Свершилось. Пришли немцы!

Так ясно я себе представила, как наши сидят и ждут меня, не смея даже сказать, куда я пошла, и как через несколько дней придет полицай и скажет, что я расстреляна «за попытку разложения немецкой армии». Наконец, повар пришел и повел меня в кладовку с едой. У меня сразу же закружилась голова от запаха колбасы. Повар ухватил мой рюкзак и стал сыпать в него муку безо всякой мерки. Скреб совком по дну бочки и ругался, что муки мало. Насыпал примерно треть рюкзака. Потом спросил, хочу ли я сахару. САХАРУ! Пихнул пакет сахару в 2 к[ило]г[рамма]. Я осмелела и шепотом попросила хлеба. «Тюрлих», – пробормотал повар и положил три хлеба. (Хлеб сейчас у нас главная ценность, потому что его можно есть сразу же, и он дает ощущение немедленной сытости). Увидал огромный кусок мяса, отрубил чуть ли не половину и тоже запихал в рюкзак. Я боялась перевести дыхание, чтобы он не опомнился и сказка бы не прекратилась. Грубо обругав меня, что у меня нет никаких мешочков с собой, он разыскал какой-то пакет и насыпал в него крупы. Сунул два пакета маргарина и пакет кунстхонига[188]. Вдруг в коридоре послышалась какая-то суета. Повар ухватил меня, согнул пополам, как мешок и сунул в темный угол за бочку. Что-то прошипел и исчез. Сижу за бочкой и поминаю царя Давида и всю кротость его. И вдруг вижу на полу кусочек жиру, отскочивший от мяса. Подобрала я этот кусочек, сунула в рот и забыла все на свете. Нет в мире ничего лучше сырого коровьего мороженого жира! И мне стало все все равно. Только очень жалко было, что кусочек такой маленький. Потом вернулся повар, и я, уже совершенно обнаглевшая, попросила у него табака. Он рыкнул что-то и сунул ДВЕ пачки табака и ТРИ пачки папирос. Рюкзак у меня был очень вместительный, и я никогда не могла его нести, когда он был полон даже бельем и платьем в экскурсиях. А тут повар носился по кладовке и пихал в него все, что попадется: банку мясных консервов, зубную пасту, леденцы и даже две коробки спичек. Но самое замечательное это то, что он сунул мне кусок русского стирального мыла. Этого сокровища не имеют даже многие немецкие офицеры. Наконец, уже в рюкзак ничего не лезло. Повар затянул его с трудом и стал надевать на меня. Но как только рюкзак повиснет на мне, я падаю с ног. Буквально. Вот тут-то я перепугалась. Выложить из мешка хоть что-нибудь я никак не смогла бы. А нести, как я ни напрягаю силы – я тоже не могу. Мой повар дал мне солидного тычка, шикнул на меня и куда-то унесся с рюкзаком. В этот момент я вполне поняла психологию самоубийц. Если бы он не отдал мне моего мешка, я наверняка покончила бы с собой. Но повар (впрочем, я уверена, что это был не повар, а ангел, заменивший повара. Настоящий повар, вероятно, где-нибудь спал в это время) примчался в кладовую и выволок меня за руку во двор. И должна сказать, что все свои физические воздействия на меня он производил далеко не деликатно, а по-серьезному. Во дворе я увидела сооружение из фанеры, с загнутым передним краем в виде салазок. К передку была привязана веревка. Повар положил рюкзак на сооружение, накрыл его каким-то тряпьем, для камуфляжа засунул несколько старых палок. Похоже, что дрова. Выволок эти сани за ворота, надел мне веревку на шею, на глазах у часового дал опять хорошего тычка, сказал что-то часовому, от чего тот заржал, и исчез.

Я напрягла все свои силенки, чтобы поскорее завернуть за угол от комендатуры. Везла я свои санки почти на четвереньках и до смерти боялась, что какой-нибудь немецкий патруль или еще хуже русский «полицай» остановит меня и заглянет в рюкзак. За то, что я, цивильная, имела в рюкзаке эти сокровища, я подлежала по законам военного времени пристрелу на месте. Без всякого суда и разговоров. Но я ДОВЕЗЛА все до дома беспрепятственно. Во дворе я все бросила и послала свою инвалидную команду втащить все эти сокровища в дом. А сама, как была в пальто и валенках, упала на кровать и не могла пошевелить пальцами. Когда М.Ф. и Коля увидели, ЧТО я привезла, они тоже почувствовали себя в сказке.

М.Ф., вытаскивая каждое новое сокровище, спрашивала меня: «Лидочка, ты никого не убила и не ограбила?» И вот я пишу все это, поев БУЛЬОНА, МЯСА и ХЛЕБА и курю настоящий ТАБАК. И еще будем пить чай с САХАРОМ.М.Ф. уже начала свою волынку, что надо все это экономить. А я требую, чтобы мы наелись досыта. Если в мешке дырку не зашивать, то в нем ничего не удержится. А наши мешки имеют уж очень большие дырки. И удастся ли их починить поваровыми благами! И не всегда будут подворачиваться такие повара. Я верю, что Бог услышит наши молитвы за повара и всех его близких и сохранит их на всех путях их.

Да, и еще ко всем благополучиям – мы помылись настоящим пенистым мылом и увидели, что еще не такие старые, как нам казалось.

5. 12. 41. Поваровы чудеса продолжаются. В сарае завалились дрова. До повара и думать было нечего пройти и привести их в относительный порядок. Теперь же мы намного крепче, и я пошла возиться в сарай. Разбирая сарай, я натолкнулась в самом темном углу на какой-то гигантский сверток, зашитый в мешки. Я его даже пошевелить не могла. Позвала Колю и М.Ф. Сверток мы распороли, и оказалось, что это великолепный турецкий ковер из квартиры Толстого. По-видимому, кто-то из соседей украл его, зашил, а вывезти не успел. Я затребовала, чтобы мы померли, а ковер втащили в комнату. Втащили, проклятый. Но думаю, что все поваровы блага ухлопали на него. Немцы охотятся за коврами также, если не сильнее, чем за мехами и золотом и, может быть, ковер сыграет роль повара. С Колей по поводу ковра произошла принципиальная баталия. Видите ли, «это пахнет мародерством». Толстой-то украл ковер из дворцов! А кто-то украл у Толстого. А подсунули его в наш сарай, чтобы сбагрить ответственность на нас, если бы пришли не немцы, а красные. А я буду беречь этот ковер! Для кого? Или, как дура, пойду в управу с заявкой! А полицаи его пропьют! Рассвирепела я на это чистюльство страшно и заявила, что как только мы избавимся от фронтового сидения – разведусь с Николаем. Посмеялись и помирились. Да нет, правда, помирать с голода – и такие глупости.

6. 12. 41. Нет, конечно, это был не повар. Чудеса продолжаются. Вчера только что упрятали ковер в комнату, как приехали с подводой какие-то солдаты из СД и начали забирать наши прекрасные профсоюзные дрова. Конечно, ковер сперли бы, не сказав ни худого, ни хорошего слова.

Из-за дров я им дала бой. Притянула их в комнату, где на постели лежал Коля в прострации от ковровой экспедиции, и начала их срамить. Вот мол, альтер герр и профессор, и про историю бани упомянула, и про то, что работаю в Управе, а вы, мол, молодые и здоровые и вам лень дров напилить и вы у нас отбираете. В общем, пристыдила, и не все дрова забрали. Немцев не надо бояться, а надо на них налетать. Это я хорошо заметила. Но налетать я умею, только когда чувствую, что права. Иначе не выходит.

12. 12. 41. Проклятый ковер торчит посреди комнаты, и мы через него спотыкаемся. Мои ворчат, что его надо выбросить. Мы не можем сделать еще одного напряжения, чтобы его поднять. Сегодня на воркотню М.Ф. я ехидно предложила ей его выбросить. Унялась. А чует мое сердце, что он будет вроде нашего повара.

17. 12. 41. Доглодали последнюю косточку. У Коли опал живот и глаза перестали блестеть. Ужасен этот голодный блеск глаз. Они начинают даже светиться в темноте. Это не выдумка.

Мучительна история с уборными. Их нет совсем. Все делается в какой-нибудь сосуд в комнате, а потом выбрасывается куда попало во двор. Что будет весной! В городе появился тиф.

Институт квартуполномоченных кончился, и меня перевели работать в баню для военнопленных. М.Ф. уже с неделю работает там дезинфектором – и меня к ней же. Она не выдержала работы в Управе по раздаче талончиков в столовой. Ежедневно приходилось выбирать между теми, кто должен был умирать сегодня, и теми, кто должен умереть завтра. Мы навострились безошибочно угадывать смертников. И вот стоит перед тобой несколько человек, и ты знаешь: дать этому – он все равно умрет завтра или послезавтра, а дать тому – он еще продержится. Сознание, что от тебя зависит, ускорить или удлинить срок жизни человека, совершенно невыносимо.

Теперь я буду получать аккуратно немецкий паек: 1 килограмм муки на неделю, 1 хлеб, 36 грамм жира, 36 грамм сахара и один стакан крупы. Этого хватает весьма скромно на 3-4 дня, но все же иметь три дня в неделю какую-то еду весьма важно. Заведует баней та самая сестра Беднова, которая работала в доме инвалидов. Так как с инвалидами все кончено, то она получила это место и получает доход с того, что за каждое назначение в санитарки или дезинфекторы берет недельный паек. Меня она встретила в штыки, так как меня назначила Управа, и ей никакого пайка не пришлось получить.

Бабушка М.Ф. умерла. Доктор Падеревская, которая ходит в дом инвалидов каждый день мимо нас, не зашла и не сказала нам о ее смерти в течение трех дней. А мы как раз в эти дни не могли пойти. Умолчание это нужно было доктору затем, чтобы заведующий и остальной персонал дома инвалидов, с которым эта врач в доле, успели бы припрятать бабушкино барахлишко. Когда М.Ф. принесла бабушке еду, то ей сказали, что бабушка умерла и уже похоронена. Мы затребовали, чтобы нам сказали, где она похоронена. Одна из умирающих старух испуганным шепотом сказала нам, что покойники лежат под лестницей в подвале. Что мы там увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены как попало. У кого торчит нога, у кого – рука. Там же была и наша бабушка. Где ее вещи, мы не смогли узнать. А вещичек было довольно много, так как она все имущество свое перетаскала к себе. Донесли в полицию. Но толку не было никакого. У полиции тоже рыльце в пушку. И все это одна шайка, конечно. Бабушку мы все-таки вытащили и похоронили в Пушкинском садике против церкви. За рытье могилы нужно было дать хлеб, и мы его дали, хотя нам кажется, легче было бы умереть. Есть какие-то слои в человеческой психике, которые не позволяют бросить своего покойника в общую яму.

Да, есть какие-то слои в человеческой психике, которые, например, заставляют людей, даже мало знакомых, принести горсточку сухих корочек для Коли. Так сделала слушательница Молочного института Люся. Фамилии ее мы даже не знаем. Николай Иванович болен – ему нужно. В теперешнее время это то же, что вырезать у себя кусочек мяса и дать его другому.

18. 12. 41. Ночью мне пришла гениальная идея. Немцы очень празднуют Рождество, а у нас имеется большой ящик еще дореволюционных елочных украшений. Начну менять игрушки. Иногда нам попадаются немецкие газеты. Сообщения в них такого же качества, как и в наших, но имеются частные объявления, и они больше всего дают для понимания немецкой жизни теперь. Магазинов, по-видимому, в настоящем смысле слова, нет. Все рационировано. Но по карточкам они получают столько, что нам это кажется сказкой. Рекламы только о зубной пасте и о чернилах «Пеликан». В объявлениях много спроса на старые костюмы и пальто. Книг немецкие солдаты, по-видимому, не читают. По крайней мере, мы еще ни одной из них не видели.

19. 12. 41. Ночью был бой где-то очень близко около нас. Мы пережили даже не страх. Это что-то не поддающееся словам. Только представить себе, что мы попадаем опять в руки к большевикам! Я пошла в больницу к доктору Коровину и сказала, что не уйду, пока не получу какого-нибудь яду. Он, было, попробовал развести свое обычное хамство. Тогда я пригрозила, что поговорю с немцами по поводу микроскопа и молока из детского дома и по многим другим поводам. Тошнило меня разговаривать с этим негодяем. Да ничего не поделаешь. Утих и стал шелковым. Этакая дрянь. Делать гадости – делает, а на расправу – жидкий. Боюсь, что я со своим чистюльством никуда бы не пошла, особенно к немцам. А пойти бы следовало. Но как-то невольно чувствуешь себя ответственным, особенно перед иностранцами за всю дрянь, которую разводят разные негодяи. Дал морфий. Только, вероятно, на двух мало. Хотя мы теперь такие слабые, что нам хватит. А я решила при приходе большевиков отравиться сама и отравить Николая так, чтобы он этого не знал.

20. 12. 41. Жизнь становится все ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!» Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел. Тот это или какой-либо невинный – не знаю.

На днях одна женщина против Управы собирала щепки около разрушенного дома. Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего он хочет. Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем. На глазах у всех.

Торговля игрушками идет полным ходом, но из-за заносов у самих немцев сейчас мало еды. Все же каждый день какой-то кусочек перепадает. У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать за немецкий паек. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу тоже по принципиальным основаниям. Если они и мы помрем с голода, то кто же будет работать против большевиков? Да, сидеть и ждать, что кто-то для нас освободит Россию, а мы, «чистенькие», считаю, никуда не годным. Если порядочные люди будут сейчас блюсти свою чистоту и все предоставят Падеревским и Бедновым, то что же будет с русским народом, в конце концов? Он и так говорит: «Один бес – большевики были – сволочь нами управляла, и теперь то же самое. Лучше сидеть на месте и не рыпаться. Все равно лучше не будет. Нет добра в мире». Это я сама слышала. А при нас в бане сестра Беднова не так-то распоясывается. На днях она кричала на одного военнопленного, который попросил у нее соды от изжоги: «Так вам всем и надо. Вы расстреляли моего мужа в [19]20-м году, а теперь ты хочешь, чтобы я тебе помогала».

А мальчишка [19]18-го г[ода] рождения. Мы затискали ее в угол и сказали, что если она позволит себе еще что-нибудь подобное, то мы заявим немцам, что она ведет антинемецкую работу в бане. Конечно, перепугалась до смерти, немецкая подстилка. Старая баба, а что она вытворяет! До чего же тошно жить на свете. Теперь она меня боится и ненавидит. Надо держать ухо востро. Я-то к немцам жаловаться не пойду, а она пойдет, и не только с правдой, но и с любой ложью.

Кстати сказать, фашисты сами очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит, и у них так же, как у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом.

21. 12. 41. Немцы стали добренькие перед Рождеством. Сегодня к нам приходили СД солдаты и спрашивали стаканы и рюмки. Мы их дали. Тогда они взяли меня с собой во дворец и дали мне фунтов 7 хлебных корочек и кусков. Какое счастье! Пока я ждала в коридоре своих корочек, где-то далеко во дворце какой-то немец играл на фаготе «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Это было как в кошмаре. Холодный дворцовый коридор, на стенах рамы без картин, у стен поломанная мебель и какие-то ящики, и все время пробегают немецкие солдаты, и вдруг – Глинка[189].

Сварили густой-прегустой хлебный суп и налопались до того, что уже не лезло. Но ощущение голода все-таки остается. Значит, организму уже мало хлеба. Нужно что-то другое. А где его взять? Не хочется ни о чем думать и ничего хотеть. Очень мы устали.

Иногда приходит в голову: а может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрешь. Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит. А ведь если бы мы с ним не были сейчас так «вместе», как мы есть, мы бы уже давно померли. Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт ДРУГОСОХРАНЕНИЯ. Если выживем и не попадем к большевикам, непременно введу этот термин в учебники психологии.

22. 12. 41. Коля опять слег от слабости. Ему больше всего недостает сахара. Я тоже стараюсь больше лежать, чем сидеть. Но у меня все это гораздо легче проходит. И вот лежу и молю Бога, чтобы как-нибудь достать сахара, хоть капельку. С нами ежесекундно происходят чудеса. Мы уже к ним привыкли. Но все же несколько пугает, когда чудо происходит воочию. Впадаешь в «руки Бога живаго». Это выражение стало мне совершенно понятно. Может быть, его и не так надо бы толковать, но я его понимаю именно таким образом. И вообще то, что мы теперь переживаем, заставило меня пересмотреть отношение к Богу. Прежде было дешевенькое и пошлое чувство: нельзя беспокоить Бога по пустякам. Неловко. Именно чувство неловкости. А теперь я чувствую, что я стала к Богу в такие точно отношения, как няня. Она с ним всегда разговаривала запросто, а иногда даже немножко ссорилась.

Так вот лежу я в отчаянии и думаю, где и как достать сахара для Коли. Стук в дверь. Входит немецкий офицер. «Так просто». Конечно, он зашел не «просто», а в надежде найти молоденьких девочек, а налетел на двух доходяг. Засмущался. Увидев на буфете елочные игрушки, очень им обрадовался. Смущенно спросил, не продаются ли. Выбрал несколько штук и спросил, чего бы мы хотели. Так как у него в руках ничего не было, то я без всякой надежды сказала, что хотели бы получить немного сладкого. Он застеснялся и вытащил из кармана бумажный мешок, в котором был САХАР. Это было даже лучше, чем сахар. Это были сдобные крошки от сухарей, обсыпанных сахаром. И его было не меньше, чем полфунта. Целое состояние. У меня дух захватило от радости. А он все стоял и разговаривал, когда я страстно хотела, чтобы он ушел, и дать сахар Коле. Наконец он ушел, и я всыпала в Николая сразу же больше четверти пакета. У нас теперь настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились все поровну и до того наловчились, что маковое зернышко разделим на три части без ошибки. Вот и с этим несчастным сахаром: затребовал, чтобы и мы обе съели «свою долю». Я просто наорала на него. Нам с М.Ф. это еще совсем не так нужно. Да и М.Ф. кое-где подпитывается. Я тоже держусь пока совсем хорошо. Уговорила только тем, что мы будем по очереди питать друг друга. Сейчас его очередь, а когда он поправится, тогда начнем меня. Очень мне с ним трудно. Нельзя при голодании поглощать много жидкости. А он требует, чтобы болтушка, которую мы варим, была бы жиже, но ее было бы больше. А где уж жиже! Столовая ложка муки на тарелку воды. И так три раза в день глотаем по тарелке воды. Скандалят, но я не сдаюсь. Мне очень теперь помогает то, что я так много читала и расспрашивала о зимовках и зимовщиках. Многое, что переживали исследователи полярных областей, нам пригодилось теперь в виде готового опыта. А они оба брыкаются и язвят по поводу «научного метода замаривания голодом».

Я все-таки не сдаюсь. А скандалы бывают грандиозные. Я-то их понимаю, но понимаю также и то, что если у тебя есть на троих картофелина, то есть ее вареную нет никакого смысла. А если есть треть сырой картофелины, то это в какой-то мере предохранит от цинги. А ее уже много в городе. То же и с жиром. Те капельки маргарина, которые мы получаем на паек, нет никакого смысла размазывать по кастрюлям и тарелкам, а надо его есть живьем. А им кажется, что если эти капли положить в болтушку, то будет сытнее. Мне тоже так кажется, но на основании опыта Амундсена, Лаврова и прочих я знаю, что это ошибка. Нельзя также варить или жарить крошечный кусочек мяса. Нам иногда выдают на паек по 25 или 30 грамм. От него ничего не остается. Косточку нужно варить и на «бульоне» делать болтушку, а мясо заморозить, порезать на мелкие кусочки и тщательно жевать эти кусочки. Во-первых, вы его едите гораздо дольше, а во-вторых, – это тоже прекрасное средство против цинги. И так оно гораздо лучше усваивается. И вот, чтобы Коля не глотал сразу всю свою порцию, я ему выдаю по крошечному кусочку. Ну, конечно же, он скандалит. С каким наслаждением и страхом сократить это наслаждение он его жует. Иногда смешно, а иногда плакать хочется. Но, слава Богу, признаков цинги у нас пока ни у кого нет.

23. 12. 41. Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас, и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все ценное люди сейчас держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М.Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд. Работать в дезинфекционной камере невозможно тяжело. Но как-то делаешь усилие и втягиваешься. Очень боюсь за Колю. Он как мужчина гораздо менее вынослив. А тут еще полное умственное безделье, к которому он не привык. Правду сказать, это очень большая нагрузка – находить для него какую-либо работу, кроме кручения круп на кофейной мельнице. Когда он имеет какую-либо интересную работу или занят какими-либо интересующими его проблемами – тогда он способен почти на невозможное. Но так как он очень активен, то просто созерцание его не устраивает. Он должен всегда что-то делать. А что он может делать сейчас? Заниматься историей бани с точки зрения Заратустры? Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени еще не погибнут. Если бы не эта надежда, он бы давно умер.

Сейчас я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счет. Он согласился. Но так как условий-то для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! Днем работа по хозяйству (молоть крупу), а вечером нет света. Нет бумаги, нет чернил, нет стола даже. Но он старается все же все это преодолеть, и это его очень сильно отвлекает и занимает психику. А я еще стараюсь мешать ему, чтобы он думал, что виновата во всем я, а не проклятые «объективные» условия. Иначе он опять прокиснет. Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет.

Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с той точки зрения: стоит ли его записать или нет. Потом спасает меня также и то, что я никак не умею ничего не делать. И всегда найду себе что-нибудь. Вот, к сожалению, кончается моя шерсть. А то я все-таки довольно много заработала еды вязанием для немцев носков и варежек. Некоторые прохвосты просто отбирали то, что я связала за три дня при свете печки. А некоторые платили, чем могли. Этим моим вязанием я приобрела несколько друзей среди фронтовых солдат. Они, приходя в город из окопов, забегают к нам и иногда приносят аккуратно нарезанные кусочки хлеба. А им самим сейчас очень и очень туго.

Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате[190]. «Замерз от голода» – абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим. Между прочим, большая ошибка во время голода поддаваться желанию лежать. Верная гибель. Профессор Чернов[191] умирает от психического голода. Это совершенно точный диагноз. Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает. Чернов имеет до сих пор не мороженую картошку и жир в достаточном количестве. Ив[ановы]-Раз[умники] подпитываются немного у спекулянта Хартикайнена. Те живут прекрасно и часто их приглашают. Слава Богу.

Несмотря на все наши усилия преодолевать и выкручиваться, у Коли опять начали блестеть глаза от голода. И он начал что-то очень сильно задумываться. Нужны какие-то героические меры. Я предложила ему прочесть нам курс лекций по истории. Уговорила его тем, что он таким образом приготовит курс лекций для будущего. Слушатели: М.Ф., Витя из Александровки и я. Витя фактически у нас живет и питается. Чудесный мальчик. Жадно тянется ко всему новому и неизвестному. А для него все ново и неизвестно. Какой благоприятный материал ждет нас в будущем вроде вот таких вот Витей. А их миллионы. Только бы мы дожили до встречи с ним.

24. 12. 41. Давыдов пригласил нас сегодня к себе на елку. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5-6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две – две с половиной выбито снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же – достать какой-нибудь еды. Бесконечно назначаются и отменяются общие эвакуации. Паспорта опять превратились в угрозу. Вечные регистрации и перерегистрации. На них стоит бесконечное количество штампов, и то их грозят отобрать, то поставить какой-то новый и неподходящий штамп. Население опять начало бояться паспортов, как было при недоброй памяти советской власти. Появляются разные вербовщики рабочей силы то в Эстонию, то в Латвию. Народ рвется туда, но берут по каким-то никому не известным признакам. Иногда берут пожилых, а молодых оставляют, а иногда – наоборот. Мы тоже ходили пробовать. Ничего, конечно, не вышло. Нужны работники в сельское хозяйство. Вербовщики производят впечатление продавцов рабов в прежние времена. Сидит этакий скотина и рассматривает тебя, как лошадь или вещь. Годен ты для покупки или нет. Говорят, что кроме тех взяток, какие они берут с несчастных людей, чтобы их завербовать, они получают еще прибыль с головы. Бывает много трагического. Взяли молодую девушку, а мать не берут. Девушка хочет отказаться ехать, но комендант грозит ей какими-то немыслимыми карами, и девушка едет, а мать остается. Коменданты тоже имеют свой процент с головы. Управа, конечно, никакой помощи не оказывает, да и едва ли может что сделать, если бы хотела.

Прибегал Ваня-Дураня, один из моих фронтовых друзей. Принес нам по капельке всяческих благ, «потому что Рождество, и все люди должны радоваться». Если бы ты, глупый и бестолковый тевтон, знал, как мы радуемся не так тем крохам, которые ты оторвал от себя и принес нам, а тому, что в этом мире всяческого кровавого ужаса еще есть такие, как ты. Ведь принес же нам, ни на что ему не нужным, а не каким-нибудь молоденьким «кралечкам». Дай же Бог и дальше оставаться тебе таким же глупым, как ты есть, и не умнеть ни под каким видом.

25. 12. 41. Были вчера на елке у Давыдова. Сказочное изобилие. Хлебных лепешечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения. Как раз вчера я пережила момент, близкий к исступлению. Стоят люди в очереди на холоде и ждут возможности купить лепешечки. А купить их можно, только пройдя через комендатуру, в которой обедает управское начальство. И вот доктор Коровин развязно на всю столовую кричит в кухню: «Прекратите уже этот балаган, нечего им здесь шляться». И продажу лепешечек прекратили. И никто, ни один человек из этой, умирающей от голода толпы не посмел заявить протеста. Не посмела и я. Могут лишить талончика на обед. Сказать по правде, вид этих лепешечек на столе у Давыдова испортил мне все настроение. Были еще котлеты из конины в совершенно невероятном количестве. Водка, чай с сахаром и прочее все в том же роде. Я почти ничего не могла есть. Вот противно стало и все. Коля, слава Богу, лопал в свое удовольствие, и я радовалась. Водки выпила, не утерпела. Утешение было только в елочке. Такая она была мирная и прекрасная со своими свечечками, и так не хотелось ни о чем помнить, кроме нее. В гостях был городской голова со своей женой. Он – доцент Молочного института. Жена его очень милая. Было еще какое-то начальство. Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят этого населения. То есть, конечно, подворовывают, но умеренно. Мы живем совершенно отрезанными от всего этого мира. Знаем только то население, которое обворовывают, а не то, которое обворовывает. Шли домой по пустому городу. Нас провожал Давыдов, имеющий пропуск для хождения ночью. В первый раз за всю зиму мы увидели звезды и ночное небо. С наступлением темноты все должны сидеть по домам, и окна должны быть завешены, все равно, есть ли в комнате свет или нет.

Сегодня мы никуда не выходили, но зато у нас было много визитеров. Немцев в такие дни тянет к семье, к уюту. Вот наши фронтовые друзья и приходят к нам, празднично выбритые, начищенные. Показывают фотографии своих семей, вздыхают и покорно идут обратно в окопы. Был и неприятный визит. Русский. Упоенный своим вчерашним пребыванием на офицерской елке, тактично рассказывал нам, голодным, что он ел и что пил на этой елке. Как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать. Все-таки кое-какие кислые слова ему достались. Какая шпана. Говоря о немцах, он говорит «мы», а ведь этот прохвост при первом признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы».

Сегодня роскошное рождественское пиршество: на первое – суп из СД-шных корочек с капелькой маргарина, что принес Ваня-Дураня. На второе – лепешки из картофельной шелухи, в которых было не меньше трети муки. Потом чай и по три солдатских коричневых печенинки. Постановлено единогласно, что мои печенья из желудей были вкуснее. Эти тоже, по-видимому, из желудей и на сахарине. Это рождественские подарки для солдат, которые им прислал богатый Третий рейх. Чудно.

26. 12. 41. Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдем когда-нибудь до того же? Не думаю. Наш городской юрист также заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас. Лежит в больнице. Выкарабкается, потому что жена его спасает. Она именно из таких. Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы наблюдали людей в нашем положении. А психику беречь становится все труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось лицо, и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга. Очень хорошо, что никого из наших не было дома. Они не пережили [бы] этого подлого раздвоения: дать надо и смертельно жалко дать. Ведь наши желудки беспрерывно просят еды, всегда это подлое сосущее чувство, и каждая корочка – это буквально часы и минуты нашей жизни. Но у меня все-таки живет какая-то непоколебимая уверенность, что мы выдержим. Только бы спасти Колину психику. Чтобы он не превратился ни в Чернова, ни в других, которые ничего уже, кроме голода, не чувствуют и не ощущают.

Коля только что закончил лекцию о временах Ивана Грозного. Думаю, что так он больше никогда не прочтет. Ведь он в первый раз высказал вслух все, о чем он мог до сих пор только молча думать и что не надеялся никогда никому передать. Я слушала с восторгом. Витя как раскрыл рот почти в самом начале, так его и не закрывал. Даже М.Ф. не все время спала. У меня двоякое впечатление. С одной стороны, наслаждение и упоение от свободного слова, а с другой, горечь и обида. Почему человек такого лекторского таланта должен был, как преступление, всю жизнь прятать этот талант и стараться быть как можно более серым и незаметным. А ведь только то, что он старался быть именно серым и незаметным, только это и спасло нас от тюрьмы и лагерей.

27. 12. 41. Как медленно идут дни. И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чем-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Все время снится еда. Всякая. И никак эту еду не достанешь. Вот только было положил кусок в рот, как тебе что-то помешало. По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обеих сторон уложена трупами. Это несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал. Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходит масса всяческих легенд обо всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день по ПЯТИ хлебов НА ЧЕЛОВЕКА и по пяти кило картошки. Фантазия не идет дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чем другом. И таких легенд ходит невероятное количество. М.Ф. их охотно собирает и приносит домой как достоверные истины и очень сердится, когда мы не верим. Теперь мы верим. Пусть человек утешается.

А вот и не легенда. Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу тела умерших в нашем доме стариков». Комендант просто ума лишился. Этих стариков и старух немедленно эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам (и не очень, чтобы по секрету), что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом. Думаю, что выдумка. А впрочем, от фашистов, да, кажется, и от всего человечества можно ожидать чего угодно. Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом. Не могу сейчас найти правильной формулы, но чувствую, что у большевиков это не так. Лучше, если это слово применимо в этом случае. Но хрен редьки не слаще.

31. 12. 41. Мы тоже будем встречать Новый год сегодня. Имеем даже по полрюмки вишневой наливки, которую я нашла случайно в буфете. Я ничего не сказала своим о ней и решила сделать новогодний сюрприз. На ужин будет болтушка (густая) с маргарином, по мучной лепешечке, по три дропса, по три вишни из наливки. Вишен было десять, но я одну украла и съела.

Дворничиха Надточий принесла нам уже совсем вечером при запретном часе, буквально рискуя жизнью, две вареные красные свеклы и четыре с половиной картошки. Одна картофелинка такая маленькая, что сойдет за половинку. Будет чудное пиршество. К сведению на будущее: картошка в шелухе гораздо вкуснее, чем без шелухи, а чай с красной свеклой почти так же хорош, как с вареньем, и в миллион раз лучше, чем с сахарином. Мы очень многого недооценивали и просто не знали в прошлой жизни. Массу денег тратили на ненужную еду. Если выживем, будем питаться только густой кашей из ржаной муки. Когда она густая и хорошо проваренная, то ничего не может сравниться с нею по прелести. Это даже и при большевиках можно получить в любом количестве. Картошку есть только вареную и с шелухой. Чай пить с красной свеклой. Если ко всему этому прибавить жира, мыла и табака, то цивилизованному человечеству ничего больше не нужно для полного счастья. Прочла эти строчки Коле, и он жалостно прошептал: «Ах, Лида, еще бы немножко молока». Молоко я ему великодушно разрешила. Бедное мое чучелко. Какое оно стало жалостное и несчастное. Только об этом нельзя думать.

1. 1. 42. Что-то он нам принесет, этот самый [19]42-й! По поводу столь необычного и радостного события всю ночь была стрельба. Но без артиллерии. По-видимому, и те, и другие только забавлялись. В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих «кралечек». Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник, и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами. Трех убили, а одну ранили. Убили, чтобы девушки не рассказали обо всем происшедшем. Раненую наутро подобрали и отвезли в госпиталь. Начало года будто не предвещает ничего хорошего.

2. 1. 42. Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся все эти ужасы. Немец конвоир хотел избить палкой умирающего военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это голодные, запуганные женщины. Я была внизу в своей камере и, слава Богу, ничего этого не видела.

4. 1. 42. Комендант хотел было отправить раненую на Новый год девушку «в тыл». У нас теперь очень боятся этого слова. У некоторых врачей нашлось мужество не позволить этого. Пригрозили, что донесут высшему командованию о причинах ранения. А немцы боятся публичности и все гадости стараются сделать под шумок. Пока удалось отстоять. А там, может быть, комендант переменится. Они меняются по нескольку на месяц. Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гете ожидалось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак прощает, и особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда – акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то. А эта самая Европа поворачивается к нам не тем боком. Среди военнопленных уже ходит частушка: Распрекрасная Европа, Морды нету, одна…

5. 1. 42. Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него – жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донес на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М.Ф. имелось две лепешечки для зубных коронок. Одна – в полпятерки, а другая – в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знает ли она немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа, вечером, приходит к нам с огромным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось совершенно.

– Покажите, что у вас есть. – М.Ф. несет ему эти кружочки.

– А еще что? – Я показываю ему мою камею. В ней золота – только ободочек. Не заинтересовался.

– А еще?

– Больше нет ничего. – Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера. – Что вы хотите?

– А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табака. А сколько, мы не знаем.

Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали. А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.

7. 1. 42. Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной елочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. Взяли из столовой наши четыре обеда – суп с капустными зелеными листьями. Гадость преестественная. И спекли из остатков поваровой муки по лепешке величиной с чайное блюдечко. У М.Ф. нашелся мак, и мы посыпали лепешки маком, как и полагается в Сочельник. Был чай с сахаром, по капельке маргарина. Суп ели с хлебом, и было ощущение почти сытости. Под ложечкой почти не сосало. Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось забыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяка, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже 50 лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк. Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стекла. Мы заткнули окна тряпками и матрасами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.

9. 1. 42. Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепешечки. Мы его окрестили «Крошка», так как ничего более громадного в этом роде мы не видели. Пришел как ни в чем не бывало и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табака, две горсти конфет и полпачки маргарина. Спрашивает: довольно? Может, и довольно, – говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. – Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушел, чтобы начать есть хлеб. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня НИЧЕГО не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. Хлеб с маргарином слопали в тот же день, только по маленькому кусочку на завтра оставили. И какие эти хлебцы маленькие. Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Все прочее – выдумки.

10. 1. 42. Баню поставили на ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. А дезинфекция была абсолютно фиктивная, потому что все продезинфицированное белье и обмундирование сваливается на тот же пол, на котором пленные раздевались и на который напустили бесконечное количество вшей. Сколько я ни говорила об этом Бедновой, ничего, кроме грубостей, от нее не получила. Пробовала один раз сказать доктору Коровину, нашему санитарному врачу, но, конечно, кроме неприятностей, из этого ничего не вышло. Да и камера моя очень слабая и дезинфицировать нужно не меньше двух часов, а не 40 минут, как теперь приказано. Об этом тоже докладывалось и тоже без толку.

14. 1. 42. Сегодня прислали за нами в Управу и там объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев. Поэтому она должна быть идеально чистой, и мы должны обслуживать немецких солдат как банщицы, если они этого потребуют. Потом оказалось наоборот: мы не должны даже в предбанник входить. И ни в коем случае не обслуживать их как банщицы, если они даже этого будут требовать. Дезинфекцию производить не меньше двух часов. Пропади они пропадом, эти самые немцы. Очень противно. Беднова в восторге: «Избавимся, наконец, от этих вшивых оборванцев». Дрянь этакая. Я не утерпела и поругалась с ней. А М.Ф. устроила мне сцену: «Выгонят с работы и лишат пайка». Пусть только попробуют.

15. 1. 42. Баню вылизали. Особенно старалась Беднова. Тошнит.

16. 1. 42. Большое удовлетворение. Баня будет обслуживать опять военнопленных и русское городское население. Население, конечно, наберется вшей и переболеет тифом. Как мы не позаболевали все, непонятно. Мы приносим их домой невероятное количество, хотя и переодеваемся в бане. Дома опять переодеваемся. И все же это плохо помогает.

17. 1. 42. Сегодня я была прямо счастлива. Приезжал комендант лагеря военнопленных и орал на Беднову, что мы плохо дезинфицируем, вшей не убиваем и в лагере развели тиф. Она с восторгом указала на меня, как на виновницу всего. Он стал орать на меня. Я сказала переводчику, что если господин комендант будет кричать, от этого вши не погибнут, но я с ним разговаривать не буду. А он, кажется, в чине майора. Я и русских-то чинов никогда не умела разбирать, а немецких и подавно не знаю. Но что-то очень крупное. Дальше я сказала переводчику, что у меня есть много что сказать по этому поводу. Беднова немедленно скисла и стала что-то лепетать. Он цикнул на нее и приказал говорить мне. Я сказала, что мы, дезинфекторы, неоднократно указывали конвоирам и на маломощность камеры, и на отсутствие столов и лавок для дезинфицированного белья и т.д. Самое же главное то, что господин комендант сам способствует распространению тифа тем, что присылает больных тифом в баню вместе со здоровыми. И было несколько случаев, когда больные умирали у нас в бане. Не думаю, чтобы господину коменданту это не было известно. У Бедновой глаза на лоб полезли, и она начала лепетать что-то по-немецки. А язык она знает гораздо хуже моего. Офицер на нее зарычал. А мне пожал руку с благодарностью и сказал, что назначает меня заведующей баней. И будет присылать каждый день мне по хлебу. Моя Беднова совсем скапутилась. От заведования баней я категорически отказалась, сославшись на то, что я не медицинская, а санитарная сестра, а заведующая баней должна делать перевязки, заведовать аптекой и оказывать медицинскую помощь. Я же специалистка по дезинфекции. За хлеб очень поблагодарила и сказала, что это будет завтрак для всех работников бани. Комендант взглянул на нашу «аптеку», крошечный шкафчик, в котором имеется немного соды, пергидроля и бинтов, и улыбнулся. Сказал: «Хорошо», пожал мне еще раз руку и отбыл. Беднова стала немедленно со мной заигрывать, но я ее отчитала и ушла к себе в подвал. Чем-то все это кончится. Пока комендантом лагеря будет этот офицер, я буду иметь свой паек в бане, а как только он сменится, меня Беднова и Управа слопают. Черт с ними, нет уже никакого терпения. Всюду у немцев пролезает самая паскудная сволочь и старается через этих дураков свести свои счеты с народом. Лизали пятки большевикам, а теперь мстят за это ни в чем не повинным людям. Пропади они все пропадом. Только бы дождаться конца войны, а тогда уж мы не дадим им и на пушечный выстрел подойти к власти. Да они и не смогут. Они только и умеют, что лизать чужие сапоги. Все равно – советские, немецкие или готтентотские.

19. 1. 42. История в бане продолжается. Вчера приходил городской голова со свитой из врачей и очень недовольно меня расспрашивал обо всех моих «доносах» коменданту. Врачи тоже были в претензии на меня. По-видимому, им все-таки влетело. Я пришла в ярость и сообщила им все, что я думаю о них и об их отношении к военнопленным. Тут было всем сестрам по серьгам. И про торговлю местами в бане, и что им, как русским людям, все-таки должно было бы быть интересно, как другие русские, больные и голодные, обслуживаются в их учреждении. Врачей совершенно не интересует, что делается с военнопленными. Они ездят в лагерь только за тем, чтобы есть там бутерброды, которые делаются из продуктов, украденных у тех же военнопленных. Никто из них не заметил ни того, что дезинфицированное сваливается опять на вшивый пол, ни того, что пленные умирают в бане от тифа. Они только перед немцами танцуют. А я так не буду и не умею. И на рожон переть буду. Пусть меня немцы расстреливают. И устроила истерику. Настоящую. Первую в моей жизни. Все они ушли, ничего мне не сказав, а Беднова так даже принесла мне валерьянки. Но я ее послала очень далеко с ее валерьянкой. Это было тоже первый раз в моей жизни. И мне не стыдно. А дома мне пришлось так же далеко послать М.Ф., которая в бане хранила молчание, а дома устроила мне скандал, что я не имею права подвергать нас всех опасности лишиться работы, а значит, и пайка. НЕ ИМЕЮ ПРАВА!

Коля решительно ее осадил и стал на мою сторону. Если бы он только проявил хоть намек на страх лишиться пайка, я, вероятно, покончила бы с собой. Есть какой-то предел выносливости на всякую подлость.

20. 1. 42. Комендант лагеря начал нам присылать теперь не по одному, а по два хлеба. Мы их делили между всеми служащими.

И с этим хлебом было очень много подлости. Но писать об этом не хочется. Такие времена, как мы сейчас переживаем, являются лакмусовой бумажкой для пробы людей. Выдержит ЧЕЛОВЕК – настоящий, превратится в животное – не стоящий. Только одно меня теперь и утешает – мое чучелко. Он всегда со мной одного мнения. Не грызет меня за бурный темперамент и за постоянное сражение с мельницами. Я сейчас только двух человек в мире уважаю: из покойников – Дон-Кихота, из живых – Николая.

23. 1. 42. Опять приходил «Крошка». Принес табака, хлеба, маргарина, конфет. Что-то повертелся, поговорил, просил показать ему наши остальные комнаты, внимательно осмотрел наше книгохранилище, поковырялся в барахле, которое валяется в пустой и холодной, как ад, комнате в ожидании теплых дней и разборки. Что-то помычал. Собрался уходить и вдруг достает из кошелька наше золотишко и отдает его нам. Причем бормочет что-то непонятное на тему, что ему этого мало, что надо больше. Я в отчаянии говорю ему, чтобы он забирал все, что принес, а что вернуть того, что мы съели, мы не можем. Но он как-то странно поболтал руками, что-то невнятное пробормотал и ушел. Что это было за выступление, понять невозможно.

25. 1. 42. Татьянин день. Где-то теперь Ната! Если они не уехали из Ленинграда, то, судя по слухам, им там никак не выдержать. Там еще хуже, чем у нас. Судя по тому, как их бомбят и обстреливают и плюс еще осада, у нас тут прямо рай. Когда же это кончится. Мое бедное чучелко ходит ко мне в баню каждый день, чтобы меня проводить домой. Мы боимся расстаться хоть на минуту. Тем более, что большевики придумали для нас новое развлечение: обстрел по часам. Если первый интервал между снарядами был в четверть часа, то и весь день стреляют через четверть часа, если полчаса – стреляют через полчаса. И т.д. По силе выматывания нервов у населения – это самая действительная вещь. И стрельба очень интенсивная. Бьют по городу куда попало. И вот как только начинается эта чертова мельница, так и души нет. Все думаешь, м[ожет] б[ыть], этим залпом его прикончили, и он лежит где-нибудь на улице. И я могу и не узнать никогда, что с ним случилось. Бросят в яму, и все. И хочется просто завыть, как бездомному псу. Так же и у него. Вот он и ходит ко мне ежедневно, стараясь проскочить в промежутке между залпами. И весь город так живет. В награду он получает здесь кусочек хлебца от нашего комендантского завтрака. Так приятно делить свой кусочек и знать, что хоть что-то ему достается.

Сегодня же особенно хочется быть вместе. Этот день мы всегда проводили у Наты. Какой это был чудесный день. Сбрасывался гнет теперешней жизни, и снимались вечные защитные маски с лиц и душ. Мы были сами собой. Веселились от души. И какое это было изящное веселье. Какие стихи, экспромты, шутки. Лучше не вспоминать. И как подумаешь, что эта тонкая, прелестная семья переживает все муки голода и всю эту унизительную волынку осады, и нищеты, и ужасов войны.

27. 1. 42. Пришли немцы и «попросили» у нас пианино «до конца войны». Отдадут, когда война кончится. Видали нахалов! Странно слышать, что вот здесь, около нас, на фронте есть еще и другая жизнь. Клуб, танцы, концерты. Дико и фантастично.

28. 1. 42. Мне сегодня повезло. Получила проценты с культурности. Немецкие «кралечки» продают из солдатских кухонь картофельную шелуху. За ведро шелухи требуют новое шерстяное платье или новые туфли и т.д. А я купила ведро шелухи, да еще и около двух десятков картошек там было, за 20 конвертов. Лепешки из шелухи, если к ней еще прибавить немного картошки или муки и хорошенько подрумянить на плите – чудо что такое.

Замечательно, что мы совершенно не болеем от испорченной пищи. Вот только от турнепсов у меня бывает воспаление слезных желез. Как поем, так и хожу с физиономией величиной с арбуз. Но это примерно через неделю проходит. Турнепс тоже вкусно, но его почти невозможно достать. Все резервировано немцами для тех четырех коров, которые имеются в городе. Предполагается, что молоко от этих коров идет в детский дом. В самом же деле, его лопают немцы. А интересно, каков вкус настоящего коровьего молока. У М.Ф. начался «шоколадный» бред. Ей смертельно хочется шоколада. Время от времени теперь у всех начинается вот такой вот «тематический» вкусовой бред. Одна женщина буквально выла от того, что ей хотелось соленого огурца. У нас с Колей пока еще не тематический и не вкусовой бред, а просто голодный. Сознание направлено только на то, чтобы что-нибудь положить в желудок. И когда это удается, наступает полное счастье. Вот когда наступила переоценка ценностей. Между прочим, совершенно нет случаев самоубийства. Кажется, обстановка самая подходящая.

Боюсь, что мы недолго вынесем. Все больше и больше начинаем мы уделять внимания нашим голодному бреду и страданиям. И мои записи становятся все длиннее. Я могу здесь сколько угодно рассуждать все о той же проблеме – питательной. И так, по-видимому, все. Даже Иванов-Разумник стал менее интересен. Только Коля не сдается. Чем дальше, тем у него все больше и больше появляется интересных идей и теорий.

31. 1. 42. Событий никаких, если не считать того, что число умирающих возрастает с каждым днем. Но мы все к этому привыкли, и это не считается событием. Попробую обрисовать наше существование «с птичьего полета».

На кровати лежит распухший мужчина. Если поднимет колени, то их за животом не увидит. Лицо все заросло. Глаза неестественно блестят. На диване, напротив, лежит такая же распухшая женщина. Только без бороды. Говорят очень слабыми голосами. Всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы победят, война кончится и большевиков разгонят. Имеется уже совершенно разработанный план устройства государства, программы народного образования, землеустройства и социальной помощи. Вообще, предусмотрены все случаи жизни. Горит коптилка в лучшем случае. Чаще освещаются печкой. За стенами разрушенный город. Свистят снаряды. Некоторые падают во дворе. Иногда вылетают все стекла, и тогда приходится вставать и затыкать окна тряпками и картонками. Если нужно встать и пойти в темную и холодную кухню «по нужде», человек терпит елико возможно, потому что встать – это большой и тяжелый труд. И над всем этим превалирует беспрерывное, сверлящее чувство голода. Того голода, который разрывает внутренности и от которого можно начать выть и биться. И непрерывно мозг сверлит одна мысль: где и как достать еды!

И вот как-то в один из таких вечеров я спросила всех наших: М.Ф., Витю, Колю: «А что, ребята, если бы сейчас пришел к нам какой-нибудь добрый волшебник и предложил бы нам перенестись в советский тыл. И там была бы довоенная жизнь, и белый хлеб, и молоко, и табак, и все прочее. Или сказал бы, что мы до конца дней наших будем жить вот так, как сейчас. Что бы вы выбрали? И все в один голос, еще я не успела докончить фразы, сказали: оставаться так, как сейчас. Ну, мы с Колей, понятно. Мы все предпочтем советской власти. А вот Витя, воспитанник этой самой власти. Я спросила у него – почему. Очень спутанно и сбивчиво он смог все-таки дать понять, что там, в прежней жизни, не было никаких надежд, а теперь он видит надежду на лучшее. А М.Ф., которой при советской власти уж не было совсем-то плохо жить, она просто обругала меня, чтобы я не приставала с глупостями. «Всякому понятно, почему».

Может быть, я выживу, и этот дневник уцелеет. И вероятно, я сама буду читать эти строки с сомнением и недоверием. Но было все именно так, как я сейчас записала. Мы предпочитаем все ужасы жизни на фронте без большевиков, мирной жизни с ними. Может быть, потому, что в глубине сознания мы верим в нашу звезду. Верим в будущее освобождение. И уж очень хочется дождаться времени, когда можно будет работать во весь дух. А работы будет очень много. И работники будут нужны. И еще поддерживает мстительное желание посмотреть на конец «самого свободного строя в мире». Испытать радость при мысли, от которой дух захватывает. Только страшно, что резать будут много и, как всегда, не тех, кого надо. Зарежут и нас, вероятно.

2. 2. 42. Работать в бане все труднее. Уже просто не под силу закладывать котел. Теперь я часто в своей камере сижу и плачу от физического бессилия. А таскать наверх корзины с обмундированием! Что это за мука! Хотя бы весна скорее. Тогда хоть трава будет. Мы уже почти не говорим друг с другом. Тяжело. И страшно, что кто-нибудь из нас скажет: больше терпеть не могу. Если человек начинает думать, что он не может – он и в самом деле перестает мочь. Его уже не спасти.

3. 2. 42. Сегодня я ходила в Управу и устроила интригу против Коли. Ему необходимо какое-то дело. Я договорилась с городским головой, что он достанет ему разрешение на посещение пустых домов и на розыск там книг. У нас в Царском Селе было много частных библиотек, оставшихся еще со времен революции. Теперь никому книги не нужны, и они пропадают. Говорят, что немцы собирают и вывозят книги в Германию. У нас пока этого нет. И может быть, нам удастся спрятать и сохранить хотя бы часть самых ценных книг[192].

4. 2. 42. Сегодня Коля получил соответствующую бумажку. Страшно увлечен этим делом. Когда [городской] голова заговорил с комендантом о такой бумажке, то тот сначала не поверил, что это в самом деле книги. Думал, что книги просто предлог для узаконения грабежа пустых квартир. Когда же его уверили, что это в самом деле книги, то он шепотом спросил: а он не опасный, этот ваш профессор? И на недоумение разъяснил: разве вы не понимаете, что он же сумасшедший. Но, по-видимому, безобидный. Между прочим, немцы очень любят чины и звания. Они наградили Николая званием профессора к его великой ярости. И теперь он никак не может избавиться от этого чина. И как только кто-нибудь его так называет, он выходит из себя. Но не профессору немцы не давали бы писать работ по истории бани, а значит, не дали бы и супа. Не профессор никогда бы не поучил разрешения на сбор книг.

Немцы, каких мы здесь видим, производят впечатление совершенно неинтеллигентных людей и во многих случаях – диких. Наши военкомы, конечно, никогда не зачислили бы чудаковатого профессора в сумасшедшие только потому, что он не грабит квартир, а собирает книги для общего пользования. И обязательно помогали бы ему в этом деле, чем только могли бы. А для этих гетевско-кантовских душ все, что бескорыстно – непонятно и пахнет клиникой для душевнобольных. Воспитание у фашистов и большевиков дается, по-видимому, одинаковое, но разница в народе.

Наших воспитывали в большевистских принципах 20 лет и все же не могли у них вытравить подлинного уважения к настоящим культурным ценностями и их носителям. А там фашисты у власти какой-то десяток лет – и такие блестящие результаты. Вероятно, Коля прав, когда говорит, что вся Европа охотно примет коммунизм, и единственный народ, который с ним борется – русский. Я всегда с ним спорила. Уж очень наш народ казался мне диким и некультурным. Теперь же мне все яснее становится разница между культурой и цивилизацией. Немцы цивилизованны, но не культурны. Наши дики, не воспитаны и пр., но искра Духа Божия, конечно же, в нашем народе гораздо ярче горит, чем у европейцев. Конечно, и среди немцев есть ЛЮДИ, но все же ШПАНЫ больше.

6. 2. 42. Коля страстно увлечен своим новым занятием. Надо видеть эту фигуру. Заросший, еле передвигающий ноги, с маленькими саночками и со стопочкой книг. Много-то он увезти не может. И бродит такой призрак культуры по Царскому Селу, по пустым мертвым улицам, среди развалин, под обстрелами. Бродит и приятно улыбается, если удается найти что-нибудь ценное, и огорченно вздыхает, если нападает на следы хорошей, но погибшей библиотеки. Особенно он огорчен тем, что погибла библиотека Разумника Васильевича. Она находилась в его квартире на территории нашего санатория. Сейчас этот район совершенно недоступен для гражданского населения. А там было собрано несколько тысяч томов, и все – интереснейшие. Солдаты рвут и топчут, и топят печки ими. И там была его переписка с такими поэтами, как Вячеслав Иванов, Белый, Блок[193] и прочими символистами и всеми акмеистами. Несколько раз умоляли немцев из этого дурацкого СД вывезти все эти сокровища. Всякий раз обещали и ничего не сделали. И теперь все пропало. НИЧЕГО не осталось. Вот тебе и Гете с Шиллером. И сколько ни вдалбливал в их телячьи головы, что эта библиотека кроме своего культурного значения имеет также и огромную материальную ценность и что хозяин отступается от своих прав на нее, только бы она не погибла, а была бы где-то в сохранности – ничего не помогло. Вот если им сказать, что в таком-то месте имеется меховое пальто или еще что-либо в том же роде – найдутся и средства для перевоза, и храбрецы. В каком бы опасном месте это ни было. Нет, наши военкомы гораздо понятливее на такие вещи.

8. 2. 42. Очень мне сегодня печально. Проводили нашего Витю. Решил как-нибудь пробраться к себе в Торжок. Отправился с партией эвакуируемых. Что-то нет у нас теперь доверия к этим эвакуациям. Официально все звучит чрезвычайно благородно, а вот слухи пробиваются даже к нам, совершенно оторванным от мира, как будто эвакуируют в Германию на самые тяжелые работы. И что к русским там относятся как к «унтерменшам». Здесь этого не чувствуется. Есть военная жестокость, есть превосходство завоевателей, но «унтерменшей» не замечаем. А слухи держатся весьма упорно. Если и половина того, что рассказывают – правда, то приходит невольно мысль, что, может быть, русскому народу и в самом деле нет спасения за какие-то его особые грехи. Витя, уходя от нас, плакал. Говорил, что мы ему гораздо ближе, чем его родные отец и мать. Нужно было видеть его радость и заботу о тех маленьких подарках, которые мы ему сделали. Краски, книжка Диккенса, готовальня. Все неоценимые сокровища для советского мальчика в 16 лет.

9. 2. 42. Город вымирает. Улицы совершенно пусты. По утрам ходить по некоторым улицам просто невозможно. Возят по ним трупы. А по другим ходить запрещено по каким-то военным соображениям. И вот каждое утро получаешь этакую моральную зарядку: 3 или 4 подводы, груженные как попало совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлеченные трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя, не повезут ли завтра и меня таким же образом или, еще хуже, Колю. Никогда до этого времени мы не были так близки друг к другу, как теперь. А пережить нам пришлось немало всякого меду. Сейчас же с необычайной остротой чувствуется наше полное одиночество в этом мире. Во всем этом ужасном и кровавом мире. Иногда кажется, что людей совсем нет, а только звериные рожи и жалкие, полураздавленные рабы. Где же знаменитое человечество! Или правы были наши студенты на истфаке, когда перефразировали древнее: хомо хомини лупит ест![194] Ну, хоть бы кого из своих увидеть и отвести немножко душу. Где-то теперь Аня и Илья, и Ната, и Миша, и все, о ком ни говорить, ни думать теперь нельзя. Иванова-Разумника видим очень редко. И они, кажется, дошли уже до предела.

15. 2. 42. Нечего было записывать. Все одно и то же, и все становится безнадежнее. Но мы не поддаемся этой безнадежности. Наша должна взять. А вот сегодня могу записать два радостных события. Во-первых, познакомились со священником, который провел 10 лет в концлагере. Был выпущен перед самой войной и уже во время нее пробрался в Царское Село к своей матушке. Бредит новой церковной жизнью. Роль прихода ставит на очень большую высоту. Вот таких-то нам и надо. Не сдающихся. Пережил 10 ЛЕТ концлагеря и все же хочет работать на пользу народа. Если бы во главе прихода стал бы настоящий священник, то он смог бы сделать очень много. Не с немецкими «кралечками», а с настоящей молодежью, которая рвется к церкви и к религиозной жизни. Это я знаю наверное из разговоров с военнопленными в бане. Люди умирают от голода, вшей, тифа, жестокого и подлого обращения с ними как немцев, так и тех русских, которые стоят у власти над ними, и все же у них достаточно духовных сил для того, чтобы отдаться мыслям о Боге и религии. Второе событие: к нам пришел некий развязный молодой человек по имени Громан. Сын русского генерала Громана. Теперь немец. Служит в немецкой армии. Прекрасно говорит по-русски. Он от кого-то слыхал, что мы продаем ковер. Обещает привезти три пуда муки, хлеба, сахара, жира, табака и чего-то еще. Соврет или нет? Ковер хотел забрать сейчас же, но я не дала. Сказала, что сначала плата. А плата такая, что не верится. Хоть бы часть привез. Если этот трюк пройдет полностью, то мы должны молиться за нашего повара до скончания дней. Если бы не он, я бы не смогла пойти перебрать дрова и не нашла бы ковра.

22. 2. 42. Громан не ехал, и мы почти помешались, ожидая его, и то теряли надежду, то опять ее находили. Начинали серьезно опасаться за наши умственные способности. Наконец, первая партия муки, а главное, хлеба, приехала. Ковер взяли. А хлеб какой! Настоящий, ржаной, большой. Не солдатские кирпичики немецкого производства. И уж не наш пайковый, с опилками. Мы просто места не находим от счастья. А мука тоже чистая, ржаная. Неужели же он и остальное привезет. Не верится.

В городе объявлена эвакуация фольксдойчей. Всех, кто хочет, записывают в фольксдойчи и отправляют. По-видимому, командование решило под этим предлогом разгрузить город. Ивановы, Петровы, Нечипуренки идут за фольксдойчей. У М.Ф. муж был из Вильно, и мы решили тоже попробовать выехать фольксдойчами. Ивановы-Разумники тоже решили выехать. Идти надо в СД к какому-то Райхелю, о котором ходит слава, что это самый страшный из всех следователей СД. Просто зверь. Бьет всех допрашиваемых немилосердно. Но так как мы никакого преступления не совершили и совершать не собираемся, то мне и не страшно, и завтра потопаем с М.Ф.

23. 2. 42. Были в СД, и ничего не вышло, кроме весьма странного анекдота. Оказывается, страшный Райхель – это наш «Крошка». У нас у обеих ноги отнялись и язык прилип, когда нас ввели в кабинет и указали страшного Райхеля. Сидит наш «Крошка» и приятно нам улыбается[195]. Я даже еще раз спросила: «Вы – Райхель?» И он нас не пропустил. Весьма любезно, но категорически. Совершенно откровенно сделал вид, что смотрит какие-то приказы в каких-то папках и сообщил нам, что мы не подходим. Я впала в такую ярость и отчаяние, что онемела и даже не поругалась с ним. Наговорила бы, конечно, много такого, чего совсем не полагается говорить «самому страшному следователю» СД. А помочь, конечно, не помогло бы. М.Ф. говорит, что ничего она так не испугалась, как того, что я начну выяснять свои отношения с Райхелем. Последняя надежда вырваться отсюда провалилась.

25. 2. 42. Уехали с фольксдойчами и Давыдовы. Единственный человек, который нам все-таки как-то помогал. Самое пикантное было то, что когда жена Давыдова пришла к нам прощаться, то с нею был и «Крошка». Давыдов просил его о нас позаботиться. Я просила перевести, что все, что можно герр Райхель для нас уже сделал. Причем сказано это было весьма выразительно, и у него была очень смущенная рожа. И он что-то такое пробормотал, чего я не совсем поняла, а Давыдова мне не перевела. Во всей этой истории с «Крошкой» есть что-то неясное. Или он считает, что нас опасно выпускать за пределы фронта и мы обречены здесь подохнуть, или вообще я ничего не понимаю.

Иванова-Разумника вели на машину под руки. У него совсем плохо с желудком – голодный понос. Как он доедет! Везут их куда-то за 70 километров в пересылочный лагерь. Разумники должны проехать оттуда в Литву к его племяннику, у которого там имение. Если доедут, то какие они будут счастливые[196].

28. 2. 42. «Крошка» приходит к нам по-прежнему как ни в чем не бывало. Где у этих людей совесть запрятана? Пережили еще одно горькое разочарование. Больше я никаким людям – ни европейским, ни русским – не верю раз и навсегда. А вот трудно мне поверить, что «Крошка» играет какую-то предательскую роль по отношению к нам.

Разочарование и какое: от[ец] Василий, на которого мы возлагали столько надежды насчет работы приходов, обновления религиозной жизни и пр[очего], получил от немцев разрешение перебраться в Гатчину, и ему был дан на этот случай грузовик. Нагрузив грузовик до предела барахлом, он отбыл. Причем машина и пропуск ему были даны с тем условием, что он уже обратно ни под каким видом и ни на один день не приедет. Такое у немцев правило. И вот он все-таки приехал обратно еще раз и просил еще одну машину, так как на первой не мог довезти всех своих вещей. Ему свирепо и категорически отказали и потребовали, чтобы он как угодно, хоть пешком, но немедленно же покинул город. И вот он приходил к нам жаловаться на немцев, какие они нехорошие. При этом пренаивно рассказывал, что вся дорога до Гатчины по обеим сторонам покрыта трупами, и что бесконечное количество еле бредущих людей готовит новые кадры трупов, и как тяжело и жалко на это смотреть. Я его спросила, почему он никого из них не подвез до Гатчины на своем грузовике. Хотя бы женщину с детьми, о которых он так патетично рассказывал. Страшно удивился. Машина была почти перегружена, и с ним был немецкий фельдфебель. Когда я ему сказала, что фельдфебелю он мог приказать остановиться и взять людей, и что после этого приказа фельдфебель стал бы его уважать гораздо больше, то он был потрясен дерзостью моей мысли и кисло заявил, что хорошо мне говорить, так как это было не со мной и вещи не мои. Я забыла все должное уважение к священнику и заявила, что если бы это было с нами, то мы выбросили бы часть вещей или даже все, а забрали столько людей, сколько возможно. И что католический или протестантский священник непременно бы так поступил. А он что-то еще говорит о религиозных реформах. В общем, поговорили. Ушел он обиженный. Коля меня страшно ругал за мою нетерпимость, непримиримость, требовательность к людям и прочее. Но ведь невозможно же удержаться. Хоть бы уж не лил крокодиловых слез, а помалкивал бы. Барахольщики несчастные. Советская власть совершенно вытеснила из сознания людей самые обыкновенные нормы человеческого поведения. М.Ф. говорит, что это я ненормальная. Что все люди во всем мире ценят вещи, что их добывать совсем нелегко, особенно в Советском Союзе. И что совершенно нормально беречь и любить вещи. Согласна. Но только нужно знать, когда и где беречь. Нельзя становиться рабами этих самых вещей. Здесь, на фронте, на наших глазах люди десятками гибли и гибнут из-за барахла. Не хотят эвакуироваться, боясь потерять вещи. Было расстреляно и повешено несколько десятков людей за то, что они ходят по пустым квартирам и их грабят. Одних вешают, а другие продолжают то же самое. Немцы тоже страшные барахольщики. Вот это уж совершенно непонятно. Ведь богачи по сравнению с нами. Один наш знакомый, молодой фельдфебель, прибежал к нам под огнем артиллерии через весь город, чтобы мы подписали ему счет, в котором сказано, что мы продали ему какие-то трикотажные детские вещи, которые он украл на городской фабричонке. Бумажное все и очень низкого качества. И вещей-то этих было, даже по нашему советскому исчислению, на 5 или 6 рублей. Качество этих вещей таково, что не всякая советская хозяйка купила бы их в мирное время. А он это тряпье посылает домой в Германию. Вот те и Европа. Грабят они в домах тоже всякую чепуху. Сливки сняли уже офицеры, а солдатам достается самая что ни на есть дрянь. Особенно они падки на всякий шерстяной трикотаж. Их поражает у нас «обилие» настоящей шерсти, а не «кунст-волле». Никак не могут понять, что у нас отсутствие деревянной шерсти и прочих эрзацев объясняется нашей бедностью, а не богатством. Для изготовления эрзацев нужно построить сначала целое производство, а мы строили только то, что нужно для военных нужд. Армию одевали за счет полного раздевания населения. Это тебе не капиталистический строй. Без сантиментов. Ходи голый и благодари за счастливую зажиточную жизнь.

И все же, несмотря на нашу нищету, нас поражает низкое качество материала, в который одета немецкая армия. Холодные шинелишки, бумажное белье. Здесь они охотятся за кожухами и валенками. Снимают их с населения прямо на улице. Совершенно удивительно, что мы ухитрились продать наш кожух вовремя.

Вообще наше представление о богатстве Европы при столкновении с немцами получило очень большие поправки. По сравнению с Советским Союзом, они богаты, а если вспомнить царскую Россию – бедны и убоги. Говорят, это потому что у них война. Но обмундирование-то они готовили до войны. И потом, они же покорили почти всю Европу. И уж, конечно, они не стеснялись с Европой так же, как не стеснялись с нами. Пополняют всем, чем только могут. Вероятно, и вся Европа такая же. Как-то скучно становится жить, как подумаешь обо всем этом вплотную.

3. 3. 42. Вчера к нам пришла какая-то знакомая М.Ф. Простая женщина. Я ей дала кусок громановского хлеба. Она благоговейно взяла его в руки, перекрестилась, поцеловала, как целуют икону и только после этого стала есть. Ела и плакала. «Хлебушка-то какой. Наш, русский, не немецкий навоз с опилками. Хоть бы одним глазком посмотреть на нашу деревню». – «Да ведь вы же бежали из колхоза в город!» – «Да, бежала, думали мы, что освободители придут, жизнь новую, божескую дадут. А они что делают, будь они прокляты! Всех бы передавила своими руками. Там свои мучат, да не издеваются так. А здесь всякая задрипанная сволочь в барина играет. Ну, ничего, только бы они нам помогли от тех избавиться, а уж этим-то мы наложим. Будут помнить.» Глас народа.

5. 3. 42. Хлеб кончился, а Громан ничего больше не везет. Кончается и мука. Зря отдала я ковер. А у Коли он вымозжил какую-то старинную немецкую книжку и обещал дать за нее 100 немецких марок. И, конечно же, ничего не дал. Больше нет уже, кажется, абсолютно ничего, что удалось бы поменять. Что будет дальше, не знаем. Весна еще не скоро. Такой холодной зимы старожилы не помнят. Хорошо, что топлива сколько хочешь. Только его все труднее пилить. Ни Коля, ни я не можем. Да и М.Ф. сильно сдает. Иногда помогают нам жильцы. Но все теперь берегут силы. Иногда украдкой, чтобы не видели другие солдаты, нам помогают Ваня-Дураня и Феликс, его приятель.

10. 3. 42. Баня поломалась и стала на ремонт. Говорят, что теперь-то уж, наверное, мы будем обслуживать немцев. Беднова в восторге. У нас заболели сыпным тифом две банщицы и один истопник. Вероятно, дойдет очередь и до нас. Конечно, не перенесем. При нашей истощенности – это верный конец.

15. 3. 42. Вчера мы прибирали и вылизывали баню после ремонта. М.Ф. только что отошла в угол и стала мыть дверь, как снаряд попал на чердак, и ее всю засыпало известкой с потолка. Немного ушибло куском штукатурки. Невозможно ей, бедняжке, отмыть волосы от известки, так как нет ни кусочка никакого мыла. Я украла всю соду из аптечки, пока Беднова флиртовала с немецким полицаем, пришедшим узнать, какие разрушения причинил снаряд. Очень противно видеть, как старая баба за 50 лет ломается, как молодая девчонка перед мальчишкой, а он над ней издевается. У нее, по-видимому, климактерический период, и психика ее не совсем теперь нормальна на сексуальной почве. Она и вообще-то никогда не отличалась большим умом, а теперь и совсем свихнулась. М.Ф. кое-как отмыли содой.

18. 3. 42. Начали работать с немцами. Это было бы совсем нетрудно после военнопленных, если бы Беднова не пыталась устроить публичный дом для немцев из бани. Хорошо, что я сижу почти все время в своей камере и не вижу всех безобразий. Иногда мне ее просто жалко, но чаще противно. И этот подхалимаж перед всяким немцем только потому, что он немец.

19. 3. 42. Вчера нам назначили переводчика. Человек, изголодавшийся до предела. Получил он свой паек переводчика, который значительно больше нашего. Сидит, все время жует и шепчет: «Я хочу кушать, я хочу кушать…» Без конца. Невозможно его оторвать ни на минуту от его хлеба. Разговариваем сами, как умеем, с немцами. Я потребовала от Бедновой, чтобы она его убрала куда-нибудь подальше от немецких глаз, потому что солдаты над ним издеваются, а он ничего не видит, только мажет ломти хлеба маргарином или кунстхонигом, жует и бормочет. Он, конечно, умрет, так как уже съел два хлеба из четырех, причитающихся ему в неделю, и хочет приняться за третий. Спрятали его к истопникам.

20. 3. 42. Ночью переводчик умер от заворота кишок.