Помоги проекту - поделись книгой:
Такие «мнимые оправдания» встречаются и у Окуджавы, например, в его «Душевном разговоре с сыном». А если вернуться к «Молитве», анализ текста покажет, что Окуджава использовал метод Вийона – «притворной вживаемости» и «имитации серьезности», так что легко не заметить иронического характера стихотворения и воспринять его как порожденное искренней верой.
Обратимся к тексту «Молитвы».
Первая строка «Молитвы» вызывает ассоциации с псалмами из Книги Ветхого Завета Псалтырь. Например, 23-й Псалом Давида начинается словами: «Господня – земля и что наполняет её, вселенная и всё живущее в ней» (Пс. 23, 1). Примеров такого рода в Библии множество. А теперь сравним это с первой строкой стихотворения. Информацию, заключенную в ней, можно было бы извлечь из справочника: Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца, которое со временем погаснет. Таким образом, и в стихотворении Окуджавы, и в псалмах имеет место экскурс в астрономию, но если в псалмах он предполагает показать безграничность и вечность мира, подвластного Господу, в «Молитве» есть ощущение хрупкости и ненадежности его творений и присутствует иронический оттенок. При этом лексика заставляет подозревать иронию: употреблению глагола «вертеться» по отношению к Земле чаще всего сопутствует шутливая интонация, как, например, в стихотворении Дельвига[100]:
А в довольно известной комсомольской студенческой песне есть строки: «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой». Можно найти еще немало примеров такого рода.
Вторая строка стихотворения – это обращение к Богу с просьбой, что также заставляет вспомнить псалмы. Однако в псалмах просьба предваряется изъявлением почитания, признанием Божьего величия (Окуджава же как раз косвенно указывает перед просьбой на ограниченность Господней власти). Просьба звучит так: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет». Нужно отметить, что по смыслу она походит на вторую часть коммунистического лозунга: «От каждого по способностям, каждому – по потребностям». Кроме того, это почти прямая цитата из 19-го Псалма Давида (Пс. 19, 5): «да даст тебе Господь по сердцу твоему и все намерения твои да исполнит». А в шестом стихе того же псалма эта формулировка практически повторяется: «Да исполнит Господь все прошения твои». Но если в этом псалме, как и в любом другом, блага от Господа ждет молящийся, Окуджава просит за всех, кому что-либо нужно, и классифицирует потенциальных получателей Господних милостей: «мудрый», «трусливый», «счастливый», «рвущийся к власти», «щедрый», Каин. В одном ряду с ними стоит и лирический герой стихотворения. Таким образом, Окуджава придает обращению к Богу демократический и эгалитарный оттенок, примиряющий стихотворение с коммунистическими идеями и, таким образом, позволяющий ему пройти цензуру. В первой строфе Окуджава просит за «мудрого», «трусливого» и «счастливого», имея в виду то, что могли бы пожелать они сами («по сердцу своему»). При этом никаких требований на получателей не накладывается. А спецификация, представленная Богу, вполне четкая: «…мудрому дай голову, трусливому дай коня, / дай счастливому денег… И не забудь про меня». А теперь мы приведем текст, из которого, возможно, Окуджавой было взято сочетание образов: и «голова», которую можно «дать» и «сорвать», и конь для труса[101]:
Источник, откуда появилась «гроздь» образов, сказочный и шутливый; внимательный читатель, поняв это, получает сигнал, что Окуджава разыгрывает сюжет «Молитвы» в ироническом литературном ключе: «мудрому» лишняя голова может пригодиться, если настоящую ненароком оторвут; а для трусливого Окуджава просит не храбрости, а коня, который понадобится, если тот захочет сбежать с поля боя. При этом кони упомянуты и в 19-м Псалме, где речь идет о раздаче благ. А тема денег и счастья появилась в связи с тогдашними жизненными обстоятельствами Окуджавы (переезд в Ленинград ко второй жене и трудности с деньгами), которые, конечно же, наводили на мысль, что деньги все-таки нужны и счастливым. Финальная строчка «И не забудь про меня» уравнивает лирического героя с остальными просителями, делая его немножко и «мудрым», и «трусливым», и «счастливым».
Во второй строфе, еще раз напомнив, что жизни на Земле положен предел законами физики, лирический герой переходит к следующей категории «нуждающихся» – это «рвущиеся к власти». Окуджава просит Бога дать им возможность «навластвоваться всласть». Это пожелание должно насторожить читателя и заставить его задуматься над смыслом текста, так как оно звучит парадоксально. Или Окуджава настолько благодушен, что его забота распространяется и на тех, чьи мечты, сбывшись, могли бы дорого обойтись окружающим, или тут мы имеем дело с приёмом, привносящим в стихотворение какое-то дополнительное содержание. По поводу адекватности буквального восприятия этих строк в данном случае нужно заметить, что если учитывать исторический контекст, просьба Окуджавы равносильна призыву помочь вурдалаку, который алчет напиться «всласть» человеческой крови. Нам трудно себе представить, что Окуджава действительно хотел бы, чтобы такое пожелание осуществилось. Тут мы должны вспомнить о приёмах Вийона и констатировать, что в этой строчке скрытый иронический характер «Молитвы» проявляет себя в полной мере. Ко времени написания «Молитвы» уже были опубикованы в переводе Эренбурга[102] отрывки из «Большого завещания» и такие произведения Вийона, как, например, «Баллада поэтического состязания в Блуа» с её парадоксами типа: «глухой меня услышит и поймёт»; «Баллада истин наизнанку» с ее «Весна за летом настает» и другие его баллады, опять же наполненные парадоксами. Формула Окуджавы, использованная в «Молитве», построена на антифразисе, приеме, столь любимом Вийоном; можно говорить об употреблении антифразиса, когда в тексте истинное значение сказанного противоположно прямому значению.
Толчком к появлению темы дарования и удержания власти, присутствующей в стихотворении, возможно, послужили псалмы. В Псалме 19 (Пс. 19. 5) говорится о царе Давиде: «Да исполнит Господь все прошения твои», а в Псалме 20: «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул» (Пс. 20.2), а в стихе 5 из того же Псалма: «Он просил у тебя жизни, – Ты дал ему долгоденствие на век и век» – и всё это о правителях. Окуджава синтезировал приведенные выше строки из псалмов в афористическую формулу: «дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть», предоставив слушателю возможность размышлять о том, что может получиться, если «исполнить прошения» каждого властителя.
В следующей строке: «…дай передышку щедрому, хоть до исхода дня…» тоже присутствует вийоновская двусмысленность; ее легко воспринять серьезно, как просьбу, вызванную сочувствием по отношению к людям, делающим добро; однако возможно иное прочтение. «Благими намерениями вымощена дорога в ад», и автор взывает к Богу с тем, чтобы он приостановил благодеяния «щедрых», а слово «хоть» указывает на то, что лучше было бы и вовсе положить им конец. Эта строчка – еще один пример антифразиса, «выворачивающего наизнанку» популярное выражение: «Да не оскудеет рука дающего». Далее мы читаем: «Каину дай раскаяние» – здесь несомненно присутствует игра слов, отмеченная В. П. Григорьевым[103]. Библейский Каин – сын Адама и Евы – не мог жить вечно, а значит, Каин у Окуджавы имя нарицательное. И воспринимается это так, будто Окуджава просит за современных последователей библейского героя, которые за свое преступление еще не наказаны. Вряд ли они могли действительно вызывать в нем сострадание. Строчку: «Каину дай раскаяние…» можно было бы еще понять буквально, если бы за ней не следовало: «И не забудь про меня». Такое сочетание просьб ставит в один ряд братоубийцу – одного из самых страшных грешников – и самого поэта, и, таким образом, это ещё один пример применения антифразиса.
В третьей строфе ставится вопрос о том, насколько Бог в силах выполнить какие-либо просьбы. Она начинается так: «Я знаю: ты всё умеешь, я верую в мудрость твою.». Здесь сразу привлекают внимание слова «ты все умеешь». Умение – это приобретаемое качество (а канонический Бог вряд ли подвержен какой бы то ни было эволюции). О Боге говорят как о «всемогущем», а «могущество» далеко перекрывает умение. «Все умеет» говорят о «рукастом» человеке. Следовательно, здесь можно зафиксировать антропоморфизм. После фразы: «я верую в мудрость твою» слушатель ожидает, что Окуджава поставит эту мудрость в ряд каких-то неоспоримых истин, чтобы указать на объективность и твердость своей веры, но сравнения, которые он предлагает, совершенно обесценивают эту веру и заставляют сомневаться в мудрости Бога: «…я верую в мудрость твою,/ как верит солдат убитый, что он проживает в раю,/ как верит каждое ухо тихим речам твоим,/ как веруем и мы сами, не ведая, что творим». Ситуацию с убитым солдатом трудно нарисовать в воображении, хотя у неё, скорее всего, корни из военного опыта поэта. Строчка: «как верит каждое ухо тихим речам твоим» отсылает к 30-му Псалму, в третьем стихе которого есть обращение ко Всевышнему: «Приклони ко мне ухо Твое», и перекликается также с Псалмом 33: «Очи Господни обращены на праведников, и уши Его к воплю их». В 3-й Книге Царств (Гл. 19, стихи 11–12) Господь присутствует в «веянии тихого ветра» (последнее упоминается в книге Д. Быкова об Окуджаве в главе «Молитва» (с. 449)). Однако из стихотворения не ясно, кто обладатель уха, а кто произносит «тихие речи». То ли ухо – это ухо Бога, а «тихие речи» исходят от просителя, то ли Бог шепчет что-то на ухо человеку. А может быть, имеются в виду и вовсе какие-то земные любовные дела. Во всяком случае, представления, возникающие у слушателя в связи с этой строчкой, весьма размыты. Оборот «не ведая, что творим» в последней строчке третьей строфы многократно встречается и в Новом Завете. Остается непонятным, подразумевал ли Окуджава, что все человечество объединяет вера в Бога (а это утверждение заведомо ложно), или он имел в виду, что человек, совершая какие-то действия, убежден в том, что последствия будут благотворны (а такая убежденность не имеет под собой почвы). В любом случае, Окуджава намеренно демонстрирует необъективность высказывания о Господней мудрости и могуществе, с которого начинается строфа.
Обращение к Богу «зеленоглазый мой» – это опять антропоморфизм и, с точки зрения канона, фамильярность, неуместная в обращении к Вседержителю. Сам же Окуджава позже говорил, что ввел в песню эти слова, думая о глазах своей жены, которой посвящено это стихотворение. Не пытался ли Окуджава сказать читателям, что для него Богом является его жена? Уже привычное «пока земля еще вертится» во второй строке получает неожиданное продолжение: «и это ей странно самой», придающее тексту пантеистический оттенок, несовместимый с библейским представлением об устройстве Вселенной[104]. Стихотворение оканчивается скромной просьбой к антропоморфному и беспомощному Богу дать хотя бы «всем понемногу», включая лирического героя.
Здесь можно было бы вспомнить строчки из «Моей комнаты» о «ереси», соседствующей «с богами», а также утверждение «Не верю в Бога и судьбу» из одноименного стихотворения, в котором есть и такое высказывание: «бессилен Бог – ему неможется». Концепция иронического характера «Молитвы» подтверждается, например, при попытке объединить просьбы к Богу какой-то общей идеей. Мелочи вроде «коня» в «Молитве» перемежаются просьбами вполне фундаментального и экзистенциального характера; автор молится и за благотворителя, и за Каина, и все приправлено снижающим рефреном «И не забудь про меня». Мысли, которая объединяла бы эти просьбы, за текстом угадать невозможно, хотя комментаторы безуспешно пытались это сделать. Трудно поверить, что смысловая разноголосица не намеренная: именно она придает просьбам чуть ли не шуточный характер, поддерживаемый и последующим перечислением оснований для веры в Бога, которые не могут быть восприняты серьезно. А заканчивается все почти явной насмешкой: уже выяснив, что Бог неспособен ничего никому дать, Окуджава просит его в таком случае «дать хоть чуть-чуть».
Еще один аспект, сближающий Окуджаву с Вийоном – ирония по отношению к библейскому пониманию Бога, которое уподобляет его человеку. В своей статье о творчестве Вийона О. Мандельштам пишет: «…в душе его смутно бродило дикое, но глубоко феодальное ощущение, что есть Бог над Богом». Судя по «Молитве», а также по стихотворению «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…»[105], которое мы будем обсуждать ниже, об Окуджаве можно было бы сказать, что его мировозрение скорее пантеистическое.
Стихотворением «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему.», написанным почти одновременно с «Молитвой», можно подтвердить соображение о том, что «Молитва» представляет собой ироническое произведение. Но это не исключает преклонения Окуджавы перед «прекрасным и высшим», перед тем, что сотворено Природой, а молится он за то, чтобы не было войны. Можно заметить сходство его взглядов на религию с позицией Л. Толстого. О ней так писал известный христианский философ С. Н. Булгаков: «С христианством его сближает только этика, да и то в своеобразном и весьма упрощённом истолковании»[106]. В этой же статье о религии Толстого говорилось: «Вера в
Можно сказать, что в этом стихотворении утверждается пантеистическое главенство природы над Богом и одновременно принципы христианской этики, то есть довольно легко найти в нем «ересь с богами наравне».
Вскоре после стихотворения «Не верю в Бога и судьбу…» был сочинен и другой текст, где вновь появилась религиозная тема. Он назывался «Прощание с осенью»[107], и в нем были обыграны два значения слова «прощай». Надо отметить, что глагол «прощать» часто употребляется и в Библии, и в христианских проповедях.
Стихотворение Окуджавы актуализирует оба значения слова «прощай». Лирический герой Окуджавы оказывается одновременно в роли того, с кем прощаются, и того, кто должен простить. Это позволяет Окуджаве выйти из узкого лирического контекста, связав его с широким гражданским. Поскольку Окуджава часто читал «Прощание с осенью» со сцены на протяжении всей последующей жизни, нам представляется, что он считал это стихотворение важным и адекватно отражающим его позицию. В соответствии с иудейским и христианским вероучениями, молящийся должен обращаться к Богу с просьбой простить его грехи, и прощен он будет только в том случае, если сам простит своим обидчикам. (Матф. 18, 35 и многие другие свидетельства). Окуджава отказывается от иерархической структуры, в которой Бог – высшая инстанция, предлагающая условия. Способностью прощать у него наделен лирический герой, и он властен простить не только свои обиды, но и обиды своего поколения, невзгоды своей матери и прямо говорит: «Я чувствую себя последним богом/ единственным, умеющим прощать».
Здесь возможна аллюзия к оде Державина «Бог» с ее: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!», хотя определение «последний» в отношении Бога у Окуджавы звучит как ересь, поскольку в монотеистической религии бог един и вечен. Но Окуджава поэт, а не теолог и не проповедник, поэтому судить его стихи с точки зрения соответствия церковному лексикону неправомерно. Несомненно одно: Окуджава считает, что прощать – задача не Бога, а человека. Лирический герой стихотворения выполняет эту задачу с усилием, чувствуется, как она трудна для него: «…обещаю/ и то простить, чего нельзя простить»; «Прощаю всех, что не были убиты/ тогда перед лицом грехов своих»; «…прощаю, чтоб не вышло боком», «Прощай, прощай. Старания упрямы»; «Прощай, прощай… Прощаю, не смущаю/ угрозами, надёжно их таю», и в последней строфе: «Прощаю побелевшими губами,/ пока не повторится всё опять». Тут нужно обратится к русской истории двадцатого века, который сплёл в тесный клубок судьбы правых и виноватых. Это и судьба поколения родителей и судьба его поколения. Получается, что всеобщее прощение возможно только при доскональном следовании одному из самых известных библейских заветов:
Близкую мысль высказал позже А. Тарковский в стихотворении «Тот жил и умер, та жила…»[108], датированном 1975 годом:
К тому же «кусту» песен, который был начат стихотворением «Три сестры», по нашему мнению, относится еще одно стихотворение – «Мгновенно слово. Короток век.», – в котором Окуджава пишет о важнейшей (по словам апостола) милосердной сестре по имени Любовь. Любовь в паре с Надеждой, без упоминания о Вере, явились основой очень известной песни «Надежды маленький оркестрик», датированной 1963 годом. А в 1964 в стихотворении «Времена» он пишет о материнской любви: «Так что я и представить себе не могу/ ничего, /кроме этой Любови!»
Таким образом, анализ приведенных нами песен показал, что Окуджава, принимая этическую сторону христианской религии, с иронией относился к ее теологической стороне, что сближает его позицию с упомянутыми выше взглядами Л. Толстого[109]. Эта ирония и задала творческую манеру Окуджавы в песне «Молитва».
Прошли почти четверть века со времени написания «Молитвы» – и Окуджава снова вернулся к теме «вечных ценностей» в целом «кусте» стихов и песен. Но это, скорее всего, тема для отдельного исследования.
Почему в песне о десантниках «Белорусский вокзал» нет ни слова о прыжках с парашютом и откуда взялось «Мы за ценой не постоим»
Песня десантников «Белорусский вокзал» из одноименного кинофильма, написанная более сорока лет тому назад, очень известна. Она может даже считаться самым популярным произведением Окуджавы. Фильм, для которого Окуджава ее создал, посвящен послевоенной судьбе друзей-сослуживцев из десантного батальона. Незадолго до финала фильма они поют эту песню на поминках своего умершего командира. По замыслу режиссера фильма А. Смирнова, она должна была звучать так, как будто ее написал во время войны участник событий для боевых товарищей. По словам Окуджавы, ему удалось мысленно вернуться в прошлое: «Я как бы воочию увидел этого самодеятельного фронтового поэта, думающего в окопе об однополчанах»[110]. Песня в фильме была призвана объяснить зрителю, что связывает персонажей, на первый взгляд очень разных. Источник их общности – страшная война, через которую они прошли вместе, теряя друзей и спасая друг друга. Окуджава, сам побывавший на передовой и получивший тяжелое ранение, показал в своем тексте, как виделась война тогда и оттуда. Это произведение Окуджавы сделало эпизод, в котором оно звучало, одним из самых ярких в фильме; сразу оседают в сознании и завершающие фильм документальные кадры о прибытии на Белорусский вокзал эшелонов с демобилизованными солдатами. Эти кадры в фильме идут под оркестрованную А. Шнитке мелодию Окуджавы.
Даже для тех, кто не видел фильма, благодаря которому появилась песня, сама она продолжает быть «на слуху». Отчасти это можно объяснить ее тематикой. Отечественная война была и остается одним из важнейших событий русской истории, и всякое упоминание о ней в произведениях искусства до сих пор вызывает у людей эмоциональный отклик. Но и среди песен и стихов об Отечественной войне «Белорусский вокзал» занимает особое место. Он звучит на каждом юбилейном торжестве; его оркестрованная А. Шнитке мелодия стала маршем Воздушнодесантных войск России и сейчас исполняется оркестром на всех парадах[111], включая Парад Победы 2014 г. на Красной Площади, а слова из текста «мы за ценой не постоим» с легкой руки Окуджавы стали употребляться в обиходной речи как метафора. Кстати, они быстро сделались объектом внимания критики. Вокруг песни завязалась жаркая полемика сразу после выхода фильма на экраны. Интерес критики к «Белорусскому вокзалу» Окуджавы не исчез и сегодня: его анализировали, например, Д. Быков[112], А. Жолковский[113]. Провозглашенный в этой песне принцип победы любой ценой кажется сейчас спорным и даже одиозным. Но по этому поводу снова нужно вспомнить, что песня должна была производить впечатление самодеятельной и отражать точку зрения не воевавшего, а воюющего; предполагалось, что она сочинена солдатом о себе и своих друзьях. Каждый из них знал, что он может погибнуть, и ему хотелось надеяться, что его смерть будет не напрасной и каким-то образом послужит победе над врагом. Отсюда и слова: «…нам нужна одна победа,/ одна на всех, мы за ценой не постоим…» Здесь есть и утешительный оттенок, поскольку предполагается, что выжившие увидят плоды этой победы. Так чувствовали те, кто был тогда в окопах, и Окуджава в своей песне дал возможность потомкам глубже понять историю войны, взглянув на нее «изнутри», глазами солдата. Кроме того, личный героизм и гибель в борьбе за благородные идеалы всегда казались Окуджаве достойными уважения, что отразилось в его творчестве («Грибоедов в Цинандали» и «Совесть, Благородство и Достоинство»). Тема такого самопожертвования традиционна для мировой культуры (можно вспомнить, например, миф о Прометее). Так что, вероятно, нравственная позиция Окуджавы проявила себя и в «Белорусском вокзале» и определила интонацию песни.
Окуджава в песнях и стихах о войне, написанных «от себя» (Белорусский вокзал – все-таки до некоторой степени стилизация), конечно же, не пропагандировал «победу любой ценой». Одна из ранних песен на эту тему начинается словами: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…»[114]. В текстах, появившихся после «Белорусского вокзала», он осуждал войну еще более категорично. «Все мои стихи и песни – не столько о войне, сколько против нее», – говорил он. Приходит на ум еще одно его высказывание: «Я увидел, что война – это суровое, жестокое единоборство, и радость побед у меня постоянно перемешана с горечью потерь, очевидцем которых я был»[115]. Нельзя не сказать о том, что принципа «победы в войне любой ценой» практически придерживались власти, иначе чем можно объяснить огромную разницу в потерях по сравнению с немецкими? В финальных документальных кадрах фильма «Белорусский вокзал» есть поразительная деталь: среди прибывших много очень пожилых людей в солдатских гимнастёрках. К концу войны уже не оставалось молодых мужчин для замещения погибших, и в армию были призваны старшие возраста – так реализовывался принцип, который можно выразить словами: «Мы за ценой не постоим»[116]. Конечно, можно спорить о том, насколько народы Советского Союза были едины в своем отношении к этому принципу, все ли приняли его. Во всяком случае, это произошло не сразу. Коммунистический режим многое сделал для того, чтобы у людей пропала охота его защищать. Только тогда, когда выяснилось, что немецкое нашествие представляет экзистенциальную угрозу для русского народа, война действительно стала Отечественной[117].
Что касается «Белорусского вокзала», то можно сказать, что хотя песня неоднократно исследовалась, многие вопросы, связанные с ее историческим аспектом и литературной стороной, включающей в себя структуру песни, образы, ритмы и рифмы и другие характеристики поэтического текста, по сей день остаются открытыми. К примеру, непонятно, почему, притом что герои «Белорусского вокзала» – десантники, в нем нет ни слова о прыжках с парашютом, зато говорится о том, как десантники закапываются в землю. Контексты этого произведения также обсуждали мало. Эти и другие темы и будут рассматриваться в статье.
Вот текст «Белорусского вокзала» Окуджавы:[118]
При чтении текста бросается в глаза одна важная деталь. В песне Окуджавы о десантниках отсутствует какое-либо упоминание о самой трудной и опасной части их дела: парашютной. В действительности сержант Окуджава, описывая военный путь батальона, придерживался исторических фактов. На самых ответственных участках фронта десантные соединения в Отечественной войне использовались как пехотные. При переводе в пехоту этим соединениям присваивалось звание «гвардейских». Поскольку они не имели в своем составе тяжелого вооружения, десантники несли тяжёлые потери. Третья строфа позволяет судить о том, где и когда происходят события, описанные в песне. Из слов «от Курска и Орла» следует, что батальон из песни вступил в бой летом 1943 года, где на Курской дуге проходило одно из самых кровопролитных сражений Второй мировой войны, в котором Красная Армия сначала оборонялась, а затем контратаковала и отбросила немцев, понеся при этом огромные потери, в точном соответствии со словами о «цене» из песни. Историки подтверждают, что десантные войска действительно участвовали в оборонительной фазе битвы на Курской дуге: «11 июля 1943 года танковая дивизия «Адольф Гитлер» 2-го танкового корпуса СС нанесла удар в стык 95-й гвардейской стрелковой и 9-й гвардейской воздушно-десантной дивизий 33-го гвардейского стрелкового корпуса…»[119]. Это там десантники «врастали в землю», и действительно, там, в районе крупнейшего в истории танкового сражения, земля была выжжена дотла, и на ней «не росли деревья» и «не пели птицы». А «вражеские ворота» – граница с Германией, достигнутая в августе 1944 г. Следовательно, события, описанные в песне, укладываются в интервал с июля 1943 по август 1944 г., а воображаемый автор предположительно создал ее чуть позже. Картина, нарисованная Окуджавой, документально точна. Эта документальность, присущая скорее хронике, чем художественному произведению, создает ощущение, что автор сложил песню прямо «в окопе» и писал не о «войне вообще» или «десантниках вообще», а о своей конкретной судьбе, не переосмысливая свой боевой опыт, а фиксируя то, что видел вокруг.
Итак, Окуджава при создании этого текста пользуется маской воображаемого автора. Но песня написана не от его имени. Она поется от лица множества людей, что особенно типично для песен о войне и революции. При этом чаще, употребляя местоимение «мы», автор имеет в виду батальон, то есть содружество воевавших в нём людей без разделения по должностям и званиям, а в других случаях (в частности, в первых строчках рефрена) это местоимение можно понимать более широко, оно предположительно относится ко всему народу.
Слова «одна победа» могут означать окончательную победу в войне всей страны, и эта победа единственна, но для ее достижения батальон должен выиграть каждое конкретное сражение. Можно себе представить, что в первых строках рефрена к голосам солдат, от которых зависит результат боя, присоединяется хор всех, кого коснулась война. Таким образом, необходимость победы для народа и его готовность платить за нее любой ценой распространяется на «врастающих в землю» десантников, как на его часть. Использованный здесь Окуджавой приём названия части вместо целого и наоборот называется синекдохой. Общий, провозглашаемый в припеве, принцип превращается в установку для людей, составляющих батальон: несмотря ни на что, одержать верх в каждой ситуации, представленной в песне. В первой строфе воюющие должны выстоять там, где ничего живого уже не осталось, во второй строфе они идут в атаку под смертельным огнем.
В третьей строфе, где расширяются временные рамки и появляется взгляд на войну из мирного времени, наречие «нынче» возвращает нас в «сегодняшний день» песни, когда перед десантниками стоит очередная конкретная задача, которую они должны решить.
В песне «Белорусский вокзал» три строфы, написанные разностопным ямбом – именно разностопным, а не вольным: они метрически идентичны. Количество стоп варьируется от 3 до 6. Пятая и шестая строки каждой строфы рифмуются с началом рефрена. Он же сближает строфы друг с другом в плане ритма. Рефрен наглядно иллюстрирует мысль Ю. М. Лотмана о том, что «универсальным структурным принципом поэтического произведения является принцип возвращения»[120]. В этой песне часть рефрена, следующая за строками о цене победы, объясняет их значение по отношению к батальону и показывает, что на всех фазах войны от него ожидается одно и то же: «сражаться, не жалея живота своего». При этом в структуре песни возникает параллелизм, поддержанный общностью ритмико-синтаксических характеристик строф.
Поскольку рефрен выполняет организующую функцию по отношению ко всему тексту, интерпретацию можно начать именно с него. Первым двум строкам рефрена было уже уделено внимание. Слова «одна на всех», которые здесь относятся к победе, вызывают в памяти строки из Екклесиаста «одна участь всем».
Екклесиаст – древнейший литературный источник, где появляется мысль об общности людских судеб, различия между которыми устраняет смерть. В своих стихах и песнях Окуджава возвращается к этой мысли многократно, развивая и преобразуя ее.
Как переложение Екклесиаста звучит, например, одно из последних стихотворений Окуджавы «Вымирает мое поколение»[121].
Впрочем, в этом тексте Окуджава мог отталкиваться от стихотворения Г. Иванова «Всё чаще эти объявленья…»[122] из цикла «Rayon de Rayone», опубликованного в 1950 году.
Эту же мысль Окуджава использует и в «Путешествии дилетантов».
Однако в других своих произведениях Окуджава отклоняется от классической интерпретации Екклесиаста. Он говорит уже не о равенстве всех людей перед лицом смерти, а о единой судьбе представителей своего поколения, с их радостями и бедами. Эта тема возникает как в ранних, так и в поздних его стихах, начиная с не включенного в авторские сборники стихотворения «Моё поколение» (1953), где он пишет о том, что ему и его современникам «высшее счастье быть коммунистами». А в «Неистов и упрям…» (1957(?)) есть такая строфа: «Нам все дано сполна:/ и горести и смех,/ одна на всех луна,/ весна одна на всех».
Здесь присутствует уже оттенок горечи, а «мы» – это люди, с которыми Окуджава себя ассоциировал. В связи с этим текстом Окуджавы приходят на ум строки Брюсова из его стихотворения «Строгое звено»: «Одна судьба нас всех ведёт,/ И в жизни каждой – те же звенья!» Началом, которое связывает людей между собой, в этом случае является не смерть, а жизнь.
А в «Белорусском вокзале» тема общности судеб переплетается с мыслью о единой для всех цели. «Всех» объединяет не жизнь и не смерть, а победа, вклад в которую внесут и те, кто погибнет, и те, кто останется в живых, о чем и говорит вторая часть фразы: «…одна на всех, мы за ценой не постоим». Смерть в борьбе за Родину традиционна для искусства и уходит корнями в древность. Ещё в стихотворении «Грибоедов в Цинандали» (1965) Окуджава написал: «…как прекрасно – упасть, и погибнуть в бою,/ и воскреснуть, поднявшись с земли!».
О том, что, погибнув, человек может оказаться победителем, говорит также Тютчев в стихотворении «Два голоса».
Рассматривая историю оборота «мы за ценой не постоим», можно отметить, что слово «цена» в переносном смысле в состав этого несколько архаичного выражения было введено именно Окуджавой. В XIX веке, как и в начале XX, говорилось: «Мы не постоим за деньгами» или «в деньгах»; правда, у Карамзина встречается фраза: «Не постоим за многое, чтобы спасти главное…»[123]. В то же время метафорическое употребление слова «цена» до Окуджавы можно было найти в поэтических текстах, например, у Блока: «ценою жизни ты заплатишь»[124] или у Г. Иванова: «И вновь мы готовы за счастье платить какою угодно ценой»[125]. Окуджава преобразовал оборот, который ранее использовался преимущественно в обиходном русском языке, добавил в него метафору, и в таком виде он «прижился» как в литературе, так и в бытовой речи.
Следующие строки припева: «Нас ждет огонь смертельный, / и все ж бессилен он» могут восприниматься как развитие идеи, стоящей за словами «мы за ценой не постоим». «Смертельный огонь» предполагает огромные потери, которые, однако, не могут остановить солдат в стремлении к победе. Как мы уже отметили, в других песнях и стихах, где нет стилизации, Окуджава никогда не говорит о войне в такой тональности. В связи с рефреном «Белорусского вокзала» можно вспомнить строки А. Твардовского: «Бой идёт святой и правый, смертный бой не ради славы, ради жизни на земле».
В последних двух строках рефрена слова: «Сомненья прочь» вызвали нарекания критика[126]: «Сомненья прочь» мотивировано не очень убедительно: какие могут быть сомнения, если есть приказ выступать?». Однако в словаре Даля слово «сомненье» истолковывается в том числе и как «раздумье», и, скорее всего, в данном контексте именно это толкование актуально. «Хватит раздумывать, пора действовать!» – таков смысл предпоследней строки рефрена. Окуджава использует не главное, а одно из возможных значений слова «сомненье», привлекая к этой коллизии внимание читателя. В других случаях этот оборот можно понимать иначе, например, у Кузмина: «…Сомненья прочь! Любви помочь/ Дано одной надежде»[127]. Внутренняя рифма «прочь – ночь» использовалась многими и является общим местом. Далее в припеве возникает название части, в которой служили герои фильма: «отдельный,/ десятый наш, десантный батальон». А. Жолковский придает большое значение присутствию в рефрене слова «отдельный», считает, что на нем стоит смысловой акцент, и предлагает свое объяснение причин употребления этого слова. В действительности Окуджава использует официальное название, которое было закреплено за любым десантным батальоном. И если Окуджава вводит в песню полное наименование батальона, это может быть связано не с попыткой обособить его, а скорее со стремлением к конкретике и документальной точности, руководствуясь которым он указывает в тексте и место, и время совершения событий. Кроме того, как уже было отмечено, в «Белорусском вокзале» десантный батальон в описываемый период выполнял функции пехоты, и поэтому не остается впечатления, будто Окуджава хотел подчеркнуть, что перед десантниками стоит специальная задача, придающая им отличный от других статус. А. Жолковский пишет: «Его отдельность богато оркестрована… анжамбан обостряет впечатление отдельности тем, что подчёркивает тяготение слова, стоящего в конце строки (здесь – отдельный), вперёд к следующей строке, туда, где находится, определяемое им слово (батальон), но куда его «не пускает» строкораздел». Теория относительно особого внимания Окуджавы к слову «отдельный» не подтверждается ни исполнительской практикой Окуджавы, ни нотной записью песни, сделанной Л. Л. Шиловым[128]. И в фонограмме Окуджавы, и в нотной записи строка: «Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный» укладывается в один такт мелодии. А если бы Окуджава хотел подчеркнуть отдельность, то он мог бы отвести слову «отдельный» целый такт, что он и сделал со словом «победа» в пятой строке, или выделить его внутри такта длительностью нот. Однако в пении нет паузы перед словом «отдельный», а после него в конце строки такая же пауза, как и в предыдущей строке. Анжамбан же в названии батальона связан с многословным идентификатором, присвоенным таким батальонам в военной документации. Что очевидно является выбором поэта в названии батальона, так это номер батальона «десятый», который рифмуется с «десантным».
Анализируя строфы песни, можно заметить, что в начале первой из них присутствуют символы безжизненности, рисуется мертвенное, опустошенное пространство. Строки Окуджавы: «Здесь птицы не поют,/ деревья не растут…» можно сравнить с гумилевскими: «птицы здесь не живут…» и «не живут цветы» из стихотворения «У меня не живут цветы»[129]. Вторые две строки передают ощущение сплоченности и стойкости. В них тоже можно найти перекличку со стихами других поэтов. Выражение «плечом к плечу» встречается и у Мандельштама «Три тысячи людей стояли плечом к плечу…»[130], и у Волошина «И белые и красные Россию Плечом к плечу взрывают как волы…»[131](причем у обоих контекст не лирический, а социальный, как у Окуджавы), и у других поэтов. Метафора «врастаем в землю» есть у Всеволода Рождественского: «Врастать в родную землю, словно сосны,/ Стоять и не сгибаться никогда» (1958). Следующие две строчки придают картине опустошения, появившейся в начале текста, глобальность. Взгляд героев песни обнимает уже не отдельный выжженный дотла клочок земли, а планету, охваченную войной. В связи со строчкой: «Горит и кружится планета» вспоминается первая строка «Молитвы» Окуджавы: «Пока земля еще вертится». Сочетание «земля вертится» можно назвать общим местом: оно использовалось многими поэтами. Но интересно, что в «Молитве», как и в «Белорусском вокзале», говоря о вращении Земли, Окуджава упоминает огонь: «Пока ей еще хватает времени и огня». При этом в «Молитве» огонь, по-видимому, – начало, дающее жизнь, выполняющее
созидательную функцию; в «Белорусском вокзале» же это разрушающее пламя пожара. Слова «кружится планета» есть в стихотворении Вс. Рождественского «Жажда жить во мне неутолима» (1966): «Пусть летит и кружится планета/ Разве где положен ей предел…». И, возможно, местоимение «мы» в песне объединяет в данном случае не десантников, а всех жителей Советского Союза: любой из них мог бы сказать: «Над нашей родиною дым». Этот образ, по существу, представляет собой буквальное воплощение метафоры «дым отечества»; при этом в «Белорусском вокзале» он обретает смысл, противоположный метафорическому.
Вторая строфа захватывает более длинный временной отрезок. Описывается уже не конкретное сражение, а жизнь в условиях войны, которую ведут десантники. Бои следуют один за другим: «Едва огонь угас —/ звучит другой приказ,/ и почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас». Можно заметить, что рифма «огонь угас – приказ – нас» присутствует в виде «огонь угас – нас» у В. Соловьёва[132]. В двух следующих стихах: «Взлетает красная ракета,/ бьёт пулемёт неутомим», с внутренней рифмой «бьёт – пулемёт», появляются атрибуты боя, сходные с теми, которые присутствуют в песне «Смело мы в бой пойдем.»
В третьей строфе стилистика меняется, и появляются обороты несколько архаичные, иногда с былинным оттенком: «вражеские ворота», «такие, брат, дела». Торжественный тон подчеркивает историческую важность событий. Здесь сквозь маску самодеятельного поэта проступает лицо автора песни Б. Окуджавы.
Также можно заметить, что в третьей строфе появляется попытка подведения итогов, оценка пройденного пути, который оказался впечатляющим, взгляд на ситуацию войны из будущего и возвращение в настоящий момент и осознание того, что испытания еще не кончены.
Важнейшим выразительным средством в поэзии является рифма, занимающая особое место в системе поэтических характеристик индивидуального стиля произведения. Необходимо сказать несколько слов о специфике рифмовки в «Белорусском вокзале» и об эвфонической организации песни, которая сыграла немаловажную роль в её успехе у слушателей и сделала её лёгкой для запоминания и исполнения. Для достижения этой цели поэт использовал широкий набор средств[133].
Если искать среди русских военных песен сходную с «Белорусским вокзалом», можно вспомнить песню Гражданской войны «Смело мы в бой пойдем–» Фактически она является переделкой гимна Добровольческой армии Деникина, куплетная мелодия для которого была взята из романса начала ХХ века «Белой акации гроздья душистые…» композитора А. Зорина[134]. А гимну армии Деникина предшествовала народовольческая песня «Смело, друзья не теряйте…» на слова М. Михайлова,[135] которая начиналась куплетом:
Вот две первые строфы из песни «Смело мы в бой пойдем…» (она очень длинна):
«Белорусский вокзал» сближают с песней Гражданской войны как структура, так и образы. Обе песни имеют куплетную структуру с припевом, встроенным в каждую строфу, который несет в себе главную мысль и утверждает ее в тексте благодаря частому повторению. В первом же куплете объявляется, за что идет война: красные сражаются «за власть Советов», герои Окуджавы – за Родину. Можно сказать о перекличке строк: «Нас ждет огонь смертельный,/ и все ж бессилен он…» и «Рвутся снаряды, трещат пулеметы/ но их не боятся красные роты». В обеих песнях говорится об опасности и решимости ее преодолеть, но у Окуджавы смысловой контраст между двумя строчками гораздо ярче, практически он может быть выражен словами: «смерть бессильна». В этом утверждении присутствует большая доля патетики, для Окуджавы нехарактерной. Однако припев песни Гражданской войны, где, как и в припеве «Белорусского вокзала», говорится о готовности пожертвовать жизнью, еще более патетичен. В строках: «И, как один, умрем в борьбе за это» сиюминутность порыва делает его абсолютно иррациональным: вряд ли красные рисовали себе перспективу собственной поголовной гибели. По сумме признаков можно сказать, что песня «Смело мы в бой пойдем…» оказала влияние на текст Окуджавы. Возможно, он намеренно ориентировался на песню Гражданской войны, которая была «на слуху» у солдат его поколения, и стремился создать произведение, аналогичное ей в плане настроения и интонации. При этом он сочинил свою собственную мелодию в ритме марша.
Песня – это жанр, в котором текст неотделим от мелодической основы. Вот что Окуджава пишет о том, как создавался «Белорусский вокзал»: «Далеко не сразу, но у меня появилась первая строчка: “Здесь птицы не поют, деревья не растут…” Появилась и мелодия… под эту мелодию мне было легче сочинять»[136]. Поскольку Окуджава с самого начала писал «Белорусский вокзал» как песню, это наложило отпечаток на просодию в тексте. В песне метрические характеристики стиха взаимодействуют с приемами исполнения, когда уже создан конечный вариант произведения.
Текст «Белорусского вокзала», как уже было отмечено, написан разностопным ямбом, и число стоп в нем колеблется от 3 до 6. Соответственно, обращает на себя внимание разница в длине строк. И если рассмотреть нотную запись песни, можно сделать вывод, что ритмоорганизующим началом в первой части песни (первые 4 строки каждой строфы) служит ритм стиха, и за ним следует мелодия. А далее в строфе и в припеве, в котором строки не равной длины, используется «маршеобразная» 4-х дольная мелодия, которая позволяет путём укорачивания и удлинения нот в рамках такта фиксированной длительности укладывать в один такт строки разной длины, т. е. текст проецируется на ритм мелодии, и тем скрадываются колебания в метре стиха. Стихи Окуджавы обрели такую популярность именно в форме песни как раз потому, что без мелодии они кажутся неритмичными. Поскольку Окуджава не делал нотных записей своих песен, прижизненная нотная запись «Белорусского вокзала», к которой мы обращаемся[137], принадлежит его другу – музыковеду и звукооператору Л. Шилову и сопровождается комментариями поэта об обстоятельствах создания песни. Доступны также фонограммы этой песни в исполнении Окуджавы[138].
Анализируя текст песни, мы отметили, что многие образы из нее встречались в произведениях конкретных предшественников, а некоторые являются общим местом. Этот аспект творчества Окуджавы привлекал внимание критиков: так, А. Жолковский[139]упоминал о «сходстве образного репертуара Окуджавы с блоковским», а Л. Дубшан[140], а позже Д. Быков[141] тоже отмечали образное родство с Блоком. Однако связи текстов Окуджавы с поэзией Серебряного века не ограничивались произведениями Блока; можно заметить также близость Окуджавы и к другим символистам, и к акмеистам. А в более общем виде при обсуждении образного родства и особенно встречающихся в каком-то количестве общих мест в творчестве Окуджавы можно сослаться на мнение Ю. Тынянова по этому вопросу: «Эмоциональный поэт ведь имеет право на банальность. Слова захватанные, именно потому что захватанны, потому что стали ежеминутными, необычайно сильно действуют»1. Сиюминутность реакции особенно важна в песне, так как ее слушатель не имеет текста перед глазами, а следовательно, времени, чтобы обдумать и осмыслить ее в той же мере, как, например, стихотворение, и потому в этом случае перед автором стоит задача вызвать немедленную эмоциональную реакцию. Эта цель может быть достигнута посредством использования образов и рифм, или уже хорошо известных слушателю и имеющих установившуюся эмоциональную окраску, или, как минимум, напоминающих хорошо известные. Однако образы – это материал, из которого поэт строит свое здание. И даже если в работу идут какие-то стандартные блоки из топоса, качество архитектурного сооружения зависит от их взаимодействия. Как мы показали, у Окуджавы эта постройка отнюдь не примитивна, зиждется на мощном фундаменте русской поэтической культуры и особенно тесно связана с поэзией Серебряного века. Не секрет, что успеху песен Окуджавы, в частности «Белорусского вокзала», во многом послужила взаимосвязь текста и мелодии. Ведь песня, как более древнее искусство, чем поэзия, – ближе к синкретическому и апеллирует как к сознательному, так и к бессознательному механизму восприятия. Синкретическое искусство также предполагает большую спонтанность написания и исполнения. «Белорусский вокзал» был сочинен как описание событий войны практически в момент их совершения, «тогда и оттуда», непосредственным их участником. Эмоциональность и спонтанность в такой песне, как нигде, оправданны, а значит, оправданны вторичность и банальность некоторых образов в тексте. Мы проследили в этой статье не только происхождение образов в песне, но и приемы сочетания стихотворного текста с мелодией.
Кого и как изобразил автор в «Батальном полотне»
…ни одного поэта без роду и племени: все пришли издалека и идут далеко.
Интерес Б. Окуджавы к русской истории XIX века проявился не только в исторических романах, но и в стихах и песнях, к числу которых принадлежит и песня-стихотворение «Батальное полотно». Не приходится сомневаться в том, что хрестоматийные баллады Жуковского «Ночной смотр» и Лермонтова «Воздушный корабль» (вольные переводы баллад австрийского поэта И. Цедлица) были известны Окуджаве. Во вступительной статье к его «Стихотворениям» Л. Дубшан, цитируя раннюю редакцию «Батального полотна», замечает: «Из тех же, может быть, баллад и “император в голубом кафтане” и его генералы “медленно и чинно входят в ночь как в море…” тоже в смерть»[142]. Нам представляется, что источники песни «Батальное полотно» не ограничиваются названными балладами. Вот как стало выглядеть «Батальное полотно», сделавшись песней и лишившись присутствовавшей в первой публикации четвертой строфы, которую автор затем опускал и в песне, и в книжных перепечатках:[143]
Изобразительные и музыкальные темы в тексте песни
Само название «Батальное полотно» указывает на военно-историческую тему и на намерение представить читателю стихотворение как словесное описание (экфрасис)[144] реальной или вымышленной картины (отсюда и «полотно»).
Весьма вероятно, что «полотно» названо «батальным» потому, что это стихи о периоде в истории, когда перед наполеоновским нашествием Российская империя почти непрерывно вела сразу несколько войн, а еще потому, что все участники прогулки – военные.
В отличие от картины, являющейся отображением действительности, экфрасис переводит в слово не само изображение, а его восприятие автором текста. В современном литературоведении экфрасис принято трактовать существенно шире, применительно к текстам разных эпох и направлений, включая современных авторов. Обычно экфрасис подразделяют на поэтический и прозаический, встречающийся в прозаических текстах разного характера. В русской культуре корни эфраксиса уходят в Средневековье, а в русской поэзии XIX–XX веков экфрасис использовался часто и многими, особенно акмеистами: Мандельштамом, Ахматовой, Гумилёвым и Г. Ивановым.
При чтении стихотворения Окуджавы возникает вопрос: является ли «полотно» описанием реальной или вымышленной картины? Для того чтобы ответить на этот вопрос, достаточно посетить Галерею 1812 года в Эрмитаже и взглянуть на помещённый в торце галереи портрет Александра 1 верхом на коне, написанный Ф. Крюгером в 1830-ые годы, или заглянуть в «Альбом: Все картины Эрмитажа»[145], доступный в интернете. На этой картине Александр 1 представлен верхом на серой лошади с карими глазами, а на заднем плане виден Париж, то есть картина отсылает к событиям 1814 года. Согласно легенде, серая лошадь под Александром 1 – это Эклипс, подаренный ему Наполеоном во время их последней встрече в Эрфурте в 1809 году, хотя по другим данным это любимая боевая лошадь Александра по кличке Марс. (Вообще, русских императоров на картинах часто изображали на серых или белых лошадях). Есть в Эрмитаже и ещё один конный портрет Александра 1 (художник Л. Поль, по оригиналу О. Кипренского, 1820-ые годы)[146]. На этом портрете под Александром серая лошадь с карими глазами и чёлкой вороною, а его свита состоит из младших братьев; а что касается композиции и деталей, то эта картина ближе к «Батальному полотну», чем картина Крюгера. Во всяком случае, «претендентов» на роль оригинала для песни Окуджавы, как видим, много.
В романе «Путешествие дилетантов», над которым он работал, когда писал песню, есть описание картины, напоминающей «Батальное полотно»[147], – на этой картине французский художник Горас Вернье запечатлел выезд императора Николая и его семьи верхом, во главе вечерней маскарадной процессии. Окуджава опирается здесь на реальную картину под названием «Царскосельская карусель», датированную 1843 годом[148] и, возможно, послужившую основой для некоторых изобразительных аспектов «Батального полотна», с которым эту картину сближает и «позднее катанье»; правда, на передней лошади не император, а императрица, зато в синей юбке и на «серой кобыле с карими глазами, с чёлкой вороною», а император рядом на вороной лошади. Кроме того, Окуджаве были доступны многочисленные гравюры, изображающие императора и его свиту, выставленные в музеях и приведённые в книгах по истории первой половины XIX века, которые он изучал, работая над своими историческими романами[149]. Например, в книге Шильдера «Александр Первый: его жизнь и царствование» приведена гравюра Бовине и Куше по оригиналу Свебаха под названием «Парад в Тильзите 28 июня 1807 года в присутствии императоров Александра 1 и Наполеона», на которой среди фигур первого плана император в голубом кафтане на серой лошади с карими глазами и чёлкой вороною и под красным чепраком, а позади свита обоих императоров[150]. Правда, этот император – Наполеон, а Александр 1 – рядом на вороном жеребце тоже под красным чепраком. Мы уже приводили слова Л. Геллера о том, что описание вымышленных картин «подчиняется либо нарративной, либо топической, но не живописной логике»[151]. Применяя «критерии Геллера» к тексту песни, можно заключить, что «…император в голубом кафтане./ Серая кобыла с карими глазами,/ с чёлкой вороною./ Красная попона…» представляет собой экфразу, последующий же текст, касающийся свиты, уже не содержит отчётливых визуальных образов (за исключением «блещущих эполет»), и поэтому его трудно связать с конкретной картиной, однако естественно рассматривать как некую вариацию темы «свита», поскольку свиты в том или ином составе присутствуют на многих картинах первой половины XIX-го века, изображающих события русской истории. Лаконичное «Сумерки. Природа. Флейты голос нервный./ Позднее катанье» соответствует сравнительной краткости стихотворения и может быть интерпретировано как экфраза картины Вернье, где действие происходит в сумерках. Таким образом, «Батальное полотно» представляет собой воображаемую картину, состоящую из элементов реальных картин.
Кроме того, первые две строфы «Батального полотна» немного похожи на описание мизансцены, когда для сведения постановщика или читателей автор поясняет, где и когда происходит действие, перечисляет участвующих в нём персонажей и их расположение в момент начала действия. «Сумерки» и «позднее катанье» – это часть описания времени и места действия и одновременно намёк на что-то, что близится к концу. Строка: «На передней лошади едет император/ в голубом кафтане» указывает на центральную, казалось бы, фигуру императора, но император не назван, а упомянут лишь цвет кафтана и масть лошади – вряд ли это случайность. Голубой – любимый цвет Окуджавы, всегда имеющий у него положительные ассоциации («Звёзды сыплются в густую траву…», «Живописцы», «Голубой шарик», «Голубой человек» и др.), а значит, можно предположить такие ассоциации и относительно императора. Правда, голубой мундир был зарезервирован для полиции (при Екатерине) и затем для жандармерии, но казачьи кафтаны тоже были голубого цвета, а император именно в кафтане – в казачьей форме. В красочном описании лошади привлекают внимание сразу два элемента: «красная попона» и «крылья за спиною, как перед войною». Попона – одеяло, которым лошадь покрывают для защиты от холода или мошкары; чтобы лошадь оседлать, попону нужно снять, а суконная или ковровая подстилка под седлом называется чепраком, или вальтрапом, то есть, по всей вероятности, Окуджава хотел сказать о красном чепраке. В этой же строке названы «крылья за спиною» – то ли метафора, то ли часть экипировки[152], хотя, скорее всего, многозначность эта преднамеренная, так как крылья и даже крылатые кони – один из любимых поэтических образов Окуджавы («Песенка о молодом гусаре», «Отъезд» и др.) – отсылают к балладе Жуковского, а стало быть, при любом истолковании «крыльев» соседство их с красной попоной, да ещё и с добавлением «как перед войною», создают запоминающийся образ и одновременно придают ему сказочную окраску. Описываемая далее свита состоит из генералов свиты и флигель-адъютантов – те и другие представлены достаточно многочисленными, хотя это противоречит приведённым в специальной литературе данным о составе и функциях свиты. В действительности, во время вечерней прогулки в свите императора не бывало многочисленных генералов свиты и флигель-адъютантов: уже в конце XVIII века эти должности перестают связываться с выполнением адъютантских обязанностей и превращаются в почётные звания; свитские звания давались параллельно воинским, а их обладатели, действующие генералы и офицеры, несли обычную службу и лишь примерно раз в два месяца, по расписанию, один день дежурили во дворце[153]. Этот групповой портрет свиты – своего рода обобщённый поэтический образ эпохи, призванный напомнить сразу об Отечественной войне (шрамы генералов) и о декабристах (офицерах-поэтах); и от такого обобщённого образа нельзя ожидать полной исторической точности, хотя дворцовый быт времен Александра I и Николая I Окуджава изучал и знал. В том случае, если автор выступает в роли зрителя, описывающего «полотно», нарисованное художником, читатель от него и не ожидает, что он полно и точно отразит в своём описании всё то, что присутствует на картине, и требования читателя к точности такого описания, естественно, снижаются. Возможно, что Окуджавой руководили и такого рода соображения, когда он назвал свою песню «полотном».
Из контекста ясно, что «флейты голос нервный» слышится в отдалении, так как флейта (вместе с барабаном и горном) – инструмент военной «шаговой музыки», а прогулка верхом не сопровождается игрой на флейте; при этом флейта – один из любимых инструментов Окуджавы, упоминаемый им в лирике и в прозе также и вне всякой связи с военной музыкой. Вообще, присутствие музыкальной темы и упоминание музыкальных инструментов в поэзии и даже в песне – не уникально[154], а для Окуджавы даже довольно характерно, как и придание упоминанию музыки словесной эмоциональной окраски[155]; притом «нервный голос» флейты, повторяемый дважды, а также поддержанный «звуками прежних клавесинов», придаёт тексту минорную и ностальгическую окраску, которая диссонирует с визуальной мажорной праздничностью кавалькады, и создаёт вместе с минорной музыкой самой песни полифонический эффект. Говоря о песенном характере текста, уместно отметить приём, использованный в описании свиты: внутренняя рифма[156] в дополнении к обычной концевой:
При этом все внутренние и концевые рифмы – точные на протяжении всей строфы: «свиты– увиты– покрыты– убиты-дуэлянты– адъютанты– эполеты– таланты– поэты», что облегчает запоминание этих стихов и воспроизведение их в песне. Как отмечено Квятковским,[157] «внутренними рифмами увлекались поэты-символисты…», что ещё раз напоминает о связи поэзии Окуджавы с поэзией Серебряного века.
Концепция истории в «Батальном Полотне»
Следует отметить, что концепция истории в песне восходит к Пушкину. Вообще о влиянии Пушкина на Окуджаву упоминал и сам поэт[158], и критики[159]. При этом, впрочем, не уделялось особого внимания связи взглядов Пушкина и Окуджавы на историю. Сложившаяся у Пушкина концепция отражает изменения в его взглядах после декабрьского восстания 1825 года; именно в этот период, как отметил Ю. М. Лотман[160]: «…Пушкин настойчиво размышляет над проблемами истории. Романтической вере в героев, которые своими великими деяниями определяют ход истории…он противопоставляет взгляд на историю как на закономерный процесс… и подчеркивает смысл ее как накопления культурных ценностей, ведущего к обогащению и освобождению человеческой личности». Далее Лотман замечает, что «история воспринималась им
Поделиться книгой: