Помоги проекту - поделись книгой:
Без сомнения, всем этим мы в значительной мере приблизились к великим идеалистам и, преимущественно, к Гегелю. Однако нет ничего гегельянского даже и у самого Гегеля в явном развитии того зерна, которое существует у Канта и даже у Платона. Эти Гегелевские черты могли бы с тем же правом называться платоновскими; мы связываем Платона с Кантом, как это делал уже Гегель, и отсюда вытекают важные и идущие вглубь согласования частности, на которые за последнее время указывалось с разных сторон, особенно Астером в «Сборнике» статей в честь Т. Липпса.
Однако различия остаются очень глубокими. Гегель мог верить в возможность привести к абсолютному завершению закономерность мышления, которую он постоянно описывает в виде замкнутого кругового процесса и которая в то же время должна порождать все содержание мышления; поэтому его философия пытается с неслыханной дерзостью изложить завершение философии, дать абсолютную философию, которая была бы в то же время и абсолютной наукой. Трансцендентальный идеализм, как мы его понимаем, далек от такой претензии; совсем не по-гегельянски он ставит перед философией скромную задачу критики, или, выражаясь положительно, методики. Но так как метод непременно имманентен исследованию, культурному творчеству, последнее же мыслится никогда не завершающимся бесконечным дальнейшим развитием, то как бы ни был абсолютен метод в своем основном единстве, его развитию никогда не может быть положен конец и оно не может считаться завершенным ни в одной из особых данных стадий. Такое завершение снова поставило бы границу исследованию и вообще творческому делу культурного формирования; а это именно то, чего, во всяком случае, и в основе должен избегать трансцендентальный метод, если он строго связывает задачу философии с фактом, скорее, с вечным заданием культурного творчества.
Мы, правда, понимаем, подобно Гегелю, что подлежащее познанию – X только в отношении к функциям самого познания; следуя близкой аналогии, мы понимаем его как X уравнения познания, все значение которого только и понятно именно как X (т. е. подлежащее определению), относящееся к уравнению и его данным, а именно, законосообразным определениям мышления. Но мы видели, что это «уравнение» нашего познания обладает такой особенностью, что оно в последнем счете ведет в бесконечное, X таким образом, никогда не бывает окончательно определим посредством А, В, С, и т. д., не говоря уже о том, что и ряд А, В, С, и т. д. должен мыслиться не замкнутым, а способным к постоянному продолжению. Гегель же постоянно позволяет иррациональному появляться без остатка разрешаемым в рациональном, и таким образом для него все – мышление, мышление – все. И для нас все – мышление, мышление – все, но совсем в другом смысле, в таком, в каком возражали против подлинно гегелевского затвердения социализма в марксизме: путь есть все, а цель – ничто. Гегель если и не полагает себя вполне у цели, но, что сводится к тому же, хочет логически господствовать над путем, взятым в целом. Одним словом, он есть и остается абсолютистом. Логический «метод» является для него «просто бесконечной силой, и ей не может противостоять никакой объект… которого она не могла бы проникнуть» (Logik II, WW. V, 330); ясно, что, в качестве абсолютного он не может вести к бесконечному прогрессу (347); но с его помощью устанавливается «наука как в себе замкнутый круг» (351). Она есть простое отношение к себе (345), мышление о мышлении (Encykl. § 236); в качестве истинной бесконечности, она изогнута к своему началу, замкнута и вся в настоящем без начального пункта и без конца (Logik I, WW. Ill, 163); она есть исполненное бытие (V, 352)… абсолютно уверенное в себе и в себе покоящееся (353). «Как дух, знающий, что он такое, он не существует прежде и нигде, а только по завершении работы» (Phänomenologie, WW. II, 603); во времени он является только до тех пор, «пока он не охватит своего чистого понятия, т. е. не потушит время» (604), не снимет различия предметности и содержания (608). Отсюда, по выражению, ставшему знаменитым, только разумное, т. е. идея, действительно, а действительное разумно; вечное существует в настоящем, а настоящее вечно (Vor. zur Rechtslehre, WW. VIII, 17). Итак, он отбрасывает всякое простое долженствование (Log. I, 142 ff.), смеется над Кантовским бесконечным приближением, «которое ни холодно, ни тепло, а потому будет изблевано» (VIII, 20). Как «мировая мысль», абсолютная идея, конечно, является впервые во времени «после того, как действительность завершила свой процесс образования и стала готовой»…
«Когда какая-либо форма жизни стареет», философия начинает воспроизводить ее седину в серых тонах, и тогда ее уже нельзя помолодить, а можно только познать; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек» (ebenda 21; ср. Encykl. § 237: die Philosophie als Greis). Наша философия далека от такого божественно-сумеречного настроения; процесс мирового творчества в мышлении и в деле она рассматривает как бесконечный, следствие достигнутого и достижимого разрешения «уравнения» опыта, она понимает совершенно по Канту, как «асимптотическое приближение» к бесконечно удаленной цели, поставленной только в идее, в усмотрении духа. Тем не менее мы согласны с Гегелем в очень многом; можно было бы почти сказать: он разделяет истолкованный и развитый в нашем смысле «критический идеализм» во всем существенном, кроме одного: его абсолютизма. Однако это было бы не более безопасно, чем сказать: Тихо де Браге держался совершенно того же мнения, что и Коперник, кроме одной малости – он отрицал движение земли. Это сравнение верно еще и в другом смысле: несмотря на то, что Гегель желает основываться на «процессе», на движении понятия, его абсолютизм означает на самом деле стояние мышления. Его мировой процесс завершается и заканчивается четырьмя известными периодами. К этому-то мы и не можем примкнуть ни в каком случае.
В противоположном направлении удаляется от смысла трансцендентального метода, как мы его понимаем, новый трансцендентальный идеализм Риккерта. В противоположность всеобъемлемости Гегелевской логики, он стремится замкнуть господство последней в более узкие границы, отрицая за нами право утверждать не только время и пространство, но даже и число в качестве чисто логических образований. Здесь кажется уместным краткий экскурс в эту область, потому что Риккертовское исследование об «Одном едином и единстве» (в «Логосе» ч. II, т. 1), очевидно, относится к моему построению в «Логических основах», а книга Фришейзен-Келера «Наука и действительность» все понимание логического, каким его выдвигает наша школа, считает опровергнутым этим исследованием Риккерта.
Я не могу признать эту критику правильной. Сначала, в целом ряде положений, Риккерт, несмотря на различие выражений, по существу сходится со мною. Ни качество, ни, по его решительному признанию, количество, по существу не понимаются им иначе, нежели мною. Кроме того, он проводит с большою тонкостью различия, которые и я защищал по существу в том же смысле, и которые уже раньше были выяснены Платоном. В частности он показывает, что количество не является качеством и не может быть сведено к последнему, так же, как и обратно.
Но то, что поэтому количество не является столь же логическим, как качество, хотя и утверждается, но не основывается ни на чем, кроме того, что Риккерту нравится понимать под мышлением только мышление качества. Согласно же моему положению, количество ни в каком случае не есть качество, и качество не есть количество, но между ними существует такое принудительное соответствие, что с одним необходимо утверждается и другое, каждое другого обусловливает, возникает и падает вместе с ним. Из собственных же предпосылок Риккерта, как мне кажется, вытекает следующее. На качестве, которое и у него должно представлять собою «синтез многообразного», основывается род; но поскольку род заключает в себе многообразие видов (по крайней мере, двух), вместе с ним дана и «однородность», которая по Риккерту сама является решительным условием количества. Что можно сказать о многообразии, которое означает множество видов, т. е. о множестве видов, подчиненных одному роду, а вместе с тем вообще о возвышающемся над собою роде, другого, кроме того, что этим в то же время заложен фундамент для числа? – Однако Риккерт в полном согласии с «Софистом» Платона и с Кантовским понятием синтеза, не хочет только тавтологии, а хочет гетерологии; но в таком случае он должен признать и ту и другую, а также неизбежное соответствие между ними, а именно, что то же самое может быть (относительно) тожественным и различным, тогда как, согласно понятию, тожество, разумеется, не есть различие и различие не есть тожество. При таких неизбежных предпосылках нет оснований считать количество менее логическим, нежели качество, потому что в таким случае на самом деле не существует никакого логоса, никакого понятия, никакого суждения, никакого заключения без того и другого вместе. Благодаря этому совершенно ясно необходимое взаимоотношение: центр существует только для периферии, как и периферия только для центра, тогда как по своему понятию они совершенно различны, и центр так же противоположен периферии, как плюс минусу. Точно так же, так как количество следует рассматривать лежащим в направлении к периферии познания, то тому, кто односторонним образом видит «логическое» только в центре, количество кажется уже чем-то алогическим, а именно, первым алогическим, которое из всего алогического стоит наиболее близко к логическому. Поэтому, например, по Риккерту, оно вместе с последним отличается от пространственно-временных определений, от созерцаемого – по Канту, вполне отличается от всякой эмпирической данности, и в основании является посредником между логическим и алогическим; оно даже относится к области рационального, a priori (§ 66). Но именно это мы называем «логическим»; ratio – это перевод слова логос. По моему мнению, это странное промежуточное положение совершенно объясняется тем, что количество представляет собою периферическое направление логического, а качество – центральное. Но этим не сказано, что количество просто направлено вовне мышления. Противоположность внутреннего и внешнего скорее разрешается в отношении центра к периферии внутри самого мышления, мышления как процесса. Периферия мышления, как мы знаем, не есть нечто твердое, а подвижное; круг познания должен мыслиться имеющим не постоянный радиус, а радиус подвижной, растущий в бесконечность; таким образом периферическое отношение не является отношением, выводящим вон из мышления, к чему-то просто мышлению чуждому. Чем могло бы быть это последнее? Знакомый нам «внутренностью природы», вечно предоставляющей нам только внешнюю поверхность. Но с этим мы уже покончили.
Я не буду далее распространять этих исследований, которые все касались только теоретической философии; мне остается еще кратко рассмотреть положение этики и эстетики относительно теоретической философии в Марбургской школе, снова в противоположность взглядам Гегеля; критика наших сотрудников в области философии за последнее время не раз высказывалась и по этому поводу. То, что между нами и Гегелем тут существует глубокое различие, почувствовал, например, Астер. Однако это различие никоим образом не может быть удовлетворительно выражено так, что у нас нравственные ценности и художественная фантазия стоят рядом с научным мышлением в качестве «равно распределенных функций, в которых сознание охватывает объективную сферу»; поэтому история или должна быть заменена естествознанием так же как и психология у меня будто бы растворяется в естествознании, – или, рассматриваемая с этической точки зрения, она выходит из рамок мыслящего, научного рассмотрения мира. Вершину научной иерархии поэтому составляет у нас математическое естествознание.
В этих положениях следовало бы исправить почти каждое слово. Простое сопоставление логики, этики и эстетики так же мало выражает наше понимание, как и кантовское, потому что мы и тут целиком остаемся на той линии развития, которая ведет от Платона к Канту, а от последнего к чистому, проведенному до конца методическому идеализму. Отношение этики – чтобы остановиться теперь на ней, – к теоретической философии для нас точно так же, как и для них, по существу определяется отношением безусловного, а именно, безусловной законности к обусловленному, к законности условной. Но при этом это тот же логос, тот же «разум», теоретически открывающийся в условных границах времени пространства и причинности, а этически свободный от этой обусловленности. Поэтому «логика, имеющая первоначально широкий смысл учения разума, получает у нас высший ранг; она охватывает не только теоретическую философию, как логика «возможного опыта», но и этику, как логика формирования воли, а также эстетику, как логика чистого художественного формирования. Вместе с этим она обосновываете дальнейшую, необозримо расширяющуюся область наук: социальных (как учение о хозяйстве, праве и культуре), а именно, историю, науку об искусстве и о религии, т. е. так называемые науки о духе, а не только естествознание, не говоря уже о только математическом естествознании. И притом в определенном преобладание первых над последними, в строгом смысле Кантовского примата практического разума. Поэтому нет ничего менее обоснованного, чем упрек в натурализации этики, выдвинутый Виндельбандом против Когена и находящий свое дополнение в упреке, направленном против меня Астером, – в натурализации (или же в иррационализации, устранении из области науки) истории. Непонятно, каким образом можно было вывести из наших книг подобное представление. «Природа» далеко не имеет у нас значения чего-то последнего, вершины в иерархическом ряду наук, как это полагает Астер. Она имеет у нас значение только гипотезы, выражаясь резко – фикции и завершения, а не действительно достигнутого или достижимого завершения. Именно поэтому над ее всякий раз только обусловленным «бытием» возвышается у Когена в качестве ему «трансцендентного» (в смысле Платоновского έπέχεινα) безусловное долженствование, а вместе с ним совершенно другого рода область этических проблем. Эта область на самом деле вовсе не оторвана от логоса, от мышления, от разума, а именно и является их безостановочным раскрытием, не ограниченным более условиями времени, пространства и причинности. Она обусловлена не отпадением от разума, а скорее расширением его царства, переступающим все границы, в которых всегда остается заключенной теоретическая философия, подчиненная очевидной необходимости. Кто же должен создать эту ограниченность, если не сам разум? Вот почему «критика» всегда только и признавала самопознание разума. Кто же, если не она, должен снова переступить в нового рода познании, границы, поставленные самою теоретическою философией? Если при этом возвышение этики над теорией не нарушает единства разума, то сами они все же отделяются друг от друга глубочайшим различием, какое только вообще возможно в области разума, а именно, различием безусловного полагания от всего обусловленного. Под этой последней противоположностью мы не знаем ничего дальнейшего, никакого «высшего» разума, кроме разве голой неразумности, которая если ссылается на волю, то не на чистую волю, если на чувство, то не на чистое чувство, если на фантазию, то не на чистую фантазию. С этим нам, конечно, делать нечего; этим и Кант и Платон и вся настоящая философия были бы приведены к смерти.
Говорят о «мире ценностей». Если это есть только другое выражение долженствования, то пусть нам покажут обоснование этого долженствования и если могут, пусть докажут нам, что его следует искать где-нибудь в другом месте, нежели там, где ищем его мы, вместе с Кантом и Платоном – в сведении всех условных положений разума к последнему безусловному положению и основанном впервые на нем, единстве сознания, в котором сохраняется (согласно Спинозе) его истинное «бытие» и не только сохраняется (это ложная точка зрения только теоретической философии), а все более возвышается и объединяется. Это могло бы быть названо ценностью жизни, но ценностью такой жизни, понятие которой впервые возникает с утверждением разумом безусловного вообще, а не заложено в нем уже заранее. «Мир ценностей» в таком виде нам еще не изображали, и мы боимся, чтобы, пользуясь этим словом, нам не преградили снова пути в бесконечное, на который ставит нас этика безусловных законов, и не захотели бы снова спасти нас, приведя в какой-нибудь безопасный порт из безбрежного океана бесконечных задач, которому мы рискнули отдаться. Мы же не желаем спасаться: navigare necesse est! Этика бесконечных задач оставляет нас в самом центре рискованного становления; она запрещает нам также стремиться только сохранить наше «бытие» и ожидает от нас неустанного движения вперед, безостановочного возвышения нашей самости. Этим впервые обосновывается настоящая чистая воля и с этики снимается всякая тень натурализма, Правда, и естествознание является бесконечной задачей, но только в «отрицательном смысле», потому что, будучи направлено на определенное во времени бытие, оно желает достигнуть завершения, и, однако, по самой своей природе, неспособно к завершению. Завершение было бы достигнуто естествознанием, если бы закон природы мог иметь абсолютную значимость, как например, в Лапласовской фикции разума, который из своей формулы умеет вычислить всякое мировое событие в бесконечность прошлого и будущего, или в абсолютистически понимаемом сохранении мировой энергии в неизменном количестве; такое количество, как сохраняющееся, разумеется, должно мыслиться конечным, а потому оно было бы достаточным тоже только для конечного, всегда повторяющегося в пустом круговороте потока событий. Не таково бесконечное усилие воли; оно не знает никакой подобной ограниченности и поэтому, очевидно, не «детерминировано», не заключено в определенные, неподвижные границы, хотя, без сомнения, всякое осуществление хотения остается подчиненным закону природы, потому что действительность есть категория, предпосыл (ΰπόθεσις) «возможного опыта». В таком смысле мы постоянно высоко ценили учение Канта о свободе и, исходя от него, по крайней мере, заложили философское основание для учений о хозяйстве, о праве, о культуре, а также истории и естествознании; мы охотно признаем, что с этой стороны бóльшую часть нам еще предстоит выполнить13.
Итак, если нам, в качестве важного нового требования, предъявляют требование дать «философию культуры», то мы можем только ответить: мы имеем философию Канта и впервые имеем настоящую философию трансцендентальной методики, которую мы, исходя от Канта и стараясь только провести строже и последовательнее, с самого начала понимали и характеризовали как философию культуры. Но мы полагаем, что эта философия культуры нисколько не находится в противоречии ни с философией природы, ни хотя бы с естествознанием. Природа, как объект философии, именно природа естествознания сама если имеет для нас какую-либо значимость, то именно как существенное основание человеческой культуры. Мы далеки от того, чтобы считать последнюю проблемой естествознания, что мы с точки зрения философии естествознания; наоборот, естествознание мы подчиняем точке зрения философии в качестве, во всяком случае, существенного фактора человеческой культуры.
Как философия культуры, трансцендентальный идеализм становится для нас жизненною силою. И в этом направлении мы стремимся углубить Канта посредством Платона, который вполне постиг, что философия не является роскошью ученого кабинета или утонченной образованности, а необходимым средством действительно ценной жизни, которая, будучи лишена единства цели, поистине перестала бы быть жизнью. Трудно оспаривать, что мы таким образом остались столь же верными духу Канта, как и Платона. Как для наших предшественников – Шиллера, Вильгельма Гумбольдта и других, кантианство являлось не только делом головы, но и сердца, делом целой жизни, таким же оно осталось и для нас. И мы не заблуждаемся, что именно наше время ни в чем не нуждается так сильно, как в философском проникновении жизни, а потому и сама философия должна проникнуться теплой жизненной кровью культурного развития, стремящегося к высшему победному венку. Биение такой жизни мы ощущаем в мраморно холодных на вид образованиях мысли великого критика разума. А так как в нем бьется эта жизненная энергия, то он будет жить, пока хоть одно человеческое сердце и человеческий мозг работают на этой планете. Сказано: посеянное не оживет, если не умрет; такого «умри и восстань» не должна отстранять от себя и живая сила человеческой жизни. Поэтому мы не боимся похоронить тело этой философии, лишь бы жил ее дух. Именно таким образом мы надеемся быть и остаться настоящими потомками Канта.
Рудольф Эйслер
Сознание и бытие
Объекты, которые мы считаем входящими в состав внешнего мира, являются, как известно, комплексами качеств; по отношению к познающему субъекту, их можно охарактеризовать, как содержания сознания, но трансцендентные факторы, образующие из объектов вещи вне нас и независимо от нас, – эти факторы не укладываются в границы познающего сознания. Несомненно, с другой стороны, что мы приписываем предметам существование, бытие. И вот возникает важная задача – уяснить себе отношение сознания и бытия.
Что такое сознание, этого, собственно, нельзя сказать, нельзя определить логически. Природа сознания, его свойства не могут быть описаны; чтобы понять его, как и все психическое, необходимо непосредственно пережить его. Все описания понятия и слова «сознание» уже предполагают известной его своеобразную сущность, и мы поддаемся самообману, если считаем возможным «элиминировать» это понятие; такие слова, как «нахождение в себе» и тому подобное, уже заключают понятие сознания. Без сознания мы уже потому не можем обойтись, что все наше мышление и познание суть акты сознания и все объекты мышления являются прежде всего только содержаниями сознания.
Строго логическое определение или объяснение сознания поэтому невозможно. Но все же можно уяснить известные особенности сознания для всякого, кто обладает им, возможно далее установить между понятием сознаны и другими общими понятиями устойчивое, однозначное отношение. Так как ведь наша собственная мысль образовала это понятие, подобно всем остальным, на основании какой-то фактической данности, то мы должны быть в состоянии показать, что мы вкладываем в это понятие, каков связываемый с ним смысл.
Здесь прежде всего следует заметить, что «сознание» имеет субъективное и объективное значение. Говорят: мое сознание, но говорят также: сознать вещи (мною)14.
В субъективном смысле сознание означает не что иное, как «знание о чем-нибудь», то есть состояние не объектов, а субъекта, как некоторого целого, которое что-то переживает, для которого что-то существует. Сознание здесь модус, отношение «я»; последнее является постоянным условием, фактором сознания, его «носителем». Сознание без «я», без субъекта оказалось бы висящим в воздухе; но на этом основании его еще нельзя отожествлять с самосознанием.
В объективном смысле «сознание» относится к объекту, к содержанию, т. е. к чему-то, что достигает сознания, что сознается. «Сознание» в первом случае есть знание о чем-то, во втором – опознанность чего-то.
Заметим сейчас же, что «сознание» может означать не только отдельное состояние знания или сознанности, но и целостную, непрерывную связь в которую соединяются отдельные переживания в «я». Говоря о какой-либо вещи, что она присутствует в нашем или чужом сознании, мы большей частью высказываем этим двоякую мысль: 1) момент сознания вообще, противоположность бессознательного и 2) тот факт, что данное содержание сознания образует (в настоящем) составную часть, звено того целого, которое является нашим или чужим «я». Эта актуальная и потенциальная связь служит единственным «местом» для содержания сознания, ибо сознание не пространство и ничем не похоже на театральную сцену, оно не может быть ни вещью, существующей сама по себе, ни постоянной деятельностью. Чистое, пустое сознание существует лишь в понятии, в абстракции; в действительности сознание встречается только как определенное переживание определенной вещи – ведь в этом и состоит оно. Оно не выступает рядом со своими содержаниями, как «форма». Слово «содержание» должно указывать лишь на то, что общая возможность сознания, воплотившаяся в познающем индивидууме, способность к сознанию реализовалась в определенный момент в определенной модификации.
Здесь действует закон: нет сознания без содержания, нет содержания без сознания. Действительность есть конкретное переживание, в котором абстракция различает два момента: акт сознания и определенное содержание, которое сознается, т. е. существует для определенного субъекта. Данным является всегда познающий субъект, некоторое «я», к нему привходят содержания всякого рода. Их возникновение, «оживание» в одном и том же акте дает два результата: данный субъект достигает определенного знания, приходит в известное состояние сознания, и в то же время некоторое содержание теперь присутствует в субъекте, сознается им.
Существует, таким образом, прочная связь между субъектом и содержаниями, появление которых обусловливает сознание в субъективном смысле, как модус субъекта. Мы можем наблюдать при этом шкалу переходов между состоянием относительной пассивности, когда содержания как бы навязываются субъекту, не встречая с его стороны отпора, и состоянием относительной активности («спонтанности»), когда, по убеждению субъекта, он творит содержание своего сознания совершенно свободно и самочинно. Во всех случаях сознание как состояние субъекта и сознание как пассивный модус находятся в известного рода (математической) функциональной зависимости: одно дано и мыслимо лишь вместе с другим, изменения одного зависят от изменений другого. Перемена в сознании, процесс в нем означает лишь то, что одно содержание вступает на место другого в связь с субъектом, но тем самым изменяется и познавательная структура субъекта («я», как целого), он переживает нечто новое и, при изменившихся условиях, также и в новой форме. Неизменна только сознательность, момент переживания, знания и сознания вообще, которое скрывается в каждом отдельном модусе сознания: возникновение отношений новых содержаний к «я».
Если мы говорим о предметах, то сознание (сознавание) их не указывает на какое-нибудь особое свойство, новое качество в ряду других. «Вступая в сознание», становясь сознанной, вещь не претерпевает никаких изменений в своем бытии, с ней или над ней не происходит ничего нового. Изменение касается только связи «я», в которой вещь образует новое звено. Это не два различных toto genere образования, из которых одно в неизвестной форме бытия только «существует», а другое, как содержание сознания, «отражает» первое и т. п. Напротив, процесс сознавания предмета, рассматривая его чисто эмпирически, состоит в появлении, вступлении чего-то в целостный строй «я». Отличие между предметом и осознанным предметом не в том, что последний понимается как нечто имманентное, а первый как нечто (само по себе неизвестное) трансцендентное, – нет, «предмет» (дерево, стол и т. д.) есть не что иное, как (объективное) содержание сознания, осознанный предмет, в котором остается в тени момент сознанности. Или же можно сказать так: предмет «осознан», поскольку мы обращаем внимание на его отношение к субъекту; но, независимо от того, что он представляет (действительный или потенциальный) член моего или чужого «я», он остается предметом вообще и «неосознанным», если подчеркивается именно отсутствие отношений к субъекту.
Нужно различать многообразные виды сознания: ощущение, восприятие, чувство, веру и т. д. Так, например, «ощущением» называется присутствие (и в то же время возникновение) простого содержания в зависимости от определенных чувственных функций, «чувствованием» – переживание (наличность) удовольствия или страдания. Все эти состояния объединяются сознанием, все они заключаются в переживании чего-то, что само по себе отлично от состояния переживания. Разумеется, нет никаких особых ощущений без содержания их, нет представлений самих по себе, и лишь с возникновением определенного содержания субъект становится ощущающим, представляющим и т. п. Тем не менее необходимо различать между ощущением, представлением и т. д. и содержанием (предметом) ощущения или представления. Видеть дерево и видимое нами дерево две разные вещи. «Дерево» есть комплекс в данном случае чувственных качеств, акт «видения» состоит в бытии дерева для субъекта, данном при посредстве чувства зрения. Переживанию (ощущению, представлению и т. д.), как таковому, приписываются совсем другие атрибуты, чем переживаемому содержанию. В то время как последнее может быть красочным, звучным, твердым, теплым, протяженным, ощущение или представление лишено всех этих и подобных качеств, оно не цветное, не звучное, не протяженное, но, например, интенсивное, ясное, отчетливое и т. д. Качества ощущений, представлений, чувств и т. д. суть модусы отношения содержаний к субъекту. Они не чувственной природы и означают различия не в переживаемом, а в переживании, в той форме, в какой является нам данное содержание.
Осознание предмета не влечет за собою изменения в его сущности. И то же самое следует сказать о бытии объектов, о их существовании. Это вовсе не особое свойство предметов, не качество, скрытое в вещах. Когда мы приписываем данной вещи существование, мы ни на йоту не увеличиваем ее содержания, не прибавляем к ней ни одного нового признака. Предмет и существующей предмет – решительно одно и то же. За вычетом всех качеств предмета, не получается в остатке бытия его как своеобразной сущности или деятельности. Чистое бытие существует только в понятии.
Бытие не является объективным содержанием сознания, как например, цвета, тоны, движение; прежде всего оно не является чувственным качеством, чем-то наличным, – переживаемым, оно не «дается», но только «полагается». Бытие, с формальной стороны, – продукт мыслительной деятельности, суждения. Понятие бытия есть только его осадок. Только мышление решает, к чему прилагается характеристика «бытия»; конечно, оно не создает ни бытия, ни сущего, но оно решает, что должно рассматриваться как сущее, что – нет, оно своей оценкой возвышает до бытия. «Бытие» в этом смысле – результат полагания, акта суждения, но полагания не произвольного, не беспочвенного, а обусловленного внешним или внутренним опытом. Бытие имеет свое основание в отношениях объектов, хотя только субъект признает за объектами бытие.
Но что означает «бытие», «существование»? Во время непосредственного восприятия предметов ничто не заставляет нас применять понятие бытия, произносить экзистенциальное суждение. Последнее только следует за восприятием, имея в виду, например, опровергнуть утверждение, что в нашем восприятии не было ничего действительного, что мы подверглись галлюцинации и т. п. Обычно же экзистенциальное суждение относится к мыслимым вещам, к тому, что мы представляем, или же о чем думаем; о них мы, говорим; это существует. Но здесь предполагается уже знание связи объектов в пространственно-временно-причинном порядке, знание «мира», и здесь уже, хотя и не всегда в виде понятий, проводится различие между внешним и внутренним миром, на основании различия отношений между содержаниями сознания. Действительная вещь не то, что ее образ в воспоминании, ее можно трогать, двигать, она оказывает нам сопротивление, мы можем всегда вернуться к ней и находим ее неизменной. Она имеет иное значение, иную ценность для нашей жизни, чем образ памяти, она находится в ином отношении к нашей воле и поведению. По временам наблюдается тождество между образами и действительными объектами. Но опыт, собственный или чужой, направляет наш взгляд, помогая найти признаки, которые в этом частном случае не могли бы принадлежат несуществующему образу.
«Нечто существует», это значит, прежде всего: оно, названная нами вещь, не пустое, голое слово, но относится к какому-либо предмету (процессу и т. д.).
«Существованию» противополагается представление как простое слово, затем как простой образ фантазии. Существовать – значит иметь ценность реальности, т. е. означать нечто, заключающееся в мире, или надмирное, как Бог. «Бог существует, есть Бог» значит, прежде всего, вот что: «Бог» – не пустое слово, не мысль, возникшая в нас, но существо с теми свойствами, с какими мы его мыслим, и там, где его локализирует наша мысль; «Привидения не существуют» – значит, в мировом целом нигде и никогда не встречается ничего, соответствующего представлению о привидениях. «Дом более не существует» – значит: в связи воспринимаемых вещей этот дом не занимает уже никакого места, он никогда не встретится нам, он потерял характер действительного.
Приписывая чему-нибудь качество «реальности», мы делаем, более или менее сознательно, различия в степени. Выше всего мы ставим в этом ряду обычно все осязаемое, телесное, потом вообще объективное и, наконец, психическое. В первоначальном смысле («eminenter», как сказали бы схоластики) существовать – значит, иметь отношение, ценность вещи. В широком смысле существование обозначает просто присутствие в какой-либо конкретной связи. В этом смысле мы приписываем существование всему, о чем мы знаем или полагаем, что оно встречается, занимает определенное место в какой-либо сфере бытия, т. е. не только на словах или в воображении. Так, представления, чувства, мысли, стремления обладают существованием, поскольку они действительно переживаются, так, даже отношения, связи, наконец, «само ничто» получает существование, поскольку все это не простые слова, но имена, которым соответствует нечто отличное от этих имен, что бы то ни было, в мире или вне мира. Так и о самом бытии можно утверждать его бытие или существование, если мы хотим выразить этим, что «бытие» есть нечто большее, чем слово или простая мысль, а именно, то, что дает основание для понятия бытия. Точно так же приписывается существование мышлению или сознанию.
Полагая нечто как существующее, мы совершаем 1) противоположение – простому субъективно-мысленному состоянию, 2) приравнение и оценку, – в качестве вещи, истинной сущности, 3) координацию – включение в определенную связь.
Разнородность того, что существует, всего сущего бесспорна, но нет никаких степеней бытия, как такового; нечто существует или не существует. О различиях формы бытия можно говорить только в отношении к природе сущего, – о бытии тела, вещи, о бытии в психической сфере, в сознании.
Понятие бытия есть прежде всего понятие отношения, оно ставит нечто в связь с пространственно-временно-причинно объединенным целым. «Нечто есть» означает: это нечто есть вещь, и далее: она имеет характер «я», это существо, как и мы, самостоятельная, в себе и для себя существующая реальность. «Быть», в последнем счете значит: быть, как «я». «Я» сознает себя в своих переживаниях и вместе с ними непосредственно существующим, не нуждаясь ни в каком экзистенциальном суждении. Смысл «бытия» мы можем понять, только возвращаясь к «я», к источнику понятия бытия.
Мы приписываем вещам бытие, потому что мыслим их подобными нам, т. е. с такою внутренней жизнью, которая так же (относительно) постоянна и самобытна, как наше «я».
Explicite мы применяем, как было сказано, понятие существования только в экзистенциальных суждениях.
Но слово «есть» играет роль (как связка) и в таких суждениях, которые совершенно лишены характера экзистенциальных. Один смысл имеет предложение: «дерево цветет», другой – «есть цветущее дерево». В первом случае нет и речи о «признании» предмета, как такового; просто высказывается мысль, что в дереве находится признак «цветения». Но связка все же находится в известном отношении к понятию бытия, хотя формально она прежде всего является только выражением отношения.
В сказуемом, связанном с подлежащим, легко обнаружить, если сказуемым является глагол, деятельность или состояние подлежащего (субъекта). Непосредственно или в категориальной переработке, но подлежащее считается вещью и вместе с тем субъектом действия или же существом, способным к страдательным состояниям, в буквальном или переносном смысле. В суждении мы выражаем модусы отношения субъекта. Если они изменчивы, мы говорим о состояниях; если они отличаются известным постоянством, мы в сказуемом приписываем субъекту известное свойство и употребляем для этого связку с понятием, играющим роль сказуемого: золото (есть) желто, твердо и т. п.
В понятии свойства заключается двоякий смысл: 1) постоянная связанность сказуемого с подлежащим, (относительно) неизменная встреча определенных качеств и отношений в одном комплексе – вещи, правильная повторяемость этой встречи, на основании которой мысль конструирует эту связь. Вот где чисто эмпирическая основа для понятия свойства. С этим сливается 2) отношение ингерентности – присущности. Подлежащее-субъект считается носителем (ύποχειμέύου substratum) предиката, последний «присущ» ему, т. е. не только внешним образом привходит к нему, но выступает как элемент целого – вещи. Свойство кажется нам формой проявления или деятельности вещи, имея в последней свою почву, свой источник. Этого отношения присущности, которое скрывается и в самых абстрактных суждениях, мы не наблюдаем объективно – оно является, как известно, предметом внутреннего опыта. Но мы переносим это отношение на объекты. Мы знаем его в нас самих и полагаем, что внешняя вещь относится к своим качествам точно так же, как «я» к своим состояниям. Вот первоначальный смысл, который мы имеем в виду, говоря о свойствах вещей.
Бытие «я» растворяется в обладании его различными модификациями. И бытие вещей состоит в совокупности их качеств и сил. Свойства вещей, как объекты познания, не составляют ничего трансцендентального; они только постоянные и признанные за таковые общей научной мыслью формы отношений, в отличие от изменчивых «акциденциальных» состояний. Они разделяют с последними зависимость от переживающего субъекта. Тем не менее они и с теоретико-познавательной точки зрения остаются действительными свойствами вещей и не обращаются в субъективные состояния «я». Быть свойством вещи – значит: иметь в этой вещи свою почву, быть формой действенности вещи, принадлежать к ее бытию. Чувственность качества и все свойства объектов, которые находятся в зависимости от субъекта, являются в силу этого только (действительными или потенциальными) содержаниями сознания, но в то же время они определенным образом обусловлены и самими вещами, т. е. трансцендентными факторами.
Теория познания подтверждает в двух отношениях точку зрения наивной мысли: 1) есть мир вещей, в своем существовании независимый от субъекта, 2) то, что мы с полным правом приписываем вещам, как их свойство, не только образует составную часть объектов, но и имеет свой корень в вещах, обладает истинной объективностью. Она прибавляет только – и это является соображением огромной важности для общего мировоззрения, – что объективное бытие вещей означает не бытие в себе, но бытие вещей для нас, для субъекта вообще.
«Сознание» и «бытие» таким образом – совершенно различные понятия; одно означает отнесение объекта к «я», другое – отнесение к связи предметов, оценка, признающая нечто за реальность, в конечном счете за вещь, за существо, подобное нам, с самобытностью и (относительным или абсолютным) постоянством, продолжительным или вечным, во времени или вне времени. Предметы существуют: они суть вещи со свойственными им деятельностями и состояниями. Предметы суть содержания сознания: они в своих качествах зависят от субъекта, переживаются «я». Есть лишь один мир вещей, который то рассматривается, как таковой, то приводится в связь с «я» и сообразно с этим характеризуется один раз как существующий, другой раз как сознаваемый.
Непрерывное существование вещей, в которое верит наивный человек, с теоретико-познавательной точки зрения означает лишь то, что трансцендентные факторы объектов продолжают существовать и не будучи воспринимаемы нами, в то время как объекты, как комплексы качеств представляют только содержание чужих «я», другого сознания. Пребывание трансцендентных факторов обясняет и то, что мы всегда можем и должны снова находить предметы внешнего мира, т. е. объясняет возможность и необходимость восприятия. Но сами вещи суть нечто большее, чем такие «возможности» (possibilities of sensation), они их виновники и постоянные условия. Приписывая им бытие, мы отличаем их не только от всего воображаемого и от состояний нашего «я», но видим в них существование, подобное «я». Как «я» существует в себе, так и в качествах предметов мы видим свойства, которые, правда, в том виде, как они нам являются, были бы немыслимы без познающего «я», но которые, с другой стороны, коренятся в чем-то, совершенно независимом от субъекта.
Вещами и их свойствами занимаются отдельные науки, трансцендентными факторами только философия – разумеется, лишь более или менее гипотетически – как метафизика. Она не должна вторгаться в области частных наук, но и эти последние не должны выдавать себя за метафизику, т. е. за последнее, окончательное истолкование содержания мира: пусть они будут подлинно «позитивными», т. е. заботятся только о фактах и их связи. Конечно, это не исключает того, что представитель частной науки может оказаться и философом; мы преследуем только отчетливое разграничение различных точек зрения на вещи, а не установление «дуализма». Мы не хотим этого даже в разграничении психического и физического, к которому мы теперь и приступаем.
Физическим (телесным) называется все то, что само является телом или встречается в теле, как состояние и свойство. Дерево, рыба, солнце и т. д. – это физическое, равно как и движение, цвет, звук и т. д. – поскольку эти качества рассматриваются, как свойства тел. При этом мы вполне отвлекаемся от того обстоятельства, что эти качества в действительности могут встречаться только, как содержания переживания, что они зависимы от переживающего субъекта. К физическому миру принадлежит, следовательно, все чувственно воспринимаемое, переживаемое как нечто объективное.
Но если рассматривать чувственные качества в их принадлежности переживающему субъекту, обратить внимание именно на то обстоятельство, что они имеют характер переживаний, содержаний сознания, исследовать их связь с отдельным «я», их явление этому «я», их отношения к актам чувствования, воления, мышления и т. д., то эти же чувственные качества начинают обозначать для нас нечто психическое, нечто, относимое к «я». Сами но себе чувственные качества не могут быть ни физическими, ни психическими, или же будут тем и другим, – только отнесение их, с одной стороны, к объектам, с другой – к «я» делает из них нечто физическое или психическое. Здесь все зависит от двух различных точек зрения на данность, а не от двух рядов качеств. В то время как психология привлекает к исследованию данность в ее непосредственном виде или как содержание сознания, как звено в общей связи «я», – естествознание становится на точку зрения категориальной переработки найденных элементов: для него комплексы качеств суть объекты, вещи, тела в пространстве, отдельные качества интересуют его только как составные части вещей. Естественные науки должны установить, какие качества в определенных комплексах встречаются постоянно и закономерно, в неизменных отношениях взаимной зависимости. Совокупность всех объектов в пространстве вместе с наблюдаемыми в них процессами – это внешний мир. Всякий отрывок из него, вместе с тем, что является только психическим, т. е. никогда не может быть мыслимо, как составная часть и свойство тел – чувства, мысли, волевые акты и т. и. – составляет внутренний мир. Последний является, таким образом, суммой всех наличных содержаний сознания данного «я». Часть их будет абсолютно психической, постижимой только для собственного «я», чужому «я» никогда не доступной в чувственном восприятии; другая же часть будет лишь относительно психической, и в то же время относительно физической, если ее рассматривать как звено внешнего мира. Наконец, трансцендентные факторы объектов, первичные силы, не будучи сами объективно данными, образуют абсолютно физическое, с точки зрения внешнего опыта, хотя бы сами в себе, как внутреннее бытие вещей, как нечто аналогичное нашему «я», они имели характер психического. Трансцендентные факторы объектов, которые не могут, в свою очередь, быть мыслимы как объекты, представляют «истинные» раздражения», вызывающие психические процессы. Однако нам неизвестна внутренняя природа этих раздражений, мы знаем лишь интуитивно-пространственно воспринимаемую или математически-рационально конструируемую форму их деятельности. Мы можем только сказать: с определенными пространственными явлениями, как таковыми, закономерно связаны определенные психические процессы и обратно: эмпирический «параллелизм психического и физического».
Действительность состоит не из переживаний «я» плюс мир телесных предметов, но из переживаний, которые являются, в качестве таковых, психическими, между тем как часть их содержаний, содержания чувственного восприятия, благодаря их отношениям, должны быть мыслимы и истолкованы, как предметы, тела и вещи, но могут рассматриваться и как содержания сознания. На точке зрения внутреннего опыта стоит психолог, внешнего – естествоиспытатель, на точке зрения всей совокупности опыта – философ. Психологическое наблюдение ставит в связь найденное во внутреннем опыте с приобретениями опыта внешнего (параллелизм методов исследования). Таким образом, физиолог рассматривает человека, как тело в ряду других тел, исследует материальные функции мозга и т. д. Но этот же самый человек является предметом изучения для психолога, поскольку он имеет разнообразные переживания, которые психолог описывает, анализирует, старается постичь в их связности. Психофизик, наконец, ставит своей задачей установить связь переживаний человека с его органическими функциями, в той мере, в какой она уловима. Но подлинный предмет психологии составляют переживания как таковые. Она рассматривает последние в том виде, как они непосредственно (или при посредстве эксперимента) представляются внутреннему восприятию. Психические процессы носят характер абсолютной действительности, это не явления, но формы бытия в себе; они не отсылают, как вехи, к чему-то отличному от них, но коренятся в своей собственной почве. Они имманентны лишь для собственного «я», но для всякого чужого субъекта – трансцендентны. По аналогии с ними мы должны вообще мыслить трансцендентные факторы вещей, и таким образом можно сказать, что внешний мир существует из объектов-комплексов качеств с психическими (внутри себя) процессами.
Поделиться книгой: