Помоги проекту - поделись книгой:
Искать Санию?
Где и как?
Попробовать разузнать о прежних «измайловских маньяках»: не вернулся ли кто из них на свободу?
Пожалуй, здесь следует попробовать.
Начать я решил с маньяка, орудовавшего в Измайловском парке с 1993 по 1997 год. Того самого, что набрасывался на женщин сзади, душил веревкой, а потом, сволочь редкая, измывался над ними, уже почти мертвыми. Правда, среди загубленных им женщин были как рыжеволосые, так и блондинки, и даже одна девушка с зелеными волосами, но больше вроде из прошлых маньяков никто и не подходил. Звали того маньяка Филипп Бузько. Его поместили в психушку сразу после суда. Вопрос: а не вернулся означенный Бузько из психушки и не принялся ли за старое? Говорят, что таких вылечить может только электрический стул.
Я поднял подшивки газет тех лет (в Интернете информация была весьма скудной) и выяснил, что следствие по делу Филиппа Бузько вел старший следователь следственного отдела городской прокуратуры майор юстиции Н. П. Знаменский (позже я выяснил у Коробова, что зовут его Николаем Павловичем). Путем несложных переговоров с Володькой Коробовым я узнал также адрес следователя Знаменского и то, что он вот уже как восемнадцатый годок пребывает на пенсии. Одиннадцатого января, ближе к вечеру, после отъезда Ирины (ведь завтра предстоял первый учебный день в новом году) я отправился на Знаменку, где проживал Николай Павлович. Его шестиэтажный дом под номером пятнадцать был дореволюционной постройки и выходил фасадом аккурат на улицу, так что искать его долго не пришлось. Зайдя в единственный подъезд, я поднялся на второй этаж, остановился у квартиры под номером пять и нажал на кнопку звонка. Вскоре послышались приближающиеся шаркающие шаги, после чего меня долго и внимательно рассматривали в глазок. А потом спросили:
– Кто?
– Меня зовут Аристарх Русаков, – произнес я в дверь.
– Кто там? – повторился вопрос.
– Аристарх Русаков, – очень громко произнес я.
– Ну, как хотите, – буркнули за дверью, и снова послышались шаркающие шаги. Уже удаляющиеся.
Сначала я ни черта не понял. И только через минуту дошло, что меня просто не услышали.
Еще через минуту я позвонил снова.
Послышались приближающиеся шаркающие шаги, затем из-за двери спросили:
– Кто?
– Меня зовут Аристарх Русаков, – заорал я что есть мочи, сложив ладони рупором и прислонив их к тому месту, где дверное полотно соприкасалось с проемом.
– И что вам нужно? – последовал новый вопрос.
– Поговорить с вами, – снова заорал я на весь подъезд. – Я – телевизионный журналист… – И, достав свое удостоверение, приблизил его к дверному глазку.
Какое-то время за дверью стояла замогильная тишина. Очевидно, это рассматривали мою корочку.
– Вы один? – последовал следующий вопрос.
– Да, один! – проорал я.
Человек за дверью немного подумал, открывать мне или нет, но, похоже, любопытство перевесило все остальные страхи, и дверь, щелкнув несколькими языками замков, приоткрылась. За ней произошло шевеление, вслед за этим на меня немигающе уставился мутный старческий глаз, после чего я услышал такое вот предупреждение:
– Если вы вор или грабитель, то учтите, ни денег, ни дорогих украшений в квартире не имеется.
– Понял, – прокричал я немного тише и добавил: – Но мне не нужны деньги и украшения.
– А что вам нужно?
– Поговорить. Я журналист…
– Говорите громче, чего шепчете-то? – произнес старик. – Когда не надо, так они все орут как не знай кто! А когда человека хочешь услышать, так все шепчут чего-то.
– Я говорю, что я – тележурналист и пришел с вами поговорить, – очень громко сказал я.
– О чем поговорить-то хочешь, милок? – За дверью снова произошло какое-то движение, и она приоткрылась чуть шире.
Разговор, еще не начавшись, начинал меня заметно утомлять.
– О вашей службе в следственном отделе городской прокуратуры, – ответил я.
Глаз нервно сморгнул. Затем дверь открылась еще шире, и показался уже весь хозяин квартиры: сухой старикан со впалыми желтоватыми щеками, бесцветными губами и глазами цвета плохо заваренного клейстера. Наверное, именно про таких в народе говорят, что «краше в гроб кладут». Старикан какое-то время рассматривал меня. А по прошествии не менее минуты, после того как убедился в моей благонадежности и в том, что я не стукну его битой по голове, не пырну ножом, не пойду шарить по квартире в надежде отыскать припрятанные в стопке туалетной бумаги «гробовые» деньги, сказал:
– А чего это вдруг вы, тележурналисты, мной заинтересовались?
– Так вы же легендарная личность среди следователей прокуратуры, – сказал я громко, слегка польстив ему. – Как можно вами не интересоваться?
Щеки у прокурорского старикана стали терять желтизну и даже слегка порозовели. Похоже, ему было приятно слышать такие слова. Он немного подумал и отошел в сторону, давая мне войти. И я вошел.
Если вам довелось жить в советские времена, то можете представить себе квартиру старика Знаменского. Тогда все квартиры походили одна на другую, будто бы срисованные под копирку: в прихожей висит вешалка с потускневшим от времени зеркалом, под ней подставка для обуви, возле которой лежит овальный вязаный коврик, сделавшийся от частой стирки серо-голубым.
На кухне (в отличие от советских времен весьма большой) стоят четырехконфорочная газовая плита и довольно громко урчащий холодильник «Саратов» высотою по грудь. Имеются еще обеденный стол с шатающимися ножками и занавеска из тюля, закрывающая небольшое окно. На кухонном столе выцветшая скатерть или клеенка, возле стола стоит пара-тройка табуретов, окрашенных голубой некогда краской, а напротив – напольные и настенные шкафы, покрашенные белой краской, которая со временем покрылась сетью морщинок, местами облупилась и приобрела желтоватый оттенок.
Интерьер спальни содержит в себе стены, оклеенные бумажными обоями в цветочек, тоже выцветшими и кое-где протертыми. На полу и на стене возле панцирной кровати – ковры, в некоторых местах имеющие проплешины, причиной которых тоже время или вездесущая моль. Напротив кровати – фанерный шифоньер с облупившимся лаком и матовым оконцем неизвестного назначения на двери. Возле кровати – тумбочка со светильником под неопределенного цвета абажуром. В таких вот спаленках очень спокойно спится…
Зала, или гостиная, довольно большая. В ней квадратный деревянный стол с резными ножками, который по случаю прихода гостей раздвигается в стороны, и на оголившиеся деревянные направляющие укладывается широкая некрашеная доска, входящая в комплект со столом. В обычных же случаях она используется как гладильная. Возле стола четыре стула, по одному на каждую сторону, спинки и сиденья обиты некогда синим ситцем в цветочек, кое-где протертым. Под столом – красно-коричневый ковер.
По одну стену от входа стоит сервант с зеркалом и телевизор со стоящей на нем рогатой антенной. По другую – диван с валиками и высокой спинкой. Он покрыт накидкой, и что с его обивкой – не видно. Возле дивана опять-таки вязаный серо-голубой коврик. Только уже не овальный, а прямоугольный. Два окна гостиной наполовину закрыты шторами до пола. Из какого они материала, догадаться трудно.
Правда, потолки были высокие, под четыре метра. Кое-где на них сохранилась лепнина, еще с тех, дореволюционных времен, когда дом, в котором проживал вышедший на пенсию следователь прокуратуры Николай Павлович Знаменский, был доходным, и в нем проживали чиновники средней руки и заложившие и перезаложившие свои имения дворяне. Говорят, в этом доме в одна тысяча двенадцатом году проживал на третьем этаже спившийся и вконец обнищавший московский дворянин Федор Гаврилович Кобылин, из того самого рода боярина XIV века Андрея Ивановича Кобылы, который был предком всех государей и императоров Романовых. За квартиру Федор Гаврилович решительно ничего не платил, но домовладелец его не выселял исключительно из благостного добросердечия, а главное – из уважения к фамилии и столь знатному и древнему роду. А на шестом, самом верхнем этаже снимала двухкомнатную квартирку известная в Москве футуристическая поэтесса Амалия Гринберг-Лавуазьян, написавшая героическую поэму про своего мопса Жоржика и эквилибристические стихи про ноздри, ушные раковины и грудь индийской махарани Индиры Деви. Надо полагать, жители этого дома гордились тем, что в нем до них проживали такие знаменитые личности.
Выслушавший добрые слова в свой адрес старик Знаменский уже без недоверия и каких-либо заминок провел меня на кухню и усадил на заметно шатающийся табурет, так что мне пришлось одной ногой делать упор в пол, чтобы обезопасить себя от того, что он не развалился под моим весом и я не рухну на крашеные доски.
– Так как, вы говорите, вас зовут? – тусклым взором посмотрел на меня Николай Павлович.
Я не сомневался, что имя он запомнил, просто решил перепровериться. Даже в столь преклонном возрасте в нем продолжал жить следователь. Вот она, старая школа!
– Аристарх Русаков, – ответил я опять-таки громко.
– А из какой вы газеты?
– Я не из газеты. Как я вам уже говорил, я – тележурналист, значит, с телевидения.
– Какого?
– Наш телеканал называется «Авокадо».
– «Авокадо»? – вскинул брови Николай Павлович. – Это еще что за название?
Я не стал объяснять старикану смысл названия, который вложил в него наш шеф, и сказал просто:
– Такой канал. – После чего добавил: – Не смотрите нас?
– Я, кроме первой и второй программ, ничего не смотрю, – ответил Николай Павлович не без гордости. – Ну, еще канал «Культура» иногда… Там интервью очень содержательные.
– Вас понял, – произнес я. – Так вот, Николай Павлович. Наш телеканал интересует дело маньяка Филиппа Бузько, промышлявшего своими гнусными делами в Измайловском парке с одна тысяча девятьсот девяносто третьего по девяносто седьмой годы. Насколько нам известно, это вы вели тогда расследование…
– Я‑а, кто же еще, – кивнул Знаменский. – Это было мое последнее дело, поэтому помню все в деталях. Не вписался я, понимаете ли, в современные реалии, – вздохнул он. – Наверное, потому что на поводу у начальства никогда не шел, взяток не брал, дела по звонкам
– Значит, вы его хорошо помните? – обрадовался я, пропустив мимо ушей про «современные реалии», начальство и взятки. Честный был следователь, по всему видно…
– Помню, – ответил Николай Павлович. – Мы вели это дело вместе с подполковником Томилиным.
– Расскажите, – попросил я. И включил диктофон.
– Первый звоночек прозвенел в девяносто третьем, зимой, в феврале месяце, – начал бывший следователь городской прокуратуры. – Поначалу-то на серию ничего не указывало: одиннадцатого февраля в лесопарковой зоне Измайловского парка была убита и изнасилована Нинель Сароян, женщина тридцати двух лет. Ее деньги и украшения исчезли. В те бандитские годы подобное случалось нередко, поэтому особого внимания у прокуратуры это убийство не вызвало. В марте, восьмого и одиннадцатого числа, были убиты и изнасилованы еще две женщины, Клавдия Василькова и Валентина Пичул, двадцати шести и тридцати трех лет соответственно. Причем все три убийства были совершены путем удушения веревкой при нападении со спины, что указывало на конкретный почерк преступника и смахивало уже на серию. Три этих дела были объединены в одно производство, и ведение следствия было поручено мне…
– А то, что два из трех убийств и изнасилований были совершены одиннадцатого числа, это что-то значило? – поинтересовался я, воспользовавшись паузой в рассказе Николая Павловича.
– Значило, но об этом позже, молодой человек, – посмотрел на меня Знаменский. – Имейте терпение…
– Простите, – извинился я.
– Так вот, – продолжил старик. – Мы попытались найти свидетелей, но таковых, увы, не отыскалось. Никто не видел преступника ни издали, ни тем более вблизи, а это значило, что материала, наличие которого позволило бы составить фоторобот или на худой конец словесный портрет, у нас не имелось никакого. А как искать, не зная, кого ищешь? Еще хуже, чем иголку в стоге сена! – раздраженно добавил Николай Павлович, и я понял, что отставной следователь прокуратуры столь натурально и глубоко погрузился в воспоминания и переживает их в такой мере, будто все, о чем он рассказывает, случилось с ним не позднее вчерашнего вечера. – В апреле девяносто третьего произошло еще одно преступление подобного рода, после чего серия прекратилась. Ну, как будто отрезало, что было для нас совершенной неожиданностью. Злодей то ли насытился кровушки, то ли совершил какую-то ошибку, которую мы, к несчастью, не заметили, и решил залечь на дно. И не на месяц-другой, а на два с лишним года. Что крепко осложнило нашу работу, как вы сами понимаете… А может, он отъезжал из Москвы, а в девяносто пятом вернулся и опять принялся за старое: женщины, но не юные и не пожилые еще, то есть в самом соку, внезапное нападение сзади, удушение веревкой до смерти, изнасилование и напоследок ограбление. Причем вещи у жертв изымались им не на память, как это делают иные маньяки, а для обогащения. Он ведь у них выгребал все до последней копеечки. И хорошими вещами не брезговал… Так вот, – как бы спохватился Знаменский, – в девяносто пятом году опять гибнет четыре женщины: Татьяна Пичугина, тридцать четыре года, воспитательница в детском саду, мать двоих детей, Зинаида Иголкина, двадцать пять лет, проститутка и наркоманка со стажем, Алина Авербах, тридцать девять лет, ведущая и редактор отдела новостей одного из московских телевизионных каналов, и Елена Манкур, сорок лет, старший научный сотрудник музея имени поэта-песенника Даниила Порох-Кочаловского. Между этими женщинами, заметьте, совершенно не было никакой связи. Ну, совсем ничего общего. И мотива, ясное дело, не имелось. Естественно, видимого для нас. Для маньяка мотив, надо полагать, какой-то был. Но поди разбери, какой он, этот его мотив… Что у него там на уме!
– Я понимаю, – сказал я, дабы заполнить паузу в рассказе Знаменского.
– Понимаете? – недоверчиво вскинул брови Николай Павлович. – Сомневаюсь в этом, молодой человек… Меня едва ли не каждый день вызывает на ковер зам генерального прокурора, песочит в хвост и гриву, требует вывернуться наизнанку, но найти этого маньяка… А что я могу сделать? Ведь никаких зацепок нет. Кроме того, что Алина Авербах была убита и изнасилована опять-таки одиннадцатого числа. Ну, мы стали шерстить состоящих на учете психически неуравновешенных, у которых день рождения одиннадцатого числа. Нашли таких семь человек, и у всех на время убийств оказались железные алиби, мы проверяли досконально. А заместитель генерального торопит и торопит. Кулаком по столу стучит. Или ножкой в запале топает. С него ведь тоже требуют… Да-а, – вздохнул Николай Павлович. – Ну, думали мы, думали и придумали: а может, кто из беглых психов это орудует? И вплотную занялись пациентами, сбежавшими из психиатрических клиник в начале девяностых. Нам удалось выяснить, что таковых беглецов было несколько: это Станислав Фульк, сбежавший из челябинской психбольницы номер пять в девяносто первом году, и Зигмунд Колоссовский, настоящее его имя так и не было установлено, он умудрился сбежать из психбольницы для осужденных поселка Березовая Роща Костромской области в январе девяносто третьего…
– Как вы сказали, Зигмунд Колоссовский? – нечаянно перебил я старика, поскольку в этом имени мне почудилось что-то знакомое.
– Да, Зигмунд Колоссовский, – недовольно посмотрел в мою сторону бывший следователь Знаменский. – Был такой польский антифашист. Фильм еще про него сняли черно-белый…
– Да, припоминаю, – мне было неловко, что я перебил старика. – Простите…
– Ага… – Николай Павлович задумчиво пожевал губами. – А из казанской тюремной психиатрической больницы, в которой, кстати, в начале семидесятых годов содержалась разбрасывальщица антисоветских листовок в Кремлевском дворце съездов Валерия Новодворская и известная в определенных кругах Катя Полуянц, зарубившая топором мужа, отравившая золовку и убившая электрическим током своих малолетних детей, посадив их в ванну с водой, сбежал в девяносто втором году вялотекущий шизофреник Ильгиз Карабаев. Он, так же, как и наш «измайловский маньяк», душил женщин бельевой веревкой и потом насиловал их, уже мертвых. После чего брал себе на память колечко, сережки или бусы. Еще двое, Филипп Бузько и Роман Карцин, сбежали в девяносто втором году из специального отделения рязанской психиатрической областной больницы имени Баженова. Карцин был осужден за то, что однажды пришел к своему соседу занимать деньги, а когда тот не дал, схватил кухонный нож и накинулся на него с явным намерением убить. Подоспевшая супруга соседа хватила Карцина по голове чугунной сковородой и вызвала наряд милиции. Суд признал его невменяемым и отправил в психушку на принудительное лечение… Что касается также признанным больным шизофренией Филиппа Бузько, то он был помещен в психбольницу на принудительное лечение решением суда за то, что в рязанском лесопарке, что за Торговым городком, накинулся на молодую женщину и принялся душить ее, приговаривая: «Так не доставайся же ты никому, сука потная». Женщина оказалась знакомой Бузько по имени Снежана Шилохвост, которая в восемьдесят седьмом году
Знаменский замолчал, переводя дух. Я молчал тоже, ожидая продолжения рассказа. И таки дождался…
– …Мы с майором Томилиным распределили, так сказать, наши обязанности: он занимается Ильгизом Карабаевым, а я – Филиппом Бузько, – продолжил спустя минуту Николай Павлович. – Я поехал в Рязань, и мне удалось вместе с местными товарищами из прокуратуры выйти на адрес Бузько, где тот залег после побега из психбольницы. Разговор с владельцем квартиры ничего не дал, кроме того, что Бузько снимал у него квартиру полгода, а потом съехал. Но вот беседа с той самой Снежаной Шилохвост, которую Бузько чуть не задушил и не изнасиловал в лесопарке, кое-что для меня прояснила. Оказалось, что Бузько и Шилохвост встречались какое-то непродолжительное время, и поначалу Филипп даже нравился Снежане. Однако вскоре она поняла, что это «не ее человек», и, как она сама сказала, «решила с ним порвать». Что и сделала одиннадцатого августа восемьдесят седьмого года. После чего Бузько натурально разревелся и буквально на коленях умолял девушку разрешить ему «начать все заново», но Шилохвост была непреклонна. Женщины, – тут старик Знаменский поднял на меня взгляд, – они ведь такие. Когда с мужиками отношения рвут, то шибко не рассусоливают…
– Это верно, – поддержал я старика. Было понятно, что ему есть чего вспомнить. Жизнь у него была богата не только на уголовные расследования.
– Ну, так вот, – продолжал он, – Бузько, получив от ворот поворот, ушел, крепко расстроенный. После чего не звонил, не караулил возле подъезда или работы, что Снежану Шилохвост немного удивляло, поскольку она ожидала, что Бузько не даст ей покоя, по крайней мере, первое время. Как оказалось, Филипп Бузько, несмотря на то, что пропал из жизни Снежаны, этот разрыв с ней пережить не смог, отнюдь не успокоился и ровно через три года, а конкретно одиннадцатого августа девяностого года, решил ей отомстить… Так вот, когда их отношения еще имели место быть, Филипп как-то поделился с ней своей мечтой: уехать в Москву и начать там свое дело.
«Какое?» – спросила Снежана.
«Хочу сделаться классным фотографом. Таким, чтобы нарасхват. Ну, модным, в общем. Снимать разных знаменитостей. И открыть свою фотостудию или салон», – ответил Филипп.
«Но на это нужны большие деньги», – возразила она.
«Деньги будут», – заверил ее Филипп и как-то загадочно и недобро улыбнулся…
Это навело меня на мысль, что, возможно, отлежавшись на тайной квартире после побега из психбольницы, Бузько рванул в Москву, где затеряться намного проще, нежели в Рязани, и где можно попробовать осуществить свою давнюю мечту о фотографическом салоне. Что касается денег на салон, то способ, как их добыть, Бузько, кажется, нашел: грабить женщин после их убийства и изнасилования…
– То есть вы, как следователь, были практически уверены, что Филипп Бузько и есть тот самый «измайловский маньяк», убивший и изнасиловавший четырех женщин в девяносто третьем году и еще четырех женщин в девяносто пятом? – спросил я, снова воспользовавшись паузой в рассказе старика.
– Да, к тому времени я был уже уверен, – кивнул Николай Павлович. – По возвращении в Москву я стал копать с удвоенной энергией. Выяснил, что в конце девяносто третьего года в частную стоматологическую клинику на Покровке обращался по поводу протезирования зубов некто Филипп Амвросиевич Бузько, одна тысяча шестьдесят шестого года рождения, уроженец города Рязани, паспорт такой-то, выдан тогда-то, прописан там-то. Путем запроса в Рязань и сопоставления паспортных данных и прописки я выяснил, что Филипп Амвросиевич Бузько, проходивший лечение зубов в частной стоматологической поликлинике на улице Покровке и отвергнутый бывший ухажер Снежаны Шилохвост Филипп Бузько, совершивший побег из специального отделения Рязанской психиатрической областной больницы имени Баженова и разыскиваемый милицией с целью возвращения его в указанное заведение, – это одно и то же лицо. Так у нас появилась фотография главного подозреваемого в серии убийств и изнасилований в Измайловском парке. И как только началось патрулирование парка и были расставлены ловушки для маньяка, убийства и изнасилования в Измайловском парке резко прекратилась. Ну, как отрезало! Словно преступник почувствовал, что к нему подбираются. А в последних числах девяносто пятого года был найден обгоревший труп Филиппа Бузько с проломленной в нескольких местах головой. Нашли тело маньяка в том же Измайловском парке, недалеко от сгоревшей дачи скульптора Меркурова…
– Как так? – опешил я.
– А вот так, – ответил Николай Павлович. – Верхняя часть тела, примерно по пояс, сильно обгорела. Однако в кармане брюк были обнаружены ключи и сложенный пополам конверт с письмом, адресованным Филиппу Бузько и напечатанным на бланке журнала «Бурда». Там было всего несколько строк: «Уважаемый Филипп Амвросиевич. К сожалению, ваши фотографии не подошли нашему журналу. Успехов». Ну, как-то так… На конверте письма стоял его московский адрес…
Знаменский снова замолчал. Похоже, он устал рассказывать. Да и я начинал уставать его слушать. Старики ведь бывают очень разговорчивыми. Иногда их просто не остановить. И, чтобы подвести рассказ Николая Павловича к скорейшему завершению, я сказал:
– И вы, конечно, поехали по адресу, указанному в письме…
– Естественно, – посмотрел на меня как на малого ребенка бывший следователь прокуратуры. – Приехали и обнаружили при досмотре квартиры, которую он снимал, паспорт на имя Филиппа Амвросиевича Бузько, его личные вещи и кое-что из похищенного у убитых и изнасилованных им женщин. В частности, серебряный браслет в виде змейки, который был на руке предпоследней его жертвы Алины Авербах. Все, дело об «измайловском маньяке» можно было закрывать…
– А вы не задавались вопросом, что тот, кому проломили в нескольких местах голову и наполовину сожгли в запущенной части Измайловского парка, вовсе не Филипп Бузько, а кто-то другой? – посмотрел я прямо в бесцветные глаза бывшего следователя прокуратуры. – И это просто ловкая махинация маньяка, подставившего вместо себя другого человека? Ведь события девяносто седьмого года, когда в Измайловском парке возобновились убийства и изнасилования женщин, причем в той же последовательности и тем же самым способом, что в девяносто третьем и в девяносто пятом, явно указывали на то, что Филипп Бузько жив! И, скорее всего, подставил вместо себя кого-то другого, присвоив его имя и фамилию.
– Представьте себе, я задавался таким вопросом! – обиженно произнес Николай Павлович. – Но на дворе только-только закончился девяносто пятый год, и до девяносто седьмого года, когда возобновились нападения маньяка на женщин с тем же почерком, было еще два года. Ведь после нахождения наполовину сгоревшего трупа с письмом на имя Филиппа Бузько в кармане убийства и изнасилования в Измайловском парке совершенно прекратились! На тот момент вполне могло быть, что убит все-таки настоящий Бузько, которого выследили и прикончили родственники загубленных им женщин. Такое в моей практике случалось. К тому же начальство успокоилось и потребовало в приказном порядке закрыть дело маньяка Филиппа Бузько и сдать все материалы в архив. Что и было мной исполнено…
– А как шли дела у вашего товарища майора Томилина, что занимался розысками вялотекущего шизофреника Ильгиза Карабаева? – на всякий случай поинтересовался я.
– Он его нашел, – сказал Знаменский. – В Казани. Карабаев из города выехать то ли не смог, то ли не захотел и начал промышлять своими прежними занятиями в местном парке культуры и отдыха имени Горького. Это большой старинный парк, испещренный оврагами, и там также имеются запущенные и заросшие места, которые редко кто посещает. Недаром же до революции парк этот из-за гористой и овражистой местности назывался Русской Швейцарией. Кстати, он находится совсем недалеко от той самой психиатрической больницы, из которой Карабаев и сбежал. На той же улице, буквально по соседству. Так вот, Ильгиз Карабаев в парке выслеживал женщин, желающих уединиться для отправления естественных надобностей, шел за ними, и потом, когда они находили укромное место и садились справить нужду, подходил к ним в самый для них неподходящий момент и душил. После чего насиловал и уходил, забрав деньги, драгоценности и так далее. Забирал он и дамские сумочки. Иногда снимал с женщин приглянувшуюся одежду и уносил с собой. Было зафиксировано два таких случая. В третий раз была задействована сотрудница милиции, на которую «клюнул» Карабаев. Когда она присела, он подошел, но только попытался накинуть на ее шею веревку, как она вскочила, нанесла ему удар в область паха, а потом собственноручно скрутила его и доставила в отделение милиции. Снова был суд, Карабаева опять поместили в эту казанскую психушку, где он через год умер от расстройства дыхания и остановки сердечной деятельности после проведения очередного сеанса электросудорожной терапии.
– Ясно, – констатировал я. – Значит, возвращаемся к вашему маньяку… Итак, пришел девяносто седьмой год…
– Да, – кивнул старик Знаменский, – пришел девяносто седьмой год. И на тебе – убийство в Измайловской лесопарковой зоне восходящей звезды эстрады Лады Акюдаг.
– Имя какое-то странное.
– Это сценический псевдоним. Настоящее ее имя Ада Подрабинек. Она гуляла по парку одна, сочиняя свою очередную песенку на ходу. Была у нее, как мы позже выяснили, привычка сочинять тексты и мелодии, как бы «вышагивая» их. Акюдаг, очевидно, увлеклась сочинительством, свернула не на ту тропку, и все… Преступник напал на нее сзади и сначала удушил веревкой, а потом изнасиловал. После чего сорвал с певицы серьги, снял два дорогих кольца с бриллиантами и платиновые часики, что подарил ей ее продюсер Юрий Штуцер. Случилось это восемнадцатого апреля. А одиннадцатого мая нападению, удушению и изнасилованию подверглась официантка ресторана «Аут» Галина Козурина, двадцати девяти лет…
– Кажется, я знаю этот ресторан, раньше он назывался «У Вована».
– Да, – кивнул Знаменский. – Оба преступления имели один и тот же уже известный нам почерк, как две капли воды похожий на почерк маньяка, что убил и изнасиловал восьмерых женщин в девяносто третьем и девяносто пятом годах. И я уже не сомневался в том, что это вернулся настоящий Бузько. Только вот
«Я бы постарался выяснить, кому принадлежало наполовину обгорелое тело, что было найдено в запущенной части Измайловского парка с письмом на имя Филиппа Бузько в кармане. То есть выяснить его имя и фамилию. Ведь Филипп Бузько теперь наверняка так и прозывается», – хотел ответить я, поскольку в данной ситуации это был бы единственно оправданный ход, но промолчал, ибо посчитал такое заверение с моей стороны бестактным и довольно наглым. Ведь этим я мог попросту обидеть старика. И он бы замкнулся и, возможно, не рассказал бы мне, что же произошло дальше. Нет уж, пусть старик Знаменский считает, что он самый умный следователь.
И я, скромно потупившись, произнес:
– Я не знаю, Николай Павлович.
– Вот то-то и оно, – удовлетворенно кивнул бывший следователь прокуратуры. – А я знал, что надо делать. В первую очередь надлежало установить, чей это труп. А чтобы это сделать, надо было установить, не пропадал ли кто без вести в декабре девяносто пятого, поскольку этот пропавший вполне мог оказаться человеком, которого убил Бузько и имя которого присвоил себе. Я стал работать в этом направлении, и более всех для нас подошел некто Игорь Петрович Симоненко. Он бесследно исчез именно тридцатого декабря девяносто пятого года. Родных, кто стал бы бить по нему тревогу, у него не было. Его же девушка, которая и заявила о его пропаже – а они должны были вместе отмечать у нее на квартире Новый год, – в мае девяносто шестого года вышла замуж, и уже ничего не хотела о нем ни знать, ни слышать. Она ведь и с нами разговаривать не желала, но я настоял. Эта девушка и дала нам описание Симоненко. А еще она нашла единственную сохранившуюся фотографию, где он и эта девушка были засняты вместе. Оказалось, Симоненко и Бузько во многом похожи: рост, телосложение, лицо… Потом я вышел на следователя, который вел дело о пропаже Симоненко в январе – феврале девяносто шестого года. Поговорил с ним, полистал дело в архиве и выяснил, что последний раз Симоненко видели как раз тридцатого декабря садящимся с каким-то парнем, его возраста и телосложения, в трамвай, шедший в сторону Измайловского парка. Этого хватило, чтобы Игорь Симоненко стал подозреваемым. Вернее, не Симоненко, а Бузько, который выдавал себя за Симоненко…
– Надо полагать, Бузько не очень-то афишировал, что он Симоненко, – заметил я.
Поделиться книгой: