8. «И зонт внутри солидной палки…»
И зонт внутри солидной палки, И зажигалка-пистолет, И на моторах катафалки Всему блистательный ответ: Моей беспомощности странной, Моим аффектам и тоске, И серой скуке первозданной, И мертвой туше на лотке, И женской нежности курносой… Зачем курносой? Ах, затем, Что даже дым от папиросы Нужнее скорби и поэм, Что где-то желобком полночным Стекает грусть, стекает грусть, Затем, что верю всем заочно И ложь их знаю наизусть. 9. «Душа мечта, а тело — бредни…»
Душа мечта, а тело — бредни… Но мясо есть. Но мясо есть Привычны мы, придя с обедни, Обеда соблюдая честь. Мясная честь — до гильотины, До женских бедер… Обождешь Еще недельку в карантине И примешь всё. И всё поймешь. Мясная мудрость… Что за блюдо? И что сереет за столом? Не что, а кто — мясное чудо — Анатом с вилкой и ножом. И всё же ветер забиякой Весь день, всю ночь горазд трубить, Забыв про козни Пастернака, Что есть душа, что надо жить. 10. «Не элевзинский мир подземный…»
Не элевзинский мир подземный, Где в темноте так ярок свет, Не грозный, ноуменально темный, Непостигаемый завет, А просто Бог. И просто тело. Земля. Трава. Небесный свод. О, вечный сердца оголтелый, Паденью равный перелет. Есть простота для тех, кто тайну Пока отставил в уголок, Вкушая каждый день пристойный Пшеничный кованный паек. И неизбывна власть канона: Лишь поищи — и обретешь Для мира внешнего законы И для себя святую ложь. 11. «Любовию жива планета…»
Любовию жива планета, Комете хвост длиннейший дан, Тебе нежнейшей — триолеты, А мне подлейшему — стакан. Стакан вина во имя боен Испью. Смешаю кровь с вином. Я, всё равно, в себе раздвоен, Я, всё равно, живу скотом. Но мне испить и крови чистой За хвост длиннейший, за любовь. Кружит планета без корысти. Мы с пользой проливаем кровь. Быть может, в мире всё случайно: И кровь, и солнце, и снега, И правда лжи, и тайна тайны, И ты, блудливая тоска. 1934
ВОРОШИТЕЛИ СОЛОМЫ
ПЯТАЯ КНИГА СТИХОВ
ВАРШАВА. MCMXXXIX
188. «Пространства. Медленная оттепель моя…»
Пространства. Медленная оттепель моя. Над томом том — в снопах наметанные громы. Со мной, во мне — о, ворошители соломы, Воронья, ведовская, вещая семья. Шуршат. И тощие ладони вознесли. И точно — хлыст, и точно — свист, и ждут ответа Отметы дней — на дыбе в ночь воздеты. Какие отсветы в сферической пыли! Какая дань… Непостижимым тем властям… Кто верит, кто вопит, кто тайно внемлет И тот, кто в рукава вбирает время И всё бредет и бредит по ночам. 189. «Ее лицо… Встает высокий час…»
Ее лицо… Встает высокий час. На водах города построят. Ее лицо… Так ветр идет на нас Грозой молитвенного строя. Так падает созревший плод В пустыню зрелого покоя. Народ снует всех заговоров нить. Ее лицо — как день церковный. Ее лицо — как взвихренное слово, И я встаю, пытаясь говорить… Но как сказать? Медлительная вечность: Мой день бессонной дыбою в висках, Мой день — огромных дней предтеча — Грядет в созвездиях, в ночах. 190. «Притворство. Ложь. О, в эту сеть…»
Притворство. Ложь. О, в эту сеть Всем топотом слонов… Громадой — В прохладный бег часов… Иль пожалеть? И слышишь — так и быть! — игрушечное стадо, И в скоморохи прешь, в вожди. В галдеж Промеж тех бубенцов… О, фарисеи!.. И каждый каждому пригож, И всей изнанкою потеют, — К пустым истокам восходя. И слова нет. Иль только слово: нет! И говоришь: любимая, так — погодя — Развеем мы песчинки лет. 191. «Живописуя жизнь, не пятнами обоев…»
Живописуя жизнь, не пятнами обоев, — Собою изойди!.. И зацветет твой хмель, И карусель, и колыбель покоев, И одуванчик достижений, дел. Всем хмелем, мышцами, пургой Кропильниц, мяты ледовитым сном, Потом всем телом, всей стеной, Обетом жить и умереть потом… И кто-то рук твоих — уже не я — моей рукою… Огромен час: ждет схима чернеца. Но рушится удав всей тугостью кольца — В меня — всем голодом, всей утренней зарею. 192. «Искомканы — о, нет! — Озарены…»
Искомканы — о, нет! — Озарены. Твои черты озарены неправдой. Твоя — вот эта горсточка вины И гибели тишайшая услада. И ты спешишь, — грозою — напролом, Живешь — всегда, всегда предсмертный. Но это ты, создавший этот дом, И этот сад, и эти дни, и версты. И это ты, сбирающий посев, И карлики затасканной картины — Отвергни нежность и отвергни гнев. — Тебе откроют тайну исполина. 193. «Он был провидец, даже — бог…»
Он был провидец, даже — бог. И сколько кипарисов, сколько тополевых тог… И в тени той немотствующий призрак, Что можно мять, хватать: земная плоть, пол мира. И кудри, кудри — в землю до небес — И сгустком терпкой боли: нет! не весь! И страхом постигал всё то же тело И духом отвергал, и, онемелый, Он шел в нее, входил — тоской и гневом, Всей мукою, всем трепетом посева И звал — кого? — и вторил сам себе: Жена! Развеяв в мире — дни и ночи — письмена. 194. «А если позабыть… Я позабыл тебя…»
И дым отечества Нам сладок и приятен. А если позабыть… Я позабыл тебя, О память, злая память, злое сердце — Я первый говорю: я позабыл тебя — В печали расточил — земная верность. Для терний — там сиянье всех земных древес — Для терний медленных — для терний — И там один листочек, там — пучок чудес, И это только ты — земная верность. И это ты и только ты, и не понять И не назвать — не от стыда и не от боли, От смысла тайного моей неволи. Да, надо позабыть и замолчать. 195. «Из озера, с небес струею, серебром…»
Из озера, с небес струею, серебром В огромный водоем того, что будет… Ныне Какой туман, какой туман в моей долине И как темно, и скорбно как, и странно нипочем — Свершу ль, свершится ль… Ах, найти то серебро — Все эти кольца, кольца, дым степи цыганской, И на ветру, как влага в звонкое ведро, Ту льющуюся в душу жажду странствий. И песней, плясом изойти… О, встану в дым — И стану дым — в дыму сгорю — в чаду распутий, И выпляшу до желчи всё, до черной мути — И буду снова вещим и немым. 196. «Сказать, чего сказать не надо… Надо: говори…»
Сказать, чего сказать не надо… Надо: говори, Срывая купола, ладони обагряя… Как все, ты проживешь до этой лишь зари. Но надо: говори! И, вспомни, что иная — Иная власть: не гул и гром цитат, Иная власть: не верность до измены, Иная гордость… я тебе не рад: Ты скажешь всё: ты скажешь всё от лени, Ты скажешь всё… Ты телом изойдешь. А дух… Ты даже ведь не помнишь, Как добывали мы и эту ложь На дне глухой каменоломни. 197. «Сбирая дни: колосьев кропотливый шум…»
Сбирая дни: колосьев кропотливый шум — Сжигая дни: молитвы и убийства — Она идет в огромный свой самум, Она идет позором небылицы — Изменою всему, сама собой пьяна, Как виноградины тяжелого вина, Со дна неся в предательские фильтры Всё, что испил ты… Ночь и тишина. И вновь всем трепетом, всей властью отреченья От смысла, от себя — в гармонию и ритм. О, жажда вечного плененья Ее убийств, ее молитв! 198. Голубица
1. «Нет, невозможно по-иному!..»
Нет, невозможно по-иному! Так что же здесь осталось мне: Для ворошителей соломы Сгорать в причудливом огне? Похмелье тайного бесправья… Но кто же не был вовлечен В земные праздные забавы — В земной предательский закон? Взасос — как степь, как даль гармошки — Ветров колодцы… Эх, пройду До первой всполыхнувшей плошки, До первой звездочки в пруду. За океанами — лелеять, За океанами — любить, И письмена свои просеять… Быть может, так и надо жить. 2. «И листьев шумное раздолье…»
И листьев шумное раздолье, И крылья, крылья за спиной, И щебет птиц и рокот поля — Волны зеленой, золотой. О, нежность, нежность… Кто обидел? Кто обольщал? Кто целовал? Охальный — в кудрях — небожитель На перекрестках поджидал. Но плоть была еще кудрявей. И только плотью отличить Плотское трепетное право — Сегодня здесь бесправным быть, Жить беспризорным, вне закона, Как сновидений зыбкий стиль, Как эта ласковость спросонок, Как цветени и солнца пыль. 3. «Так можно к трупу прикасаться…»
Так можно к трупу прикасаться, Лаская обувь тех высот, Так можно смерти не бояться, Кривя в улыбку жадный рот, И видеть стопы те в сияньи, Тела в слияньи… Оттого ль, Что вся любовь в иносказаньи… И в этом смысл. И в этом боль. Целуя след твоей обиды — Где ты ступала, где цвела, Могу ли иль хочу увидеть Во имя жизни и тепла, Что грязь была земною грязью, Как и проклятия мои Земными были, — что на страже Стоит бесправие любви. 4. «Я изменил твоей измене…»
Я изменил твоей измене — Я не порочу, не кляну. Любовь покинула застенок И привечает тишину. Твоя ли блажь? Мои ли слезы? Но чей бы это ни был сон — Запомним быстрый день погожий И безответственный закон. Нельзя в лобзаньи лицемерить, С безвольем волевое слить. Так нам вещает мудрость зверя, Так кормит душу волчья сыть. Так от меня ты шла к другому — Ты шла ко мне, ты шла к нему, Так наши молнии и громы Из тьмы восходят, сходят в тьму. 5. «Слова мои звучат упреком…»
Слова мои звучат упреком, А мне бы ритм — удар в удар — Мне б только видеть, как — наскоком — Тебя уводят в тот угар, Как ты, упрямясь чуть и млея, — Удар в удар — идешь за ним, Как танец зреет и звереет. И ночь и ночь. И дым и дым. И бесконечный переулок. И ночь и дым. И ночь и ты. И сердца шаг. И шаг твой гулок… И ты идешь из пустоты. Над пустотою ты ступаешь. Земля уходит из-под ног. Проходишь мимо. Исчезаешь. Но в мире нет иных дорог. 6. «Приводит всё к великой казни…»
Приводит всё к великой казни, Затем великой, что она Из жизненной водобоязни Выносит нас на берег сна. И мелкий путь телесных странствий И духа яростный потоп — Всех вожделений окаянства Венчает тленьем мудрый гроб. И в этом чуде разложенья, Во мгле летейской глубины Нас ждут безлиственные сени Неодолимой тишины. О, эту тишину лелеять: Свой шаг, свой танец позабыть, Последний вес и смысл развеять — Да, только так дано любить. 1937
199. Поэма о масти
1. «Земным веселием тревожим…»
Земным веселием тревожим, Биясь в томленьи, как в петле, Ты вновь пытаешь в день погожий Свое рожденье на земле. И руки голода и страсти, И красное в тебе, во мне — В огромной синеве, как снасти На звонком, на прозрачном дне. Но сердца вещее начало Сгорает в гибельном, в чужом, Стихает жизнь в глуши причала Огромной тьмой и малым сном. А там совсем, совсем иное: Мы забываем по утрам, Куда тишайшею тропою Восходят дни к своим ночам. 2. «О бытие! О блеск одежды!..»
О бытие! О блеск одежды! Вокруг тебя, вокруг меня, Вокруг земли расцветом свежим, Крылатой зеленью звеня, Вдруг с облака — ожогом кисти — В поля отброшен, с небом слит, Кто здесь свершает путь лучистый, Кто рукавами шелестит? Как дети, вот они играют, И вот детей уводят спать, Как птиц стремительная стая, Как зов залетный — здесь, опять — Твое приветствие, разлука, Глухая жалобная весть, И шелест рукавов, и руки, И боль, которой нам не снесть. 3. «В переселенье душ поверить…»
В переселенье душ поверить, Иль не поверить… Всё равно, Той глубины нам не измерить И не продеть звена в звено. Всё повторится: звери, птицы, И человек, и сон, и явь, И мака алые зарницы, И легкий веющий рукав… И все часы во имя смены, И смены все во имя снов, Во имя верности, измены, В размене тающем часов… О нет! О нет! Мы помним, помним, Как убивали по ночам, Как смерть ступала по камням В подвала сумраке огромном. 4. «Да служит равенству и братству…»
Да служит равенству и братству Земной развесистый уют! Давно во славу равной части Победу барабаны бьют. Не знаменем ли красным пышет Столицы древней фронтиспис… Но где же глубже, ниже, выше Опять бунтуют верх и низ. Ученый хочет постоянства, Поэты просят подождать… О, диктатура окаянства! О, жажда женщины рожать! Но что б ни сбылось: пусть случайно Встает на смену власти власть, — В игре судеб необычайной Важна не истина, а масть. 5. «Твоя душа из горностая…»
Твоя душа из горностая. Был красен ты, а ныне бел. Судьбины ветр несет, качает Твою земную колыбель. Опять бредешь под небесами, Под рукавами по земле, Опять ты убаюкан снами, — Биясь в томленьи, как в петле. И если любишь, ненавидишь, Всё так же веришь, так же лжешь, — Всё та же жжет тебя обида, Что правды нет, что лжива ложь. Так, восходя от часа к часу, Непроницаем человек: Сегодня бел, а завтра красен — Кто славянин, кто печенег? 6. «Так что ж, друзья! встав на ходули…»
Так что ж, друзья! встав на ходули, Раскинем веером наш взор. Но наш единственный, от пули Не перекошенный забор Не отдадим… Напишем повесть, Как мы, теряя, берегли И честь свою и даже совесть, Высокий дар родной земли, Как неустанно мы боролись С соблазном храбрости шальной, Как жили в мытарствах недоли И сновиденьем и мечтой. Белей снегов и горностая — Сквозь красный клюквенный кисель — Мы до отчизны докачаем Свою пустую колыбель. 1936
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В АВТОРСКИЕ КНИГИ
200. «Голубое высокое небо…»
Голубое высокое небо. Тишина на полях, — вдоль лугов. Мне — пройти непомерностью лета До осенних пустых облаков. Сколько раз эта ложь повторялась, Эта мнимая вечность в груди! Впереди — необъятное небо, Золотая печаль — впереди! 201. «Не цвести уж весенней тропе…»
Не цвести уж весенней тропе. Надвигается осень. Эту книгу дарю я тебе, Эту чашу и посох. Над порогом угрюмым моим Нависают деревья. Ты уходишь сквозь зори, сквозь дым В ветровые кочевья. Жизнь жестока на дальних путях. Знать, судьба уж такая! Стая птиц высоко в небесах, Журавлиная стая. 202. «Из пустоты, из темноты…»
Из пустоты, из темноты — Так сердце страхом шелушится — И эти за окном цветы, И этот день, и эта птица, И ночью звезды вдоль чернил, Неисчислимые ступени, И я в избытке темных сил, И я в избытке темной лени. И ты, идущая ко мне, Ты — невесомыми стопами — В огромной тьме и тишине Моими днями и ночами. 203. «Тобою жил, Тобой болел…»
Тобою жил, Тобой болел. И увидал за сенью славы Твой каменеющий удел Во храмах злобы и неправды. Молчанье. Думы до утра. Ночная мысль всегда сурова. И шло из вечного нутра Всепроникающее слово. О стопы тихие древес! О стопы трав и ветра стопы! О бесконечный ход небес! И я — во тьме тяжелолобый. И это слово: иудей. И точно дуновенье: братья! И широко среди людей Их злая вера и проклятья. Из рукописной тетради в архиве Д. С. Гессена
204. «Стекает кровь на блеск слоновой кости…»
Стекает кровь на блеск слоновой кости. Да, это утро там за чугуном Решеток. Помнишь, ветровые трости Сбивали листья, обнажали дом. Но нам ни слез, ни ропота не надо. Вернее нет, чем страха терпкий плуг И в бороздах его живое стадо… И если жжет предутренний недуг И жар небес на соль земли стекает, И благостно мы сходим вдруг с ума, — На плац-параде всё еще крепчает Под сапогом морозная зима. 205. «Босые ноги. Серая трава…»
Босые ноги. Серая трава. И я больной и полный аллегорий. Густеет мгла, редеет синева, В долине там — спит санаторий. Пастух твердит о чуде, о приметах И чешет ноги и плюет в траву. Всё явственнее смерть бредет по свету На этом склоне, рядом, наяву. Сыреет, но без страха жду простуды — В прохладу окунуся, лягу в ночь. И жизнь и смерть, быть может, лишь причуды, Которых невозможно превозмочь. Из машинописной тетради в архиве Д. С. Гессена
«С. Барт. Стихи. Варшава, 1942»
206. «Идет окольная дорога…»
Идет окольная дорога — Дорога вверх, дорога вниз, Направо, влево, — ради Бога, Кто б ни был ты, посторонись! И ни плетня, ни частокола, Ни дома крепкого не ставь. Пусть будет ветр, и ветр и воля. Кабацкий щедрый наш устав. И только по утрам проснешься, Уже б учуял и ступил, Ступил без права и запроса Всей буестью заветных сил — Туда, где есть, где нет дороги, Где частоколы и дома, Где с каждого глядит порога Своя тоска, своя тюрьма. 1939
207. «За окна — лето одолело…»
За окна — лето одолело — Поник и умер первый лист. Благоуханны смерть и смелость. В огромных рамах шелест, шелест. Закат глубок. Закат лучист. Поют зеленые верхушки, […………………] Еще текут твои теплушки, Палят еще ночные пушки — Подземный гул, подземный гром. Но тише, тише. Много тише Так умирает первый лист. Склонились мы и еле дышим, Мы голос смерти слышим, слышим, И голос этот юн и чист. 1939
208. «Строптивый день. Безумием разъятый…»
Строптивый день. Безумием разъятый, Как женщины меха и душный ветр. […………………………] […………………………] Рукав взлетел. Дым по полю кудрявит. Раздуло ветлы. В клочьях борода. Россия — голь, Россия — поль прославит. Плывут под ветром набекрень суда. Мохнатых проволок густые семена И ночью вся ночная тишина. Как жажду утолить без песен, без вина, Как жить, когда в агонии страна! 1939?
209. «Всё это так. И это неизбывно…»
Всё это так. И это неизбывно. Взлетают скалы. Рушится обрыв. Взгляни, каким таинственным курсивом Восходит дым от золотистых трав. Восходит день от медленных пожаров. Горит земля подспудно и темно. Ты тот, чьи начертанья без помарок. И это ложь. Но это всё равно. Канавы ширь. Бьет ливнем океана Чума и слава. Много ли испил? И все мы пьем из одного стакана. Убить себя? И в смерти спала жизнь. 210. «Бывают в жизни долгие длинноты…»
Бывают в жизни долгие длинноты, Глядишь на крышу и палишь в сову. Я сяду в кресло помнить Дон-Кихота — Сам сочинил и сам же изорву. Прекраснодушный малый, тощий рыцарь… И у меня он скучен и смешон, Но дорог мне высокой чести мытарь И кто б ни шел: быть может, это он? Никто. Но вот звонок, как жук о стекла. Она! О Дульцинея! Как всегда, Всем телом снова говорит о пекле, Где нежность, вечность, чистота. И станет жаль невольно Сервантеса, Что книги он своей не изорвал. Наш путь земной, наш страшный путь небесный — И смертный, смертный, смертный наш привал. 211. «Ошеломлен внезапным громом…»
Ошеломлен внезапным громом — Взыграла цветень и летит Над старой мельницей, над домом Внезапный гром еще гудит. Плывут воздушные паромы — Все эти тучи, облака. Кудрявятся стога обломы И в легкой накипи река. Ошеломлен внезапным громом, Ты зашатался на ногах. В руке ты нес пучок соломы И глыбу солнца на плечах. 212. «Сквозь ветр и дождь отверженные Богом…»
Сквозь ветр и дождь отверженные Богом И эта боль, которой слишком много, Толкая ночь в притихший санаторий — За дверью плещут, плещут ковыли. Еще темно. Едва синеют шторы И слух и стекла в дождевой пыли. В такую ночь для гибели созреть — О, не ропщи: мне над тобою петь, Дыбилась молодость упруже стали, Как день единый, дни твои завяли, Любовь легла под черный плат — Под черным платом — мертвый взгляд. Ты ждешь… иль ты в бреду кошмарном. Я постучусь. Рассвета луч янтарный Войдет со мной в мерцающий покой. Предстану я загадочно простой И все твои сомненья, все запросы В моих очах как тающие росы. Проснись. Всему, всему, что невозможно, Что умерло на дыбе осторожной, И на окне уставшей ветке лилий Несу ответ, овеян шумом крылий. И донесу до смертного порога Я эту боль, которой слишком много. 213. «— Немногие поймут, — предсмертно скажешь…»
— Немногие поймут, — предсмертно скажешь, Развяжешь сны и ляжешь весь в тени. Она давно уже стоит на страже В высокие, прямые, праздничные дни. И небо всё и зарево в тени. И девушка так явственно в тени, И на лужайке, как могилки, пни да пни, И дальше, дальше всё в тени. 25. IX. 1940
214. «Она входила в комнату всегда…»
Она входила в комнату всегда Сурово, молча и небрежно Протягивала руку… Так вода Течет течением безбрежным И самовластным, будто берегов В помине нет, как будто ей дано Владеть пространством. Медленно, темно, Нежданно загораясь светом слов, Вступала во владенье миром Большим, как жажда человека быть Собой, своею волей жить, А не чужой — капризом и пунктиром. 1940
215. «Паучья нежность! Жар совокупленья!..»
Паучья нежность! Жар совокупленья! Так хочет тело, так вопит душа. Всегда душа — до тьмы исчезновенья, До тела растяжимая душа. Проходит день над крышами, над башней. Твой день высок, как небеса глубок. Твой уголок, твоя земная пашня, Твоя душа… Увы, ты изнемог. Опять душа… Сорвешься вдруг, заплачешь, Зовя ее, ее превознося. И ты поймешь, что дальше жить нельзя — Незряча ночь. Но день еще незрячей. 1940
