Мальчий бунт

Сергей Григорьев

Мальчий бунт

ПОВЕСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Шайка разбойников

Разбойники остановились перед окнами шоринской квартиры в нерешимости. Из окон на снег платками падал свет: у мастера, должно быть, вечеринка.

— Братцы, с парадного, что ли? — спросил Шпрынка — поди, не прогонят. Ба́тан, стучи. Лютой он.

— Ну, да: лютой. Это он с виду только кажет.

Ба́тан взбежал на крыльцо и заботал кулаком в дверь.

— Кто там?

— Хозяюшка, дозволь шапку разбойников представить?

— А кто вы?

— Мальчики с новоткацкой. Алексею Иванычу скажи, что мальчики пришли разбойников представить.

— Погодите, барыне скажу. У нас гости.

Разбойники сгрудились перед закрытой дверью. Снег перестал. В небе сияют синие звезды. Под валенками снег хрустит. Танюшка Мосеенкова топочет:

— Смерзла я с вами.

— Это тебе не Персия, — сказал Шпрынка, поправляя саблю — а еще княжна. Молчала бы — еще сколько играть будем! Кудри-то поправь…

— Ноги зашлись, валенки-то у меня с дыркой.

— Пожалуйте, разбойники!

Горничная отворила дверь, и разбойники чрез застекленный ход прошли и ввалились в облаке пара в прихожую.

Разбойников двенадцать человек. Тринадцатая — персидская княжна. На разбойниках шапки с красными тумаками из кумача, а на тумаке кисть из бумажных концов ниже уха свисает. Через плечо у каждого разбойника на портупеях из кромки деревянные мечи, опоясаны разбойники красными кушаками. У есаула Фролки, брата атамана, в руке склеенная из бумаги подзорная труба. Всех нарядней одета персидская княжна. На ней халат из пестрого лоскута: в рвани на фабрике разыскали обрывок того самого ситцу, что в Персию идет: в полоску желтой елочкой по красному полю. На голове у княжны парик из черных трепаных концов, а брови наведены дугами углем — из-под бровей синие глаза сияют, а во лбу из золотой бумаги звезда горит.

Шпрынка (атаман) обращается к есаулу:

— Ты ятне́й мне, Мордан, по тетрадке вычитывай, если сбиваться начну.

Горничная зовет разбойников:

— Проходите в столовую. В столовой приказали представлять.

Она ведет шайку разбойников чрез тускло освещенный кабинет. Мордан осмотрел на-ходу комнату, отстал и подошел к наклонно поставленной доске чертежного стола… Над столом золотою с синим бабочкой трепещет огонь газового рожка. Мордан встал под огоньком, достал из кармана затрепанную тетрадку и, перелистывая, шепчет, вспоминает то, что надо говорить, а сам глазом косит на доску чертежного стола. На ней во всю натянут белый лист, исчерченный кругами, полосами, цветными линиями и уголками, брошен растворенный циркуль; большой грушевого дерева красноватый треугольник, кисть, краски в ящичке; карандаши!

Есаул засмотрелся.

— Ты что это, Мордан, тут прохлаждаешься. Идем представлять.

Шпрынка ткнул есаула в бок. Мордан словно пробудился.

В столовой светло и жарко. Пахнет вином, жарким и пивом. Вокруг стола — гости.

Разбойники уже построили из стульев лодку. На корме сидит сам хозяин, Стенька Разин — Шпрынка, нахмурив брови. С ним рядом княжна; разбойники попарно в веслах; есаул стоит рядом с атаманом и будто правит потесью, навесным рулем ладьи. Гребцы, держа в руках невидимые весла, взмахнули ими и запели песню. В дверях народ собрался — дворня. Нянька на руках с хозяйской девочкой, раздетой: спать укладывала.

2. Атамановы слова

Шпрынка приосанился, поправил саблю и шепнул Мордану:

— Как начинать-то?

— Валяй: Я не разбойник, я не душегубец…

Шпрынка напружил шею и заговорил басом, важно положив руку на эфес меча:

— Я не разбойник, я не душегубец, не на грабеж иду по Руси! То было время, но оно прошло, а ныне уж другое наступило. Решился я народу возвратить ту волю самую, которую бояре оставили лишь только для себя, а от свободного спокон веков народа отнять успели и простых людей скотом рабочим умудрились сделать. Но волю-мать искоренить нельзя. Гонимая, забитая повсюду, она врагам своим не покорилась, она в душах поруганных таилась и все ждала! И дождалась денька кровавого расчета за былое. Позвал нас стон народный…

— Как дальше-то, Мордан? — ну-ка, что ли, скорей!

Мордан по тетрадке громко зашептал суфлером:

— Что с ветром ежедневно доносился.

— Что с ветром ежедневно доносился до наших тихих вольных берегов. Позвал народ, кровавыми слезами питавший землю, где он изнывал от тяжких мук и бесконечных казней. Да, звали все, кому житья не стало и в ком терпеть, терпенья не достало! А ведь таких немало на Руси. Не бог холопей сделал, а бояре; а перед богом люди все равны: все одинаково родятся, все умрут, все есть хотят, и все, пока живут, должны быть одинаково свободны. Боярам любо, ведь на них суда не полагается, они других лишь судят, им хорошо, а о простом народе не думают и вспомнить не хотят. Ну, не хотят добром, напомним кровью, припомним все и разом порешим! Когда бояр я изведу повсюду, когда они исчезнут без следа, тогда замрет их низкое коварство, и от Москвы до всех окраин царства свободной станет русская земля!

Атаман грозно махнул рукой и сел на опрокинутый стул, обняв персидскую княжну. Хозяйка перекинулась с хозяином беспокойными взглядами. С краю стола — учитель рисования в фабричной школе, мастер Севцов. Он был навеселе, кивал в такт речи атамана головой, прослезился, утер слезу концом повязанного пышным бантом галстуха, и, когда атаман закончил грозные слова, Севцов захлопал в ладоши и крикнул:

— Браво! Да здравствует свобода!..

Рядом с Севцовым сидел рассчетный конторщик Гаранин. Он поглядел на художника через плечо и легонько отодвинулся. Он тоже очень чутко слушал то, что прочитал разбойный атаман, и по временам надменно улыбался бритыми губами, опустив глаза. Гости переглядывались. Дамы стали вдруг строги лицами и сидели прямо, как куклы на стульях. На всех лицах испуг и смущение. Действие, между тем, шло своим чередом. Атаман вдруг развеселился и закричал:

— Пришла пора. Теперь все сами баре! Довольно слёз и крови с вас собрали, довольно тешились, потешьтесь-ка и вы. Жги! Режь! Топи! Секи да вешай! Не оставлять в живых ни одного. Я с корнем вырву племя дармоедов. О, только б мне добраться до Москвы! Я наводню ее боярской кровью, рекой залью и на весельной лодке подъеду с песней к Красному крыльцу, тогда оно и в самом деле будет красным. Земля вздрогнет и море всколыхнется, и далее свод небесный пошатнется от моего веселья на Москве! Эй, начинай-ка, Фролка, плясовую. Валяй, собака, глотки не жалей…

Мордан сунул подзорную трубку в руку первому гребцу, соскочил с лодки прямо в воду — на блестящий навощенный паркет столовой — и пригласил за собой Танюшку… Гребцы грянули песню:

— «По улице мостовой шла девица за водой»…

Персидская княжна встала против есаула, оправила халатик и махнула платком… Мордан развел руки, ударив по валенку ладонью…

— Эх, валенок, дай огня! — и пошел к Танюшке, вывертывая носки.

Гости рассмеялись. Даже барыни привстали с мест. А в дверях вперед выпятились ребята…

Сплясали. Но опять насупился атаман, сидя в лодке рядом с персидской княжной, и говорит:

— Эх, ты, Волга, матушка-река, приютила ты, не выдала меня, словно мать родная приголубила, наделила вдоволь славной почестью, златом-серебром, богатыми товарами; я ж тебя ничем еще не даривал…

Тут Танюшка встала и приготовилась, оправляя персидский халатик. А грозный атаман сказал:

— Не побрезгай же, родимая, подарочком; на тебе, кормилица, возьми!

Он схватил Танюшку в охапку и толкнул в воду… Танюшка взвизгнула и, упав на паркет, начала грести руками и ногами, изобразив борьбу с бушующей непогодой. Разбойники кричат «ура». Персидская княжна изнемогла, дрыгнула еще раз ногами, повернулась навзничь, закрыла глаза и, сложив на груди руки, сказала:

— Это я утонула!

— Браво, браво! — кричал Севцов под смех гостей и хозяев.

Представление окончилось. Хозяйка одарила разбойников сластями. Мастер Шорин порылся в кошельке и достал оттуда два двугривенных. Хозяйка потихоньку от гостей дернула мужа за рукав и шепнула:

— Довольно двадцати копеек.

— Ну, матушка, это уж не твое дело, — вслух пробурчал Шорин и сунул в руку атамана деньги…

Толкаясь, гурьбой, разбойники пошли в прихожую…

— Сколько дали? — спрашивал торопливо Батан атамана…

— Двугривенный…

— Как двугривенный? Я видел, он два двугривенных вынял…

— Вынял, да жена не велела. Он двугривенный-то в пальцах придержал, да в жилетный карман спрятал…

— Врешь…

— Нет, нет, я тоже видала: спрятал двугривенный, — подтвердила слова Шпрынки Таня.

— Ну, уж ты: видала. Молчала бы. «Это я утонула». Утопленники говорят? Раз ты утонула — молчи…

— Да ведь я думала, они не поймут, что я утонутая. Воды-то ни капельки…

— А ты думай, что в воде лежишь, да помалкивай. А то еще пальцами на ногах шевелила, — ворчал сердито один из разбойников; тут бы всем рыдать, а из-за тебя смех вышел.

— Чего ты, Приклей, придираешься: если у меня валенки худые…

Шайка высыпала на крыльцо.

— Куда теперь пойдем, Шпрынка?

— К Елисовым ребятам, потом в казарму к нашим — в мальчью артель.

— Айда!

Горничная заперла за разбойниками дверь на крюк.

3. Спор

В столовой мастера Шорина, после ухода шайки, поднялся шумный разговор, начались словесные схватки на всех четырех углах стола. У Севцова распустился галстух, и седая прядь волос спадала на глаза, сколько он ее ни встряхивал движеньем головы назад. Ударяя ладонью о стол, художник говорил одушевленно:

— Да, да! Ни кандалами, ни казачьею нагайкой, ни цензурой вам не задушить стремления народа к правде, добру и красоте…

— Павлуша, ты пьян, — заметил механик Горячев, — и это некрасиво…

— Ты, двуногая машина, молчи! Гаранин!

— Я-с, — отозвался, блеснув глазами, сосед художника.

— Ты верный раб морозовский?

— Ну-с!

— Нет, ты скажи: раб ты или нет? Как звал твово отца хозяин?

— Папаша Тимофей Саввича моего тятеньку — вы сами, куманек, знаете — звали Гараней. Тятенька это за ласку почитал.

— Ага! А тебя как Саввы Морозова сын кличет?

— Гаранин-с. Или Владимир Гаврилыч… Чаще Гаранин. Так и в паспорте значится.

— Сына твоего как зовешь?

— Сами, куманек, крестили — знаете — зовут первенца моего Гараней.

— Так и он, значит, будет служить Морозову?

— Почту за честь. Фирма солидная, существует с 1833 года.

— Ну, вот что я тебе скажу: ты и в могилу рабом морозовский ляжешь, а сын твой увидит, да, увидит он народ освобожденный и падение тирана.

Хозяйка бросила на стол чайное полотенце:

— Ах, какие вы рискованные слова говорите, Павел Петрович!

Гаранин наклонил голову в сторону хозяйки.

— Совершенно справедливо изволили заметить, Олимпиада Михайловна: слова рисковые. Но вы на то и обратите внимание: одно дело, когда рисковые слова говорит нам Павел Петрович: он и в академии художеств из-за этих неприятных слов курса не кончил…

— Не кончил, правильно. Но у меня душа к прекрасному горит. А ты — раб.

— Хорошо-с, допустим. Но вот в чем дело: откуда взяли мальчики эти рисковые слова? И не Павел Петрович, а фабричные мальчики перед нами их произносят.

— Да, я тоже слышу, будто слова не те, — подтвердила задумчиво хозяйка — в прошлом году не те слова были.