Помоги проекту - поделись книгой:
— Это у тебя, бабка, в ухе «вует»! — крикнул он.
— Евоная жёнка научила, чтобы Коленька поставил вуяку–то… Страсть как меня не любит. Готова со свету сжить. Коленька–то денег бы и поболе давал, да она, ведьма худущая, препятствует. И эту жужжалку заставила его упрятать в мою стенку.
— Я пойду, бабушка, — сказал Артём.
— Я тебе карточки–то своей Галюшки покажу… — старуха достала из ящика стола пачку глянцевых фотокарточек, перетянутых резинкой. Пока Артём смотрел, она тараторила: — Я уж и председателя Кирилла Евграфовича приводила. Тоже ничего не услыхал. Ну, он–то, понятно, пожилой.,. Может, и глухой, а ты, Артемушка, должен услыхать. Вует окаянная и вует…
Очутившись на улице, Артём рассмеялся сам над собой: вот дурень! К стенке ухо прикладывал, будто и впрямь там какая–то штука может быть…
Наведался Артём и в поселковый. Председатель Кирилл Евграфович Носков сидел на краю письменного стола и разговаривал по телефону. В руке у него была длинная деревянная линейка, с которой он охотился за большой, синей с зелёным, мухой. Но как ни старался прихлопнуть её, муха благополучно увёртывалась.
Увидев Артёма, Носков кивнул на стул: дескать, садись.
— Пришёл меня за ноги подвешивать? — с улыбкой спросил он, повесив трубку. — В таком случае подожди, вот новый магазин построим — тогда пожалуйста.
— Зачем новый строить? — сказал Артём. — У вас и в старом ничего нет… Бычки в томате да килька в собственном соку…
Носков в последний раз попытался линейкой прихлопнуть хитрую муху и уселся на председательский стул.
— Ты что же думаешь, все время в наших магазинах будет пусто? Будем строить продовольственный магазин по последнему слову техники: с холодильными и морозильными установками. Секция для сыров, для мяса и птицы, для окороков и колбас…
— Не расстраивайте, у меня уже слюнки текут, — сказал Артём.
— Как дышится в родном краю? — перевёл разговор на другое Носков. — Гляжу, все ходишь с громадной черной папкой… Даже башню зарисовал!
— Хорошо здесь.
— Значит, нравится? — оживился Кирилл Евграфович. — Да ты ещё не все у нас видел… Вот погоди, грибы пойдут. Белые, веришь ли, прямо у дороги растут. В ста метрах от посёлка…
— Когда ещё грибы…
— А ты что, уезжать собираешься?
— Вот жду, когда дорогу отремонтируете. Кирилл Евграфович даже сморщился.
— Опять ты про дорогу… Вот она у меня где сидит! Он уже поднял руку, чтобы показать, в каком месте у него сидит эта проклятая дорога, но тут пронзительно зазвонил телефон, и председательская рука изменила свой маршрут, цепко схватив трубку. Глаза у Кирилла Евграфовича стали отсутствующими, а на лице появилось терпеливо–покорное выражение. Артём понял, что звонит районное начальство и разговор будет долгим и неприятным. Он встал и направился к двери.
Артём сидел на обтёсанных сосновых брёвнах (Андрей Иванович ещё давно заготовил их для замены подгнивших венцов), когда пришёл Кошкин. Поздоровался за руку, хотя они сегодня утром уже здоровались, присел рядом. Не спеша достал папиросы, предложил Артёму. У Кошкина правильные черты лица, густые с сединой волосы, вот только зубы подкачали: совсем спереди выкрошились. На руках наколки: якорь, спасательный круг. Видно, Кошкин служил на флоте.
Потолковав о погоде, о международном положении и развалившемся заборе — видно, у Николая Даниловича это больной вопрос, — он спросил:
— Дом–то небось продавать будете?
А это был больной вопрос для Артёма. Он много размышлял, что делать с домом, но так ничего и не придумал. Продавать было жалко. Очень уж Артёму пришлись по душе эти места. За каких–то две недели все здесь стало ему мило и дорого. Ложась с заходом солнца на дубовую кровать — он как–то не думал, что на этой самой кровати совсем недавно умер его дед, — крепко засыпал. А утром, когда солнце заглядывало в окна и скворцы горланили в саду, он вставал, и у него поднималось настроение оттого, что вот сейчас позавтракает, возьмёт альбом и пойдёт через сосновый бор к Светлому ручью. Бродя по лесу, Артём случайно наткнулся на это райское место: величественный сосновый бор неожиданно обрывался, и впереди, в низине, зеленел большой луг, а посреди луга, раздвинув низкие жёлто–красные берега, со звоном прыгал по камням чистый прозрачный ручей. За лугом ажурно кудрявилась берёзовая роща. И ни души. Лишь сороки не спеша пролетали над ручьём да иногда вдали куковала кукушка. В роще должны быть соловьи. Но пока они молчали: наверное, не пришло их время…
Жалко было расставаться с посёлком, Березайкой, сосновым бором, Светлым ручьём. Артём не знал, что делать. И продавать не хотелось, и жить в этой развалюхе нельзя. Потолок прогнулся, того и гляди рухнет. Половицы разошлись, из щелей тянуло сыростью. Большая русская печка растрескалась, сквозь побелку краснели кирпичи. Ночью в сенях под Артёмом одна половица проломилась, и он только чудом не сломал ногу. Если не продавать, то нужно срочно ремонтировать дом.
— Не знаю, что и делать, — вздохнул он.
— Один человек интересовался, — сказал Кошкин. — Хуторской. Он смолу в лесу гонит, а платят им дай бог… Ему не так дом нужен — да какой это дом! — а участок. Избу перевезёт с хутора. Ежели надумаете, я ему, стал быть, скажу.
Над самой головой промелькнула ласточка. Она юркнула под навес крыши, трепеща крыльями, посуетилась секунду и снова улетела. Артём посмотрел туда: ласточки лепили новое гнездо. Старое обрушилось, и на его месте виднелось круглое серое пятно.
Мимо дома не прошла, а проплыла рослая статная девушка с прямыми черными волосами до плеч. Артёму показалось, что она чуть заметно улыбнулась. Он смотрел ей вслед, ожидая, что она ещё оглянется — есть такая привычка у девушек, — но она не оглянулась.
— Приезжая? — спросил Артём.
— Учительница, — ответил Кошкин. — Второй год у нас… Зачем вам дом–то? Вы городской житель, привыкли к хорошей жизни, а что тут у нас? Вот я работаю на электростанции, двадцать первый год пошёл. Сто двадцать выгоняю, а ведь семья… Одеть–обуть надо. Дочка девятый заканчивает, на танцульки уже бегает…
Раскошеливайся, батька: давай па платье, кофточку. Негоже, чтобы была хуже других.
— Как звать–то её?
— Дочку–то? Машей.
— Да нет, учительницу…
— Татьяна… Рядом с сельпо живёт. У бабки Анисьи… Так вот я и говорю, серость тут у нас, человеку привычному к хорошей жизни — не выдержать…
— А что вы называете хорошей жизнью? — спросил Артём.
— Зайдёшь в городе–то в магазин — прилавки ломятся… И окорока, и колбаса всякая…
— Значит, по–вашему, хорошая жизнь — это набить брюхо вкусными вещами?
— И одёжи там, придёшь — глаза разбегаются, не то что у нас: десяток костюмов, и все на один рост…
— А я вам завидую, Николай Данилович, — сказал Артём. — Огород у вас прекрасный: картошка, огурцы, лук и всякая всячина. Куры вон на лужайке гуляют… Штук двадцать? Гуси, боров в закутке, две козы… Настоящее натуральное хозяйство. А лес, речка… Посмотрите, небо какое у вас? Мы, городские жители, месяцами такого неба не видим…
— Места у нас красивые, я не спорю… — несколько опешил Кошкин. — В лесу грибы и ягода разная… Летом благодать, а вот осенью…
— Осенью ночи длинные, дожди, распутица… — засмеялся Артём. — Вы закоренелый пессимист, Николай Данилович!
— Не хотите продавать — не надо, — вдруг обиделся Кошкин. — Мне–то что? Человек поинтересовался насчёт вашего дома, я и сказал… Вот только забор…
— Не буду я дом продавать, — твёрдо сказал Артём. — А забор мы с вами отремонтируем. Хоть завтра.
Кошкин сразу просветлел, заулыбался:
— С Андрей Иванычем мы жили душа в душу… Знать, и с вами поладим.
Глава четвертая
1
Он проснулся рано. Когда выглянул в окно, показалось, что выпал снег. Это яблони разом отряхнули на землю свой белый цвет. На высокой ветке сидел скворец и с упоением распевал. Черные перья блестели, будто покрашенные лаком. Артём выбежал на мокрый луг, сделал зарядку, умылся до пояса ледяной водой из колодца и одним прыжком вскочил на крыльцо, оставив на серых досках влажный след. Позавтракав холодным консервированным мясом с хлебом, взял альбом, фломастер и вышел из дома.
Смехово просыпалось. Над притихшим в туманной дымке лесом всходило солнце. Оно ещё не показалось над вершинами сосен, но небо было ослепительно жёлтым. Редкие пышные облака напоминали огромные матовые шары, наполненные расплавленным солнцем. Было больно глазам, но Артём дождался, когда над лесом мощно и широко взметнулись лучи, а затем медленно выкатился огромный красноватый диск, и небо сразу из глубокого синего стало светло–голубым, а облака приняли свой естественный цвет. Прямо на глазах растаяла сизая дымка, окутывавшая бор.
В сонную утреннюю тишину постепенно вплетались знакомые звуки: брякнула щеколдой дверь, заскрипел колодезный ворот, звякнуло ведро, мыкнула и тут же замолчала корова, на разные голоса залились петухи.
Артём шагал по пустынной улице и смотрел на задёрнутые белыми занавесками окна домов. «Ого–го–го–эй», — послышался с другого конца села протяжный мелодичный крик. И белые с черным, красноватые, коричневые коровы степенно стали выходить на дорогу. Заспанные хозяйки, выпустив скотину, захлопывали калитки и, шлепая босыми ногами по тропинке, спешили в дом. А пастуший крик приближался, становился громче, и коровы, покрутив головами, послушно шли на этот властный зов.
Если село только просыпалось, то сосновый бор уже давно пробудился: шевелились, поскрипывали деревья, бесшумно роняя на землю сухие иголки, пели большие и малые птахи, звонко выстукивал дятел, сосредоточенно бегали по своим узким магистралям рыжие муравьи.
Артём остановился у муравейника, поднял кривой сук и по давнишней мальчишеской привычке хотел было поковыряться в муравейнике, чтобы увидеть, как забегают, засуетятся напуганные муравьи, но не сделал этого. Видя, как осмысленно и целеустремленно ползают среди сосновых иголок и маленьких сучков насекомые, он присел на корточки и стал наблюдать…
Очевидно, тем и отличается взрослый человек от мальчишки, что, прежде чем что–то сделать, сначала подумает… Когда–то он с ребятами лихо разрушал муравейники, разорял галочьи гнёзда, стрелял из рогаток в воробьёв… Настоящие юные варвары. Разоряя муравейник, они не задумывались, что пройдёт не один год, прежде чем муравьи соорудят в лесу новый высокий дом.
Артём с удовлетворением отметил, что лес ухожен, везде чувствуется рука лесника. На стволах клейма: сухостой — вырубать, густой молодняк — разрежать. Делянки друг от друга отделены маленькими столбиками с цифровыми пометками, лес рассекают противопожарные просеки.
Вот химики додумались из газа делать нейлон, перлон и прочее. А почему до сих пор бумагу делают из древесины? Сколько целлюлозно–бумажных комбинатов губят лес? Корабли делают из пластмассы и стекловолокна, а вот бумагу только из дерева!..
Похрустывает седой мох, постреливают сучки. С ветвей древних сосен и елей свисают длинные космы. Сюда ветру не добраться, и пряди мха висят неподвижно. Не мох, а ведьмины волосы. Чем глубже в лес, тем сумрачнее и птиц все меньше. Из чащобы тянет грибной сыростью и прелыми листьями. Неба почти не видно, кое–где в хитросплетении ветвей сверкнёт бездонное голубое окошко и снова исчезнет. Из–под самых ног с оглушительным треском выломилась из зарослей большая черная птица и на бреющем полёте исчезла меж стволов. Артём от неожиданности остановился, не сразу сообразив, что это взлетел красавец глухарь.
Лес стал реже, мельче. И вот Артём шагает по молодому сосняку, едва достающему до плеча. Начались заросли пахучего багульника. Твёрдые сухие стебли цепляются за брюки, хлещут по ботинкам. Сладковатый запах багульника обступил его со всех сторон. Приятно закружилась голова. Ещё в детстве Артём слышал, что багульник усыпляет. То ли из озорства, то ли на практике захотелось проверить, он выбрал местечко посуше и прилёг на мох. Над головой шумят, покачиваются вершины молодых ёлок. Небо синее–синее, и совсем низко навис над поляной пухлый бок большого облака. Жёсткие узкие листья багульника у самого лица.
Он вдыхает приторный запах и, ощущая приятное одиночество, вспоминает Нину…
2
Он познакомился с ней у Алексея. Была какая–то вечеринка. В большой мастерской, заставленной картинами, горели толстые свечи, воткнутые в витые чугунные подсвечники. На подоконниках стояли круглые и квадратные аквариумы. Жирные вуалехвостки и плоские усатые скалярии проплывали, едва заметно шевеля плавниками. На низком столике — тарелка с помидорами и малосольными огурцами, вино, пиво. Большие баварские кружки с металлическими крышками. Алексей был подвержен всем веяниям моды и в угоду ей вместо электричества зажигал свечи. А общий их знакомый художник Вадик переплюнул всех: развесил на стенах полный комплект круглых дорожных знаков, на кухне выставил на полках массу пустых заграничных бутылок, а туалет украсил сотнями этикеток винно–водочного производства.
Нина сидела в низком кресле, закинув ногу на ногу. На черных лакированных лодочках дрожал отблеск свечей. Она заметила, как взгляд Артёма скользнул по её коленям, и улыбнулась, не изменив своей удобной и спокойной, но несколько вызывающей позы.
В мастерской были ещё два архитектора и Вадик. Архитекторы разгуливали по просторной мастерской и разглядывали картины, Вадик пил сухое вино и смачно закусывал огурцом.
— У меня есть к тебе, Артём, деловое предложение, — сказал Вадик. — Бросай свою живопись — не доходное это дело, — переходи на графику… Дам великолепную халтуру.
— С каких это пор ты стал работодателем? — усмехнулся Алексей. — Сколько тебя помню — ты только и делал, что носился по всем издательствам и редакциям в поисках шабашки…
— Вы теперь со мной не шутите, — ухмыльнулся Вадик. — Вчера утвердили на ставку главного художника одного небольшого издательства.
— По знакомству? — полюбопытствовал Алексей.
— А что же я, по–твоему, плохой художник?
— Никудышный, — сказал Артём. — Впрочем, ты и сам это знаешь. Поговорим лучше о рыбалке.
— Я не рыбак, — сказал Вадик и отвернулся.
Нина и архитекторы в разговоре участия не принимали. Архитекторы, закончив экскурсию по мастерской, уселись напротив Нины. Черноглазый, с буйной шевелюрой вокруг белого холеного лица Марк — Артём частенько встречался с ним у художников — придвинул свой стул вплотную к девушке и стал рассказывать о проекте нового кооперативного дома, который они с приятелем на днях закончили.
Приятель молчал. Был он русоволос, с широким, гладко выбритым добродушным лицом, звали его Вася. Артём впервые его видел.
— Мой приятель, — снисходительно улыбнулся Марк, — чертовски талантлив, но совершенно беспомощен, когда нужно постоять перед соответствующими организациями за свой проект…
Как бы по рассеянности он положил Нине на колено свою белую руку с аккуратно подстриженными ногтями. Черные глаза его влажно заблестели.
— Вы проектируете дома для жилищных кооперативов? — заинтересовалась Нина.
— В наших домах живут тысячи ленинградцев, — скромно заметил Марк, все ещё не убирая руку с её колена.
— Этот человек, — включился в разговор Артём, — совместил туалет с ванной…
— В своё время это была гениальная идея, — усмехнулся Марк.
Вася с любопытством посмотрел на своего соавтора.
— Так это вы, архитекторы, подложили человечеству такую свинью? — засмеялась Нина. — Я больше с вами не разговариваю… И уберите, пожалуйста, руку с моего колена.
Марк поспешно убрал руку и с неудовольствием взглянул на Артёма.
— У тебя сегодня воинственное настроение, — сказал он.
— Обозвал меня халтурщиком, — подал голос Вадик.
— А вы знаете, за что наш дорогой Марк получил премию? — невозмутимо продолжал Артём. — За сенсационное изобретение двадцатого века: полусидячую ванну!..
Вася снова с интересом посмотрел на соавтора, но ничего не сказал. Впрочем, лицо у него стало хмурым.
Артём хотел было спросить, почему Марк последнее время работает над проектами с разными соавторами, но удержался, решив, что на сегодня хватит. На белом лице Марка появились розовые пятна, и он уже откровенно недоброжелательно поглядывал на Артёма. Сострив что–то насчёт художников–реалистов, тоже плодотворно работающих на злобу дня — камень в огород Артёма и Алексея, — Марк перевёл разговор на другую тему.
Но когда он снова попытался положить растопыренную ладонь на Нинино колено, девушка мягко, но решительно сняла его руку и подвинулась ближе к Артёму. Тут хозяин пригласил желающих на преферанс, и архитекторы ушли в другую комнату.
Нина собралась уходить, Артём тоже поднялся.
С Московского проспекта они пошли пешком к парку Победы. Рядом строили новую станцию метрополитена. Гулко ухала дизель–баба, загоняя в землю железобетонные опоры, скрежетал бульдозер. Из–за высокого дощатого забора доносились голоса. Автобусы уже не ходили, а такси в этом районе трудно было поймать.
Нина, почти весь вечер молча просидев в кресле, вдруг разговорилась. В пух и прах раскритиковала любимые работы Алексея. Надо сказать, что она это сделала с большим знанием дела.
— Искусствовед? — спросил Артём.
— Вы считаете, судить о художниках имеют право только искусствоведы?
— Я ничего не считаю, — сказал Артём. Ему стало неинтересно, он не любил бесполезные разговоры об искусстве.
Нина сразу поняла его настроение и замолчала.
Они миновали парк Победы. Метро тоже закрылось. В будке телефона–автомата целовалась какая–то парочка. Скамейки в сквере пустые, и непонятно было, зачем они забрались в тесную душную будку. На всей протяжённости бесконечного Московского проспекта мигали огни. Светофоры перешли на ночной режим.
Нина жила на набережной Кутузова. Сначала Артём попытался остановить свободное такси, но потом махнул рукой. И даже когда мимо проносились машины с зелёными огоньками, он не поднимал руку: все равно не затормозят. Было тепло, они долго стояли у парапета и смотрели на Неву. Развели мосты. Какой–то лихой таксист ухитрился проскочить на мост, когда тот стал подниматься, и теперь медленно скатывался по наклонной плоскости назад, где его уже поджидал заскучавший без дела милиционер.
Мимо тихо проплыл большой белый пароход. В иллюминаторах светились огни, на баке кто–то негромко тренькал на гитаре. Глухо и мощно рокотали двигатели. В гранитный берег заплескалась тяжёлая маслянистая волна. Она принесла с собой пароходные огни и теперь щедро разбрызгала их: по влажным ступенькам причала.
— Вы, кажется, говорили — у вас есть машина? — спросила Нина.
— Я не говорил, но машина действительно есть…
Поделиться книгой: