Песочные часы

Не знаю, почему я так во все входил и думал о пустяках, о том, что меня вовсе не касалось. Да, я никак не мог думать, что это меня касается, когда усаживался за столик в этой почти пустой кнайпе, — только в углу шепталась парочка.

— Садись, Франц, — хозяин уже знал, как его зовут, — твой друг тоже будет айсбайн?

— Будет, будет! — радостно подтвердил Франц. У него было лицо смышленого и разбитного малого.

Хозяин, припадая на правую ногу — значительно заметнее, чем я, — принес нам свинину и пиво.

— Тебе никто не помогает? У тебя же — дело! — льстиво сказал Франц: он, видимо, имел подход к каждому.

— Был помощник. Обучил его, одел, приютил… Для кого? Для фельдмаршала Бока! Получил повестку и — хайль Гитлер — уже берет Минск! А где брать обыкновенного услужающего?

Я набросился на свинину: от пива я захмелел, но все слышал.

Франц продолжал тоном доброго советчика:

— Все же поискал бы. Куда ж тебе самому!

— Да где найдешь такого, чтобы и повестка его не брала! — отмахнулся хозяин.

Я не прислушивался дальше, углубленный в свое.

Значит, я был здесь раньше. Может быть, не только тогда, когда мама оттаскивала меня от песочных часов у двери. Мне казалось, что позднее я был здесь с отцом. Он тут с кем-то встречался, с кем-то говорил… А может быть, я это сейчас придумал?

Франц между тем не закрывал рот ни на минуту.

— Значит, так, — торопился он, наскоро прожевывая кусок, — один шибер[4] из провинции приехал в Берлин. Зашел в ресторан Кемпинского и спрашивает обера…

Я не слушал, в голове затуманилось, мне казалось, что я снова сижу, уткнувшись носом в отцовский пиджак, и слышу, — и это очень странно! — как чей-то голос с берлинским диалектным произношением обстоятельно сообщает:

— Значит, так… Одна дама имела любовника…

Я открыл глаза. Франц сидел на высоком табурете у стойки и, тыча пальцем в грудь хозяина, продолжал:

— Они встречались у зубного врача…

Он никак не мог довести до конца свой анекдот: дверь открылась, вошла немолодая пара.

Видно было, что они уже повеселились и выпили, а сюда забрели, как сказал муж, «чуточку добавить, для полной меры»…

Она махнула на него своей соломенной шляпкой, которую держала в руках:

— Знаем твою меру: придется зайти еще не в одно место.

И пояснила нам:

— Мы сегодня празднуем: наш сын стал ефрейтором.

— А, ваш сын сражается в России? — спросил Франц.

— Нет, — ответила она простодушно, — он, слава богу, во внутренних войсках.

— На охране военных объектов, — дополнил отец солидно.

Я плохо помню, что было потом. Вероятно, я засыпал и просыпался, и уже наступал «полицейский час», и хозяин спешно выпроваживал всех из помещения.

И вот тут узкая дверь направо открылась, и оттуда вышел молодой человек, ну немного только постарше меня, в кожаной куртке, наброшенной на плечи.

— Восемь десяток… — сказал он небрежно, — налей мне…

Он с ходу опрокинул в себя кружку пива, потому что хозяин уже психовал: как бы его не прищучили за нарушение «полицейского часа».

— Надо же вот так, одному, садить и садить целый вечер, — бросил ему вслед хозяин.

— Он, наверное, хороший стрелок? — тотчас спросил Франц со своей назойливой манерой; он уже расплачивался.

Хозяин не ответил.

«Значит, там у них тир, — подумал я, — странно, что не слышно выстрелов. А впрочем, ведь это мелкокалиберки…»

Я тут же забыл об этом, к чему мне? А тиры были во многих пивных.

Потом я сидел на скамейке какого-то бульвара, и мне было очень хорошо: я не думал ни о чем, просто сладко дремал, ночь была теплая, и небо очистилось, голубая звезда светилась в нем спокойно и обещающе.

Грузный шупо надвинулся на меня, мне показалось— синей громадой, пуговицы мерцали на ней, как окна.

— Проваливай! — зевая, сказал он. И я побрел на электричку.

К дому я подходил ранним утром. И так и знал, что встречу Гейнца: как раз было время ему отправляться на завод.

Я столкнулся с ним у самой двери: у него был такой вид, словно он, а не я не спал ночь.

— Где ты пропадал? — закричал он, как будто я был глухой. — Ты ничего не знаешь? Симона забрали ночью. Криминальполицай… Какие-то, говорят, контрабандные операции. А нам велели убираться отсюда в два счета. — Он побежал от меня.

— Погоди… А где Анни?

Он свистнул.

— Собрала манатки и дала деру… — крикнул он на бегу.

Итак, на меня обрушился новый удар.

Теперь добраться до меня будет вовсе нелегко. Может быть, и невозможно. А вдруг это вовсе не криминальная полиция? Вдруг под ее маркой сработало гестапо? Почему, собственно, дядя Симон не мог быть удачно законспирированным подпольщиком? А Анни — помогать ему? Нет, это, конечно, мои фантазии: Роберт не мог указать мне адрес подпольщика.

Все это теперь уже не имело значения. Я не мог задерживаться на мысли о Симоне. Мне надо было строить собственную жизнь — теперь уже совсем на новых началах. Как поведет себя в этом случае Вальтер Занг? С чего он начнет?

Вероятно, такой провинциальный паренек, не подлежащий призыву в армию, имеющий техническую подготовку, должен пристроиться куда-то на работу. Этот план остается в силе…

Лучше всего на какой-то завод. Но при мысли об этом робость охватила меня: сейчас каждое предприятие безусловно работает на войну. Это значит всякие там проверки, — уж конечно любого новичка обнюхают со всех сторон! Ну и что ж? Я твердо верил в крепость своих документов. Нет, я не боялся, что они подведут меня. А чего же я боялся? Вероятно, атмосферы; не был я готов к ней. Хорошо, а если бы все было в порядке с рацией, — как тогда? Тогда уж наверное мне следовало бы легализоваться на каком-то предприятии. Это условие поставил и Роберт.

Ясно: в том случае я пошел бы на все. Во имя дела. Сейчас дела не было, я ощущал себя в свободном полете. Будь она проклята, моя свобода! Но уже поскольку она существовала, я должен был ею воспользоваться. Итак, что предпринять?

При свете дня возникшая ночью надежда на то, что наши меня разыщут, показалась мне нелепой. Теперь об этом нечего было и думать. Не стоило пренебрегать данным советом «убраться отсюда в два счета».

Но я был так разбит всем происшедшим, что вместо того, чтобы собраться, кинулся на кровать и тотчас уснул.

Когда я открыл глаза, мне показалось, что уже сумерки. Часы мои остановились: я не завел их. За окном было темновато: собирался дождь.

Скорее отсюда! Как можно скорее расстаться со злосчастной лавкой папаши Симона.

Уложив рюкзак с нехитрыми пожитками провинциального подмастерья, я в последний раз спустился по шаткой лестнице. На двери лавки болталась картонка с сургучной печатью, и я подумал: каково теперь Симону? Но я не хотел о нем думать, не хотел отягчать свое и так нелегкое существование.

Бездумная радость жизни, которая переполняла меня после того, как я уже был готов умереть, еще не совсем развеялась, но сквозь нее отчетливо виделось, как нелегко будет предстоящее.

Но я не разрешал себе строить какие-то далеко идущие планы: наоборот, я ограничивался самыми близлежащими.

Например, хорошо бы зайти куда-нибудь выпить кофе. Как раз в этот момент я увидел Гейнца: он уже возвращался с работы.

— Слушай, — надумал я внезапно, — давай выпьем пива на прощанье!

— Ты уже собрался? — Он, впрочем, не удивился этому. — Подожди, я переоденусь.

И когда мы уже сидели с ним в пропахшем пивными дрожжами и дымом, погребке «У Абеля», в страшном шуме, потому что завсегдатаи бурно обсуждали последние сводки с фронтов, — я инстинктивно избегал прислушиваться: мне нестерпимо было слышать знакомые названия городов и представлять себе, что сейчас немецкие бомбы уничтожают их, — ведь не все же обман и хвастовство в этих сводках… Тогда я вдруг подумал, что, собственно, моя судьба — та часть ее, что была на поверхности, — похожа на судьбу Гейнца. И он приехал из деревни поработать по специальности — он же был слесарем. И он не подлежал — по возрасту — призыву. И он чувствовал себя здесь чужим, — ну конечно, не так, как я… Совсем не так!

В ту минуту у меня не было никого ближе Гейнца. Даже самая маленькая поддержка была мне нужна. Ну, хоть кто-нибудь. Хоть Гейнц с его круглым, веснушчатым лицом, на котором просто написано, что он звезд с неба не хватает.

Он прихлебывал пиво, поглядывая вокруг, довольный тем, что вот так, по-взрослому, сидит здесь. И видно было, что он вовсе ни о чем не думает, по своей способности довольствоваться настоящей минутой и не терзаться мыслью о последующей.

Я позавидовал ему остро и безнадежно. И мне даже жалко стало обращать его мысли к будущему. Все же я спросил:

— Что ты думаешь делать?

Но и тут я ошибся. Гейнц, оказывается, уже все, ну, не знаю, продумал ли, может быть, и не раздумывая, но, во всяком случае, решил.

— Я, знаешь, обратно подамся! — тотчас ответил он беспечно и довольный собой: как это он так хорошо рассудил, что дальше делать.

— Вернешься в деревню? — упавшим голосом произнес я: даже этот непрочный союз рушился.

— Ага. Рассуди: старший брат в России, второй вот-вот получит вызов. А кто со стариками? Вот и весь разговор!

Да, весь разговор! У него был дом, семья, старики и братья, пусть даже на фронте, но под одним с ним небом. Где оно, мое небо? И странно, чувство потери наполнило меня. Уж как одиноко мне было, если меня могла затронуть разлука с ровно ничего для меня не значащим мальчишкой, случайно оказавшимся моим соседом над лавкой папаши Симона!

Гейнц никуда не спешил, и я был ему благодарен: так хорошо было сидеть здесь даже в дыму и шуме, но все же не одному, слушать торопливый, деревенский говорок Гейнца, смотреть, как прыгает у него на лбу чубчик, который он то и дело убирает таким движением, словно отгоняет муху.

Но о чем он? Что это он твердит таким неожиданно серьезным тоном, словно повторяет заданный урок? И почему, с какой стати и от него я слышу слова, которые вовсе не хочу слышать, от которых убегаю, хочу заткнуть себе уши, спрятать голову под подушку… Что же он говорит, этот ничтожный Гейнц, наделенный умишком таким мизерным, что вряд ли его хватит на самую что ни на есть примитивную житьишку? Смотрите, куда он клонит? Как его распирает от того, что колченогий доктор посулил ему в итоге «молниеподобной войны»! «Безобидный» Гейнц! Тугой на соображение, но ух как легко воспаривший на трескучих, доходчивых лозунгах!..

— Понимаешь, Вальтер, — говорит Гейнц и щурится на свою недопитую кружку, — что нужно нам, молодым, а? Тебе, мне — простым парням? Нам нужно иметь работу. Иметь ее не только сегодня, но и завтра, и всегда. Верно? Н-но… — видимо, подражая какому-то оратору, Гейнц подымает вверх руку и водит раскрытой ладонью перед моими глазами, словно разгоняя туман, мешающий мне видеть. — Не затем ли мы ведем войну, чтобы обеспечить рабочему работу, крестьянину — землю и все такое?.. Что получилось бы, если бы мы допустили, чтобы русские напали на нас? Что? Хаос революции! — важно выкрикнул Гейнц. Чубчик его воинственно подпрыгнул. Гейнц покрутил рукой, вероятно изображая таким образом «круговращение хаоса».

При других обстоятельствах я бы рассмеялся, но мне было не до смеха. Я боролся с желанием выплеснуть в лицо этому кретину остаток пива из моей кружки: внезапно и остро я возненавидел его всего, от чубчика до тяжелого деревенского башмака, выдвинутого из-под стола.

«Что с него взять? — тщетно уговаривал я себя. — Да их миллионы, оболваненных, с головой, набитой дерьмом, — что с них взять? Тот чучельник, который набивает эти чучела трухой, знает, что делает! Но если бы эти чучела стояли у себя на огороде! Воинствующие чучела — парадокс, мистика, и все же правда! Этот же — просто деревенский простачок, на дурости которого легко сыграть: „Вперед, вперед, не сдрейфь на поле боя!“».

Но все равно я его ненавидел, все равно должен был каким-то образом ущемить его, сбить с ходулей, на которых он так бойко зашагал, подлить яду в его сладкие мечтания о «молниеподобной войне».

— Понимаю тебя, Гейнц…

Он не дал мне закончить… Рот его растянулся, как у лягушонка. Неужели он мог мне казаться симпатичным? Да это же типичный дебил! Еще более торопливо, чем обычно, так что некоторые слова даже трудно было понять, он — откуда что взялось! — с пафосом затараторил: он-де так и думал, что я его пойму, я тоже правильно, национально мыслю…

Я прервал его излияния:

— Ты во всем прав, Гейнц. — Я перегнулся к нему через столик, словно сообщал бог знает какую тайну: — Молниеподобная война, Гейнц, да, это сулит многое. Но… ведь сулит не сама война, а победа…

— Это как? Это как? — беспомощно забормотал он. Лицо его выразило непосильное умственное напряжение.

— Да очень просто. Зачем молниеподобность? Чтобы одержать победу?

— Ну да… — ответил он, ожидая подвоха. Но я уже не хотел заходить далеко в своих доводах. Мне надо было ошеломить его простейшим способом.

— Какой бы молниеподобной война ни была, ты еще успеешь ее понюхать. Ведь твоя очередь подходит… Не станешь же ты уклоняться от выполнения своего долга?

— Ни в коем случае, — словно бы отрапортовал он и даже сдвинул каблуки под столиком.

— Так вот, даже в самой молниеподобной войне солдат все-таки убивают. Больше того, именно такая война и требует больших жертв. И ты, Гейнц, ты тоже можешь не вернуться с поля брани, как говорится.

— Могу, — тихо проговорил Гейнц, нахмурясь: видно было, что такое соображение приходило уже ему в голову.

— И в этом случае, — продолжал я спокойно, — тебе, конечно, будет утешительно думать, что ты в какой-то степени приблизил победу и сделал войну на какую-то минуту еще молниеподобней!

Я произносил всю эту чушь, не раздумывая над своими словами, не заботясь о смысле. Просто я уже хорошо понял, что доводы рассудка в этой игре не требуются. Важна интонация, внушение… Словом, я, кажется, усвоил пропагандистские принципы пресловутого доктора. В данном случае я достиг цели: Гейнц прислушивался, и видение «героической смерти» не особенно его вдохновляло.

— Конечно, — пробормотал он убито, — не все вернутся с поля…

— Ах, Гейнц, никто не вернется! — радостно подхватил я. — И в этом великая правда! Ведь именно это и есть условие победы! — Я говорил с таким напором, которому мог позавидовать по крайней мере парикмахер-политикер из «Золотого шара».

Гейнц заказал еще пива. Настроение у него упало. Он воспринимал все, не пытаясь как-то переработать его, взвесить, оценить. Реакция его была простейшая: услышал что-то неприятное, огорчился, не подумав даже усомниться или выставить контрдовод.

Сейчас он думал так: я его пожалел — значит, есть причина для жалости, теперь он уже сам себя жалел.

— Тебе хорошо, — вдруг сказал он, — тебя не призовут.

Это уже звучало по-людски, по крайней мере. Но я безжалостно отрубил:

— Что ж хорошего, если не можешь отдать жизнь за фюрера!

Гейнц согласился, но как-то кисло.

— Если ты очень захочешь, то найдешь способ… — неуверенно начал он.