Жизнь как женщина (донос)

Ну, прямо, Комиссаржевская.)

И вдруг слышу:

— Давай еще раз без резинки. Не бойся, я здорова.

Я подозрительно посмотрел на нее.

— Не беспокойся, денег не надо! Могу ведь в кайф изредка.

Мылся под душем. «Любимая» (что ни говори, а отношения стали любовными) стучала кофейником на кухне.

— Тебя еще кофием напоят, видимо, работник ишо, — посмотрел я в зеркало и приосанился.

Девочка-то какая умелая и без аульских грубостей. (Не как тебя учил какой-то примитивный мудак, Юля.)

Последнее время я совсем охерел — стригусь каждые две недели, за одеждой слежу, стало важно, как выгляжу. (На себя бы посмотрела, дура.)

А вот эта девочка, как яблочко. И прихорашиваться мне не надо. Имидж менять.

Я оделся, положил деньги.

— Можешь заходить, если понравилось. Когда захочешь. Ты еще долго здесь будешь?

— Не знаю, — соврал я, — буду, зайду. Ты классная.

На улице я посмотрел на часы — половина двенадцатого. Пора было двигать назад — заметать следы перед друзьями и знакомыми. Представитель культурного города все-таки. Не Содом и Гоморра.

Уже передо мной маячила плоскогрудая девственница-мораль с лошадиной мордой, плотно сжатыми тонкими губами, сквозь которые она цедила ветхозаветные прописные истины. Я шел по холодной улице и представлял себе, как моралистки в однополом экстазе феминизма исподтишка облизывают мораль и ее сестру-близнеца — нравственность, родившихся, следует полагать, в непорочном зачатии от фригидной матроны-этики. Интересно, а вообще, эти две так похожие бабенки трахались с кем-нибудь или нет? По-моему, трахать здесь можно только в переносном смысле. И вообще, могут ли в непорочном зачатии от девственницы-этики родиться близнецы? И можно ли считать искусственное оплодотворение непорочным зачатием? И кто был этот неизвестный гениальный хирург древности, сумевший имплантировать сперматозоиды в девственную, бесплодную слизистую матки чопорной и спесивой этики.

(Во всяком случае, результат оказался спорным и с большими последствиями. Так что приличия соблюдать все-таки придется.)

А вышеуказанная семейка теперь решила прикрыть глаза на этические проблемы гомосексуализма. Не без влияния «Софьи Власьевны», которая тут же вылизала этих трех девственниц, чтобы показать свою свободотерпимость, когда дело касается свободы и равенства однополой любви.

Равенство в чем? Их кто-то сегодня ограничивает законами?

Ну, не понятны людям с нормальной ориентацией их половые интересы! И тем более, как у них могут родиться дети.

Я, например, никак в толк не возьму.

И стремление гомосексуалистов к службе в армии вызывает у меня подозрение относительно наших детей. Я очень сомневаюсь тогда в свободе их сексуального выбора. Особенно, судя потому, что у нас происходит в шоу-бизнесе, индустрии моды, поп музыке — везде, где пахнет большими деньгами, порочностью и дурным вкусом.

Да, мои дорогие геи и лесбиянки, если то, чем вы занимаетесь, не называют сегодня половыми извращениями, то это не значит, что все это не порочно. Хотя бы потому, что не ведет к продлению человеческого рода и, следовательно, бесплодно.

И не изображайте из себя патриотов — лично я убежден, что ни одна лесбиянка не бросится «передком» на амбразуру во имя отечества и редкий педераст вынет член из задницы и побежит бороться за свободу и независимость, если это независимость Родины, а не свобода сексуальных меньшинств.

И все эти «калифы на час» в сфере личного добывания денег на дешевых шоу, сиюминутных модах — на всем, что вскоре, как мыльный пузырь, лопнет и даже памяти не оставит, но сегодня дает бешеные деньги, все они отнюдь не демократы. Попробуйте попасть туда с нормальной половой ориентацией, узнаете.

Только через жопу.

Люди эти в большинстве не добряки, не «хорошие друзья», а моментально откусят у вас все, что, с их точки зрения, у вас неправильно.

Все это безголосое пение; лишенное пластики и понятия притоптывание, весь этот надутый блеск, спортивно-имперская эстетика, призрак легкого богатства, эти Киркоровы, «На-на», этот накачанный зайчик из «Большой стирки» — не думайте, что они наивны.

Они — с властью, и очень хорошо знают, что ей нужно.

Как, впрочем, и народный акын Розенбаум. Есть у него, с моей точки зрения, лишь одно хорошее качество — не голубой.

Мне никогда не хотелось быть геем. И представить себя бабой, коровой, даже щукой я не могу.

(А если «активным», то с моими способностями по передней части женщин я, скорее всего, всю жизнь не буду вылезать из задницы. Уже в буквальном смысле. Ибо в переносном — мы все практически не вылезаем из нее от рождения до смерти. И мне эта гармония малопривлекательна.)

О другом аспекте гомосексуализма сказал один выдающийся артист: «Я не могу — я очень смешлив».

Действительно, представить себе это забавно: мошонка «дамы», должно быть, находится в смятении, недоумевая, что, собственно говоря, с ней происходит, одуревая от попытки разгадать, какова теперь ее функция, не мешает ли она радости соития.

Честно говоря, я и сам не понимаю, а спросить не решаюсь.

Для однополой любви нужно много фантазии.

Как, кстати, называть пассивного, «душечка» или «дружок», как вы думаете?

Такие тонкости — «Гей», славяне.

Наверное, нужно долго учиться.

А с противоположной стороны в смысле пола — эти лизухи мне тоже непонятны в их святой, пиздострадательной борьбе. Кто с вами борется? Кому вы нужны?! Лижитесь себе до мозолей на языке. Хотя, когда я представляю себе их всех вместе голыми, зрелище эпическое — «Всеобщий пиздец».

С точки зрения новой «милухи», вероятно, лучше все-таки любоваться на экранах всей этой дешевой ерундой, возмущаться и устраивать теледиспуты «Про это…», чем вдруг задуматься: «А какова на самом деле эта сука-власть, которой, по сути, любая свобода поперек горла, кроме сексуальной?»

И я снова увидел, как эта пожилая проститутка, измученная климактерическим неврозом, мерзкая и жестокая, выбирает себе любовников — министров, депутатов, губернаторов.

Вспомнил их рожи, пьянствующие с комсомольских времен, не любимые женщинами и потому стремящиеся к власти, чтобы взять женщину страхом. Убогие, косноязычные, готовые бесконечно лизать пахнущие тленом гениталии власти за возможность иметь что угодно, чего у других нет. И осуществлять безнаказанно свои идиотские, садистские желания.

И в первую очередь, они содомируют то, в верности чему бесконечно клянутся, — Родину.

Изнасилованные своей обожаемой хозяйкой, они в свою очередь насилуют страну и народ, требуя проявления показной любви к ним в песнопениях и речах.

Так как же жители этой страны будут искренни, как они дадут здоровое потомство?

И вот уже зовут из соседних стран, стран Востока и Прикавказья, здоровых мужчин в надежде, что, мерзко подкладывая под них своих женщин, они исправят демографию.

Впрочем, в это они тоже не верят, иначе зачем их дети учатся и остаются жить за границей?

Кто над этим задумывался?

А ведь, действительно, вся эта педерастическая деятельность в области так называемого творчества нас отвлекает. Инфантильные поп-группы и ансамбли, империя мод, визажисты, затраханные топ и фотомодели — синтетические, потерявшие по мере проникновения в этот гребанный мир звезд все женское, если оно когда-нибудь у них было.

Только гордые бизнесмены, измочаленные финансовыми перегрузками, могут все это фригидное ебать. Потому что им все равно что, лишь бы другим показать.

Это вечером. А утром?

Когда они увидят их без грима, их паралич не разобьет — они живучие.

Когда я добрался до мастерской, стол был пуст, Завен находился в атараксии, близкой к нирване.

— Ну, как Вам понравился город? — спросил радушный хозяин.

— Город живописный и сексуальный, — вежливо ответил я, вспомнив фигуру воина-защитника, фаллическим символом стоящего на пригорке.

Все уже собрались домой. Благостно улыбающийся Заславский посматривал на меня, возможно, что-то подозревая. (Или он уж очень проницательный, или мы в какой-то другой жизни были очень похожи.)

Нина и Завен собирались в гости к его однокашнику. Он не видел его несколько десятков лет.

— Опять застолье, — подумал я. (Ну, Завен-то справится, а за Нину я беспокоюсь — выпить еще туда-сюда, а съесть столько она не сможет.)

Мы с Заславским вернулись к себе. Он лег спать, а я сидел на кухне с чашкой кофе. Не спалось (опять хотелось трахнуть эту девочку).

Часа через три появились Завен и Нина в подпитии с двумя пакетами, набитыми колбасой, сыром, ветчиной, хлебом, консервами.

Зачем-то принесли семь полурастаявших стаканчиков мороженого.

— Это зачем? — спросил я, кивнув на стаканчики.

Нинка находилась в том градусе, в котором обычно у нее начинается самобичевание, — она чувствует свою ничтожность рядом с гениальностью окружающих ее людей. Губки припухли и сложились в горестную складку: «Завенчик захотел», — всхлипнула она, и из ближайшего ко мне глаза полилось.

В Завене заговорили царственные предки. Он взглянул гордо и нелюбезно, как петух, который готовится вскочить на курицу: «Нина, я принес мороженое ре-бя-там! Они его любят».

«Ребята» мороженого не могли…

Только мы успели заснуть, раздался звонок в дверь.

Было противно, но пришлось открывать.

Ворвалась группа выспавшихся жизнерадостных аборигенов с целью вывезти нас на природу — увидеть незабываемые красоты тундры на последнем осеннем издыхании.

Заславский тут же с готовностью показал ответную жизнерадостность. (Ему-то что — он выспался. Кроме того, он всегда радуется не к месту.)

Мы выдали коллективу по кислой, маложизнерадостной улыбке, и началась тошнотворная суета. Излишняя и мало понятная нам бодрость гостей вызывала немотивированную злобу. Мы попросили их спуститься вниз, чтобы самим быстренько одеться и выйти, и, как только захлопнулась за ними дверь, завалились в постели.

Все, кроме Заславского.

Одержимый дурацкой бодростью, Заславский тормошил нас. Ему в голову пришла идиотская мысль, что заставлять ждать людей на улице — неприлично.

Чтобы как-то прийти в себя, я налил по пятьдесят граммов мне и Нинке и принес ей в кровать.

— А бутербродик? — жалобно попросила Нина.

— Ты совсем стала похожа на Завена, — буркнул я, но бутерброд все-таки принес. Полегчало мало.

Хмуро рассевшись по автомобилям, все отправились на поиски «самого» из ближайших мест. День был солнечный, но прохладный. Знобило. (Скорее всего, с перепоя.)

Место было найдено, как раз когда у меня проснулся интерес к окружающему.

Вокруг красиво было до неприличия: деревья на сопках с красными, желтыми, багровыми, вишневыми листами; между ними черными и темно-зелеными вертикалями — ели. Серые валуны. Разновысокие, какой-то немыслимой яркости и цвета растения и цветы. Зеленая трава, чистые ручейки и речка, впадающая в аквамариновое озеро, — все это маниакальное изобилие красок совершенно непредставимо в этих заполярных местах. Как отчаянный короткий вопль пред небытием полярной ночи. Как сон о фантастической красоты женщине, которая приходит к тебе перед пробуждением и тут же исчезает.

Остается поллюция, которую с полярной ночью, конечно же, не сравнишь.

Хозяева уже сооружали пикник на покрытом скатертью большом валуне. Горел костерок, а на нем жарились сосиски на шампуре. В той самой холодной речке остывали бутылки…

И тут произошло непоправимое — Завен нашел белый гриб!

(Не помню, чтобы в Урарту росли грибы. По крайней мере, сведений об этом в доступной мне литературе я не нашел. Откуда у потомка древних армянских царей такая страсть к собиранию грибов?!)

Да, душа Завена временно отлетела в подосиново-подберезовиковые, бело-рыжиковые края. Что по сравнению с этим железнодорожный нистагм?!

Завен взял целлофановый пакет и растворился в лесах.

Вечерело… Заславский уже набрал полную корзину грибов и с периодическими криками: «Это надо писать! Это надо писать!» — сидел на валуне, глядя на погруженное в лес озеро.

«Да, лес — это не хуй собачий», — подвел Заславский итог своим наблюдениям. Более проникновенного, полного восторга и упоения описания русской природы я не припомню.

Мое внимание привлекли несколько хорошеньких женщин, участвующих в пикнике, но частью с мужьями — частью мужья находились в непосредственной близости.

«Даже не думай, — сказал я себе, — ты в гостях!»

Сосиски остыли, хотелось есть, но начинать без Завена было невозможно. Все-таки главный представитель делегации и суеты.

Наконец из леса выявилась счастливая армянская физиономия Завена. Он бережно держал помятый подберезовик. Он его обожал.

Взглянув на корзину Заславского, Завен осунулся и помрачнел.

И тут Заславский совершил очередную глупость — наклонился и прямо у ног Завена нашел и вытащил из мха еще один белый гриб с толстой ножкой, маленькой темно-коричневой твердой шляпкой, не гриб — красавец.

Завен издал нечленораздельное. В его глазах появилось тоскливое безумие и высветилась клинопись, столь похожая по написанию на адрес из трех букв по-русски. (Я на его месте дал бы Заславскому по морде.)

— Вот почему тебя не любит Зяма и почему, глядя на тебя, руки бывшего пулеметчика тянутся к пулемету, — сказал я Заславскому.

Вечером мы уехали домой.

Вагон покачивало. Завен опять непрерывно смотрел в окно, по-прежнему вперед. Я не выдержал:

— На что ты там смотришь, Завен?

— Господи, — воскликнула Нина, — да на паровозик.

(«Ведь надо же, — подумал я с завистью, — я даже на женщину так долго не смотрю».)