Помоги проекту - поделись книгой:
У второй строфы был другой вариант[165]:
У Пушкина есть и другие стихи на тему Дома: «Ещё одной высокой, важной песни…» (черновик перевода первых 25 строк из «Гимна Пенатам» английского поэта Саути, написанный во время последнего посещения Михайловского)[166]. Выбор стихов с таким названием для перевода говорит сам за себя. В этих стихах наука «чтить самого себя», дом и пенаты неразрывно связаны.
Теперь становится понятным, откуда пришли в «Батальное полотно» – песню об истории – атрибуты домашнего очага, такие как «запах очага и дома, молока и хлеба». У окуджавской кавалькады связи с Домом слабеют, что говорит об исторической обречённости и уходе в небытие. Замена «дома» из первой публикации на «дым» в песне мало что меняет в этом смысле, поскольку всем известен «дым отечества» как синоним «дома». Вся третья строфа придает стихотворению экзистенциальное измерение. Кому эти клавесины кажутся «прежними», а их голоса – или какие-то другие голоса – «былыми»? Императору со свитой – либо тому, кто пишет «Батальное полотно»? Тем более что в следующих двух строках от картины остались «только топот мерный, флейты голос нервный/ да надежды злые» – и «злые» в сочетании с «надеждами» звучит как алогизм. Правда уже отмечалось тяготение Окуджавы к алогизму как к способу привлечения читательского внимания, причем оксюморон в этом случае рассматривается как вариант алогизма[167]; отмечалось и использование Окуджавой алогизма применительно к «надежде» – как в песне «Я вновь повстречался с Надеждой…»[168]. Однако допустимо и другое объяснение: «надежды злые» могут быть выражением мысли о вечном присутствии зла в истории, и у этого мнения есть хорошо известный источник – Екклесиаст, один из стихов которого, релевантный в контексте данного анализа, гласит: «…сердце сынов человеческих исполнено зла…»[169]. Об истоках строки: «Всё слабее запах очага и дыма,/ молока и хлеба» сказано выше, но важно и то, что кавалькада покидает
материальный мир: «где-то под ногами и над головами —/ лишь земля и небо» («Лишь земля и небо…» становится припевом песни). Хочется особо отметить, что «Земля и небо» – название раннего стихотворения Лермонтова, где земля и небо соответствуют жизни и смерти[170].
Как уже было упомянуто выше, четвертую строфу Окуджава исключил из всех последующих публикаций[171]. Мы рассматриваем здесь эти лишь однажды напечатанные строки по двум причинам: во-первых, их использовал Л. Дубшан в своей аргументации, усматривая в экзистенциальных мотивах этих строк сходство с балладой; во-вторых, они помогают понять общий замысел стихотворения.
Возникающая в четвёртой строфе тема всеобщего равенства перед вечностью близка библейскому «одна участь всем»[172]. Наконец, самый уход в вечность символизируется здесь погружением во тьму «как в море», то есть бесследно, что, вероятно, снова намекает на Екклесиаста.
Экзистенциальный характер происходящего подтверждается и словосочетанием «вечностью объяты». Впрочем, исключение последней строфы можно также объяснить отсутствием в предыдущих строфах солдат и слуг, из-за чего «Не видать, кто главный…» лишается связи с первыми тремя строфами, то есть значительной части смысла.
«Батальное полотно» и баллады Жуковского и Лермонтова
У Окуджавы в русской поэзии были предшественники в изображении императора и его свиты, только императором вначале был Наполеон: этот образ появился в известных переложениях Жуковского и Лермонтова «из Цедлица» как элемент «наполеоновского мифа». В рамках апологетической ветви этого мифа император – титаническая и загадочная фигура, сравнимая с героями древних мифов. «Наполеоновский миф» занимал значимое место в духовном мире эпохи и отражался как в культуре и искусстве, так и в реалиях жизни. Кроме апологетического мифа, существовал также и антибонапартиский миф, в рамках которого Наполеон был представлен как тиран и олицетворение зла – эта ветвь «наполеоновского мифа» господствовала в России во время Отечественной войны 1812 года, и ей отдали дань многие современники и участники событий, включая Пушкина и Жуковского. В широко распространившемся в 1812 году стихотворении «Певец во стане русских воинов» Жуковский называет Наполеона «злодеем» и «хищником». Многие писатели и поэты Европы и России первой трети XIX века явились творцами романтической ветви этого мифа[173], активизированного смертью Наполеона на острове Св. Елены в 1821 году и переносом его праха во Францию, а в России также возведением памятника на Бородинском поле и 25-летней годовщиной войны 1812 года. В номере пушкинского «Современника», посвящённого этой дате, была опубликована не только баллада Жуковского «Ночной смотр», но и неподписанное стихотворение самого Пушкина «Полководец», посвящённого Барклаю-де-Толли[174]. В соответствии с традицией европейской романтической баллады начала XIX века, в балладе Цедлица много мистики, представленной мертвецами, встающими из могил, скелетами, черепами и другими образами, пришедшими в романтическую балладу из средневекового фольклора. Жуковский, будучи романтиком, тоже использовал такую образность как в своих переводах, так и в оригинальных балладах, но он, очевидно, нашёл количество «кладбищенских» образов у Цедлица избыточным и сократил перевод «Ночного смотра» с 60 строк у Цедлица до 48 строк за счёт таких образов, как «улыбающиеся черепа», «костлявые руки скелетов» и других подобных деталей, сохранив при этом основной образ встающего из гроба императора и его войск.[175]Тема баллады Жуковского «Ночной смотр»: о месте героя-завоевателя в истории и о том, какую цену платят народы за амбиции своих вождей. Как заметил Дубшан, образная система баллады, возможно, повлияла на образность в песне Окуджавы. Вот отрывок из третьей строфы баллады, который служит базой для таких предположений:
Действительно, состав действующих лиц у Окуджавы тот же, что у Жуковского – император в сюртуке верхом на коне, за которым едут генералы и адъютанты, – но у Окуджавы «идёт другая драма», и различия не только жанровые – в одном случае это баллада, а в другом – песня, построенная на экфрасисе. Важнее различия в главной мысли: у Жуковского подчеркивается роль героя в истории, тогда как у Окуджавы внимание фокусируется на понимании истории вообще и одного поколения в частности в рамках концепции Дома как фундамента истории. В отличие от военного события – смотра войск у Жуковского, у Окуджавы описывается чисто гражданский эпизод – вечерняя верховая прогулка с подчёркнуто мирной образностью: флейты, клавесинов, очага и дыма, молока и хлеба; и хотя упомянуты слава и шрамы, но нет оружия. Выстраивается ряд образов, совершенно противоположный военной образности баллады, создающий настроение, можно сказать, антивоенное, что согласуется с хорошо известным отношением Окуджавы к войне и, как было отмечено выше, вытекает из пушкинского понимания истории. В песне Окуджавы нет героя как такового; героем, как и в некоторых других его стихах,[176] является целое поколение.
У Цедлица есть ещё одна баллада о Наполеоне, переведённая Лермонтовым в 1840 году и названная «Воздушный корабль», в которой снова появляется призрак императора в сюртуке, правда, без коня и свиты, сзывающего живых и мертвых соратников[177]. В отличие от Жуковского и Пушкина, менявших на протяжении жизни свою оценку Наполеона, отношение Лермонтова к нему оставалось неизменным. Как отмечала Л. Вольперт, «тоска Лермонтова по героическим деяниям определила непреходящий характер его восхищения Наполеоном»[178]. В балладе Наполеон – герой, побеждённый роком, униженный врагами и покинутый соотечественниками. Концепция истории в этой балладе тоже отлична от трактовки истории Окуджавой, который, признавая и уважая личный героизм, скептически относился к героизации вождей; кроме того, образные истемы баллады и песни тоже не очень близки. Однако, как уже упоминалось выше, в песне связь с творчеством Лермонтова действительно существует, но не столько с балладой, сколько в виде прямой цитаты из раннего стихотворения Лермонтова под названием «Земля и небо», где земля и небо соответственно отнесены к жизни и уходу из неё, а в песне фигурируют в припеве.
Стихи Г. Иванова и «Батальное полотно»
Другим близким источником «Батального полотна» нельзя не признать «Видения в Летнем саду» Георгия Иванова[179]:
………………………………….
Стихотворение написано в самом начале Первой мировой войны, когда волна патриотизма увлекла многих русских литераторов, а с другой стороны, в художественной среде давно уже была распространена культурная ностальгия по «старому Петербургу». Исчезающие с восходом солнца призраки – распространённый в мировой литературе мотив. Георгий Иванов, несомненно, помнил стихи Жуковского и Лермонтова, когда описывал призраки русских царей, принимающие в сопровождении придворных парад призрачных войск. Другое дело, что здесь можно еще заметить аллюзию на реалистическое изображение возвращающейся с Балканской войны армии из первой главы «Возмездия», к 1914 году ещё не опубликованной, но, по свидетельству Сергея Городецкого, уже читанной Блоком в «башне» Вячеслава Иванова[180]. Прошло более сорока лет, и Георгий Иванов вновь вернулся к теме Российской империи, но уже к последним её мгновениям. Творческая манера его успела измениться, он пишет проще и лаконичнее. Вот это стихотворение полностью[181]:
В отличие от «Видений в Летнем саду», где есть краски, звуки и движение, здесь красок нет, а звуки – немые («литавры, трубы» и «Ура. Урра!.. Равнение направо!..», но при этом «кругом ни шороха, ни дуновенья»), что указывает на изображение как источник описания. Само изображение статично, что выражается в использовании только назывных предложений и может быть интерпретировано как экфрасис реальной или вымышленной картины; притом Иванов приписывает эту картину чужому видению, отсюда и «рисуются – не мне!»: это намек на то, что сам поэт к этому времени уже лишился былых иллюзий. Общность приёма – экфрасис – в стихотворении «Кавалергардский или Конный полк» Г. Иванова и «Батальном полотне» Окуджавы, а также образная и тематическая близость позволяют рассматривать это стихотворение как один из источников песни Окуджавы.
Итак, стихотворение Окуджавы содержит очевидные реминисценции из стихотворений Пушкина и Жуковского, а также сразу двух стихотворений Георгия Иванова; при этом из двух стихотворений Г. Иванова более позднее ближе к «Батальному полотну», чем «Видения в Летнем саду».
«Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова как один из контекстов «Батального полотна»
Базисное различие поэзии и прозы затрудняют распознавание их взаимных влияний даже при сходстве образов и мыслей: «В поэзии слово – цель, в прозе (художественной) – средство. Материал поэзии – слова, создающие образы и выражающие мысли; материал прозы (художественной) – образы и мысли, выраженные словами»[182].
Романы Тынянова «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Пушкин» – с момента их появления и до сегодняшнего дня – известны каждому, кто интересуется русской культурой первой половины XIX века. Нет никаких сомнений, что ко времени создания «Батального полотна» Окуджава, уже опубликовавший исторический роман о времени декабристов («Бедный Абросимов», 1969) и работавший над следующим романом, теперь уже о времени после декабристов («Путешествие дилетантов»), хорошо знал и помнил «Смерть Вазир-Мухтара». Тынянов предпослал роману трёхстраничное вступление, где нарисовал обобщённый образ поколения 1820-х (поколения декабристов) и его закат, – эти мотивы представляются родственными содержанию «Батального полотна». Так, во вступлении у Тынянова[183]: «Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви. Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: “Завтра побывать у Истоминой”…», – а у Окуджавы эта мысль является в виде «…дуэлянты, флигель-адъютанты»; у Тынянова «.“империя каталогов”. блестящих» – а у Окуджавы «блещут эполеты»; у Тынянова «порхающие» отцы, т. е. поколение 20-х годов XIX века, – а у Окуджавы «крылья за спиною»; у Тынянова «запахло…дымом», – а у Окуджавы «запах…дыма»
Есть в романе и другие страницы с высокой концентрацией родственных «Батальному полотну» образов.
Роман «Путешествие дилетантов» как контекст «Батального полотна»
Окуджава, как и многие в ту пору, усматривал сходство между николаевской Россией и Советским Союзом начала семидесятых и о своих намерениях при сочинении прозы сказал в песне «Я пишу исторический роман»[184] («дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке»), тем самым указывая на связь между своими историческими романами и современностью. Действительно, только в историческом романе тогда можно было сказать: «Ходят слухи о каких-то реформах, да разве они возможны, если каждый третий – переодетый полицейский». Исторические романы Окуджавы вызвали оживлённую полемику в печати и стали объектом большого числа исследований[185], однако в данном случае предметом исследования является связь между романом и «Батальным полотном». Превратившись в прозаика, поэт сохранил некоторые любимые темы и образы своей лирики, но происходило и обратное: стихи, слагавшиеся во время сочинения прозы, впитывали ее образы – это отчасти напоминает опыт Пастернака, писавшего не только роман, но и стихи к роману. «Батальное полотно» было написано в конце работы над первой книгой «Путешествия дилетантов» (1973) и впитало мысли и образы, сложившиеся к этому моменту у Окуджавы-прозаика, а потому должно быть интерпретировано также и в контексте этой (первой) книги романа; во второй книге романа появились реминисценции из «Батального полотна». Полезно вспомнить, что полное название «Путешествия…» – «Путешествие дилетантов. Из записок отставного поручика Амирана Амилахвари», то есть повествование ведётся от лица одного из персонажей, связь которого с автором отражена в уже упомянутой песне «Я пишу исторический роман»: «и поручиком в отставке сам себя воображал». Вот что пишет в своём дневнике о декабристах столь тесно ассоциированный с автором поручик: «Во все века и времена рождаются одинокие гении, которых не заботит жажда власти и насилия над другими, но они сами становятся жертвами собственных собратьев, которые клянутся впоследствии их святостью, собираясь на очередное тёмное дело».[186] Сходное отношение к заговору декабристов выражают и другие персонажи романа. Так, главный герой, князь Мятлев, пишет своему другу князю Приимкову: «Блеск и независимость александровского поколения не для нас с Вами. Это теперь воспринимается как сказка, как восхитительная идиллия. Знаем лишь понаслышке»[187]. Можно полагать, что «Батальное полотно» – идеализированный образ александровской эпохи, какой видит её мыслящий человек следующей николаевской эпохи, а значит, «император в голубом кафтане» – Александр I. Поэту-лирику подобная позиция симпатична, однако вполне идентифицировать его с современником «дилетантов» всё-таки нельзя – таким образом, некоторые возникшие при анализе текста вопросы получают ответ лишь после того, как само «Батальное полотно» приобретает контекст, именно роман «Путешествие дилетантов». Представляется вполне вероятным, что, если бы Окуджава включил эти стихи в роман, то поместил бы их сразу или вскоре после приведенной цитаты из письма Мятлева.
Вторая книга романа написана после 1973 года, которым датируется стихотворение, и в ней можно обнаружить сцены, которые кажутся прозаическими переложениями стихов. Так, совмещение сумерек и звуков флейты из первой строки стихотворения повторяется в главе 63, когда Мятлев и Лавиния после побега из Петербурга останавливаются в Твери и идут из лавки в гостиницу через город: «Оранжевое солнце, наливаясь и краснея, медленно скатывалось с небес и должно было провалиться в преисподнюю как раз в конце бесконечной улицы, по которой они шли. Кричали невидимые петухи, да что-то похожее на флейту свистело где-то далеко, в другом мире». Затем следуют размышления Лавинии, в частности: «Флейта никогда не звучит весело». После диалога Мятлева и Лавинии – снова тема сумерек и флейты: «Солнце побагровело, повисло вдали над последними домами и начало проваливаться прямо между крышами. Звуки флейты стали отчётливей… музыка звучала так пронзительно и неведомо, что хотелось плакать и предотвращать несчастья… Флейта звучала всё бессвязнее, всё беспомощнее… Сумерки постепенно перешли в вечер, а за ним ночь не заставила себя ждать долго».[188]
Как видим, весьма любопытно рассматривать короткую песню-стихотворение Б. Окуджавы «Батальное полотно» в контексте русской и мировой культуры. «Батальное полотно» имеет в ней глубокие и разветвленные корни.
Перекличка Окуджава – Бродский – Окуджава в стихах о войне
Вступление
В августе 1968 года войска стран Варшавского пакта вторглись в Чехословакию, чтобы предотвратить демократические реформы, назревавшие в этой стране. Масштаб этой операции поражает воображение и сейчас: 500 тысяч человек и 5 тысяч танков. Начавшаяся в 1968 году оккупация Чехословакии продолжалась до 1991 года. В советском обществе демократически настроенная интеллигенция встретила это событие первыми в истории СССР открытыми протестами по отношению к политике страны: 7 человек выступили против вторжения, выйдя на Красную площадь с соответствующими транспарантами. Учитывая тогдашнюю обстановку, эту акцию можно назвать героической. Вспомним песню Галича «Петербургский романс»: «И все так же, не проще,/ Век наш пробует нас:/ Можешь выйти на площадь?/ Смеешь выйти на площадь?/ Можешь выйти на площадь,/ Смеешь выйти на площадь/ В тот назначенный час?!». И. Бродский откликнулся на вторжение стихотворением «Письмо генералу Z.». Эпиграф, взятый из «Песни об осаде Ла-Рошели»: «Война, Ваша Светлость, пустая игра. Сегодня – удача, а завтра – дыра» – напоминает о длившейся 14 месяцев осаде гугенотской прибрежной крепости Ла-Рошель королевскими войсками в 17 веке и, по сути, уже должен настраивать читателя на антивоенный лад. Осада Ла-Рошели известна читателям по романам Дюма и картинам Клода Лорена.
Перекличка Бродского с Оденом и Окуджавой в стихотворении «Письмо генералу Z.»
Хотя имя Бродского в тот период слышали многие в связи с инсценированным против него судебным процессом в 1964 году, мало кто был знаком с его творчеством, кроме друзей. А он тогда был уже сложившимся поэтом, автором многочисленных стихов. В 1968 году, то есть именно в то время, когда было создано «Письмо генералу Z.», он закончил работу над сложной поэмой «Горбунов и Горчаков», которую впоследствии назвал «исключительно серьезным сочинением»[189]. В книге Соломона Волкова приводится беседа Волкова с Бродским об Одене, в главе, записанной в интервале осень 1978 – весна 1983, и Бродский в числе своих стихов, появившихся в середине 60-х годов и навеянных творчеством Одена, называет и «Письмо генералу Z.» с комментарием «до известной степени»[190]. Бродский также упомянул «Письмо лорду Байрону» Одена, которое он переводил на русский, как наиболее известный ему текст Одена и заметил, что оно «стало противоядием от всякого рода демагогии»[191]. Таким образом, заглавие «Письмо генералу Z.» отсылает нас к этому длинному стихотворению Одена. В чём же конкретно проявилось влияние Одена? Бродский вслед за Оденом высказывает свои мысли в стихотворном письме призраку. У Одена адресат – покойный Байрон, у Бродского – генерал, которого, как мы узнаем в конце стихотворения, «не существует в природе». Конечно, Бродский модернизировал форму, использованную Оденом. Кроме того, Оден обращается к Байрону практически от своего имени, а у Бродского отправитель письма – персонаж, имеющий свою собственную биографию и находящийся в обстоятельствах, не взятых из реальной жизни самого поэта. Путем удаления автора из кадра Бродский объективирует описание. Предметом рефлексии Одена становится его время, причем в тексте отражены и политические события, и состояние науки и искусства «на равных правах» с происшествиями из жизни создателя произведения. Можно сказать, что это энциклопедия определенного временного среза. В «Письме лорду Байрону» мы встречаем такие строки: «It is a collage that you are going to read» и в следующей строфе: «I want form that’s large enough to swim in,/ And talk on any subject that I choose…» Манера изображения в оденовском тексте действительно напоминает коллаж из разнородных элементов, и Бродский в какой-то мере воспроизводит ее. Архитектоника стихотворения Бродского и использованный им размер близки оденовским, а антиромантическое и ироническое виденье Одена вполне созвучно тональности «Письма генералу Z.» Бродского. Оденовское «противоядие от всякого рода демагогии» вылилось у Бродского в развенчание военных мифов. Если факт влияния стихотворения Одена на «Письмо генералу Z.» можно считать неоспоримым, выявление переклички с другими литературными источниками требует дополнительного анализа. Конечно же, для произведений русскоязычного поэта Бродского можно найти разнообразные контексты в родной литературе. Мы рассмотрим с этой точки зрения конкретное стихотворение Бродского – «Письмо генералу Z.». Можно отметить, что на него оказали влияние сочинения Достоевского, Блока, Гумилева, Г. Глинки, Э. Багрицкого, Н. Матвеевой и других, но мы остановимся на перекличке, существующей между «Письмом генералу Z.» и произведениями одного-единственного автора ХХ века – Окуджавы. Во-первых, потому, что влияние в данном случае очень значительно, а во-вторых, потому, что существует и «обратная связь». Окуджава явно ориентировался на «Письмо генералу Z.» в своих более поздних стихах о войне.
Что можно понимать под словом «перекличка»? Мы не ошибемся, если скажем, что это присутствие отзвука произведения одного поэта в тексте другого; при перекличке отношение между субъектом и объектом влияния может принимать разные формы в зависимости не только от того, на каком уровне поэтического текста – в диапазоне от тематического и идейного до уровня эвфонических характеристик – связь имеет место, но и от степени близости отсылки к исходному тексту – начиная с аллюзии и кончая цитатой. В нашем случае перекличка может охватывать один или несколько уровней. Поскольку стихотворение Бродского является реакцией на военную авантюру, то естественно было бы ожидать, что в нем появится атрибутика, соответствующая ситуации. В момент вторжения были ещё живы и служили в Советской армии сражавшиеся в 1941–1945 гг… Хотя ко времени чешских событий военная тема была широко представлена в русской поэзии, её освещение было односторонним – с сильным уклоном в героизацию и романтизацию. Вторжение в Чехословакию уже не позволяло говорить о применении военной силы с тех позиций, которые были в какой-то мере оправданы по отношению к Отечественной войне. Популярность стихов и песен Окуджавы ко времени чешских событий трудно переоценить. Их знали миллионы. Немногочисленные книжные издания расходились мгновенно. Когда Бродскому понадобилось описать вторжение в Чехословакию, он использовал образы из романтических песен Окуджавы, поскольку знал, что они в то время были «на слуху» у всех потенциальных читателей будущего стихотворения. Он, несомненно, рассчитывал на то, что они их узнают и оценят его пародирование. О влиянии творчества Окуджавы на раннего Бродского говорится в статье В. Куллэ «Окуджава как фактор влияния (К вопросу о некоторых параллелях творчества И. Бродского и Б. Окуджавы)».[192] Эта статья показывает, какие темы и образы сближают стихи Бродского и Окуджавы периода поздних 50-х – ранних 60-х годов. Поэтому наличие переклички с Окуджавой в стихотворении Бродского «Письмо генералу Z.», написанном в конце 60-х, не должно никого удивлять. Широкая известность Окуджавы среди современников позволяла Бродскому сделать свой текст более интересным для читателя, рефлексируя над знакомыми ему образами из песен этого барда или обыгрывая их пародийно в «Письме генералу Z.».
Можно условно назвать эту стратегию «методом троянского коня».
При описании оккупации используется лексика из очень известных в 60-е годы бардовских стихов и песен. Отсылки к Окуджаве всегда узнаваемы, то есть Бродский сознательно опирается на его произведения. Здесь нужно сделать оговорку. Великая Отечественная война оставила неизгладимый след в личном жизненном опыте Окуджавы. При всем своем негативном отношении к войне как к явлению, Отечественную войну он считал горькой необходимостью, поэтому его стихи полны сострадания к людям, воевавшим на «нашей» стороне. Бродский же писал свое стихотворение в тот момент, когда Советский Союз стал нападающей стороной и его армия превратилась в армию оккупантов. Естественно, роль последней казалась Бродскому неприглядной, и уж тем более он не мог сочувствовать тем, кто послал солдат оккупировать другую страну.
Однако, по прошествии более чем половины века, современные читатели в своём большинстве (мы говорим теперь о 2014 годе) уже не способны заметить у Бродского аллюзии на образы Окуджавы и, тем более, распознать пародийность. Такая ситуация не нова. Ю. Лотман в комментариях к «Евгению Онегину» заметил, что «непосредственное понимание текста «Евгения Онегина» было утрачено уже во второй половине XIX века». Поэтому мы считаем своей задачей помочь читателю увидеть в обсуждаемых произведениях то, что было видно современникам авторов.
Если говорить о «Письме генералу Z.», самая существенная связь, сразу на нескольких уровнях и притом не в виде пародии, прослеживается, с нашей точки зрения, между этим текстом и стихотворением Окуджавы «Из окна вагона», которое датировано 1964 годом. Текст этого стихотворения приводится ниже[193]:
Как и многие другие стихи Окуджавы, стихотворение «Из окна вагона» в иносказательной форме говорит о судьбе страны. Его появление совпало с периодом «завинчивания гаек» и потери надежд на будущее для тех, кто ещё питал такие надежды. К их числу принадлежал и Окуджава. «Из окна вагона» начинается с изображения леса, в общем-то, мало значимого для автора, и оно путем сравнения незаметно переходит в описание состояния армии, очень похожее на то, что присутствует в стихотворении Бродского. Бросаются в глаза две фигуры: «командира» и «режиссёра». Первый, судя по всему, представляет собой аллегорию власти, второй – культуры. Олицетворение власти – командир – «в коросте и рвани пишет письма домой на глухом барабане». Эти строки можно понимать как утверждение, что власть прогнила и её уже никто не слышит. Идеология устарела, а экономика находится в плачевном состоянии: «истрепались знамёна» и «карманы пусты». Таким образом, мы видим перед собой картину полного развала. А вторая часть стихотворения – о положении культуры, о том, что культура тоже пребывает в состоянии распада и превратилась в «балаган», что самые именитые ее деятели – графоманы, что те, кто себя посвящает искусству, вынуждены продавать себя за гроши, а традиции разрушены. Последнее восклицание автора «Как сюжет нашей памяти однообразен!» в этом контексте означает, что исторический опыт бесполезен, а прогресса не существует.
Подытоживая, можно сказать, что это стихотворение о тотальном крахе системы.
И. Бродский в «Письме генералу Z.» использовал похожую идею и описал результат вторжения как полную катастрофу, причём не для жертв оккупации, а для оккупантов. В конечном счете, она разразилась не только над ними: как и у Окуджавы, речь у Бродского идет о кризисе власти. При этом он обрисован у обоих авторов действительно сходными средствами.
И Бродский, и Окуджава описывают увиденное за окном и находящееся в упадке и разложении. Приметы последних – «короста и рвань» в стихотворении Окуджавы, «загаженный алтарь Минервы» и грязь, в которой сидят участники событий – у Бродского. У Окуджавы власть имущий – это «командир», а у Бродского это «генерал». Одно стихотворение имеет форму письма, в другом о письмах упоминается, в обоих текстах фигурируют суд и судьи, есть описания музыкальных инструментов. Мы будем обсуждать детали образной переклички несколько позже. Сейчас скажем только, что почти все образы, сосредоточенные в стихотворении Окуджавы длиной в 21 строку, распределены по тексту Бродского, в котором строк 144. Стихотворение Окуджавы датировано при публикации 1964 годом, а стихотворение Бродского – 1968. Казалось бы, есть прямое основание считать, что Бродский читал «Из окна вагона» и ориентировался на него при написании своего текста. Однако cуществуют некоторые обстоятельства, заслуживающие упоминания в связи с датировкой. Стихотворение Окуджавы было впервые опубликовано в московском альманахе «День поэзии», подписанном в печать в июле 1969 года. Таким образом, возникает вопрос: кто кого читал первый?
Но очень велика вероятность, что Бродский слышал это стихотворение, написанное в 1964 году, в исполнении автора на одном из многочисленных поэтических чтений, где звучали именно новые неопубликованные стихи (а Бродский и Окуджава, по свидетельствам современников, активно посещали такие мероприятия и порой сталкивались на них). Бродский мог также ознакомиться с текстом Окуджавы в списках. Внимательный анализ, по нашему мнению, может подтвердить гипотезу о влиянии скорее Окуджавы на Бродского, хотя каналы передачи информации, по-видимому, так и останутся неизвестными.
Следующий уровень переклички, который мы бы хотели обсудить – образный.
Антивоенно настроенному ветерану, выведенному в «Письме генералу Z.», автор придал черты лирического героя произведений Окуджавы: пишущий письмо рассуждает о войне и о себе в форме, напоминающей о творческой манере старшего современника автора письма. Бродский помещает персонажа, пришедшего из произведений Окуджавы, в новые обстоятельства; образы, взятые из стихов Окуджавы, меняют окраску в непривычном контексте. Иногда Бродский поддерживает высказывания Окуджавы; часто он развивает тему или пародирует присутствующие у Окуджавы мотивы. При этом отсылки к Окуджаве, за малыми исключениями, – не цитаты, а аллюзии. Каждая из них в отдельности могла бы рассматриваться просто как совпадение, однако если принять во внимание их количество, становится ясно, что случай тут ни при чем. Мы не знаем ни одного произведения Бродского, в котором бы связь с творчеством другого поэта с точки зрения образной системы на пространстве двух частей одного стихотворения присутствовала в таких масштабах. По нашему мнению, Бродский сознательно опирался на произведения Окуджавы, не демонстрируя это напрямую, а позволяя «имеющему глаза – увидеть».
Как мы уже отмечали, от современного читателя могут ускользнуть аллюзии у Бродского на творчество Окуджавы, которые легко распознает его (Бродского) современник. Заметим при этом, что приведённое выше стихотворение Окуджавы «Из окна вагона» стало шагом на пути критического пересмотра поэтом его собственного отношения к войне.
Окуджавские образы, получившие новое наполнение в «Письме генералу Z.», можно разделить на две группы: к первой мы отнесём наиболее широко известные, а к другой те, которые может распознать только внимательный читатель, хорошо знакомый с творчеством Окуджавы. При этом аллюзии можно классифицировать по содержанию: аллюзии сходства и антитезы. Мы будем отмечать эти различия в ходе обсуждения.
Стихотворение Бродского состоит из 5 частей и в этом смысле похоже на «Письмо лорду Байрону», которое в зависимости от издания разбивается на 4 или 5. Поскольку образная перекличка Бродского со стихами Окуджавы представлена в большинстве из 44 строф стихотворения, перечисление всех аллюзий с соответствующими обоснованиями может утомить читателя, поэтому мы приведём только некоторые, бросающиеся в глаза и принадлежащие первой и второй частям, которые описывают распад армии: именно они особенно богаты отсылками к песням Окуджавы как из гражданского, так и из военного репертуара. Текст первой и начала второй частей стихотворения Бродского приведён как приложение в конце этой главы книги.
Бродский использует многозначность слова «карты» в русском языке: карты могут быть географические и игральные, а иногда картой называют ресторанное меню. Утверждение: «Наши карты – дерьмо» можно рассматривать двояко: это и метафора позиции в карточной игре, и оценка военных топографических карт, необходимых для управления войсками. А добавление – «Я пас» – тоже можно истолковать в русле любого из двух смыслов приведенного выше высказывания: это и обозначение хода в карточной игре, и метафора отказа принимать участие в военной операции. Можно вспомнить стихотворение Окуджавы «Письмо Антокольскому», тем более что это тоже обращение к призраку. Там речь идет о географической карте: «Блок над картой морей просиживает, не поднимая лица». Игральные карты у Окуджавы тоже встречаются – в стихотворении «Эта комната», опубликованном в 1967 году в сборнике «Март великодушный» почти рядом с «Письмом Антокольскому».
Есть вероятность, что Бродский ознакомился с этим сборником и объединил два разных значения слова, использованных Окуджавой в двух соседних стихотворениях, в одно. В третьей строфе он продолжает линию игры в карты, снова демонстрируя образное сходство с Окуджавой.
Следует обратить также внимание на использование слова «приказ». В песнях Окуджавы оно появляется, когда решается вопрос жизни или смерти: «Приказ в атаку отдан» или «Когда нас выплеснет из окопа четкий приказ» или «Едва огонь угас,/ Звучит другой приказ». Он не употребляет этого слова всуе. В «Письме генералу Z.» образ, к которому столь часто прибегал Окуджава, подвергается пародийному снижению: «.. любой приказ/ превращается рацией в буги-вуги». Используя слово «приказ», Бродский подчёркивает абсурдность и бессмысленность происходящего: в описанной им ситуации приказы всё равно не доходят. В цитируемой нами фразе из «Письма генералу Z.» мы видим ещё одну аллюзию на тексты Окуджавы. В стихотворении «Прощание с Польшей»[194], из того же сборника Окуджавы «Март великодушный», есть строка: «И чья-то радиола наигрывает твист». Слова «радиола» и «рация» однокоренные, а «твист» и «буги-вуги» – танцевальные западные новинки, дошедшие до жителей нашей страны в 60-е годы.
Выберем из первой части ещё одну строфу (третью), в 4 строках которой содержатся сразу несколько аллюзий на образы из текстов Окуджавы:
Во второй строке возникает многозначный образ, опять же связанный с карточной игрой. «Король червей» – всем известное простонародное название игральной карты. Но Бродский наделяет это словосочетание и вторым смыслом, раскрывающимся в тексте и подразумевающим существование государственного строя у могильных червей, которые ожидают своих жертв. Упоминание о карточной игре подчеркивает авантюрный характер происходящего. С другой стороны, «Король» – это одна из самых популярных песен Окуджавы, написанная в 1957 году, известная и как «Песенка о Лёньке Королёве». Лёнька Королёв, получивший «званье короля», у Окуджавы воплощение благородства и великодушия. Этот сказочный Король не должен умереть («…не для Лёньки сырая земля»). В таком контексте образ «короля червей», «загодя ликующего», ожидая покойников, воспринимается как антитеза образу у Окуджавы. С такой же аллюзией-антитезой мы сталкиваемся в этой строфе еще раз. Если появившаяся в песне Окуджавы кукушка кричит («кукушки крик… всё катится и катится»[195]), то у Бродского она «безмолствует». Тут можно повторить, что антитеза – это практически основной приём, используемый Бродским при отсылках к песням Окуджавы.
В следующей строфе у Бродского появляется один из наиболее известных образов в поэзии Окуджавы – это трубач. Вот как трубач представлен в стихотворении Бродского:
Трубач в песнях Окуджавы окружен романтическим ореолом: его появление пробуждает надежды, он возвещает о прощании или встрече, как, например: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,/ когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт»[196] или: «…я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач»[197] или «Когда трубач над Краковом возносится с трубою,/ хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах»[198]. Образная метафорика Бродского представляет собой откровенную инверсию окуджавской, с заменой верха – низом, музыкальных инструментов – упоминанием о дисфункции половых органов. Вероятно, Бродский рассчитывал, что эта пародийность не пройдет незамеченной.
В следующей (5-ой) строфе первой части снова можно отметить аллюзии на произведения Окуджавы.
Первые строки строфы: «Офицеры бродят, презрев устав,/ в галифе и кителях разной масти» – очень напоминают строчку: «Их седой командир, весь в коросте и рвани», а «сержант-холостяк» из оккупационной армии ведет свою родословную от «морально нестойкого ефрейтора», который «женился на пленной» в песне «Старый король».
Во второй части стихотворения Бродский, снова используя военную лексику Окуджавы, пишет: «К пуле я безразличен». Это напоминает следующий фрагмент из стихотворения Окуджавы «Сто раз закат краснел, рассвет синел…»: «А пули? Пули были. Били часто./ Да что о них рассказывать – война»[199]. В сравниваемых стихах Бродского и Окуджавы интересен приём введения высказываний говорящего героя в сферу авторских оценочных суждений, когда невысказанное прямо авторское поэтическое слово начинает доминировать над мнимо убедительным словом героя. Можно сказать, что именно в этом существенная специфика полемического диалога между Бродским и Окуджавой, а интенсивность переклички как диалогического обмена репликами возрастает от введения новых и новых голосов или интертекстуальных связей.
По образности вторая строфа второй части стихотворения Бродского напоминает «Старого короля» Окуджавы, а по поводу пыльных штор можно предположить, что они ведут происхождение от «синих штор» в «Надежде, Вере, Любови» и «пыльных шлемов» комиссаров в «Сентиментальном марше». Строфа заканчивается неожиданным парадоксом: «Впрочем, а жить за них тоже мне / неохота. Вдвойне», в очередной раз сближающим «Письмо…» со стихотворением Окуджавы «Из окна вагона».
По образности и по идеям с этим стихотворением перекликается третья строфа второй части «Письма.». Бродский переосмыслил «Из окна вагона» и при этом сохранил настроение, царящее в стихотворении Окуджавы. Он пишет: «Мне/ Скучен крестовый поход. Мне скучен/ вид застывших в моем окне/ гор, перелесков, речных излучин». Окуджава также описывает вид из окна, называет его застывшим, употребляет в связи с ним слово «однообразен». Но у Окуджавы «пейзаж поражения» служит как бы иллюстрацией к его собственному состоянию, и заканчивает он стихотворение словами «Как сюжет нашей памяти однообразен», рисуя картину своей «вселенской», необратимой усталости. У Бродского строфа заканчивается сходной сентенцией: «Плохо, ежели мир вовне/ изучен тем, кто внутри измучен». Речь у Бродского также идет об усталости, сопутствующей идейному краху. В этой строфе Бродский употребляет приемы, характерные для поэтической манеры Окуджавы, такие как внутренние рифмы в строке и повторение слов (впрочем, эти приемы не обязательно взяты у Окуджавы, они не чужды поэтике Бродского вообще). Хотя перечисление случаев сходства военных образов у Окуджавы и в «Письме генералу Z.» можно было бы продолжить, мы считаем, что приведенных примеров достаточно для доказательства существования этих случаев.
Стихи Окуджавы и Бродского о войне после «Письма генералу Z.»
Окуджава откликнулся на чешские события сатирической «Песенкой про старого гусака»[200], обыгрывая фамилию коллаборциониста Густава Гусака, которого оккупанты сделали главой чешских коммунистов, после чего он отменил демократические реформы. Кроме того, в тот момент Окуджава сочинил короткое стихотворение о моральном кризисе системы, заканчивающееся строчками: «…люди царства своего / не уважают больше»[201]. Тема оккупации сопредельных стран с целью сохранения в них прокоммунистических режимов снова стала актуальной в 1979 году в связи с военными действиями в Афганистане. На этот раз авантюра повлекла за собой значительные людские потери и вызвала сильное недовольство в обществе. Оба поэта, о которых мы говорим в статье, откликнулись на события осуждающими стихами, но написанными в разной манере.
Стихотворение Бродского «Стихи о зимней кампании 1980 года» резко обличительное. В нем уже нет намеренно архаизированных деталей, какие были в «Письме генералу Z.», нет ничего, что бы позволяло рассмотреть ситуацию как вневременную. Стихотворение содержит массу страшных реалистических описаний современной войны, от которых «пахнет кровью», в отличие от «Письма генералу Z.», где речь шла о моральном кризисе. Кровь, тела убитых, человеческая свинина, мины, взрывы, патроны, самолёты, железо, мазут, артиллеристы, убийство, смерть, шинели, прицелы, Жучка (собака, запущенная в космос. Абсолютное большинство запущенных на орбиту собак погибли задохнувшись, сгорели или разбились при приземлении. Выбор клички – Жучка – можно считать далеко не случайным, если вспомнить, что мальчик из «Детства Темы» спускался в вонючий, заваленный грязью колодец, чтобы спасти свою Жучку, в то время как Жучка из стихотворения «всеми забыта» в стратосфере) – вот неполный ряд образов, присутствующих в «Стихах о зимней кампании 1980 года». В них также есть строчки, проникнутые эсхатологическим ожиданием: «Новое оледененье – оледененье рабства/ наползает на глобус». И хотя пушки, пули и прочая военная атрибутика есть и в «Письме генералу Z.», там оружие не используется по назначению. Можно констатировать некоторые образные пересечения «Письма…» и «Стихов о зимней кампании…», а следовательно – опосредованную перекличку стихотворения Бродского 1980 года с текстами Окуджавы об Отечественной войне, но в целом «военная образность», общая для всех этих текстов, скорее всего, принадлежит топосу русской литературы.
Реакция Окуджавы на экспансионистскую политику страны выразилась в деромантизации войны и в пацифистских мотивах, которые, впрочем, у Окуджавы появлялись и раньше, например в «Старинной солдатской песне»:
Лирик Окуджава в 80-е годы вернулся к военной тематике, но рассматривал войну уже с других позиций, освободившись от идеологического багажа своей молодости. Его стихи
приобрели ярко выраженный гуманистический характер и отрицали войну как способ выяснения отношений. Из известных произведений, обладающих этими свойствами, можно назвать сатирическую песню «Римская империя времен упадка…», датированную 1982 годом: «Юношам империи времени упадка/ снились постоянно то скатка, то схватка, /то они в атаке, то они в окопе,/ то в Афганистане, а то и в Европе»[203]. Чтобы не оставалось сомнений в том, что речь на самом деле идет о советской действительности, Окуджава добавляет, что скатка, может быть, и не римская деталь, но это соответствует его замыслу. В этой песне Окуджава намекает не только на Афганскую войну, но и на события в Венгрии 1956 года и в Чехословакии 1968 года. В этом и в других текстах 80-х годов Окуджава смешивает реалии и лексику разных времен для создания обобщенного взгляда на войну как на явление, то есть применяет тот же прием, к которому прибегнул Бродский в «Письме генералу Z.». Ощущение войны как трагедии проскальзывает у Окуджавы в этот период даже в произведениях, которые кажутся при первом прочтении полу-шуточными. Так, например, в финале стихотворения «Солнышко сияет, музыка играет…» чувствуется тревожная нота: «Солнышко сияет, музыка играет,/ отчего ж так сердце замирает?»[204]. А вот строчки из стихотворения «Как время беспощадно.»:
Приведем также фрагмент из текста того же периода «Проводы у военкомата»:
Столь же показательны строчки из стихотворения «Оркестр играет боевые марши…»:
А вот отрывок из стихотворения «Впереди идет сержант.»:
Цитаты такого рода не оставляют сомнений насчет отношения Окуджавы к войне вообще и, в частности, к Афганской войне, составляющей исторический фон для приведенных стихов.
Перекличка Окуджавы с Бродским в стихотворении «Дерзость, или разговор перед боем»
Популярная песня «Дерзость, или Разговор перед боем» естественно встраивается в ряд стихов Окуджавы о войне, написанных в период 80-х. Однако у нее есть особенности, заслуживающие обсуждения. Эта песня построена как диалог генерала и офицера, не проявляющего энтузиазма перед боем. Такой сюжетный ход сразу же заставляет вспомнить «Письмо генералу Z.». Есть все основания предполагать, что Окуджава читал его в книге «Конец прекрасной эпохи», выпущенной в 1977 году издательством «Ардис» в США. Перед тем как обсуждать стихотворение Окуджавы, вспомним последнюю строфу из второй части «Письма генералу Z.»:
Уже одна эта строфа устанавливает связь между разговорами с генералом у Окуджавы и Бродского, но эта связь не исчерпывается процитированным нами отрывком, о чём и пойдёт речь ниже. Приведем текст Окуджавы «Дерзость, или Разговор перед боем»[209] полностью.
Как мы показали в этой главе, в «Письме генералу Z.» присутствует большое количество отсылок к творчеству Окуджавы, в первую очередь в плане образности. При описании мыслей и чувств офицера, оказавшегося в роли оккупанта, Бродский останавливается и на отношениях героя с некоей женщиной. В стихотворении Бродского сосуществует множество разных планов, конфликт многомерен; Окуджава же выделяет одну его сторону, наиболее актуальную для молодого мужчины: появлению недозволенной мягкости и пацифистских настроений у офицера способствуют любовные мечтания. Тема – отказ военного участвовать в сражениях за ценности, в которые он не верит, – и ролевое распределение между персонажами объединяют «Письмо генералу Z.» и «Дерзость…» Но кроме того, в этих произведениях есть и структурное сходство. Прежде всего бросается в глаза, что 3 первых строфы в обоих случаях начинаются с обращения: «Генерал…» у Бродского и «Господин лейтенант…» у Окуджавы. На первый взгляд текст Окуджавы напоминает его известные полушуточные песни о гусарах, где время действия – начало XIX века. Первая строфа, казалось бы, укрепляет это впечатление: форма обращения и лексика в ней подчеркнуто старомодные, хотя внимательный читатель может заметить, что в дореволюционной русской армии не было чина лейтенанта; он появился в СССР в 1935 году. Окуджава прекрасно знал табель о рангах в русской армии, он много писал об офицерах. Окуджава намеренно смешал в стихотворении реалии разных эпох, преследуя ту же цель, что и Бродский в «Письме.». Он желал придать размышлениям о конкретном военном конфликте глобальный смысл и дезориентировать цензуру. Таким образом поэт мог без опаски высказывать свои соображения от имени героев прошлого. Окуджава делал это многократно в своих романах, к тому времени уже напечатанных. Фигура генерала и у Бродского и у Окуджавы достаточно условная. Бродский об этом говорит прямо. Генерал – это воплощение
Если даже Окуджава и не знал этого текста Бродского, его пацифистская позиция совпадает с выраженной в этой песне, и он передает ее герою «Дерзости». Поскольку генерал не может найти доводы, чтобы убедить подчиненного жертвовать жизнью, ему остается только апеллировать к «воинскому долгу», который сам по себе не заменяет долга морального. В заключительной строфе срываются все завесы; она обнажает истинный характер отношений советского государства и народа. Генерал говорит: «Ну гляди, лейтенант, каяться придется./ Пускай счеты с тобой трибунал сведет». Характерно, что генерал зовет подчиненного на «ты», этим еще раз демонстрируя хамскую природу власти. Появляется и другая «примета времени» – трибунал; так только в советские годы назывались военные суды. А лейтенант отвечает: «Видно так, генерал. Чужой промахнется,/ а уж свой в своего всегда попадет». В этой строфе есть явная перекличка с Бродским: его герой также готов принять наказание за свои взгляды и дважды говорит о том, каких санкций он заслуживает. Последняя строка песни Окуджавы: «…а уж свой в своего всегда попадет» придает ей резкую критическую окраску и базируется на историческом контексте. Достаточно вспомнить, как власти уничтожали миллионы советских граждан, как во время войны косили «своих» пулеметы заградотрядов. Таким образом, невинная на первый взгляд песня с лирической окраской приобретает острое политическое звучание.
В этой статье мы показали только одну цепочку взаимосвязей в творчестве двух поэтов, в значительной мере определивших лицо русской поэзии последней трети ХХ века. Конечно же, их влияние друг на друга можно выявить в намного большем масштабе. Несмотря на все многочисленные различия в творческой индивидуальности, этих двух авторов сближали гуманизм и уважение к человеческой личности.
Приложение
Первая и начало второй части стихотворения И. Бродского «Письмо генералу Z.» (Сочинения Иосифа Бродского. В 4 т. Т. 2. СПб.: Пушкинский фонд. 1992. С. 85.)
О конфликте рационального и эмоционального в стихах и песнях Окуджавы с точки зрения новых знаний о работе мозга
You know far less about yourself than you feel you do.
Поделиться книгой: