Поэмы

Эта версия объясняет также и то, почему рукопись издателю кто-то из друзей поэта отдал именно теперь, в 1609 году, а не раньше (например, в 1598-м, 1599-м или 1605-м). Раньше это было бы нарушением авторских прав и «пиратством», а после смерти Шекспира – благородной заботой о сохранении творческого наследия друга во имя его славы и на благо английской литературы.

«Тонкая структура» сонетов

Сонетный жанр ведет свою историю, по крайней мере, с начала XIII века. Самые ранние из дошедших до нас сонетов были написаны в Сицилии при дворе императора Фридриха II. Оттуда они перекочевали в материковую Италию и усиленно культивировались поэтами «нового сладостного стиля». Данте Алигьери сложил из сонетов со своими комментариями-связками книгу «Новая жизнь» (1292). Спустя полвека Петрарка (1304–1374) прославил этот жанр своей знаменитой «Книгой песен», состоявшей из двух больших циклов сонетов: «На жизнь мадонны Лауры» и «На смерть мадонны Лауры». В дальнейшем сонет разошелся по всей Европе, проник в Испанию, во Францию и дальше на север и восток, дошел до Чехии и Польши и остановился где-то на пороге Московской Руси.

Что касается Англии, то первым привил сонет к дубу родной поэзии сэр Томас Уайет (1503–1542), эстафету приняли его младший современник граф Сарри (1517–1547), упростивший форму сонета (именно этой, английской, формой воспользовался Шекспир), и другие придворные стихотворцы Генриха VIII. Из поэтов середины XVI века отметим Джорджа Гаскойна (1534?–1577), автора нескольких превосходных сонетов, в том числе вставленных в его любовный роман о Фердинанде Джеронини и Леоноре де Валаско. Но настоящий расцвет жанра начинается с Филипа Сидни (1554–1586), с его знаменитой книги «Астрофил и Стелла», опубликованной посмертно в 1591 году. С этой даты отсчитывается повальная мода на сонетные циклы, так называемый «сонетный бум» 1590-х годов: «Диана» Г. Констебля, «Делия» С. Даниэля, «Amoretti» Э. Спенсера, «Филида» Т. Лоджа и так далее.

Шекспир был увлечен той же поэтической волной. По некоторым предположениям, он начал сочинять сонеты не позже 1592 года. Скорее всего, это его увлечение закончилось до начала нового века, ведь в 1600-х годах «сонетная лихорадка», в основном, прошла. Хотя нельзя утверждать, что эта форма совсем вышла из употребления; упомянем хотя бы «Благочестивые сонеты» Джона Донна.

Для пристрастного критика шекспировских «Сонетов» всегда существует опасность оторвать их от той литературной почвы, на которой они произросли. Без этой почвы стихи как бы повисают в воздухе, ведь особенности любой вещи познаются в сравнении. Впрочем, на первых порах – для того чтобы сделать начальные шаги к пониманию «Сонетов», их тематики и общей структуры, – можно отключить «масштабную сетку», сузить перспективу и прибегнуть к тому, что литературоведы называют «имманентным анализом»[35], то есть анализу без учета интертекстуальности. Этим мы сейчас и займемся.

Со времен одного из первых шекспироведов, занимавшихся этой проблемой, Эдмунда Мэлоуна (1741–1812), «Сонеты» принято делить на две неравные части: первые 126 сонетов, посвященные Другу, и оставшиеся 28, посвященные Смуглой (или Темной) леди – The Dark Lady.

Такова общая структура шекспировских сонетов. Но подобно тому, как основные энергетические уровни атома расщепляются на несколько подуровней, называемых «тонкой структурой» спектра, так внутри обеих частей сонетного цикла Шекспира можно обнаружить более подробную внутреннюю структуру, отдельные группы из двух, трех и более сонетов.

Очевидный пример – первые семнадцать сонетов, варьирующие на все лады одну тему: в них автор уговаривает прекрасного юношу вступить в брак, чтобы его красота не погибла, но возродилась в потомстве. Предполагается, что эти увещевания были написаны по заказу родственников некоего знатного юноши, сопротивлявшегося попыткам его женить. Таким юношей мог быть, например, Генри Ризли, граф Саутгемптон; напомним, что ему посвящены две поэмы Шекспира: «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция». «Пропагационный цикл» (от слова propagation, продолжение рода) – не единственная группа сонетов, которую можно выделить в книге, но, безусловно, самая длинная. На наш взгляд, для введения она чересчур длинна, композиционно не оправданна и выглядит как искусственный довесок в этой истории любви и измены, – свидетельствуя тем самым, что состав опубликованных в 1609 году «Сонетов» не был авторским.

При внимательном чтении остальных 109 сонетов первой части, посвященной Другу, обнаруживается, что большая их часть группируется в короткие серии, написанные на одну тему.

Уже первые два сонета, следующие после пропагационного цикла: 18 («Сравню ли с летним днем твои черты?») и 19 («Ты притупи, о время, когти льва…») – образуют дуплет на тему: стихи навсегда сохранят красоту Друга. Ключевые строки:

18. Ты будешь вечно жить в строках поэта…19. Мой стих его прекрасным сохранит!

Сонеты 27 («Трудами изнурен, хочу уснуть») и 28 («Как я могу усталость превозмочь») объединены темой бессонницы. Заключительные четверостишия говорят о том, что и ночь не дает отдыха любовной заботе:

27. Мне от любви покоя не найти.И днем и ночью – я всегда в пути.28. Но все трудней мой следующий день,И все темней грядущей ночи тень.

Вслед за этим дублетом без перерыва следует триада сонетов 29, 30 и 31, тема которых может быть сформулирована так: память напоминает об утратах, но любовь возмещает все печали и потери[36]. Единство этой триады становится очевидным, если выписать первые катрены и заключительные двустишья («замки») сонетов.

29: Когда в раздоре с миром и судьбой,Припомнив годы, полные невзгод,Тревожу я бесплодною мольбойГлухой и равнодушный небосвод <…>С твоей любовью, с памятью о нейВсех королей на свете я сильней.30. Когда на суд безмолвных, тайных думЯ вызываю голоса былого, –Утраты все приходят мне на ум,И старой болью я болею снова <…>Но прошлое я нахожу в тебеИ все готов простить своей судьбе.31. В твоей груди я слышу все сердца,Что я считал сокрытыми в могилах.В чертах прекрасных твоего лицаЕсть отблеск лиц, когда-то сердцу милых <…>Всех дорогих в тебе я нахожуИ весь тебе – им всем – принадлежу.

Некоторые тематические пары идут не подряд, но разделены другими сонетами. Таковы сонеты 23 и 26, объединенные темой письма – посланника или ходатая от автора к предмету его любви. Приводим эти два сонета целиком:

23Как тот актер, который, оробев,Теряет нить давно знакомой роли,Как тот безумец, что, впадая в гнев,В избытке сил теряет силу воли, –Так я молчу, не зная, что сказать,Не оттого, что сердце охладело.Нет, на мои уста кладет печатьМоя любовь, которой нет предела.Так пусть же книга говорит с тобой.Пускай она, безмолвный мой ходатай,Идет к тебе с признаньем и мольбойИ справедливой требует расплаты.Прочтешь ли ты слова любви немой?Услышишь ли глазами голос мой?26Покорный данник, верный королю,Я, движимый почтительной любовью,К тебе посольство письменное шлю,Лишенное красот и острословья.Я не нашел тебя достойных слов.Но если чувства верные оценишь,Ты этих бедных и нагих пословСвоим воображением оденешь.А может быть, созвездья, что ведутМеня вперед неведомой дорогой,Нежданный блеск и славу придадутМоей судьбе, безвестной и убогой.Тогда любовь я покажу свою,А до поры во тьме ее таю.

Сонеты 33 и 34 рассказывают о ссоре между двоими, которая прошла, как туча или очистительный дождь, смывающий все обиды. Приводим сонеты полностью:

33Я наблюдал, как солнечный восходЛаскает горы взором благосклонным,Потом улыбку шлет лугам зеленымИ золотит поверхность бледных вод.Но часто позволяет небосводСлоняться тучам перед светлым троном.Они ползут над миром омраченным,Лишая землю царственных щедрот.Так солнышко мое взошло на час,Меня дарами щедро осыпая.Подкралась туча хмурая, слепая,И нежный свет любви моей угас.Но не ропщу я на печальный жребий, –Бывают тучи на земле, как в небе.34Блистательный мне был обещан день,И без плаща я свой покинул дом.Но облаков меня догнала тень,Настигла буря с градом и дождем.Пускай потом, пробившись из-за туч,Коснулся нежно моего чела,Избитого дождем, твой кроткий луч, –Ты исцелить мне раны не могла.Меня не радует твоя печаль,Раскаянье твое не веселит.Сочувствие обидчика едва льЗалечит язвы жгучие обид.Но слез твоих, жемчужных слез ручьи,Как ливень, смыли все грехи твои!

К этим двум примыкает и следующий за ними сонет о любовной ссоре, обиде и раскаянии, так что тут можно говорить не о дублете, а о триаде:

35Ты не грусти, сознав свою вину.Нет розы без шипов; чистейший ключМутят песчинки; солнце и лунуСкрывает тень затменья или туч.Мы все грешны, и я не меньше всехГрешу в любой из этих горьких строк,Сравненьями оправдывая грех,Прощая беззаконно твой порок.Защитником я прихожу на суд,Чтобы служить враждебной стороне.Моя любовь и ненависть ведутВойну междоусобную во мне.Хоть ты меня ограбил, милый вор,Но я делю твой грех и приговор.

Триада сонетов 40 («Все страсти, все любви мои возьми»), 41 («Беспечные обиды юных лет») и 42 («Полгоря в том, что ты владеешь ею») вводит тему «любовного треугольника».

40Тебе, мой друг, не ставлю я в вину,Что ты владеешь тем, чем я владею.Нет, я в одном тебя лишь упрекну,Что пренебрег любовью ты моею.41Но жалко, что в избытке юных силМеня не обошел ты сторонойИ тех сердечных уз не пощадил,Где должен был нарушить долг двойной.42И если мне терять необходимо, –Свои потери вам я отдаю:Ее любовь нашел мой друг любимый,Любимая нашла любовь твою.

За этой триадой следует сонет 43 («Смежая веки, вижу я острей»), который продолжает тему бессонницы и, таким образом, превращает дублет (27, 28) в триаду, хотя и разорванную. Отчего происходят подобные разрывы? Можно сделать два предположения. Первое: эти разрывы – намеренные: по замыслу автора в цикле должны быть сквозные мотивы, которые могут переплетаться и подхватываться.

Второе предположение: сонеты перемешаны, и такие разрывы серий свидетельствуют о нарушенном порядке.

Пары параллельные и пары последовательные

Впрочем, перемешаны сонеты не сильно, раз большинство серий сохранилось. Эту ситуацию можно сравнить с подготовкой колоды перед новой игрой: если игрок перетасовывал карты недолго и небрежно, то большинство выигрышных раскладов (хотя и не все!) останутся ненарушенными.

Среди пар цикла есть и такие, которые не просто варьируют одну тему (как бы двигаясь параллельными курсами), но соединены последовательно, так что второй сонет является продолжением первого. Таковы сонеты 41 и 42 о желании перенестись туда, где находится предмет мыслей и томлений автора. В заключение 41-го сонета он жалуется, что созданный из двух косных элементов, земли и воды, не может летать:

(41)Земля, – к земле навеки я прирос,Вода, – я лью потоки горьких слез.

Следующий сонет подхватывает мысль:

(42)Другие две основы мирозданья –Огонь и воздух – более легки…

И значит, что у влюбленного есть кого послать в полет: «дыханье мысли и огонь желанья», как верные гонцы, смогут достичь цели и вернуться назад с желаемой вестью – «что друг здоров и помнит обо мне».

Еще один пример последовательной пары – сонеты 50 и 51 – о коне, который не торопится вперед, словно зная, что каждый его шаг уносит хозяина все дальше от предмета его любви:

(50)Усталый конь, забыв былую прыть,Едва трусит лениво подо мной, –Как будто знает: незачем спешитьТому, кто разлучен с душой родной.

Второй сонет естественно продолжает рассказ:

(51)Так я оправдывал несносный нравУпрямого, ленивого коня,Который был в своем упрямстве прав,Когда в изгнанье шагом вез меня.

Когда читаешь «Сонеты» медленно и подряд, поневоле проникаешься впечатлением, что они и писались сериями: автор брал какую-то тему или концепт и разрабатывал (расписывал) ее в двух, трех или более сонетах.

Так, например, разговор с конем является традиционным поэтическим приемом, восходящим к народной поэзии, он встречается в касыдах бедуинов, в русских былинах и так далее. Не пренебрегали им, как мы видим, и поэты Возрождения. Концепт сей благополучно дожил до XX века. У Фроста в знаменитом стихотворении «Остановившись в лесу в снежных сумерках» (“Stopping by woods…”) встречаем такого же строптивого коня, только не замедляющего шаг, а, наоборот, торопящего своего хозяина: …

Мой конь, заминкой удивлен,Как будто стряхивая сон,Глядит: ни дома, ни огня,Снег и метель со всех сторон.В дорогу он зовет меня,Торопит, бубенцом звеня.В ответ лишь ветра шепотокДа мягких хлопьев толкотня…[37]

В рассмотренных выше сонетах 25 и 26 мотив письма-гонца или ходатая – тоже, конечно, не собственное изобретение автора, а традиционный, идущий с античных времен, концепт поэзии. С него начинает Овидий свои «Скорбные элегии»:

Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток…

У поэтов Возрождения он встречается постоянно: и до Шекспира, и после. Например, у Пьера Ронсара в сонете «Ступай, мое письмо, послушливый ходатай…» из «Сонетов к Елене» с эффектной концовкой:

Исполни долг посла и все поведай ей,Чего я не могу поведать столько дней,Когда, от робости бледнея несуразной,Плутаю в дебрях слов, терзаясь мукой праздной.Все, все ей расскажи! Ты в немоте своейКрасноречивее, чем лепет мой бессвязный[38].

Сравните у Шекспира:

Так пусть же книга говорит с тобой.Пускай она, безмолвный мой ходатай,Идет к тебе с признаньем и мольбойИ справедливой требует расплаты.

У Джона Донна мотив усложняется, отношения автора с письмом приобретают новую метафизическую глубину; но канва образа та же самая:

Куда, письмо безумное? постой!Ступай в огонь, удела нет иногоДля жалких чад моих, – иль на покой:Из ветоши восстав, истлеешь снова…[39]

Подарки и отдарки

Английский литературовед Морин Годмен сделал интереснейшее наблюдение[40]. В знаменитом сонете 73:

То время года видишь ты во мне,Когда один-другой багряный листОт холода трепещет в вышине –На хорах, где умолк веселый свист, –

английское слово quires в четвертой строке можно понимать не двояко, а трояко. За значением «хоры» (современное написание: quoirs), которое можно понимать как 1) «группа певцов» и как 2) «балконы в церкви, где помещаются певчие», просматривается еще одно значение: 3) quire – не сброшюрованная тетрадь из нескольких (обычно из четырех) согнутых пополам листов.

То есть, птичье пение могло умолкнуть не только на хорах разрушенных церквей, но и в тетради поэта, которая отныне лежит брошенная, в запустении:

Bare ruin’d quiers, where late the sweat birds sang.

Годмен предположил, что Шекспир имел обыкновение записывать сонеты в таких тетрадях и посылать их своему другу порциями по несколько штук, до шести или восьми за один раз. Такой порцией он считает, например, сонеты от 73 до 77-го. Критик обращает особое внимание на сонет 77. Комментаторы со времен Э. Мэлоуна объясняют, что в этом сонете речь идет о подаренной книге для записей, причем подарок сопровождался этими стихами. Посмотрим на последние шесть строк этого сонета. В данном случае перевод Маршака не годится, нужно обратиться к английскому оригиналу:

Look what thy memory cannot contain,Commit to these waste blanks, and thou shalt findThose children nursed, delivered from thy brain,To take a new acquaintance of thy mind.     These offices, so oft as thou wilt look,     Shall profit thee and much enrich thy book.

Подстрочник:

То, что твоя память не сможет удержать,Доверь этим пустым страницам, и ты увидишь,Как эти дети, зачатые и взлелеянные в твоем мозгу,Словно бы заново познакомятся с тобой.Такие занятия, коли ты будешь в них упражняться,Принесут тебе пользу и обогатят эту книгу.

Вполне естественным представляется мысль, что Шекспир не прилагал посвящение к подарку, а вписал в подарок свой сонет, приглашая друга продолжить подаренную ему книгу (или, допустим, тетрадь). Такого рода подарки и обмены были обычны в XVI веке. Иногда поэты сочиняли стихи коллективно, один – первую строфу, другой вторую и так далее. Таково, например, послание к двум неизвестным дамам, написанное Джоном Донном со своим другом Генри Гудьером alternis vicibus[41]. Эта забава родилась еще в античные времена, как показывает следующее стихотворение Катулла:

Друг Лициний! Вчера, в часы досуга,Мы табличками долго забавлялись.Превосходно и весело играли.Мы писали стихи поочередно.Подбирали размеры и меняли.Пили, шуткой на шутку отвечали.И ушел я, твоим, Лициний, блескомИ твоим остроумием зажженный.И еда не могла меня утешить,Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,Словно пьяный, ворочался в постели,Поджидая желанного рассвета…[42]

Эти строки Катулла примечательны как пример поэзии дружества, которая по интенсивности чувства не уступает поэзии любовной; по крайней мере, восторги, угрозы и проклятия Лесбии, равно как и своим друзьям Лицинию, Фурию и Аврелию, поэт расточает с одинаковым пылом. Эта античная традиция ощущается в сонетах Шекспира.

До нынешней поры дожила традиция альбомов со стихами, куда друзья хозяйки альбома (или хозяина) вписывают свои или чужие стихи и афоризмы. Мне хотелось бы напомнить о так называемом Девонширском манускрипте – альбоме для стихов, обращавшимся в кружке друзей королевы Анны Болейн. Он принадлежал двум юным фрейлинам – Мэри Ричмонд, дочери герцога Норфолкского, и Маргарите Дуглас, племяннице короля. В этом альбоме оставили свои записи многие придворные поэты, в том числе влюбленный в леди Болейн молодой Томас Уайет.

На страницах альбома встречаются и пометки самой королевы, подписанные именем Анна в его короткой форме (An), одна из которых останавливает внимание – короткая бессмысленная песенка, последняя строка которой читается:

I ama yowres an –

то есть «Я – ваша. Эн». Эта строчка обретает смысл, если сопоставить ее с сонетом Томаса Уайета («В те дни, когда радость правила моей ладьей»), записанным на другой странице того же альбома. Сонет заканчивается таким трехстишьем:

Недаром в книжице моейТак записала госпожа:«Я – ваша до скончанья дней».

По-английски здесь те же самые слова и даже буквы: I am yowres. Разве мы не вправе увидеть тут вопрос и ответ, тайный знак, который сердце оставляет сердцу так, чтобы чужие не углядели, чтобы поняли только свои – те, кто способен понимать переклички и намеки. Для живущих в «золотой клетке» королевского двора такая предосторожность была вовсе не лишней, что доказывает дальнейшая судьба альбома и почти всех связанных с ним персонажей.

Но самая драматическая история, запечатленная на страницах Девонширского манусрипта, связана с началом лета 1534 года. В мае была арестована и казнена Анна Болейн с пятью своими приближенными. В июне – обнаружен тайный брак между Маргаритой Дуглас и сэром Томасом Говардом (братом Мэри Говард); оба преступника были арестованы и брошены в Тауэр. В эти печальные месяцы альбом пополнился новыми трогательными записями. Во-первых, это стихи Маргариты Дуглас, которая, в разлучении с супругом (из Тауэра ее отправили в другую тюрьму), писала, ободряя своего любимого и восхищаясь его мужеством. А на соседних страницах Томас Говард, которому сумели на время переправить заветный томик, записывал стихи о своей любви и верности. Между прочим, в переписанных его рукой стихах мы находим и раннюю версию знаменитой песенки «Зеленые рукава». Два года спустя несчастный Говард скончался в темнице от малярии.

История Девонширского альбома ярче многих рассуждений показывает, как популярна была поэзия в ренессансной Англии, какую роль она играла при дворе, как альбомы со стихами передавались из рук в руки, пополняясь новыми записями, как это занятие порой оборачивалось серьезной и даже трагической стороной. При Генрихе VIII куртуазная забава ведения альбомов была уделом относительно узкого круга дворян и образованных людей, но к концу XVI века уровень грамотности в Англии вырос во много раз, и соответственно расширился круг читающих и пишущих стихи.

Ex ungue leonem pingere

[43]

Догадка Годмена, что Шекспир посылал свои стихи другу порциями, в самодельных тетрадках, хорошо объясняет и высокую сохранность порядка сонетов в сериях, или группах сонетов, и сомнительный в некоторых случаях взаимный порядок серий. Возьмем один пример, на который указал У. Х. Оден:

«Но самое серьезное возражение на порядок сонетов 1–126, как они даны в «кварто» 1609 года, психологическое. Сонеты, выражающие чувства беспримерного счастья и любви, перемешаны с другими, выражающими печаль и отчуждение. Некоторые говорят об обидах, причиненных Шекспиру другом, другие – о каком-то позорном событии, в которое был замешан друг, третьи снова о неверности самого Шекспира – в последовательности, лишенной какой-либо психологической убедительности»[44].

Любые страстные отношения могут пройти сквозь период болезненного кризиса и, выстояв, стать еще сильнее. Как пишет Шекспир в сонете 119:

О благодетельная сила зла!Все лучшее от горя хорошеет,И та любовь, что сожжена дотла,Еще пышней цветет и зеленеет.

Но прощение и примирение не стирают из памяти то, что однажды было. Невозможно опять вернуться к ясному, безоблачному счастью, которое сияло в начале. Трудно поверить, что, пройдя через весь горький опыт, описанный в сонетах 40–42, Шекспир напишет свой сонет 53:

In all external grace you have some part,But you like none, none you, for constant heart.

То есть, если дословно:

В любой внешней красоте есть часть тебя,Но ничто не сравнится с верностью твоего сердца.

Подобные неувязки заставляют усомниться в том, что порядок сонетов соответствует их хронологии. Если автограф сонетов представлял собой совокупность тетрадок, то легко представить, что порядок тетрадок мог перепутаться за годы перечитывания и копирования, – если только тетрадки не были переплетены заботливым хозяином. Но в любом случае порядок следования сонетов в каждой малой тетрадке не пострадал, что мы видим в примерах, разобранных выше, в том числе в сонетах 40–42 (первой серии, трактующей тему «любовного треугольника»).

В связи с традицией поэтического альбома заново встает проблема авторства. Мы помним, что в сонете 77 Шекспир призывает своего тайного друга[45] продолжить игру и запечатлеть на страницах тетради свои собственные мысли, «обогатив» тем самым рукопись стихов. В принципе, его друг мог последовать этому совету, и тогда в сонеты Шекспира могли затесаться сонеты «не-Шекспира». Если рукопись передал издателю сам адресат сонетов («тайный друг»), то он бы отметил или удалил свои сонеты; но если передатчик – человек, скопировавший рукопись у друга, он мог и не разобраться в авторстве каждого сонета, отдать Торпу все скопом, и тогда в «Сонетах» есть чужая примесь. Правда, явных следов такой примеси мы, кажется, не наблюдаем, почти всюду слышен один голос, видна одна рука, но я не уверен, что так можно сказать обо всех без исключения сонетах. Все-таки сто пятьдесят четыре сонета не могут быть написаны на одном уровне, есть и такие, которые можно назвать проходными, – сонеты, написанные умелой, но прохладной рукой. Среди этих проходных нет ли примешавшихся – не шекспировских? Не исключено. Хотя думаю, что такие случаи единичны[46].

Еще об авторском голосе в сонетах.

Оден пишет: «В отношении стиля, бросаются в глаза две характеристики сонетов. Во-первых, их замечательная певучесть. Тот, кто сочинил их, обладал непогрешимым слухом. В белом стихе своих последних пьес Шекспир стал мастером весьма сложных звуковых и смысловых эффектов, но в сонетах он стремится сделать свой стих как можно более музыкальным, в простейшем и очевидном значении этого слова. Едва ли найдется строка, даже в самых скучных из них, которая бы звучала шероховато или неуклюже»[47].

Критикам, обвиняющим переводы Маршака в излишней гладкости, было бы неплохо учесть это авторитетное мнение.

Добавим сюда фразу, которую любил повторять Дега: «Гладко, как хорошая живопись». Приводя ее в своих «Записных книжках» (Cahiers), Поль Валери добавляет:

Выражение, которое трудно комментировать. Отлично его понимаешь, стоя перед одним из прекрасных рафаэлевских портретов. Божественная гладкость: никакого иллюзионизма; ни жирности, ни густоты, ни застывших бликов; никаких напряженных контрастов. Я говорю себе, что совершенства достигает лишь тот, кто отказывается от всяческих средств, ведущих к сознательной утрировке[48].

Перепутанные тетрадки

Итак, мы будем исходить из предположения, что рукопись, послужившая оригиналом наборщикам «Сонетов», была сложена из отдельных тетрадок[49]. Только эта теория удовлетворительно объясняет то сочетание порядка с беспорядком, которое мы наблюдаем в книге: сохранность большинства мини-циклов – и явные нестыковки в их последовательности. Скажем, стихи об измене и «любовном треугольнике» появляются слишком рано (40–42), прежде сонетов, выражающих безграничное доверие к Другу, убежденность в его верности и честности:

Язычником меня ты не зови,Не называй кумиром божество.Пою я гимны, полные любви,Ему, о нем и только для него. (105)

Тетрадки с сонетами (прошитые нитками на сгибе или не прошитые), по-видимому, бережно хранились адресатом. Маловероятно, что они были переплетены в один том; никто не знал, последняя ли это порция или Шекспир напишет еще. Много раз перечитывая сонеты наедине или в дружеской компании, владелец рукописи не мог не перепутать их порядка: тетрадок было, по-видимому, не меньше двадцати. Когда возникла нужда правильно их аранжировать для печатного издания – что за чем идет, – друг сделал это отчасти по памяти, отчасти по наитию. Интуиция подсказала ему, что сонеты, которые ближе к петраркистскому канону небесной любви, должны идти в начале, а антипетраркистские, говорящие о любви земной и грубой (среди них оказались и сонеты Смуглой леди) – ближе к концу.

Наряду с вопросом композиции цикла перед нами встает, как сейчас говорят, гендерный вопрос. Переводчикам «Сонетов» на русский язык он создает массу сложностей. Как писать: его или ее, забыл или забыла, виновен или виновна? Прямолинейно мыслящие переводчики, полностью доверяющие теории о двух частях цикла, посвященных соответственно Другу и Смуглой леди, решают дело просто, используя мужской род глаголов, прилагательных и местоимений во всех 126 сонетах первой части.

Но насколько основателен такой метод? Среди сонетов с 18-го по 126-й не так уж много имеющих грамматический «мужеский признак» в виде местоимений he или his. Остальные считаются обращенными к мужчине скорее по инерции. Точнее, тут действует прием монтажа, вполне аналогичный тому, что играет такую огромную роль в кино. Если мы видим искаженное лицо героя за рулем, а в следующем кадре – падающий в пропасть автомобиль, мы не сомневаемся, что герой погиб. Хотя «на самом деле» он мог ехать на сто метров позади автомобиля, попавшего в аварию, и только изумиться ужасной сцене.

Нечто аналогичное происходит у Шекспира в первой части «Сонетов». Если один сонет с очевидностью обращен к юноше (мужское местоимение присутствует), то следующий по порядку сонет мы автоматически считаем обращенным к нему же. Хотя в действительности он может быть из другой тетрадки и относиться не к мужчине, а к женщине – хотя бы той же Смуглой леди (или какой-нибудь другой). Поэт ведь никому не обязывался всю жизнь воспевать одну даму. Ронсар пел Кассандру, потом Марию, потом Елену – и никто ему на то не пенял.

Афродита небесная и Афродита пошлая

Хотя иные из сонетов первой части вполне могли иметь адресатом женщину, многие другие, несомненно, обращены к мужчине. Но и в них Шекспир говорит о своей любви к Другу с такой нежностью и пылом, который заставляет читателей и критиков насторожиться.

При этом большая часть шекспировских сонетов, если судить беспристрастно, являет собой то, что на современном жаргоне называется unisex. Примет пола в них нет. А если одна такая примета один-единственный раз грубо выпирает в сонете 20, – то лишь затем, чтобы сразу же быть вынесенной за скобки.

В отношениях Автора и его Друга, как они описаны с 18 по 127 сонет, нет, и не может быть, ничего плотского. И в то же время это не дружба и не пресловутый «примат дружбы над любовью» в ренессансную эпоху, о котором любят говорить критики. Здесь именно любовь, но такого типа, которую современному читателю непросто себе представить. Это любовь мужчины к юноше, которая у неоплатонических мыслителей Возрождения почиталась выше любви к женщине. Так утверждал, например, чрезвычайно популярный в ту эпоху философ-гуманист Марсилио Фичино (1433–1499), чьи идеи повлияли на поэзию Эдмунда Спенсера и, как считают некоторые исследователи, на самого Шекспира. В своем «Комментарии к «Пиру» Платона» он писал, что любовь по сути своей горько-сладостна: она горька потому, что любящий умирает для себя, чтобы жить в другом и для другого. «Всякий раз, когда два человека охвачены взаимной любовью, они живут один в другом. Эти люди поочередно превращаются один в другого, и каждый отдает себя другому, получая его взамен»[50]. Этот поэтико-философский концепт лежит в основе целого ряда сонетов Шекспира, например:

(36)Признаюсь я, что двое мы с тобой,Хотя в любви мы существо одно.Я не хочу, чтоб мой порок любойНа честь твою ложился, как пятно…(39)О, как тебе хвалу я воспою,Когда с тобой одно мы существо?Нельзя же славить красоту свою,Нельзя хвалить себя же самого…

Второе свойство любви, о котором говорит Фичино, это стремление к красоте. Любовь, в сущности, и есть желание наслаждаться красотой. Красота тела, равно как и души, постигается зрением, а также слухом и умом; осязанием красота не постигается, потому-то истинно любящему не следует касаться предмета своей любви.

Кстати, знаменитая эпиграмма, приписываемая Платону и обращенная к юноше, сосредоточена на одном лишь любовании, на драматическом пересечении линий зрения: