«Корабль изуверов» (скопцы-контрреволюционеры)

Летом 1927 года деревенский паренек лет семнадцати робко переступил порог Урицкого районного отделения милиции.

Он просил совета и помощи: его дядя, Петр Пивдунен, из дер. Волосово, не платит ему, Андрею Пивдунену, 130 рублей по исполнительному листу.

— Я у него два года в хозяйстве работал, а он мне ни копейки не заплатил, да еще выгнал. Пришел я с поля, голодный, промок до костей, а тетка говорит: «почини мне сапог!» Я говорю: «хоть поесть то сперва дай!..» А она рассердилась, дяде нажаловалась. Набросились они на меня вдвоем: «уходи, — говорят, — дармоед»!..

В милиции заинтересовались этим случаем. Расспросили, на каких, собственно, условиях работал Андрей у своего дяди. И тогда паренек этот, волнуясь и запинаясь, рассказал:

— Условие… было такое условие… Но если-бы я знал, если-бы я понимал, что он требует — разве я на это пошел бы?.. Искалечил он меня на всю жизнь. Искалечил и, как собаку, выгнал!.. Я расскажу, я все расскажу…

И вот какую правду поведал о волосовском богатее Петре Пивдунене его племянник Андрей.

Андрею едва минуло 14 лет, когда дядя предложил однажды его матери отдать ему Андрея на воспитание.

Долго-ли нужно было уговаривать вдову-беднячку, у которой на руках, кроме Андрея, еще двое ребят? Она с радостью согласилась на лестное предложение благодетеля-родственника.

И Андрей переехал к дяде. Дав мальчику время обжиться и попривыкнуть, Петр Пивдунен однажды вечером сказал ему:

— Слушай меня — я тебе худое не посоветую. Придет час — ты нам с теткой глаза закроешь и будешь ты тогда здесь полным хозяином и наследником. Все тебе останется — и дом, и лошади, и скот… Только один у нас с тобой уговор должен быть: согласишься — будет все, как я говорю, не согласишься — иди обратно к матери на нужду и работу…

Андрей, чувствуя себя на седьмом небе, готов был согласиться, на что угодно. Однако, когда дядя сказал ему, в чем заключается условие — он испугался. Впрочем, лишь на минуту… Дядя был так ласков и добр, так убедительно успокаивал, что это «совсем не больно», уверял, что после «этого» он станет гораздо здоровее:

— Мерин, и тот, гляди, какой спокойный становится… А человеку от этого — одна польза. Ведь и я такой!.. Веришь мне теперь? Потому и уговариваю, что добра тебе хочу…

И Андрей согласился. Он согласился — оскопиться: в этом и заключался «уговор» его с дядей.

То, что последний произвел над ним эту операцию, Андрей, разумеется, должен был сохранить в тайне. Но вряд ли 14-летний мальчик мог отдавать себе ясный отчет в происшедшем. Он запомнил только мучительную боль, которую, вопреки дядиным уверениям, ему пришлось перенести при операции.

Лишь со временем, года черев три, когда подошла пора возмужалости Андрей стал понимать, какое непоправимое уродство выделяет его среди его сверстников. Он почувствовал себя получеловеком. Он понял не только, чего он лишился, — он понял и то, что ничего не приобрел, что ни одно из дядиных обещаний не сбылось, что Петр Пивдунен обманул простачка-племянника. Вместо обещанного покоя и здоровья — эта операция принесла ему дряблые мускулы, хилость и слабосилие; вместо сладкого житья приемного сына — каторжный труд батрака, обреченного гнуть спину на разжиревшего старого скопца, который, заполучив себе усердного и бесплатного работника, с этих пор почил на лаврах откровенного безделья.

Но Андрей продолжал молчать — ради будущего. Ради мечты о наследстве: о дядином полукаменном доме, с расписными воротами; о щегольской бричке, какой во всем Волосове не сыщешь; о дядиных амбарах и закромах, полных всякого добра и благополучия… Все это достанется ему, Андрею, — так обещал дядя.

Мы уже знаем, что Петр Пивдунен поспешил разочаровать племянника и в этой последней и главной надежде: он выгнал его, явно придравшись к первому удобному поводу.

Почему? Не потому ли, что какая-то определенная тайная цель его была уже достигнута и что приманка «наследства» могла теперь пригодиться для новой затеи?..

Так благоразумный рыболов, сняв с крючка пойманную рыбешку, снова закидывает удочку, с той же самой уцелевшей наживкой: — а не клюнет-ли еще одна?!.

Немного времени понадобилось, однако, следственным властям, чтобы убедиться в том, что Петр Пивдунен — лишь один из многих, и что дело идет не о единичном гнусном факте оскопления молодого парня, а о чем-то худшем: о систематической тайной деятельности целой организации, о существовании под самым Ленинградом, среди финского населения, организованной секты скопцов или скакунов-«севролайнен».

Что в этой местности еще в дореволюционное время проживало немало скопцов — это было общеизвестно. Но кто мог бы подумать, что эти мирно «доживающие свой век» старики после революции с новой прытью примутся за пропаганду скопчества, а главное, что найдется в послереволюционной советской деревне молодежь, которая поддастся этой изуверской агитации?

Разрыв Петра Пивдунена с племянником Андреем был маневром опытного соблазнителя, провокацией, рассчитанной на то, чтоб освободить место «единственного наследника» для следующей жертвы.

Александра Лаврикайнена скопцы «купили» еще дешевле: за пару брюк и новый пиджак…

Показания этого двадцатилетнего юноши-скопца исключительно интересны и имели существенное значение в деле раскрытия скопческой организации.

Александр Лаврикайнен с детства вырос в обстановке, насыщенной скопческими настроениями. Он помнит, что еще ребенком, бывая у своей покойной бабушки-скопчихи, он присутствовал на молениях и «прыгал» вместе со взрослыми.

Бывал у бабушки и приезжай старик из Ленинграда Николай Кириллович Иевлев, до революции богатый ювелир и известный скопец.

Он баловал мальчика сластями, он обучил Александра грамоте и он же первый заговорил с ним о необходимости подвергнуться известной операций, уверяя, что «только скопцы пойдут в рай».

Он уговаривал его терпеливо долгие годы и — уговорил: когда Лаврикайнену исполнилось 15 или 16 лет, Николай Кириллович повел его в ригу, оскопил «малой печатью» и подарил свою фотографию и рубль с полтиной деньгами.

Где теперь этот Николай Кириллович?

— «Уже помер» — гласило первое показание Лаврикайнена.

В показаниях Лаврикайнена чувствовалась какая-то сбивчивость и неуверенность, они возбуждали законное сомнение следственных властей. Догадки эти подтвердились, когда Александр Лаврикайнен вдруг изменил впоследствии свои показания:

— Меня оскопил не Иевлев, а — Петр Пивдунен… И происходило это не в деревенской риге, а в Ленинграде, на квартире у ткачихи Анны Казаковой. Я приехал туда в плохой одежде, и они мне купили брюки и пиджак…

Вскоре после процесса волосовских скопцов[1], когда Александр Лаврикайнен однажды проходил через лес, из кустов позади грянул выстрел, и над самой головой его просвистела чья-то таинственная пуля… Это был ответ скопцов Лаврикайнену за то, что он «предал» Петра Пивдунена.

После этого случая, а также после жестокого избиения, которому он однажды подвергся, Лаврикайнен стал неразговорчив и «потерял» память. Он то пытался отрекаться от всех своих показаний, то умоляюще говорил, потирая памятный шрам на лбу:

— Боюсь… «Они» отомстят мне и моей старухе матери…

Впрочем, он сказал достаточно. Он проговорился о главном: о том, что нити скопческой секты ведут в Ленинград. И в этом именно направлении пошло дальнейшее расследование преступной тайны, окутывавшей деятельность этой гнуснейшей сектантской клики.

Это оказалось делом нелегким. Лишь во второй половине 1929 года следствию удалось обнаружить «очаги» скопческой заразы, разбросанные по всему городу — на Малом проспекте Петроградской стороны и в доме № 5 на Съезжинской ул., где был оскоплен Александр Лаврикайнен, на 6-ой Советской и на Ждановке, на даче в Лесном и в уже знакомом нам особняке на Ковенском переулке.

Откуда однако пошла на «святой Руси» и как дожила до иных — не «рассейских», а советских дней — эта странная, таинственная секта, слова которой нормальному человеку кажутся бредом безумца, а дела — откровенными гнусностями? В чем суть скопчества и какова его истинная роль в современной обстановке развернутого социалистического строительства?

КЛЕЙМЕНЫЕ «ПЕЧАТЬЮ».

— «… Он же сказал им… есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит».

Так написано черным по белому в 19-ой главе, стих 12, евангелия от Матфея.

Если этого недостаточно, загляните в Луку (гл. 23, ст. 29):

— «Блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие».

И вообще — разве мало разбросано по страницам евангелистов, пророков, апостолов подобных перлов христианского жизнененавистничества, мрачной мудрости власяниц и вериг, лозунгов бичевания и умерщвления плоти и всяческой земной радости, которая есть соблазн и грех!

«Если око твое соблазняет тебя, — вырви его!» — так говорит христианская «мораль».

«Умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, похоть злую!» — рекомендует в послании к колоссянам ап. Павел.

Какие же еще идеологические подтверждения и обоснования нужны скопчеству? Если вышеприведенные «священные» тексты и понимаются скопцами — как уверяет православная церковь — слишком буквально, то во всяком случае это толкование не погрешает ни против смысла, ни против духа евангелия.

В нем та-же самая вечная ложь «христовой правды», но там она облечена в византийское парчевое великолепие церковности, а здесь — в «белую ризу» отречения и умерщвления плоти, в суровую холстину тупой средневековой морали.

По учению скопцов плоть человека, его пол, его природа — это первородный грех, проклятие и кара. Нужно убить плоть во имя «духа», нужно умертвит ее — и даже не в духовном, а в буквальном смысле. Нужно фактически последовать евангельскому совету, рекомендующему, вырвать соблазняющее око и отсечь «уды греха», чтобы раз навсегда оглохнуть и ослепнуть для всех соблазнов похоти, разлитой в грешном мире… Ибо только через полное «убеление плоти» может человек «довести душу до пределов царства небесного».

* * *

Нужно отдать должное скопцам: в обработке своих жертв они проявляют большое умение и соблюдают величайшую осторожность, ограничиваясь сначала длительной и постепенной подготовкой. Лишь когда «новик» вполне созрел, его торжественно принимают в свою среду. И только тут перед ним впервые раскрываются внутренние тайны секты, и он допускается на общие собрания «корабля».

Обряд скопческих «рэдений» построен с тонким расчетом и является своеобразной «магией», способной возбудить в «простеце» нужные для целей секты умонастроения: беспрекословное повиновение, преданность, страх, болезненную возбужденность.

После беседы и проповеди вожака, именуемого «кормщиком» или «гостем», следует пение религиозных стихов — «распевцев», цель которых «настроить душу» на торжественный выспренний лад. Затем — мерные движения, «хождение» — «корабликом», «стеночкой», «крестиком»; являясь как бы подобием танца, они приводят молящихся в повышенное возбужденное состояние духа. После этой подготовительной перекрестной кадрили начинается кружение и скакание группами и поодиночке — по примеру царя Давида, который «перед ковчегом скакаша играя». Эго и есть «радение», «работа богу», имеющая целью «убить злую леность».

Сомкнувшись в круг, который они называют «вертоградом» или «купелью», скопцы скачут до изнеможения, «аки ангелы вокруг престола божья парящие». Градом льется пот — «как у Христа в Гефсиманском саду»… Быстрое круговращение действует на нервы и мозг радеющих, приводя их в своеобразное состояние опьянения (сами скопцы называют свой «восторг» — «духовным пивом»). И это опьянение развязывает языки по рецепту пророка Иоиля: — «Излию от духа моего на всяку плоть и прорекут сынови и дщери ваши»…

В каждом скопческом корабле имеются свои штатные пророки и пророчицы: тут наступает их «номер»… Бессмысленные заумные подчас — а на самом деле обдуманные по всем правилам хорошо-поставленной пропаганды — призывы, речи, исступленные возгласы; изливаются в возбужденные, до одури доведенные, мозги рядовых «простецов». Каждое слово беснующейся, это — «пророчество», каждый выкрик — «воля божья». Ибо на прорицающего «скатила вся пресвятая троица»…

Подобная «обработка» не проходит бесследно. Через некоторое время новообращенный уже отравлен ядовитым дурманом скопчества и обезличен дисциплиной слепого и восторженного страха. Руководителю-скопцу остается только дать последний толчок, постепенно приучая свое духовное чадо к мысли о необходимости оскопиться и тем самым, как поется в распевцах — «змею голову отсечь».

Если совращаемый боится — его убеждают в полной безболезненности этой операции и безопасности ее или в необходимости «претерпеть»:

— Как не понести этого креста? Ради Христа, как не претерпеть скорбь? От этого не умирают! А если и умереть от оскопления — все равно, как с креста сойти, — поучают старые скопцы.

Наконец, измученный уговорами и колебаниями, страхом и надеждой, человек соглашается. На смену агитации появляется жуткая «хирургия» ржавого ножа…

И человек становится — скопцом.

Он принимает «печать» — иногда сначала малую (удаление мошонки и яичек у мужчин, сосков или грудей у женщин), либо сразу же решается на «второе убеление», превращающее его в скопца большой или «царской печати» (полное удаление полового органа у мужчин, вырезание наружных половых частей у женщин). И в пламени жарко-натопленной печки сжигается — по обряду — то, что откромсал от живого тела окровавленный нож оскопителя..

Такой человек уже «спасен» для неба, ибо он «воссел на белого коня», он — «белый голубь». Такой человек уже потерян для земли, ибо отныне он — глух и слеп ко всем соблазнам и зовам «диавольской похоти», а выражаясь проще и точнее — он уже не человек.

Он получеловек.

Он изуродован на всю жизнь — и именно это уродство на всю жизнь привяжет его отныне крепкими, неразрывными нитями к «кораблю» и к «плывущим» на нем.

Возврата к людям нет, — лишь немногие умели разрывать круг проклятого сектантского навождения…

— Кто от нас уйдет — нигде в мире покоя не найдет! Все будто и хорошо — ан-нет: что-то грызет его, сушит тоска какая-то… И раньше-ли, позже-ли — возвратится он к нам.

Так утверждают скопцы… Они-то знают дьявольский секрет этой тоски: это — тоска неполноценной искалеченной человеческой личности, чувствующей свою чуждость всему нормальному, радостно-здоровому, подлинно-человеческому, свое безвыходное одиночество…

Среди людей оскопленный — чужак. А человеку — свойственно искать себе подобных. И оттого сознание непоправимой судьбы загоняет его обратно на страшный «корабль», в узкий круг людей, клейменых «печатью духа».

Бесплодие — лишь одно из многих, лишь самое глубокое и явное изменение, которое претерпевает природа человека, подвергшегося оскоплению. Оскопление влечет за собой еще другие отклонения от здоровой нормы. Оно изменяет даже самый «облик человеческий»…

Одутловатое, подернутое восковой желтизной, лицо — не лицо, а омертвелая маска, лишенная живой игры личных мускулов, тупое безволосое лицо, лишенное даже выразительного и благородного отпечатка человеческого возраста — таков обычный тип скопца… У людей, оскопленных в детстве, на всю жизнь сохраняется высокий детский дискант, ибо развитие гортани приостанавливается. В юности на многих скопческих лицах лежат тени «собачьей старости». А иногда, наоборот, проходят годы и жизнь, а лицо скопца все еще хранит черты недоразвившегося — ребенка, и только грузное, вялое, жиром заплывшее, тело, толстые отечные ноги, да тяжелая поступь говорят о близкой могиле…

Но последствия оскопления не ограничиваются внешним физическим уродством, они идут дальше и глубже.

Как показало медицинское вскрытие и наблюдение над оперированными животными, оскопление вызывает важные изменения в анатомическом строении мозга: не говоря уже об уменьшении веса мозга, у скопцов приостанавливается развитие мозжечка.

Все мужественные начала характера остаются у скопцов недоразвитыми. Все яркие, бурные, живые проявления многогранной человеческой личности у них приглушены.

Оскопленный в детстве, молодой сектант остается чужд и далек всем высоким стремлениям и порывам, всем благородным увлечениям, свойственным человеческой юности. А в зрелом возрасте — он не отдаст себя никакой большой сверхличной идее, никакому социальному служению. Он безразличен ко всему, что выходит за узкий предел его секты; общественность исчерпывается для него замкнутой кучкой его единомышленников. Трезвый и бесстрастный, он не знает героизма и самопожертвования. Лишенный благодетельного дара фантазии, он неспособен к какой-либо творческой деятельности… Воистину, он — скопец не только телом, но и душой.

Зато пышным цветом распускаются в этой выхолощенной душе типичные пороки людей, с ограниченным умственным кругозором и низкой нравственностью: эгоизм, хитрость, лукавство, коварство, алчность…

Таков типичный «профессиональный» и бытовой облик матерого, преуспевшего в жизни скопца.

Скопцы ставят себе в заслугу целый список (весьма сомнительный) добродетелей. Они-де — трудолюбивы и настойчивы, спокойны и рассудительны, терпеливы и честны… Но все эти «добродетели» превращены у скопца только в средство для его основного заветного порока, все они подчинены и служат той единственной живой, до необузданности доростающей, страсти, которая владеет черствым оскопленным сердцем: это — страсть к деньгам, жажда стяжательства, наживы и накопления.

Так скопец становится скопидомом…

КУДА ПЛЫЛ «КОРАБЛЬ»…

Возникновение в России скопчества, как секты, относится к сравнительно позднему времени — ко второй половине 18-го столетия.

Вот в эту пору Кондратий Селиванов, основатель скопческой секты, выступил с новым «спасительным» учением.

Ученне это во многом сходилось с учением «хлыстов», от которых отделился Селиванов после того, как хлыстовская богородица Акулина Ивановна признала его «богом над богами, царем над царями, пророком над пророками, сыном божиим, рожденным по наитию святого духа» от нее, пророчицы Акулины.

От хлыстовского обряда в новой секте удержалось многое: «распевцы», радения, «пророчества» и самое наименование сектантской ячейки — «корабль». Коренное же отличие от хлыстовства заключалось в требовании оскопления, как единственного залога спасения души.

С момента ареста Селиванова и ссылки его в Сибирь на каторгу вокруг его имени начинает сплетаться дикая сказка, усиленно распускаемая его последователями… О том, что Кондратий Селиливанов-де не беглый тамбовский мужик, а — царь всея руси Петр III, свергнутый с престола своей женой Екатериной и чудесно спасшийся от рук подосланных убийц. Да и царь Петр — не простой человек, а — «Христос во вторы пришедший на землю»…

Первое пришествие, имевшее целью насадить на земле скопчество, не дало желательных результатов: «только 12 апостолов удалось Христу посадить на белых коней». Наступило время второго пришествия: «вернется из иркутских стран царь-батюшка, искупитель Петр Федорович, объявится на Москве и ударит в Успенский колокол, на престол царский воссядет и соберет около себя своих детушек»… И когда число «убеленных» праведников на земле достигнет апокалипсического числа — 144.000 — наступит тысячелетнее царство правды христовой…

__________

В дореволюционной России главари и организаторы скопческой секты насчитывали в своем распоряжении колоссальные имущества и капиталы на десятки миллионов золотых рублей. Они в значительной степени руководили рыночной торговлей. Они держали в своих руках нити биржевых спекуляций…

Не отличаясь особенной многочисленностью, эта секта всегда поражала своей исключительной живучестью: раз проникнув в селение или в семью, скопчество неизменно пускало там прочные корни. Особенное распространение оно получило на родине Селиванова в Тамбовской губ., в Курской и Орловской губерниях, в Поволжьи, в обеих столицах и в Сибири, в местах ссылки скопцов (Якутия, Туруханский край, Минусинский округ).

На протяжении первых ста лет своего существования (по данным медицинского департамента за 1872 г.) скопчество сумело завербовать в свои ряды 5.444 мужчин и женщин.

* * *

На протяжении всей своей истории эта секта во всей отвратительной наготе проявила свое хищническое капиталистическое нутро. Беспощадная эксплоатация трудящихся всегда была у скопцов руководящим хозяйственным принципом.

Паразитизм скопцов тем омерзительнее, что во все времена они прикрывали его личиной доброты и милосердия.

Благотворительность была исстари одним из способов, которым скопцы вербовали новых «овечушек». Это была система обдуманного втягивания бедноты в долговую кабалу. Сам учитель Селиванов в одном из своих «посланий» рекомендовал не благодетельствовать без расчета. И верные этому завету скопцы, благотворя, ссужая деньги, помогая в беде, никогда не забывали о «документике». Они не торопили своих должников с уплатой, не брали их до поры

— до времени за горло, — они копили расписочки И только когда становилось совершенно очевидным, что жертве уже не выпутаться из петли, благотворитель предъявлял свое требование: