Уроки тьмы

Началась подготовка работ ко второму просмотру. Тамара Викторовна вместе с ним в мастерской выбрала разноплановые работы, включая фигуры и портреты. Уже в Союзе при расстановке она категорично убрала, на его взгляд, удачные работы и выстроила интересную замкнутую композицию из всех представленных фигур, слившихся в едином поступательном ритме. Его композиция была самая последняя в боковом отсеке Большого зала. Когда дошли до неё, то ни у одного из членов правления не было вопросов, так как председатель правления Альберт Серафимович Чаркин, взглянув без предвзятости на его работы, понимая, что за этим слепым художником незримо стоят другие, не менее талантливые, лишённые в полной мере возможности творить, но мечтающие стать востребованными обществом, первым проголосовал за приём незрячего скульптора в члены Санкт-Петербургского Союза художников.

Это была настоящая победа «ограниченных» возможностей слепого художника над «неограниченными» зрячих, которая состоялась в 2006 году благодаря искреннему признанию и поддержке коллег. Она окрылила Олега, придав ему силы и вдохновение, поставив его в один ряд с профессионалами, к которым он сам себя не причислял, но стремился к этому всей душой, черпая знания и приобретая опыт. И то, что на выставках никогда не указывалось, что это работы незрячего скульптора, сближало его с коллегами, а не отторгало его от них невидимой ширмой людской безучастности.

– Олег, ты не задремал случайно? – неожиданно произнёс знакомый женский голос.

– Светлана, это ты? Как я рад, что тебя встретил! Как раз о тебе вспоминал, – ответил Олег.

– Ты, я знаю, работы сдал. И я тоже. Хочешь, довезу до дома на своей «малышке»? Сегодня мне в твою сторону, – сказала Светлана и присела на диван, шелестя пакетами.

– Не то слово! Просто подарок судьбы, – обрадовался Олег, предвкушая интересную беседу в дороге со Светланой Мельниченко, которая, не задумываясь, дала ему рекомендацию и всегда без просьб предлагала свою помощь, тонировала его автопортреты, давала дельные советы. Она была на редкость светлым человеком и ассоциировалась у него с солнышком. И работы её были такие же солнечные, изящные, лёгкие, выполненные из папье-маше и стилизованные под бронзу, от которой она сознательно ушла из-за дороговизны и тяжести материала.

– Пока посиди и посторожи мои вещи, я скоро приду, – сказала Светлана и придвинула к нему сумку с пакетом. Вблизи послышались разговоры, кто-то присел на диван.

– Что это за выставка «Арт-милосердие» для хосписа?

Впервые слышу такое. И зачем это надо? – спрашивал мужчина.

– А тебе что, жалко? Там люди безболезненно отходят в мир иной месяцами, и что им – на пустые стены смотреть? – ответил другой.

– Ужас! Я не хочу, чтобы моя работа была там, – ответил первый.

– Трус ты, Серёга. Боишься заразиться через свою акварель? Все там будем. Это как из одной комнаты перейти в другую, – подключился женский голос.

– Наталья, а ты что, согласилась? – спросил мужчина.

– Сразу же. Более того, я эту работу хоспису оставляю в дар. У меня ведь бабушка тяжело умирала от онкологии, когда я была девчонкой. Всё просила ей что-нибудь красивое показать, даже колыбельную спеть…

– А что, многие согласились? – заинтересовался Сергей.

– А тебе не всё равно? Или ты как баран в стаде – куда все, туда и ты? – раздражённо произнёс первый мужчина.

– Отстань от него, Саня, пусть его гениальные полотна пылятся на полках, чем работают на людей. Всё, пошли на развеску, пока все места не заняли, – сказала Наталья и поднялась с дивана, зашелестев бумагой. Наступила тишина.

Олег прокручивал в голове невольно услышанный разговор, возвращаясь мыслями к наболевшей теме – происходило какое-то неуловимое разделение общества на две половины. На одной – живут и действуют здоровые, на другой – остальные, вытесненные здоровыми: больные, калеки, слепые, старые, – все те, кого избегают, кого не хотят видеть рядом с собой, кого воспринимают балластом общества, считая, что это проблема не их личная, а государственная, то есть ничья. Но никому в голову не придёт мысль о том, что эти половины уже начинают уравниваться в количественном выражении. Здоровых становится всё меньше, а нездоровых – больше, да ещё и с самого рождения. Что-то не так идёт в жизни. Отчего, почему, и как остановить это?

Подошла Светлана, прервав его внутренний монолог.

– Теперь двигаем. Сначала к твоему дому, Олег, потом мои дела в твоём районе. День пролетел незаметно. Ты знаешь, мне порой приходит в голову бредовая мысль, что Земля быстрее стала вращаться вокруг Солнца, поэтому восходы быстрее сменяются закатами, время уплотняется, часы быстрее тикают, а я из-за этого ничего не успеваю. Вот так! – сказала она, посмеиваясь, беря его под руку.

Светлана даже представить себе не могла, что попала своим шуточным высказыванием в его затаённую сферу подсознания, где Вселенная давно уже была для него родным домом. С наступлением тотальной слепоты она как бы приблизилась к Олегу вплотную, стала для него доступной средой обитания, в которой он мог запросто общаться со звёздами, мысленно дотрагиваясь до любой из них. Лишь ослепительное солнце не показывалось ему в этой бездне, но тепло его он всегда остро ощущал извне. Оно исходило в первую очередь от людей, от их сердец, слов, поступков, интонаций, прикосновений и, конечно, от любви его Валентины, которую он представлял своей солнечной планетой, кружась вокруг неё…

Они спустились к выходу, сели в её «малышку», которая затарахтела уютной печкой, согревая ноги, и стали продвигаться короткими рывками по забитой машинами Большой Морской. От Светланы шло солнечное тепло, обволакивающее душевным покоем. Он не заметил, как задремал, а потом и впал в глубокий короткий сон, который приходил к нему только дома, под надёжной защитой родных стен и его Валентины.

Светлана бережно вела машину, стараясь не потревожить его, ощущая какое-то материнское чувство к этому мужественному и беззащитному человеку, покорившему её своим творчеством и несгибаемостью перед выпавшей трагической судьбой.

День пятый

Всю ночь бушевал сильный порывистый ветер со шквалистым дождём, который словно рвался в тёплые квартиры, стуча своими мокрыми длинными пальцами по оконным стёклам и грохочущим жестяным крышам однообразных серых домов, стоящих как братья-близнецы вдоль скучных улиц, что делало множество микрорайонов города почти неразличимыми друг от друга для зрячих людей. Только слабовидящие и слепые могли бы определить свою местность по множеству отличительных осязательных признаков, ориентиров и шумов, изученных ими досконально на каждом метре их «муравьиной тропы».

Олег в любое время года спал при открытой форточке, а с весны до осени – открыв двери балкона. Шум дождя он уловил давно, но продолжал лежать, прокручивая события прошедшего дня, от которого осталось хорошее ощущение: сын сообщил перед сном, что Валюта себя чувствует отлично, может быть, дня через два будет дома; работы для выставки сданы, день был насыщен приятными встречами с коллегами в родном Союзе. Как-то очень быстро Светлана довезла его до дома, правда, он неожиданно провалился в сон в машине, а хотелось поболтать, как-то неудобно получилось…

«Жаль, что ливень. Через два дня пробег. Придётся сегодня пару раз потренироваться на беговой дорожке», – решил Олег, заправляя свой диван.

Ополоснувшись, он встал на свою домашнюю скоростную трассу, включил дорожку, установил начальную умеренную скорость с запасом на увеличение, прослушал время на будильнике, встал на бегущее полотно и быстро пошёл по своему экватору, размеренно прибавляя скорость. В пространственной темноте своих неуёмных фантазий он представлял, что вращает земной шар своими энергичными шагами, не боясь столкновений со встречными инопланетянами, так он называл случайных прохожих на городских улицах.

Жить без бега он не мог. После наступления тотальной слепоты он стал перебиваться редкими случайными пробежками, если кто-то по возможности помогал. Ему необходима была постоянная тренировка, чтобы не потерять форму для соревнований, без которых он не мыслил себе спорта. Бег по лестнице и две зарядки в день спасали в первое время. Летом стала выручать внучка Нина, гостившая на даче. По утрам они делали небольшую зарядку и бегали около километра. Но и этого было мало. Тогда он решил использовать её езду на велосипеде. Привязывал к её багажнику петельку на определённом расстоянии, чтобы нога не доставала заднее колесо, и, держась за эту петельку, бежал вместе с велосипедом, который вела Нина. Скорость задавал он сам. На подъёмах первый год ему приходилось ей помогать, слишком мала она была. Начали свой пробег с одного километра, но на следующий год добрались до трёх. Так они постоянно летом бегали четыре раза в неделю. Но и этого было мало.

Он придумал ещё один способ. При входе в садоводство были хорошие поля. Он брал с собой кол, приёмник, катушку с проволокой и шёл в поле. Находил ровное место, делал петельку у проволоки, надевал на кол, который забивал, включал приёмник, если хотел, и отматывал. Самое удобное – радиус двадцать пять метров, тогда при беге голова не кружилась, и можно было бегать, сколько хотелось. К сожалению, через год поля вспахали, и бегать там стало невозможно. Потом к нему примкнула орава ребят на велосипедах, которые стали помогать и добавлять километражи. Он стал их тоже приобщать к бегу. Так появилась гвардия помощников из мальчишек. Объём тренировок хоть был и небольшой, но позволил сохранять спортивную форму и вес.

Как только он узнал про клуб «Ахиллес», сразу пришёл туда. В клубе ему выделили личного лидера для тренировок Анатолия Дёмина, который и жил рядом с ним. Он был моложе него, но менее вынослив. Отличался требовательностью и сильным чувством ответственности за незрячего бегуна, умело обучал ориентировке на местности во время бега, в поездках на трамвае, в путешествиях в другие города. Анатолий оказался надёжным и верным другом. Его любимыми дистанциями были средние. Он был очень хорошим скоростником. Два раза в неделю они с ним тренировались. Прекрасней лидера, пожалуй, у него и не было. Ещё одним интересным лидером был у него Борис Калин, друг по спортивному клубу «Спартак», живущий также рядом с ним. Это был очень сильный бегун, особенно на длинные дистанции. Он постоянно участвовал в суточных марафонских пробегах «Ленинград – Выборг».

История создания клуба «Ахиллес» уникальна, она поразила его воображение. Американский бегун-марафонец Дик Траум, живущий в Нью-Йорке, в результате автомобильной катастрофы потерял ногу. И он решил создать международный клуб инвалидов, в которые входили бы очень многие страны мира, в том числе и Советский Союз. И у него это получилось. У всех членов клуба «Ахиллес» была единая спортивная форма. Два раза в год Дик Траун присылал приглашения из Нью-Йорка на два-четыре человека в их клуб, но только на классический марафон – сорок два километра сто девяносто пять метров, обеспечивая полностью проезд и проживание инвалидов-спортсменов. Это самый популярный пробег в Америке, в котором участвует сразу до двадцати семи тысяч человек.

И вот уже полностью слепым Олег впервые прилетел в Америку. Дик лично встречал всех прибывающих на марафон. Встреча была настолько дружественная и тёплая, будто они прибыли к своим друзьям, живущим за океаном. Все спортсмены жили в одноместных номерах, недалеко от городского парка и Бродвея. Все семь дней пребывания в Нью-Йорке стояла тёплая солнечная погода. Первый день был отдан на отдых и адаптацию спортсменов. На второй день проводились совместные тренировки с бегунами из разных стран. На третий день в восемь утра был дан старт перед Бруклинским мостом.

Начался долгожданный марафон. Лидером Олега был американец Томас. Выше его ростом, моложе, с мощной фигурой. Трасса проходила по пяти районам города и заканчивалась финишем в Центральном парке. Движение по трассе было везде остановлено. Но самое интересное, что во время бега по всей трассе, протяжённостью сорок два километра, бегуны всех стран были окружены слева и справа плотной толпой болельщиков, которые приветствовали, подбадривали и кричали: «Ахиллес! Ахиллес!». Через каждые пять километров играли маленькие оркестры. На трассе организовано много пунктов с водой и лёгким питанием. Весь город в этот день жил только марафоном. На финише всем пробежавшим вручили памятные медали Нью-Йоркского марафона. Такой прекрасной организации и уважения людей российские спортсмены-инвалиды дома не встречали. На Родине они бегали по полупустым улицам. А здесь был огромный праздник человеческого объединения в поддержку силы и духа людей, преодолевающих свои ограниченные физические возможности волей, целеустремлённостью и верой.

В 1995 году он последний раз участвовал в марафонском забеге в Нью-Йорке от клуба «Ахиллес». Общее количество участников было то же. Организация, как всегда, была на высоте. Это был настоящий праздник. Но им немного не повезло. За два дня до старта погода стояла прекрасная, тёплая, но в день соревнования подул сильный холодный ветер и пошел снег. Ветер был настолько сильным, что в воздух поднимались рекламы, переворачивались тумбы, весь город был усыпан зонтиками. Для пробега оделись легко, поэтому было то холодно в тени, то жарко на солнце. Это сказалось на здоровье, тем более что было потрачено много физических сил на марафон. Олег простыл и впал в какое-то нездоровое сонное состояние. Правда, когда друзья уходили на мероприятия и прогулки, он ходил с ними. Ещё до перелёта домой стало закладывать уши. Двое суток Олег ничего не слышал. При помощи упражнений, которые рекомендовал врач, он от этого избавился. И насморк прошёл. А вот сон нарушился. Если раньше сон наступал как часы, он мог проснуться и заснуть в любое время, регулируя сон, то эту способность он потерял в свой последний пробег в Нью-Йорке. Видно, сказалась большая разница в часовых поясах.

В 1997 году Олег с русской командой «Ахиллес» ездил в Финляндию, в город Турку, где бежал полумарафон. Международный марафон был посвящён знаменитому финскому бегуну Нурме. Стартовали прямо от памятника Нурме. Трасса была тяжёлой, но интересной, с выходом за город. Много поворотов, подъёмов. Особо тяжёлый подъём был перед стадионом, который как бы был вырублен в скалах. Но спортсмены всё преодолели и достойно финишировали. Организация была на высоте. На финише, прямо на стадионе, обедали, знакомились, фотографировались, по вечерам гуляли по городу. Как оказалось, это стало для русских спортсменов последней пробежкой за рубежом. Их единственный тренер уехал на постоянное место жительства в Канаду, где стал тренировать канадских незрячих бегунов. Клуб «Ахиллес» постепенно прекратил своё существование, к великому огорчению русских спортсменов-инвалидов, желающих жить полноценной жизнью.

Делая пробежку на своей электрической дорожке, Олег попытался подвести предварительный итог своей спортивной деятельности: пробежал тринадцать официальных марафонов, большое количество полумарафо-нов, своё 50-летие отметил, пробежав на соревновании пятьдесят километров, бегал на отдельных участках пробега «Ленинград – Выборг», участвовал в трёхдневном пробеге «Поезда Славы», в пробегах, посвящённых экологии Балтийского моря, «100-летию лёгкой атлетики», «Золотое Кольцо России», «Дорога жизни», «Белые ночи», «Пушкин – Петербург», «Гатчина – Пушкин», а также в Омске, Смоленске, Архангельске, Москве. Проблема на соревновании была одна и та же – где взять лидера. Попеременно приглашал друзей из спортивного клуба «Спартак», который к этому времени прекратил своё существование. Спасибо Олегу Борисовичу Карпову, который не отказывал ему, хотя никогда до этого марафон не бегал. Приходилось уступать в скорости пробега, зато он мог участвовать в соревновании, а это важнее.

Спорт дарил ему настоящих друзей. Однажды, когда у него возникла очередная проблема с лидером, судьба ему сделала неоценимый подарок. Он познакомился с удивительным человеком – Николаем Павловичем Сидоровым – бегуном, пловцом, ставшим ему надёжной опорой не только в спорте, но и в жизни. Пройдя небольшой инструктаж, как надо правильно контролировать натяжение верёвочки при беге лидеру, Николай Павлович стал тренироваться с ним постоянно один-два раза в неделю в любую погоду. Постепенно они определили оптимальный вариант для бега. Их первый совместный пробег состоялся весной в 2003 году на десятикилометровой дистанции «Гатчина – Пушкин». Они довольно легко прошли эту трассу. Это было их первое боевое крещение. Готовились к дальнейшим, более серьёзным испытаниям. С тех пор они постоянно совершали такие пробеги, как «Дорога жизни», «Белые ночи», «Юбилей города Зеленогорска», «Приз ЦПКО», «Пушкин – Петербург», «Атака века» и другие.

Николай Павлович – частный предприниматель. Он стал без всяких просьб поддерживать его и в творчестве, организуя для него транспортные перевозки работ для выставок за свой счёт, приобретая для него спортивную обувь, оплачивая аренду залов для персональных выставок, в том числе и в Музее городской скульптуры в 2007 году, которая оказалась самой доходной, по мнению музея. Он откликался на малейшую просьбу со стороны своего друга, продолжая с ним тренироваться, бегая с ним как лидер, в основном на дистанциях в пять километров. Главное – он заинтересовался его творчеством, с удовольствием знакомился с новыми работами, делясь своими впечатлениями, что так важно для художника. Олег с особым чувством признательности и любви к другу выполнил его портрет, который Николай Павлович Сидоров решил отлить в бронзе к своему 75-летию в августе 2014 года. Так он приобрёл надёжного друга и лидера в спорте, буквально связанного с ним по жизни одной судьбоносной верёвочкой.

Ему осталось совсем немного, чтобы пробежать экватор, он точно знал, потому что вёл спортивный дневник с 1984 года, где отмечал всё – где, когда, сколько, с каким временем, в какую погоду, подсчитывая ежегодно общий километраж. А вот как дальше бегать, с кем? Проблема.

– Проблемы на то и проблемы, чтобы их разрешать, – сказал Олег и остановил беговую дорожку, прослушав время на своём говорящем будильнике.

Он поднял дорожку, нащупал крепежи и зафиксировал их в ответной части полотна. В собранном виде у стены она никому не мешала. Похлопал по ней рукой, как по плечу надёжного старинного друга, и пошёл в ванную, предвкушая ощущение бодрости от ледяного душа.

– Как можно не любить движение, не чувствовать его энергетической силы и полётности? – рассуждал Олег.

Чем больше он занимался бегом, тем сильнее чувствовал потребность в нём. Разогретая кровь заставляла активнее работать мозг, обостряя все органы чувств, кроме зрительных. Он, словно электростанция, создавал при движении ток, бегущий по его венозной системе, насыщающий его тело до кончиков пальцев рук и ног волшебной лёгкостью и необыкновенной вседозволенностью затаённых мыслей и страстей, присущих лишь молодому организму. Внутри него бушевали страсти и мечты, из которых рождались чувственные образы и композиции. Он как никогда после полной потери зрения воспринимал жизнь полноценным даром, проникая в её тончайшие сферы, до которых, скорее всего, не добрался бы зрячим. Его эмоциональный поток особо ощущали женщины, которые тянулись к нему, кто из любопытства, а кто невольно, поддаваясь его обаянию и магическому притяжению этого стройного, выдержанного, ироничного человека.

Любовь приобрела для него иные чувственные формы, в которых духовность, физиология и непроизвольный самопсихоанализ сливались воедино, рождая мучительное желание, которым он наслаждался, не торопясь его удовлетворить. Слепота развивала тактильную чувствительность не только пальцев рук, но и всей кожи тела, всех его членов, обостряя работу нервных окончаний до магнетического притяжения двух тел, находящихся на словно на атомном расстоянии. Прелюдия к любви стала теперь для него более значительным фактором при интимных взаимоотношениях, чем это было раньше, что так ценят женщины и о чём зачастую забывают мужчины. Только в слепоте он постиг сверхчувствительность красоты и совершенства женского доброго отзывчивого тела, дарующего забвение, помрачение разума, вспышки огненных стихий и расслабляющее благодарное спокойствие с затихающим сердцебиением одурманенного любовью тела.

Его поклонение женщинам было совершенно искреннее, не затронутое каким-либо вожделением или плотскими желаниями. Он всегда и всем гордо заявлял, что любит всех женщин, и порой целовал им руки. И это была истинная правда. С тотальной слепотой он стал острее чувствовать и точнее определять тип женщин по их ответным пожатиям рук с их теплотой, мягкостью или натруженной шершавостью, по запаху их волос и, конечно, по тембру и вибрации их разнообразных голосов. Грудные, глубокие голоса были приятны и создавали в его воображении образ мощной Кармен, во всей силе её сдерживаемых страстей. Эти голоса он избегал с молодости, не чувствуя в себе кипящей крови тореро. Высокие и резкие голоса, если в них не было проблесков птичьего пения, вызывали в нём едкую оскомину. Однообразные невыразительные голоса рисовали в его воображении скованный, внутренне зажатый образ или натуру неинтересную, сухую и холодную.

Он любил голоса живые, открытые, тёплые, гортанные, меняющиеся в зависимости от настроения и эмоционального состояния, переливающиеся многогранными флюидами, журчащие как ручейки, с естественными тембральными переходами и переливами от высоких до низких тонов. Энергетические эманации таких женских голосов с их разнообразной модуляцией неизменно волновали его, притягивали и очаровывали. В нем просыпалось буйство фантазии, благодаря которой он домысливал всё остальное, дарущее полёт души, творческий импульс и сладкую бессонницу. Именно таким голосом обладала его любимая Валюта, к которой с годами чувства только усиливались, заполняя всё его существо, не оставляя места в душе никому, кто желал бы приблизиться к нему из праздного любопытства, а такие были.

Если бы знал этот великий фантазёр, невольник темноты, раб солнечного света, как близок он к понятию истины женской красоты, которую возможно лишь ощутить, не касаясь её, с закрытыми глазами, представляя как незримую картину, написанную сочными мазками излучаемых эманаций, звуковых вибраций и одуряющего запаха полевых цветов…

Придя в себя после ледяного душа, Олег соорудил «Завтрак аристократа» по Павлу Федотову и с новой силой принялся за свои воспоминания. Зашелестела включённая кассета, и зазвучал уверенный голос:

«Появление внутреннего зрения существенно приблизило меня к более точному исполнению задуманных творческих работ. Оно способствовало свободе воплощения образов в материале. Стали рождаться интересные композиции серии лесных образов, не считая духовных. Впервые в 1992 году, отмечая Международный день инвалидов, группа художников студии Нашивочникова была представлена на выставке работ людей с ограниченными возможностями в Этнографическом музее в Мраморном зале. В 1995 году вся студия незрячих художников стала участницей выставки в Литературно-мемориальном музее имени Ф.М. Достоевского. Впервые на незрячих художников обратили внимание – был снят небольшой петербургский телевизионный сюжет, освещенный в средствах массовой информации, и получено много хороших откликов в книге отзывов.

Однажды по телевизору прошла реклама о том, что в Манеже открылась выставка незрячего художника Сергея Поползнева. На следующий день мы всей группой со своим преподавателем Тамарой Юрьевной отправились на эту удивительную выставку. Я думал, что там будет столпотворение, но ошибся. Народу было очень мало. В основном были представлены живописные красочные пейзажи маслом, несколько графических работ и портрет. Никаких объяснений к выполнению этих интересных работ вслепую не было дано. Просто поразительно – как можно было к этому прийти. Всё вызывало неподдельный интерес. После просмотра работ я вместе с Тамарой Юрьевной подошёл к автору, чтобы с ним пообщаться. Мы задали несколько профессиональных вопросов, но получили на них холодный обобщающий ответ с явным нежеланием дальнейшего общения. Мы группой пригласили автора к себе в мастерскую, но он, пообещав, так и не пришёл к нам. Тамара Юрьевна, проведя анализ его работ, сомневалась в правдивости самостоятельного авторства совершенно слепого человека. Сам художник из Иркутска, окончил третий курс художественного училища и после трагического случая на личной почве полностью ослеп. На выставке в Манеже его постоянно сопровождал друг-художник, который, возможно, и помогал ему. История трагична. Странно прошла эта выставка, без всякой информации, творческих контактов. Потом говорили, что художник уехал на постоянное местожительство в Австрию. Но меня лично эта выставка всколыхнула и не выходила из головы, в которой крутились одни вопросы. Неужели незрячий человек может делать такие вещи, думал я, склоняясь верить, что это так.

В процессе реабилитации нам, незрячим, всегда говорили, что острый инструмент в руки брать нельзя. Но меня тянуло к резьбе по дереву. Я понимал, но ничего с собой поделать не мог. Дерево влекло меня непреодолимо. Я начал с самого простого. Делал несколько шаблонов ложек, поварёшек и резал, добиваясь результата. Потихонечку я приобретал практические навыки резьбы, учился правильно держать стамеску и руки, так, чтобы их не поранить. Конечно, без мелких ран не обходилось. Но всё же я смог делать простые предметы быта, нужные для хозяйства. Затем я двинулся дальше к своей цели. Разработал шаблоны ложек, поварёшек с художественной резьбой на ручке, в виде фигурок, головок и всего того, что придёт в голову. Получилось и это. Тогда я приступил к выполнению из дерева хлебницы, солонки, конфетницы, набора для пирогов, всевозможных вазочек. Всё это относилось к народным промыслам. Я стал продвигаться дальше и перешёл к скульптурам разных размеров до шестидесяти сантиметров высотой. В результате у меня появились две серьёзные работы – бюст Ксении Блаженной высотой шестьдесят сантиметров и «Моление России» – семьдесят сантиметров. «Моление России» я начал делать ещё с остатком зрения, но прекратил над ней работать с полной потерей зрения. И всё же я к ней вернулся, делал долго, но всё-таки закончил благодаря памяти, удержавшей мои старые графические работы в голове.

Мы с Валентиной возобновили свои походы по музеям. Регулярно ходили на выставки в Союз художников, иногда с внучкой. Смотрители зала меня уже хорошо знали и стали разрешать мне знакомиться со скульптурами руками. Мой мир стал сразу обогащаться увиденным. Мы старались не пропускать ни одной выставки. Я начал понимать, как работают художники, в каком направлении и как меняется искусство. Наступили времена холодного отчуждения от искусства, прошло то время, когда стояли толпы народа на выставках в Союзе или в музее. Перестроечная эпоха угнетала, разъединяла, отбирала, выбрасывая людей в самоокупаемость, выживаемость, преодоление безработицы, поиска хлеба насущного, диктовавшего свои нормы и правила жизни.

Свой 60-летний юбилей я отметил первой персональной выставкой в музее Достоевского в 1997 году. Там была представлена керамика, работы по дереву, скульптуры и терракотовые изделия. Самыми интересными, на мой взгляд, были керамические барельефы «Борис» и «Глеб», композиция «Ноев ковчег», бюст Ксении Блаженной в дереве, Иоанн Кронштадтский в дереве, «Осеннее настроение» – терракота, бюст Александра Невского из шамота. Александр Невский был выполнен перед самой выставкой. Это была очень кропотливая и долгая работа, по-настоящему серьёзная вещь. Когда я был ещё зрячим, то сделал его чеканный барельеф, по которому и выполнял бюст, изучая его пальцами рук.

Александр Невский получился с третьей попытки. Выставка прошла неплохо. Были получены хорошие отзывы. Появились знакомства, даже деловые. Самое главное, что я убедился в том, что у меня идёт реальный прогресс. Значит, я был на правильном пути.

Наступил январь 1998 года. В это время проходила ежегодная городская выставка «Художники Петербурга» в самом главном выставочном зале «Манеж», в которой могли участвовать все художники, любители и профессионалы, прошедшие отбор через выставком. Каждый художник мог выставить только по одной работе вне зависимости от направления искусства. И я решился. Принёс на выставком свою работу в дереве «Два лика». Она была одобрена. Это была великая радость и моя первая победа – я выставлялся на крупной выставке наравне со зрячими художниками. Мечта вернуться к зрячим художникам стала постепенно осуществляться. С тех пор я стал постоянным участником ежегодной городской выставки в Манеже…»

Несмотря на все советы и запреты для незрячих работать с деревом, Олег не мог побороть в себе желание прикасаться к нему, работая с травмоопасными инструментами. Дерево само подсказывало ему тот или иной образ. Он как бы сам рождался из этих тёплых живых волокон, причудливых форм и изгибов под окровавленными пальцами скульптора. Олег установил для себя определённый порядок: зимой заниматься терракотой и керамикой в мастерской, летом, с мая по сентябрь, на даче резать только дерево, работая прямо в саду. Но дерево надо было добывать постоянно и впрок. В городе он искал новостройки, где можно было нарваться на груды срубленных деревьев. А весной, когда вырубали старые деревья или равняли молодые, безжалостно спиливая верхушки стволов, он собирал любопытные фрагменты деревьев, таская их на своём горбу в рюкзаке домой. Летом поиски деревянных чурок, корней и ветвей превращались в интересные лесные путешествия по двум заранее отработанным с Валентиной маршрутам: один на два километра в поле, другой на три километра в лес. Ходил он на эти прогулки один по вечерам в одно и то же время, беря с собой рюкзак и сапёрную лопатку.

С природой Олег общался только руками. На Карельском перешейке очень много разновидностей разных камней. Если попадалось что-либо необычное, то он сначала прощупывал, потом выковыривал из земли и клал в рюкзак. Природа действовала на него магически. Он не боялся уходить в лес, поскольку лес был полон особых знаков и примет, по которым он легко ориентировался, не опасаясь наткнуться на пешеходов, городские преграды и попасть под колёса машин. Более того, он хорошо определял свой путь по заходящему солнцу, греющему то одну, то другую сторону его лица, в зависимости от того, куда он направлялся.

Какое счастье остаться наедине с природой! Он испытывал удивительную радость, обнимая берёзки, прижимаясь к ним всем телом, поглаживая с трепетом и благоговением их шершаво-шелковистую кору, стараясь услышать шёпот их листвы. По объёму, фактуре коры и листве некоторых деревьев он мог почти наверняка определить их вид и возраст. Хорошо знал клён остролистный, ель обыкновенную, рябину, тополь и тую. Восторгался природной фантазией, собирая кору деревьев, ветки, листья, цветы и травы, что заставляло работать его воображение, рождая новые художественные образы. Так появилась серия работ «Лесные мотивы».

Олег готов часами оставаться в лесу, слушая пение, щебетание и чириканье птиц, к которым был неравнодушен с детства. С рождением сына он углубился в мир птиц, изучая их обитание и содержание в неволе, чтобы купить певчую птаху для дома и приучить сына с колыбели к красоте птичьей трели. Большое впечатление на него произвела когда-то прочитанная книга «Птицы СССР», в которой была полная информация о жизни пернатых.

Ещё в XIX веке ремесленники и мастеровые, работающие в подвалах, особенно сапожники, держали в тёмных помещениях клетки с поющими круглый год птицами. В то далёкое время первой, зрячей жизни, у них дома жили два волнистых попугая, но их резкие крики раздражали Олега, и он их отдал другу. Купил на Кондратьевском рынке пару поющих чижиков-березовиков с чистой белой грудкой – и повесил клетку с чижиками над кроваткой маленького сына. Чижики привыкли к его рукам, летали по комнате и сами залетали в клетку для кормёжки и сна. Их нежное чириканье и разнообразное пение наполняло дом радостью и солнечным светом. Чижики любили сидеть на перекладине детской кроватки и спать. Стоило махнуть рукой – и они, будто понимая, сразу залетали в клетку. Каждую весну они с семьёй выпускали всех своих птиц на волю, продолжать потомство.

Каких только птиц у них не было! Но самыми любимыми из поющих были жаворонки, Черноголовки и дрозды. Пение его птиц на балконе разносилось по всему двору, и все жильцы дома были уверены, что это только в их дворе такой микроклимат и необыкновенные условия, что птицы вьют гнёзда и поют круглый год. Соловей поёт с конца июля только один месяц в году, поэтому Олег их не покупал и не ловил. Он настолько увлёкся птицами, что научился сам их ловить, приобретя официальное право ловли, окончив специальные курсы. Последняя певчая птица, которая прожила у него две зимы, была синица. Он поймал её у себя на балконе. Перед тем как выпустить синичку на волю весной в первый год, он перевязал ей аккуратно красной ниточкой лапку. Прошло лето, наступила осень. Однажды он услышал настойчивое пение птицы на балконе. Он открыл балкон и клетку. В клетку влетела синичка и стала спокойно клевать корм. Олег был удивлён и обрадован, когда обнаружил на лапке свою отметину. Синичка прилетела к себе домой. Она прожила в доме вторую зиму, а весной он выпустил её в большую жизнь и уже больше не заводил птиц. Уже позже, потеряв окончательно зрение, он повесил на стену немецкие часы для незрячих с птичьим пением на разные голоса.

Бродя по лесным тропам, Олег изучал всё, к чему прикасались его сверхчувствительные пальцы. На каждой трассе у него было своё укромное местечко для отдыха и расслабления. Он садился на камень, нагретый солнцем, и устремлялся мысленно в небо, отключаясь от действительности, забывая не только о проблемах, но даже о том месте, где находился. В это время у него перед глазами появлялось видение – картина Куинджи «Берёзовая роща». Он растворялся в ней без остатка, устремляясь ввысь, забывая обо всём на свете, под шум листвы, дуновение ветра и пряного запаха земли. На душе было легко, светло и спокойно. Он отключался на строго определённое время, по истечении которого мозг давал сигнал к возврату в реальность. Выходя из этого удивительного состояния космической релаксации, Олег мысленно спускался опять на ту же солнечную поляну, словно кто-то говорил ему мягким голосом волшебника из сказки «Золушка»: «Ваше время истекло…»

Очевидно, волнение Валентины являлось той точкой возврата к реальности, которую она транслировала ему из дома. Они уже давно стали единым организмом с переплетённой нервной системой, с мыслями-близнецами, молниеносно передающимися друг к другу, как по телеграфу. Валентина ждала его дома, контролируя каждый его шаг по часам, представляя, где он сейчас, идёт ли, сидит ли или уже возвращается к дому со счастливым лицом и наполненным драгоценной добычей рюкзаком – камушками, веточками, корнями, листочками, корой и прочими дарами леса.

Дома он складывал всё это в большой ящик, в котором с годами накопилась огромная коллекция лесных даров. Время от времени он перебирал своё богатство, прикасаясь с трепетом к его причудливым разнообразным формам, изучая природную пластику камней, шершавую кору деревьев, изгибы и угловатые переходы толстых сучков, ажурность веток и туго сплетённые корни – всё, чем он дорожил безмерно, что давало пишу для творческой фантазии, шлифуя прозрачность ума, распознающего мир. В нём будто бы кто-то поселился, упорно твердя одно и то же: «Действуй, действуй, проникай во всё, что есть, существуй во всём, будь холоден и беспристрастен». Каждой своей клеточкой, каждой большой и малой частицей своей судьбы, памяти, жизни он осознанно шёл к синтезу познаний. Тактильность формировала предпосылки к новому, более совершенному витку в его мировосприятии. Он поднялся ещё на одну ступеньку познания мира, открыв впервые для себя жизнь как бесконечно увлекательный процесс.

Олег очнулся от воспоминаний и продолжил запись:

«Как я резал дерево: к тому времени у меня уже накопился инструмент – пять полукруглых стамесок из калёного металла самого лучшего качества, маленькие

и средние наборы стамесок по дереву из некачественного металла. Самым сложным для меня был процесс заточки инструментов. Я сделал для этого низкий деревянный ящичек с бортиками-ограничителями по десять сантиметров и на него установил электроточило. Первое время я получал травмы – стамески летели в воздух. Постепенно приспособился. Дополнительно установил профильные наждачные круги, которые упрощали работу. Заточив инструмент, я их обтачивал вручную на средних и мелких брусках. Это была тяжёлая и неприятная работа, но благодаря ей я научился точить топоры и другие инструменты, нужные для хозяйства.

Работу с деревом начинал с того, что ставил заготовку на большую берёзовую чурку, вкопанную в землю, снимал кору топором, потом внимательно осматривал дерево, определяя изъяны и сучки, чтобы от них избавиться. После каждого удара топора надо прощупывать то место, по которому ударил, чтобы знать, сколько ещё надо удалять. Определял размер будущей работы с запасом материала, снимал топором лишнее, делал пропилы. Затем брал широкую стамеску, киянку и, постукивая, вырезал общую композицию. За руками надо постоянно следить, чтобы не нанести случайного удара по ним. После этого этапа я работал с полукруглой стамеской средних размеров, обрабатывая какие-то места, вынимая, вырезая – подключая воображение. Стамеску беру в правую руку, но не за рукоятку, а не доходя два-три сантиметра до жала, подношу к задуманному месту под правильным углом, а большим пальцем левой руки контролирую линию среза, прижимая палец одновременно на дерево и жало стамески. Большой палец левой руки должен постоянно чувствовать линию среза и получаемую форму. Это опасно, но иначе ничего не сделать. Работать с деревом можно только на ощущении пальца. Доводка образа делается мелкими стамесками. Работать с деревом сложно, но интересно. Все мои первые работы были пропитаны кровью, что давало эффект розового дерева.

Самая лучшая порода для резьбы из дерева – это липа. Но её не достать. Она осталась только в старых парках. Использовал осину, тополь, ольху. Я не мог работать полукруглыми стамесками, свободно наносить красивую фактуру. Главное, не делать в дереве ошибок, так как исправить почти невозможно. Работая летом со скульптурой в саду, я научился один распиливать брёвна на дрова двуручной пилой и хорошо укладывать чурки. Заготовка дров всегда лежит на мне.

И всё же наступил такой момент, когда я понял, что надо отказаться от любимой творческой работы с деревом, так как руки мои были покрыты сплошными ранами и подолгу не заживали, а хотелось сделать ещё многое из другого материала. Вдобавок ко всему стала сильно болеть правая рука, в которой стало трудно держать белую трость. Я решительно собрал все свои инструменты для резьбы по дереву и подарил их своему другу, скульптору Тамаре Дмитриевой, приказав себе забыть о дереве навсегда…»

Он остановил запись. Надо было определиться, что было после дерева, не считая глины, с которой он не расставался с момента потери зрения ни на один день. Память звала в свои дебри, высвечивая неожиданное, давно забытое, и он погрузился в неё с головой, не сопротивляясь её потоку.

Все образы, которые задумывал исполнить Олег в дереве, подвергались изначальному глубокому изучению.

Они с Валентиной прочитывали доступную литературу, если надо, то возвращались к основному источнику духовных образов – к Библии. Валентина покупала маленькие иконки и подробно рассказывала ему, как передан тот или иной образ, отвечая на его многочисленные вопросы. Таким образом Олег выполнил две скульптуры Ксении Блаженной – одну в полный рост, другую в виде стелы. Много разнообразных работ было выполнено им в дереве, основными являются «Ангелы», «Илья Пророк», «Архангел Гавриил», «Единство душ», «Неугасимая свеча» (в Русском музее), «Саровский Серафим св.» и «Два лика» (в Русском музее), «Ксения Петербургская», барельефы «Глеб» и «Борис» (в Государственном музее-институте семьи Рерихов).

Для любого творческого человека важны новые впечатления, любая интересная информация, дающая импульс мыслям и работе души. Незрячий художник ничем не отличается в этом от зрячего. Только возможности его ограничены не только собственной слепотой, а больше духовной ущербностью и равнодушием людей зрячих, от которых во многом зависит качество жизни слепого. Чтобы продвигаться вперёд, ему надо заниматься саморазвитием. Раз в месяц Олег с Валентиной ходили в Эрмитаж, знакомясь с разными выставками. Самое ценное было то, что в Эрмитаже, в отличие от Русского музея, в котором находились его работы, незрячим позволяли осматривать скульптуры руками благодаря разрешению директора Михаила Борисовича Пиотровского и доброжелательному отношению сотрудников музея.

К эрмитажной коллекции Олег тяготел ещё с юности. Не исключено, что статуя «Спящая Ариадна» работы Паоло Андреа Трискони, выполненная с античного оригинала, покорила его своей грацией и оказала на него сильное эстетическое воздействие в такой степени, что определило предмет его первой влюблённости, в которой он нашёл черты и стать древнегреческой дочери критского царя Миноса и Пасифаи, внучки солнца Гелиоса, назвав её про себя так же – Ариадной.

Многие произведения искусства жили в его памяти до настоящего времени. Но знакомства со скульптурой руками углубили его познание пластического материала, усилили во много раз эмоциональное впечатление от гармонии и музыкальной текучести материала. Он невольно открывал для себя некую тайну творчества мастера, которую, скорее всего, не ощутил бы в зрячем состоянии. И сейчас, при тотальной слепоте, он по-новому открывал для себя красоту бога любви, безотлучного спутника Афродиты Эрота в статуе «Эрот на дельфине», восторгался скульптурами «Вакханка», «Венера в раковине», «Афродита и Амур». Зал Юпитера с анфиладой парадных музейных залов, с портретной галереей богов, философов, властителей являл для него совершенство античного искусства, у которого он готов стоять часами, изучая строение, характер и настроение героев. Одни мощные ноги статуи Юпитера с орлом, до которых только и можно дотянуться руками, впечатляют воображение, рисуя гигантский образ в 3,5 метра, упирающийся в небо. Зал античной декоративной скульптуры с Афродитой, Клио, Терпсихорой, зал Диониса с мраморной ощерившейся пантерой – всё это совершенство шлифовало его мастерство, учило целостному композиционному подходу, оттачиванию деталей, подсказывало решение в его тупиковых творческих ситуациях.

Но всё же самым любимым скульптором, близким по духу и непостижимым в гениальности был для него Огюст Роден. Красота человеческого тела, рождающаяся из мягкой моделировки мрамора, с едва уловимыми повышениями и понижениями поверхности мрамора, очаровывала, покоряла и трогала его до глубины души какой-то неземной грустью и счастьем. Из тяжести угловатого блока камня выступали гладкие, лёгкие, пластичные тела. Всё остальное жило в камне, дорисовывалось воображением и чувством. Композиции настолько выразительны, что с первых прикосновений к ним можно распознать изображаемую сцену. От всех работ исходит живое тепло, будь то «Вечная весна», «Ромео и Джульетта», «Амур и Психея», «Поцелуй» или «Поэт и Муза». Была в этом скульпторе определённая смелость, новаторство, чувственность, что так сближало его с сутью искусства импрессионистов в живописи и способствовало рождению нового пластического стиля.

Посещали они также античные залы Академии художеств, где слушали не раз интересные лекции, знакомясь с работами руками. В Манеже, в котором он выставлялся не раз, он был уже своим, свободно общался с пластическим искусством. Союз художников также шёл навстречу, признавая его право на прочтение экспонатов руками. Посетители музеев, видя, как слепой человек легко и осторожно проходится пальцами по скульптуре, изучая её, следили за ним с каким-то нездоровым любопытством, осторожно фотографируя. Это было странно и удивительно, особенно для Валентины, которая внутренне мучилась от этого, стараясь увести его в сторону. А если бы эти люди узнали, что он ещё и сам ваяет, то, наверное, ходили бы за ними толпой.

Олег рассматривал работы спокойно, неторопливо, пробегая кончиками пальцев обеих рук сначала по общему объёму, затем переходил последовательно к деталям с верха, огибая каждый выступ, каждую впадинку, ведя по длинным изгибам форм пальцами, не отрывая рук. Статная фигура седого человека в чёрных очках под шапкой густых волнистых волос привлекала к себе внимание деликатным, почтительным прикосновением к обнажённым скульптурным фигурам. Его одухотворённое лицо было обращено куда-то ввысь, рот чуть приоткрыт, наблюдалась активная работа мысли, передаваемой с кончиков чувствительных пальцев в мозг, в котором внутреннее зрение отпечатывало художественный образ.

Три раза слепые художники студии Нашивочникова делали попытки получить разрешение осмотра скульптуры руками с сопровождающими лицами в Русском музее, но каждый раз получали бюрократические отказы, не понимая, чем же Эрмитаж отличается в своих правах от Русского музея. За всю историю их посещений музеев при сопровождении, во время осмотров скульптуры незрячие люди не сдвинули, не уронили, не попортили ни одной работы, осторожно, с благоговением рассматривая художественные произведения.

– Так, опять меня понесло по дорогам воспоминаний, – произнёс Олег. – Надо всё по порядку, ближе к теме, – сказал он и включил запись.

«Всё же между зрячими и незрячими существует какой-то барьер. Я постоянно это испытываю на себе. Смотрите, много ли литературы посвящено незрячим людям, фильмов, спектаклей, телевизионных передач? Какое-то странное отношение к нам. После 90-х годов появилось какое-то оживление среди незрячих людей, которые стали открыто заниматься творчеством и выставляться. После трёх проведённых городских выставок, посвящённых искусству людей с остаточным зрением и незрячих, на нас стали обращать внимание, говорить и писать в газетах. Оказывается, что слепые могут лепить, рисовать, шить и плести художественные изделия. Но серьёзно к этому не относились ни учёные, ни искусствоведы, ни психологи. Появились слепые художники сейчас и в Одессе, Перми, Харькове, Москве, только о них почти никто не знает.

Занимаясь скульптурой, я иногда делаю черновые предварительные работы из пластилина, что подвигло меня к мысли о создании линогравюры. Я взял лист плотной бумаги или картона и пробил дыроколом всю нижнюю часть картона. На планочку со штырями надел пробитый картон, так, чтобы все штыри совпали с отверстиями. Раскатал на фанере из пластилина ровненькие тонкие «червячки». Теперь надо выложить рисунок на картоне, но не карандашом, а пластилиновыми «червячками». Потом берём лист использованной брайлевской бумаги, пробиваем такие же отверстия в нижней части и надеваем сверху на выложенный пластилином рисунок в те же штыри. Прощупывая левой рукой выпуклую часть по брайлевской бумаге, осторожно режем ножом по выпуклой части и делаем трафарет. Таким образом делаем столько трафаретов-рисунков, сколько вы задумали для будущей линогравюры. Затем берём окончательный чистый лист белой меловой бумаги, именно меловой, так как к ней не прилипнет пластилин. Чистый лист укрепляем на картоне со штырями, также пробивая внизу отверстия, и закрепляем кнопками или скрепками по другим углам, чтобы бумага не ёрзала. Сверху накладываем по одному все трафареты, по контуру которых выкладываем «червячки». Каждый трафарет снимаем аккуратно, не пачкая мелованную бумагу, а «червячки» с конфигурацией рисунка остаются. Готовим чёрную тушь, чуть разбавляя её водой, заливаем в пульверизатор и распыляем над листом с «червячками». Ждём, когда лист полностью высохнет, и осторожно снимаем «червячки».

Если белые места чуть испачканы, можно попросить их почистить ластиком. Тушь можно использовать любого цвета. Я уже не пользуюсь трафаретами, а выкладываю рельеф сразу на чистый лист. Это приходит с опытом. Процесс, конечно, трудоёмкий, но порой хочется реализовать себя и в этом направлении.

На одной из выставок в Манеже знакомая керамистка Людмила Викторовна Третьякова, работавшая много лет с художниками-инвалидами и помогавшая мне во многих творческих делах, представила мне художника-коллекционера из города Кириши Виктора Ивановича Бабуркина, художника Центральной детской библиотеки. Он тут же загорелся желанием показать мои работы жителям города Кириши Ленинградской области перед самым открытием выставки в Киришах. Он отобрал несколько моих работ, в том числе линогравюры, и представил на выставке. Мои работы произвели фурор. Я не ожидал. Печать и телевидение отразили творчество слепого художника в средствах массовой информации. После этого мне дали возможность организовать две персональные выставки в Киришах. Виктор Иванович пробивал идею по открытию ещё одной художественной галереи, в которой могли выставляться художники-инвалиды Ленобласти и приглашённые. И такая небольшая галерея была открыта, в которой на постоянной основе были представлены мои работы. Я подарил городу пятьдесят шесть работ, но дарственную так и не получил. Коллекция состояла из скульптур, выполненных из дерева, терракоты, шамота, керамических работ, барельефов, линогравюр и рисунков. На мой взгляд, среди них было работ десять приличных, остальное из раннего творческого периода. От линогравюры я отошёл по причине невозможности создания точного и чёткого рисунка за счёт пластилиновых червячков…»

В квартире раздался телефонный звонок. Олег выключил диктофон и заторопился в большую комнату к телефону.

«Это Вадим. Точно. Всё должно быть хорошо с Валюшей, сейчас узнаю», – думал он, поднимая с нетерпением трубку.

– Алло! Вадим? Я знал, что это ты. Да, у меня всё отлично. Как мама? Когда точно выпишут? Понял. Послезавтра утром привезёшь после выписки. Это будет,

наверное, после двенадцати дня… Я? Не то слово! Жду не дождусь. Ну что ты, я сам всё сделаю. Побудь с мамой. У меня утром в этот день пробег «Пушкин – Петербург». Валентина не забыла, что в её честь пробег объявлен? Спрашивает, кем? Ну конечно, мной. Она не сердится? Даже наоборот? Она меня как облупленного знает. Не присылай внучку, она и так зашивается с учёбой. Спасибо, сынок. Нет, нет, я всё куплю сам. У нас всё рядом. Обнимаю. Пока, пока…

«Какое счастье слышать голос сына, знать, что он есть, такой родной, близкий, единственный», – размышлял Олег. Всё, что они смогли передать сыну, – ничто по сравнению с той радостью и гордостью, которую они испытывают, глядя на него – возмужавшего, сильного и красивого мужчину. «Неужели это наш Вадим-ка, Вадим Олегович?» – удивлялись они с Валентиной, глядя с обожанием на своего взрослого сына. Они души не чаяли в нём, мысленно сдувая с него все пылинки, охраняя его своими молитвами от всяческих напастей и бед, желая ему и его семье только счастья, для чего готовы отдать свои жизни не задумываясь. Своего сына они старались не обременять лишними заботами и просьбами. Но сын сам знал и чувствовал, когда нужна его помощь. Он появлялся в самый нужный момент, брал на себя груз забот, принимал правильное решение и доводил всё до конца.