Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

Электронные технологии также позволили показать состояние тамбовских дорог рассматриваемого времени, вплоть до определения колеи. Мы пока еще не можем отобразить в реконструкции печально знаменитую тамбовскую грязь, заметно влиявшую и на дворянскую жизнь конца XVIII века. В этом отношении весьма характерен приказ губернатора Сергея Васильевича Неклюдова тамбовскому коменданту М.Д. Булдакову в 1796 году:

Довольно известно, что осенью и весною по всем улицам города Тамбова, а наиболее по Большой Астраханской (центральная улица. — Авт.) грязь бывает столь чрезмерна, что и проезда нет, и приказослужителям в присутствия ходу не бывает […] того ради по Астраханской улице прокопать канавы для стока воды и покрыть оные фашинником, а колья и хворост собирать с жителей{1373}.

Заключение

Проведенное нами исследование позволяет не столько сформулировать принципиально новые теоретические положения о роли и месте дворянства в провинциальных городских сообществах России конца XVIII века, сколько с помощью новых, оригинальных методов уточнить сложившиеся в исторической литературе мнения о роли дворянства в формировании городского пространства провинциальных административных центров.

Выполненная нами реконструкция Тамбова как типичного для конца XVIII века губернского города средней части Европейской России дает возможность в первую очередь наглядно представить степень участия провинциального дворянства в формировании городского социального пространства. Прежде всего дворянство заботилось о строительстве зданий государственных учреждений как «рабочих мест» для дворян-чиновников. Комплексное изучение визуальных и письменных источников показало, что на видах и планах города застройка представлена в приукрашенном виде, а на деле тамбовское дворянство конца XVIII века никак не могло преодолеть проблему обветшания казенных построек.

Наше исследование зафиксировало тот отрезок истории, когда дворянство, начав формировать комплекс административных зданий губернского города, еще не приступило к возведению собственных жилых построек. Вероятно, доходы от службы у большинства губернских чиновников были для этого недостаточны. К тому же большинство служивших в Тамбове дворян были средними и мелкими помещиками. (Наиболее крупные тамбовские помещики служили или проживали в столице.) Пока мы выявили только один случай, показывающий связь между крупным душевладением и постройкой в Тамбове частного дворянского дома. Кстати, и в новой редакции Экономических примечаний 1828 года в Тамбове все еще числился лишь один каменный дворянский дом, но вместе с ним уже 213 деревянных строений, принадлежавших дворянам{1374}. Другими словами, обустройство собственного жилья дворянами происходило только с начала XIX века.

В то же время мы попытались выявить косвенные данные, свидетельствующие о том, что строительство собственных дворянских домов в губернском городе было возможно за счет коррупционных средств. Хотя для рассматриваемого периода едва ли возможно привести доказательства постройки домов на средства, полученные от взяток и казнокрадства, сопоставление сведений о земле и душевладении помещиков с их должностями позволяет строить предположения о роли коррупции в дворянском домостроительстве.

Наша реконструкция также показала, что, не имея средств на собственное строительство, тамбовское служилое дворянство конца XVIII века поддерживало частную инициативу предпринимателей по созданию жилой и торговой инфраструктуры города, что в значительной мере было выгодно обитавшим в городе дворянам в их повседневной жизни.

Пока мы с осторожностью говорим о возможности переноса наших наблюдений на другие русские губернские города конца XVIII — начала XIX века. Использование опыта нашей реконструкции для других русских городов, также располагающих планами и городскими видами соответствующего периода, сделает возможным их серьезный компаративный анализ.

Ольга Николаевна Купцова.

Русский усадебный театр последней трети XVIII века: Феномен «столичности» в провинциальной культуре

История изучения русского усадебного театра

Становление идеи изучения русского усадебного театра (как особого типа театра в русле истории театрального искусства и в то же время как специфического художественного сообщества в рамках социальной истории, а также истории культуры) прошло в отечественной и зарубежной историографии несколько этапов.

Прежде всего в конце XIX — начале XX века в фокус внимания исследователей попала преимущественно одна форма русского усадебного театра второй половины XVIII — первой половины XIX века — крепостной театр, который рассматривался одновременно как проявление крепостного рабства и как форма творчества крепостных{1375}. Сравнение жизни крепостных актеров с жизнью крепостных художников, архитекторов, музыкантов, с одной стороны, привело к пониманию истории крепостного театра как части истории русской художественной интеллигенции{1376}, но, с другой стороны, на долгое время сузило и примитивизировало представление о генезисе, функционировании и типологии усадебного театра в целом.

Исследований же первичной составляющей усадебных театральных затей — «благородного любительства» — практически не проводилось. Впервые эта историко-театральная проблема была поставлена в первом томе Истории русского театра Владимира Владимировича Каллаша и Николая Ефимовича Эфроса (1914), в главе о «благородном любительстве» как в городе, так и в усадьбах в эпоху Екатерины II, и на протяжении полувека более почти не привлекала внимания исследователей. С игнорированием «благородного любительства» как части дворянской развлекательной культуры связана и своеобразная исследовательская аберрация этой эпохи: так, в книге Татьяны Александровны Дынник (1933) многие усадебные театры, никогда не имевшие крепостной труппы, но ставившие лишь любительские благородные спектакли (Александровское, Приютино и другие), были безосновательно причислены к крепостным театрам{1377}.

Не рассматривалась многосторонне и фигура владельца театра: его личные эстетические вкусы и задачи, русские и европейские влияния, круг единомышленников и тому подобное{1378}. Исследования крепостного театра на долгие годы, по сути дела, свелись к изучению всего нескольких крепостных трупп, прежде всего графов Петра Борисовича и Николая Петровича Шереметевых и, в меньшей степени, князя Николая Борисовича Юсупова, особый интерес к которым объяснялся ранней музеефикацией принадлежавших им подмосковных усадеб Кусково, Останкино и Архангельское (все три усадьбы стали музеями в 1919 году){1379}.[212] Истории же других крепостных трупп исследователи касались лишь в общих работах о крепостном театре или шире — о крепостной интеллигенции{1380}.

Созданное в 1922 году Общество по изучению русской усадьбы (ОИРУ), в целом значительно обогатившее представление о русской усадебной культуре, за восемь лет своего существования только подошло к постановке проблемы театра и театральности в усадьбе{1381}. Организаторы ОИРУ сосредоточились в первую очередь на архитектуре, пытаясь если не спасти, то хотя бы подробно описать гибнущие усадебные комплексы.

В 1930–1950-е годы исследование русского усадебного театра XVIII–XIX веков носило случайный и фрагментарный характер. Поворот в изучении этой темы произошел в 1970-е годы на базе семиотических работ тартуской школы, широко поставившей проблему бытовой «театрализации», праздничной и развлекательной культуры в целом{1382}. Плодотворным для понимания природы усадебного театра стало выдвинутое в этих работах представление об усадьбе как пространстве «театральности и игры»{1383}; взаимосвязанности театрализованной усадебной архитектуры (в том числе и ландшафтной) и поведения человека, обживающего это пространство{1384}, а также праздника как средоточия, концентрации игровых, театральных форм{1385}. Рассмотрение этих вопросов позволило в последующие десятилетия иначе взглянуть на истоки феномена усадебного театра и причины его широкого распространения в России последней трети XVIII — начала XIX века{1386}.

В 1990-е годы в отечественной и зарубежной историографии появился ряд работ, анализирующих придворный церемониал (как европейский, так и отечественный) в рамках политической истории{1387}. Подражание придворным «ритуалам власти» рассматривалось как один из источников возникновения европейских театров в замках и дворцах{1388}. Возникла необходимость изучения европейских корней русского усадебного театра конца XVIII — начала XIX века, копирования европейских театральных форм и их трансформации на русской культурной почве{1389}.

Разноаспектное изучение генезиса, типологии, поэтики{1390} усадебного театра поставило вопрос о системном изучении этого явления, объединяющем методы социальной и культурной истории{1391}. Одна из таких социокультурных проблем — роль усадебного театра последней трети XVIII века в распространении столичной культуры в пространстве русской провинции — и будет рассмотрена в настоящей статье.

«Столичное» в «усадебном»

Театр в России второй половины XVIII века — это устойчивый признак городской культуры и столичности. Именно по линии театра (искусственности) и природы (естественности) шло противопоставление города и деревни в русской литературе этого времени[213]. В то же время к концу 1770-х годов возникли первые русские усадебные театры, которые на протяжении тридцати — сорока лет оставались обязательной приметой и принадлежностью практически всякой крупной усадьбы и, таким образом, своего рода знаком «провинциального».

Общие причины возникновения усадебных театров более или менее ясны. Это в первую очередь следствие указа о дворянской вольности: появление у дворян досужего времени, массовый переезд помещиков в усадьбы (с переносом городского, часто столичного и придворного, образа жизни в усадебный быт), строительство крупных усадеб дворцового типа на городской манер.

Во второй половине 1750-х и в 1760-е годы происходит постепенное изменение всей системы развлекательной культуры в помещичьем быту. На это, в частности, обращал внимание (с удивлением и радостью) Андрей Тимофеевич Болотов, неоднократно отмечавший в своих мемуарах новые веяния усадебной жизни, в том числе появление в некоторых усадьбах хоров и оркестров («своя музыка»)[214]. К тому же важность и необходимость театральных «затей» как государственного дела в России уже была подтверждена указом 1756 года императрицы Елизаветы об учреждении русского государственного общедоступного театра.

Однако переломным для возникновения театра в провинции во всех его формах (как профессионального театра, так и «благородного любительства»), по-видимому, становится 1777 год. Именно в этом году возникают первые провинциальные публичные театры в двух городах — Туле и Калуге. Их появление связано с одним лицом — калужским (с 1776 года) и тульским (с 1777 года) наместником Михаилом Никитичем Кречетниковым, чью роль в развитии театра в российской провинции в целом еще предстоит изучить[215].

В это же время регулярными становятся домашние «благородные театры» в провинции. Анонимный{1392} автор Драматического словаря в 1787 году ссылается на этот факт как на общеизвестный:

Каждый знает, что в десятилетнее время и меньше начальники, управляющие отдаленными городами от столиц России (курсив мой. — O.K.), придумали с корпусом тамошнего дворянства заводить благородные и полезные забавы; везде слышим театры построенные и строящиеся, на которых заведены довольно изрядные актеры. Во многих благородные люди стараются к забаве своей и общей пользе писать и переводить Драматические сочинения; и приметно, что дети благородных людей и даже разночинцев восхищаются более зрением театрального представления, нежели гонянием голубей, конскими рысканиями или травлею зайцев и входят в рассуждение о пиесах, чему я сам бывал в провинциях свидетель{1393}.

Первым усадебным театром, как правило, называют театр в подмосковном Кускове графа П.Б. Шереметева, существовавший также с 1777 года[216], но надо отметить, что и до этого были окказиональные, непостоянные усадебные театральные затеи, в частности устраивавшиеся на даче под Санкт-Петербургом по Петергофской дороге обер-шталмейстера графа Льва Александровича Нарышкина{1394}. Поворотным моментом, по-видимому, стали празднества в Москве по поводу Кючук-Кайнарджийского мира: сельский праздник с пасторальными мотивами в Царицыне, устроенный князем Григорием Александровичем Потемкиным в 1775 году и требовавший именно загородного пространства, и торжественный прием императрицы Екатерины II графом П. Б. Шереметевым в Кускове, во время которого, по данным камер-фурьерского журнала, «в шестом часу вечера в саду, в аллее, где сделано было наподобие театра место, представлена была французскими актерами опера-комик»{1395}. Своих актеров у графа Шереметева тогда еще не было, но, очевидно, именно это событие и послужило толчком к формированию собственной постоянной труппы из крепостных актеров[217].

Русские дворяне, оказывавшиеся за границей по различным поводам, все чаще становились зрителями (и даже участниками) спектаклей в европейских увеселительных резиденциях{1396}. К концу 1770-х годов европейская театромания, наконец, достигла России. «Белосельские и Чернышевы, молодые путешественники, возвратившиеся с клеймом Версали и Фернея; Кобенцели и Сегюры, чужестранные посланники, отличающиеся любезностию, ввели представления сии в употребление при дворе Екатерины»{1397} — так виделся этот процесс в начале XIX века Филиппу Филипповичу Вигелю. Эти слова, понятные современникам, теперь, однако, требуют развернутого комментария. Речь в них идет о путях распространения среди русской аристократии европейского увлечения «благородным любительством». Первыми названы Белосельские и Чернышевы — далеко не единственные эмиссары европейской театромании, но, быть может, наиболее яркие и заметные ее представители, к тому же родственные между собой (что в контексте фразы из мемуаров Ф.Ф. Вигеля означало всеобщую связанность русской аристократии с этим процессом)[218]. Ко времени, о котором вспоминает Вигель (речь дальше в его Записках идет о благородных любительских спектаклях в подмосковной усадьбе Марфино у Салтыковых в первые годы XIX столетия), семьи Белосельских и Чернышевых были связаны с «благородным любительством» по меньшей мере уже в двух поколениях, то есть увлечение домашним театром в них превратилось в семейную традицию.

Александр Михайлович Белосельский-Белозерский — драматург домашней сцены, автор некогда скандально известной комической оперы Олинька, или Первоначальная любовь[219]. В следующем поколении Белосельских-Белозерских значительную роль в московской музыкально-театральной жизни сыграла дочь Александра Михайловича Зинаида Александровна Волконская — хозяйка знаменитого салона, певица, музыкантша, поэтесса. В неменьшей степени с «благородным театром», в том числе с усадебным, оказались связаны и Чернышевы. Захар Григорьевич Чернышев, будучи генерал-губернатором Белоруссии, в городе-резиденции Чечерске[220] устроил «благородный театр»[221]. Причастны к театральному «любительству» оказались и дети его брата — Ивана Григорьевича Чернышева: дочь Анна (в замужестве Плещеева), сын Григорий и зять Федор Федорович Вадковский (муж второй дочери — Екатерины); все они принимали участие в гатчинском театре «малого двора» великой княгини Марии Федоровны, начало спектаклей которого относят к 1786 году. Граф Г.И. Чернышев и по служебной должности позже имел отношение к сцене: в 1799 году он стал помощником нового директора Императорских театров Александра Львовича Нарышкина и некоторое время заведовал иностранными труппами[222]. Удалившись от двора, каждый из троих детей И.Г. Чернышева воспроизвел модель гатчинского театра в своих усадьбах и на своих дачах, распространив столичные театральные образцы в разных губерниях: Плещеевы — в усадьбе Чернь (Большая Чернь, Рождественское) Волховского уезда Орловской губернии{1398}, Г.И. Чернышев — в усадьбе Тагино Орловского уезда Орловской губернии[223], Вадковские — на петербургских пригородных дачах.

Не менее важна в высказывании Вигеля и другая пара персонажей — австрийский посол граф Людвиг фон Кобенцль и французский посол граф Луи-Филипп Сегюр, за каждым из которых стоит традиция придворного театра загородных резиденций: в Шенбрунне (недалеко от Вены) у Габсбургов и в Версале у Людовика XVI. Кобенцль и Сегюр, вместе с третьим очень важным лицом для европейского «благородного театра» — австрийским фельдмаршалом и дипломатом принцем Шарлем Жозефом де Линем, — участники «малых эрмитажей», состоявших из самого близкого придворного круга императрицы Екатерины, и спектаклей Эрмитажного театра. Все они были не только авторами пьес, но и актерами во время театральных представлений на «малых эрмитажах». Публикация пьес Эрмитажного театра (первое издание на французском языке вышло в 1788 году) легализовала «благородное любительство», которое таким образом было рекомендовано императрицей своим подданным. Сборник пьес Эрмитажного театра в то же время закрепил жанровые образцы для «благородной» сцены (в частности, комедии-пословицы){1399}.

Неслучайно также Вигель упомянул Версаль (как королевский придворный театр) и Ферней (театр в замке Вольтера) — два противопоставленных полюса «благородного любительства». Следование одной (версальской) модели означало близость и лояльность по отношению к власти, следование другому (фернейскому) образцу[224] — оппозиционность и вольнодумство. Так в одной фразе Вигеля были представлены все главные пути проникновения и тиражирования «благородного любительства» и различные формы его бытования в России последней трети XVIII века.

Образцом для русских усадебных театров служили прежде всего французские «замки увеселения» (chateaux de plaisance); в меньшей степени, по-видимому, итальянские «театры на виллах», а с первым разделом Польши (после 1772 года) — также польские магнатские театры загородных дворцов, в свою очередь опиравшиеся прежде всего на французскую традицию{1400}.

Европейские увеселительные резиденции предлагали модель «рая для избранных», аристократического рая. Одно из главных свойств придворной культуры — тиражирование «образца», в данном случае королевской, царской, императорской загородной увеселительной резиденции. Таким образом, в русских помещичьих усадьбах возник «представительский театр», аналог придворного театра в Европе, существовавший в замках и загородных дворцах европейской аристократии. Во Франции этот тип театра появился при «малых дворах», соперничавших с королевским двором, а также в загородных «замках удовольствия» тех аристократических семейств, которые могли себя считать ровней по знатности и богатству с королем. Не в последнюю очередь через роскошь празднеств демонстрировалось политическое соперничество аристократических родов с королевским: например, в Шантийи — принцев Конде, в Со — герцогини Мэнской, и других. Так, в Париже в связи с праздниками в честь наследника русского престола будущего императора Павла и его супруги Марии Федоровны говорили: «Король принял графа и графиню Северных по-дружески, герцог Орлеанский по-буржуазному, а принц Конде по-королевски»{1401}. И в России «представительский театр» существовал при «малом дворе» Павла и Марии Федоровны, в Павловске и Гатчине. Несомненно и то, что павловские и гатчинские «благородные спектакли» оказали большое влияние на распространение русских усадебных театров[225].

«Представительский театр» создавал «сценарии власти»[226], то есть вырабатывал культурные идеологемы и мифы (в частности, в его задачу входила наглядная демонстрация изменений функций самой увеселительной резиденции), а также распространял аристократическую модель жизни среди «своих» и среди других сословий[227]. Положение при дворе часто обязывало владельца замка/ усадьбы иметь достойный «представительский театр» для гостей высокого ранга. Такая ситуация сложилась и в России в екатерининское время. Примером русского «представительского театра» может служить уже упоминавшийся театр в подмосковной резиденции графа П.Б. Шереметева Кусково, который, по легенде, возник не из личной склонности владельца, но из принципа noblesse oblige[228].

Для создания театра необходимы две составляющие: актерская труппа и зрители. Статусное положение представителей аристократии обязывало их иметь приличную актерскую труппу и многочисленных зрителей-гостей: усилий только «благородных любителей» для этого было недостаточно. Именно в связи с необходимостью содержать в своей усадьбе «представительский театр» возникли особого рода бесплатные труппы. В Польше в магнатских загородных резиденциях они формировались из слуг и крестьян, а в России — из крепостных крестьян. Вот как описывал Н.П. Шереметев, сын основателя первого крепостного театра в Кускове П.Б. Шереметева, в Поверенности сыну моему графу Димитрию Николаевичу о его рождении причины возникновения домашнего театра у его отца:

Представился покойному отцу моему […] случай завести начально маленький театр, к чему способствовала уже довольно заведенная прежде музыкальная копель (капелла. — O.K.). Избраны были из служащих в доме способнейшие люди, приучены театральным действиям и играны сперва небольшие пьесы. По времени невиновность забавы сей и непосредственные успехи подавали мысль умножить актеров. […] Сей маленький домашний театр в состоянии был напоследок давать оперы и аллегорические балеты{1402}.

Елизавета Петровна Янькова в своих мемуарах дает несколько иное объяснение причинам появления домашних театров (в том числе и помещичьих) в последней трети XVIII века:

Теперь каждый картузник и сапожник, корсетница и шляпница лезут в театр, а тогда не только многие из простонародья гнушались театральными позорищами, но и в нашей среде иные считали греховными все эти лицедейства.

Но была еще другая причина, что наша братия езжала реже в театры: в Москве живало много знати, людей очень богатых, и у редкого вельможи не было своего собственного театра и своей доморощенной труппы актеров[229].

Нежелание аристократии смешиваться с другими сословиями в публичном театре, по мнению мемуаристки, являлось главной причиной распространения домашних театров.

С точки зрения столкновения традиционного и нового, столичного и провинциального, русского и европейского интересен случай с самым ранним из известных на сегодняшний день усадебных детских театров — с театром А.Т. Болотова, просуществовавшим два года (с 1779 по 1781 год) в городе Богородицке Тульской губернии. Идею устроить театр как именинный сюрприз (это была новая, только что введенная при дворе мода) подали Болотову, как он объяснял в своих мемуарах, «госпожа Арсеньева», а также сын и дочь городничего: «Как им много раз случалось видеть театры, то, по обыкновению молодых людей, полюбили они сии зрелища и получили вкус в представлениях…»{1403} Устроенный «по случаю», богородицкий театр продолжил свое существование уже в русле известных Болотову европейских идей «театра воспитания»{1404}, развивавшихся, в частности, мадам Жанлис[230]. Продолжив начатое театральное дело, Болотов специально написал пьесу Честохвал, главною целью которой «было, с одной стороны, осмеяние лгунов и хвастунов, невежд и молодых волокит, а с другой, чтоб представить для образца добронравных и прилежных детей и добродетельные деяния»{1405}. И тем не менее домашний детский театр Болотова был закрыт (хотя его представления заслужили одобрение тульского губернатора Михаила Никитича Кречетникова). Причиной этому было несовпадение взглядов Болотова и его непосредственного начальника князя Сергея Сергеевича Гагарина, управлявшего тульскими и московскими владениями императрицы Екатерины II, — последний придерживался традиционного мнения о том, что дворянину неуместно быть «комедиантом и фигляром»{1406}.[231]

Комплексное изучение русского усадебного театра, как и русского «благородного любительства» в целом, только начинается. Сложность исследования этого явления заключается и в необходимости огромного географического охвата (поэтому на начальных этапах целесообразным кажется ограничиться лишь несколькими центральными губерниями, хотя это и не даст полноты картины), и в устном типе такой театральной культуры (очень редко усадебные театральные затеи каким-либо образом документировались). Однако изучение дворянских сообществ, предпринятое международной группой исследователей в проекте «Культура и быт русского дворянства в провинции в XVIII века» (под эгидой Германского исторического института в Москве), — один из возможных путей к последующему выявлению окказиональных и регулярных театральных представлений, к составлению карты усадебных театров всех типов, к систематизации материалов о «благородных актерах» и прочем. Обнаружение различного рода связей (родственных, служебных, полковых, соседских) дает возможность найти «гнезда» благородного любительства. В свою очередь, материалы по усадебным театральным затеям (равно как салонам, кружкам и иным формам культурного общежительста) позволяют точнее и тоньше исследовать не только структуру провинциального дворянского сообщества, но и механизмы его существования.

В последней трети XVIII века сформировались различные модели отношения провинции к «столичности» завезенных театральных форм: отторжение («свой» провинциальный путь, неприятие западной театральной традиции, акцентированное обращение к театральным развлечениям допетровской Руси: шуты, дураки, скоморохи[232]); частичное приятие (смешанный вариант новых европейских развлекательных форм и традиционных развлечений); подражание (тщательное копирование, «как в столице»), соперничество («не хуже, чем в столице») и другие. Все эти модели развивались и эволюционировали в последующие десятилетия, в первой трети XIX века, но это уже тема другого исследования.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В таблице Т. Дынник «Распределение усадебных крепостных театров» (Дынник Т. Крепостной театр. Л., 1933. С. 251–255) приводились сведения всего лишь о 12 крепостных усадебных театрах, существовавших в XVIII веке.

В первом издании монографии Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай таблица Т. Дынник, взятая за основу, была дополнена и уточнена: так, усадебных театров XVIII века (не только с крепостными труппами) в новом варианте таблицы было представлено 19 (Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа. С. 467–518).

В настоящий момент автором статьи выявлено применительно к последней трети XVIII века около 70 русских усадебных театров (как с крепостными, так и с «благородными» актерами) в 19 губерниях (и это без учета загородных императорских резиденций). Существование этих семи десятков усадебных театров документировано в различной степени. Некоторые из них лишь глухо упомянуты в мемуарах; не везде возможно дать точную датировку (предположительно часть из приведенных ниже в списке театров функционировала чуть позже, на рубеже XVIII–XIX и в начале XIX века); требуют уточнения названия некоторых усадеб и имена их владельцев; не всегда надежно указание на наличие крепостной труппы и т.п. Верификация всех этих сведений — дело будущего.

Усадебные театры в последнюю треть XVIII века существовали во Владимирской губ. — в Андреевском, Владимирского у. (граф А.Р. Воронцов); в Дубках, Покровского у. (А.А. Бехтеев); в Ундоле, Владимирского у. (А.В. Суворов); в Калужской губ. — в Полотняном Заводе, Медынского у. (А.А. Гончаров); в Троицком, Тарусского у. (княгиня Е.Р. Дашкова); в Сивцеве, Тарусского у. (А.П. Сумароков); в Курской губ. — в Красном, Обоянского у. (граф Г.С. Волькенштейн); в Спасском (Головчине тож), Хотмыжского/ Грайворонского у. (О.И. Хорват); в Жеребцове, Курского у. (И.П. Анненков); в Москве (А.И. Нелидов); в Сафонове (Денисьевы); в неустановленной усадьбе (Ширковы); в Московской губ. — в Гребневе, Богородского у. (Бибиковы); в Ивановском, Подольского у. (граф Ф.А. Толстой); в Иславском, Московского у. (Н.П. Архаров); в Кривцах (Новорождествене), Бронницкого у. (князь П.М. Волконский); в Кускове (Спасском), Московского у. (графы П.Б. и Н.П. Шереметевы); в Люблине (Годунове тож), Московского у. (князь В.П. Прозоровский); в Маркове, Бронницкого у. (граф Н.П. Шереметев); в Марьинке (Воздвиженском), Коломенского у. (Д.И. Бутурлин); в Нескучном, Московского у. (князь Д.В. Голицын); в Никитском, Бронницкого у. (князья Куракины); в Ольгове (Льгове), Дмитровского у. (С.С. и Е.В. Апраксины); в Останкине (Останкове тож), Московского у. (граф Н.П. Шереметев); в Отраде (Отраде-Семеновском), Серпуховского у. (граф В.А. Орлов-Давыдов); в Очакове, Московского у. (князья Н.Н. и В.В. Трубецкие); в Перове, Московского у. (граф А.К. Разумовский); в Петровском-Разумовском, Московского у. (графы К.Г. и Л.К. Разумовские); в Подлипичье, Дмитровского у. (П.П. Хитрово); в Сергиевском, Ошиткове тож (Алмазове), Московского/Богородицкого у. (Н.Н. Демидов); в Тишкове-Спасском, Московского у. (Собакины); в Яропольце, Волоколамского у. (Загряжские), и в Яропольце, Волоколамского у. (Чернышевы); в Нижегородской/Симбирской губ. — в Юсупове, Ардатовского у. (князь Н.Г. Шаховской); в Новгородской губ. — в Званке, Новгородского у. (Г.Р. Державин); в Кончанском (Контатское), Боровичского у. (А.В. Суворов); в Орловской губ. — в Знаменском, Волховского у. (А.А. Плещеев); в Преображенском (Куракино), Малоархангельского у. (князь Алексей Б. Куракин); в Тагине, Орловского у. (граф Г.И. Чернышев); в Пензенской губ. — в Павловском-Куракино, Городищенского у. (князь Александр Б. Куракин); в Рязанской губ. — в Баловневе, Данковского у. (М.В. Муромцев); в Истье (Н.П. Хлебников); в Санкт-Петербургской губ. — на двух дачах в Александровском (Александровской мызе), Софийского у. (князь А.А. и княгиня Е.Н. Вяземские, а также князь Алексей Б. и княгиня Н.И. Куракины); в Рождествене, Царскосельского у. (Н.Е. Ефремов); на даче М.К. Скавронского (Петергофская дорога); на даче Красная мыза (А.А. Нарышкин); на даче Левенталь, Ораниенбаумского у. (Л.А. Нарышкин); на даче графа А.С. Строганова; в Саратовской губ. — в Бахметевке (Воскресенском), Аткарского у. (Н.И. Бахметев); в Надеждине (Куракине), Сердобского у. (князь Александр Б. Куракин); в Зубриловке, Сердобского у. (князья Голицыны); в Симбирской губ. — в Зеленце, Сенгилеевского у. (Е.Ф. Андреев); в Линевке, Симбирского у. (А.Е. Столыпин); в Никольском-на-Черемшане, Ставропольского у. (позже Самарская губ.) (Н.А. Дурасов); в неустановленной усадьбе Алатырского у. (князь Я.Л. Грузинский); в Смоленской губ. — в Городке, Дорогобужского у. (Нахимовы, князья Голицыны); в Каменце, Бельского у. (Бровцины); в Хмелите, Вяземского у. (А.Ф. Грибоедов); в Тамбовской губ. — в Кареяне (Карияне, Кореяне, Знаменском), Тамбовского у. (И.А. Загряжский); в Тверской губ. — в Бернове, Старицкого у. (И.П. Вульф); в Тульской губ. — в Богородицке (А.Т. Болотов); в Утешении (Литвинове) и Петровском, Белевского у. (князь В.И. Щербатов); в неустановленной усадьбе Д.Е. Кашкина; в Ярославской губ. — в Карабихе, Ярославского у. (князь М.Н. Голицын); в Полтавской губ. — в Сокиренцах (Сокиринцах), Прилуцкого у. (Г.И. Галаган); в Черниговской губ. — в Вишенке (или в другой усадьбе этого же владельца — Черешенке) (граф П.А. Румянцев-Задунайский); в Казацком, Козелецкого у. (граф С.Ф. Голицын); в неустановленной усадьбе Сосницкого уезда (Фролов-Багреев).

Ингрид Ширле.

Перемена мест: Дворянство в разъездах и в гостях[233]

На протяжении XVIII века поездки становятся распространенной культурной практикой, в которую вовлекается все больше групп населения. Типовое разнообразие путешествий в эту эпоху простирается от исследовательских до служебных поездок и посещения гостей, от паломничеств по монастырям до поездок дворян для обучения за границу, от посещений целебных вод в Спа до поездок на первые русские курорты, появившиеся в конце XVIII века.

С изданием в 1762 году Манифеста о вольности дворянской благородное сословие получило право ездить за границу{1407}. Поездки во Францию молодых русских дворян, их Grand Tour, находятся в центре одного из исследований Владимира Береловича. Эпоху от правления Петра I до пушкинских времен охватывают работы Сары Дикинсон, посвященные заграничным поездкам россиян{1408}. Оба автора фокусируют свое внимание прежде всего на путешествовавшем за границу столичном дворянстве. В настоящей же работе проблема ставится иначе: меня интересуют не только длительные путешествия, занимавшие большие временные отрезки и сопровождавшиеся многочисленными ночевками, но и просто «пребывание в дороге» и поездки в гости как элементы коммуникации внутри дворянства и дворянских «жизненных миров» в провинции{1409}. Посещения родственников, поездки на ярмарки или в столицы, в губернские города, а также паломничества дворян по «святым местам» интерпретируются с точки зрения их коммуникативных аспектов и трансфера — как товаров, так и идей, с точки зрения построения образа жизни, соответствующего сословному статусу дворянина. При этом я опираюсь на проблематику наук о культуре, обозначенную и сформулированную Сьюзан Смит-Питер во введении к историографическому обзору, где рассматривается место русской провинции в научных исследованиях: «Как распространялись идеи по провинциальной России? Кто жил там? Как жил? Существовало ли там ощущение своего, локального пространства и менялось ли оно с течением времени?»{1410}

С одной стороны, путешествия и поездки в гости, как и любая перемена места, рассматриваются как составные части процессов обмена знаниями и материальными благами между столицами Российской империи и провинцией. Акторами этого процесса были путешественники, гости, возвращавшиеся в свои поместья дворяне, привозившие с собой новости, слухи, письма, иногда — книги и журналы. С другой стороны, если воспользоваться моделью «коммуникации и формирования общества среди присутствующих», взаимные визиты обращают на себя внимание как существенный элемент принадлежности к дворянству и дворянской идентичности{1411}. Поездки в гости, составляя часть той силы, что скрепляла сети родства и патронажа, конституировали дворянство как группу. Поэтому мы исходим из тезиса, что прием гостей, а также визиты родственников и друзей имели функцию самоутверждения дворянства как группы и благородного статуса в целом. Это затрагивает, разумеется, и ту часть дворянства, которая проводила большую часть года в столицах. Однако особенно большое значение такая форма «коммуникации среди присутствующих» имела в провинции, в отличие от столиц, где центром и ориентиром дворянской жизни был в первую очередь двор. Самовосприятие дворянина, убежденность в своем статусе, постоянное утверждение себя в соответствующем статусу образе жизни имели значение только в сообразной статусу среде общения. Применительно к саксонскому дворянству историк Йозеф Мацерат сформулировал эту закономерность так: «Принадлежность к дворянству может быть предметом обсуждения, может создаваться или упрочиваться только совместно с членами той же группы, к которой принадлежит дворянин»{1412}. Посещения поддерживали и укрепляли связующую силу родственных и дружеских отношений. Поездки и взаимные визиты имели тем большее значение, что могли удерживать и закреплять социальные связи, а также конституировать социальные группы на протяжении длительного времени. Другие — институционализированные — структуры дворянской коммуникации возникли лишь с учреждением дворянских выборных корпораций в уездных центрах.

Поездки означали возникновение коммуникации и создание трансфера товаров. Путешествия в другие регионы или в столицы позволяли бросить взгляд на другие миры. Дорога была пространством, в котором сталкивались друг с другом представители всех социальных групп. А Табель о рангах, как свидетельствуют происходившие в пути конфликты, лежала в основе правил поведения на дороге[234].

Разъезжали, конечно же, и представители других социальных групп — купцы, священники и крестьяне. Однако свободное время, которое можно было использовать для визитов и путешествий, представляло собой важную привилегию дворянства, отличая его от большинства населения. Сезонная «перемена мест» и частые поездки с визитами представляют собой важный элемент дворянского самовосприятия{1413}. Поездки принадлежали повседневности, в том числе и потому, что имения зачастую были распылены. Средства передвижения и сами прогулки демонстрировали, помимо прочего, соответствие приличествующему дворянину образу жизни. Начиная с последней трети XVIII века карета превращается в статусный символ. «Видеть и быть увиденным» — так звучал девиз эпохи. Новые названия, дававшиеся поездкам, — например, заимствованное из французского «вояж»{1414} — или посещениям гостей — «визит»{1415} — маркировали распространение новых практик и влияние западноевропейской литературы о путешествиях{1416}. Насколько важна была эта сфера деятельности — посещения и поездки, — показывает, например, заключенный в 1775 году в Орловской провинции договор помещика Дениса Васильевича Юрасовского с домашним учителем. Французскому домашнему учителю графу Генриху де Блажену по договору в постоянное распоряжение предоставлялась коляска или — в зимнее время — сани с двумя кучерами в ливреях. При этом он обязывался «ездить в деревню и всюду, куда бы Денис Васильевич с детьми и со всею фамилиею своею ни поехал бы»{1417}. Дополнительным указанием на то, что поездки и требовавшиеся для этого средства передвижения становились статусным символом, является тематизация и сатирическое высмеивание складывавшегося вокруг кареты культа в критических по отношению к дворянству сатирах, а также в комической опере Якова Борисовича Княжнина Несчастие от кареты{1418}.

Хронологически мое исследование ограничено второй половиной XVIII века, а за его отправную точку берется освобождение дворянства от службы в 1762 году. Анализируются в работе пути и места коммуникации, возникшие в период губернской реформы и создания учреждений местных сословных органов власти. Фокус исследования составляют четыре аспекта, относящиеся к передвижению и визитам: практика поездок; поездки с визитами как элемент дворянской жизни; поездки как средство трансфера — как товаров, так и идей — между регионами и столицами; поездки и сезонные переезды провинциального дворянства в сатирическом изображении той эпохи — представление практической стороны дворянского самовосприятия в карикатурном свете. Исследование проводится на основе опубликованных эго-документов{1419}, специальной литературы и первых результатов, полученных в ходе реализации коллективного проекта, проводящегося при Германском историческом институте в Москве, «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний)»[235]. Указанная проблематика рассматривается на отдельных примерах, взятых из жизни дворян, живших в провинциях империи и путешествовавших по ней. Современное состояние исследований не позволяет дать однозначный ответ на вопрос о том, можно ли говорить об индивидуальном действии или о специфической, характерной для целых групп практике. Отдельные примеры позволяют тем не менее сделать по крайней мере набросок тех рамок, в которых действовали дворяне в провинции.

В дороге

Наши были весьма рады, что мы благополучно возвратились{1420}.

Приводимая мною далее в качестве введения некоторая типология должна прояснить, кто, когда, как и куда ездил.

Государственная служба, военная или гражданская, вела за собою частую перемену мест. Дворяне-мужчины имели значительный опыт перемещений. У женщин эта обусловленная службой практика отсутствовала. Однако, разумеется, повсеместно было принято, что гражданские чиновники, а иногда и военнослужащие возили за собой свои семьи{1421}. Кроме того, женщины уезжали по личным делам — сопровождая своих мужей, путешествуя с семьей или с ближайшими родственниками{1422}. Посещения больных, поездки в церковь, по монастырям и на ярмарки или времяпрепровождение в обществе родственников были основными видами частных поездок. Детей в основном брали с собой в поездки, дома оставляли только самых маленьких{1423}.

Путешествовали дворяне на лошадях: в тройках, кибитках или каретах, зимой — на санях. Ради большего удобства женщины предпочитали комфортабельные кареты, если они имелись в распоряжении. Среднестатистическая скорость в пути была около 5 км/ч{1424}. Курьеры на быстрых почтовых лошадях могли проехать в день до 125 км{1425}. Самыми подходящими для длительных путешествий сезонами были лето или зима, самым опасным периодом — время таяния снега, когда дороги становились непроходимыми, а реки нельзя было пересечь. Возможность путешествовать не на своих экипажах, а на быстрых почтовых появилась в 1770-е годы, но была ограничена несколькими направлениями{1426}. В экстренных случаях, когда нужно было двигаться очень быстро, использовали ямщиков. Например, когда приближался срок родин у жены Михаила Петровича Загряжского, супруги пересели на более быстрых лошадей, чтобы успеть добраться до Москвы{1427}. Такие путешествия были достаточно дороги. Поэтому основная масса дворян предпочитала путешествовать на своих лошадях и в своих экипажах. Тем не менее поездки стоили немало. Кареты, как отмечал тульский помещик Андрей Тимофеевич Болотов, в 1760–1770-е годы были редким товаром{1428}. В пути они часто ломались, требуя ремонта, кроме того, не хватало лошадей. Конокрадство было широко распространенным явлением{1429}.

На сложности с дальними поездками указывает тот факт, что для доставки дворян на выборы в город подавались фургоны[236]. В Москве и Санкт-Петербурге средства передвижения вызывали, напротив, иные проблемы. В 1775 году был опубликован императорский манифест «для прекращения излишества в экипажах», регулировавший отделку экипажей. Поводом к его изданию стал тот факт, что «дворянские домы […] в немалом же числе отягочены неоплатными долгами»{1430}.[237] Нарушения сложившейся в том числе и для экипажей Табели о рангах были неизбежны. Поездка помещицы Прасковьи Александровны Апухтиной и ее племянника по Брянску «в екипаже классу ея не принадлежащих» стала причиной для доноса, написанного местным городничим в 1799 году{1431}. Даже те представители недворянских слоев, кто мог позволить себе собственный транспорт, стремились с его помощью продемонстрировать более высокий статус, чем они имели в действительности. Это могло приводить даже к вмешательству властей. Указ 1775 года запрещает лицам недворянского звания иметь «позолоченные или посеребренные кареты»{1432}.

Между двумя столичными губерниями и остальными регионами России существовала огромная разница в состоянии дорог. Если в XVIII веке в устройство великолепной трассы Петербург — Москва было вложено так много ресурсов{1433}, то еще в XIX веке в 22 губерниях вообще не было шоссейных дорог{1434}. В регионах дороги связывали между собой уездные города или вели к ярмаркам или речным пристаням — важным пунктам на транспортных путях{1435}. Об улучшении инфраструктуры в провинциях и связи с крупными путями сообщения может идти речь начиная с последней трети XVIII века{1436}. Губернаторы прикладывали много усилий к тому, чтобы заявленное в указе 1782 года совершенствование путей сообщения воплотить в реальность{1437}. Улучшению дорог способствовало и усадебное строительство. Например, Захар Григорьевич Чернышев, губернатор смоленский, могилевский и полоцкий, повелел проложить на севере Московской губернии, у своей вотчины, прямолинейные дороги-аллеи{1438}.

Безопасности на дорогах угрожали банды разбойников. А.Т. Болотов, если ему предстояло ехать по считавшейся опасной дороге, брал с собою в дорогу больше слуг, чем обычно, причем вооруженных{1439}. Дорожные разбойники (так называемые «подлеты») были грозой, например, для Елецкого уезда, да и для всего Орловского края[238]. Некоторые путешественники, как, например, орловская помещица Надежда Алексеевна Манцева, опасались «нападения в дороге» со стороны враждебно настроенного соседа, с которым давно велась судебная тяжба{1440}. Поэтому описания поездок в XVIII веке часто заканчивались такой формулой: «Итак, благополучно кончился наш вояж»{1441}.

Поездки и визиты

Гости наши севодни еще не поехали от нас{1442}.

Многие дворяне были в дороге, будь то поездка к родственникам или соседям, на ярмарку, в церковь или в монастырь, на смотр в Петербург или Москву, по другим служебным делам. Эта культурная практика не была специфически дворянской — ездили и купцы, и крестьяне, и духовенство. Типичным для дворян в этой практике был тот факт, что поездки составляли значительную часть их свободного времяпрепровождения, демонстрируя тем самым их сословный статус. Кроме того, существенная разница наблюдается в регулярности и частоте поездок. Дворяне зачастую преодолевали один и тут же путь, туда и обратно — к таким поездкам их принуждали распыленные земельные владения и постоянная купля-продажа собственности{1443}. Во второй половине XVIII века сезонная смена между городом и деревней становится обычным делом. Отчетливо видно это в высказывании, относящемся к 1765 году и принадлежащем одному старосте: «…жительство де оная помещица ево переезжая имеет — в Москве в своем доме и в Тульской своей вотчине»{1444}. Тот, кто мог себе позволить, стремился зимой убежать от сельской жизни и проводил холодное время года в Москве, Санкт-Петербурге или в ближайшем городе. Типичное описание сезонной смены места жительства находим в воспоминаниях Елизаветы Петровны Яньковой, записанных ее внуком: «По зимам мы живали в Москве, а весной по просухе уезжали в Боброво»{1445}. Насколько дорогостоящим и накладным был такой переезд, становившийся в то же время поводом «блеснуть» позолоченной каретой, показывает описание отъезда графа Василия Васильевича Головина (1696–1781) из усадьбы Деденово (Дмитровский уезд, Московская губерния):

Во время зимы, отправляясь на жительство в Москву, а летом, возвращаясь в Деденево, он был попровождаем чрезвычайно пышным поездом, в котором находилось до семидесяти лошадей и около двадцати различных экипажей. Впереди всего, в золотой карете, везена была многочудесная икона Влахернской Божией Матери, и в сопровождении крестового священника. Барин и барыни в особенных шестиместных фаэтонах, запряженных парадными цугами в восемь лошадей. Барышни в четвероместных каретах в шесть лошадей; молодые господа в открытых колясках или санях в четыре лошади; все они сидели поодиночке, исключая малолетних их детей, которые находились вместе с матерью; барские барыни и сенные девицы были в бричках и кибитках. Канцелярия, гардероб, буфет, кухня и прочие принадлежности отправляемы были по обыкновению в особенных фурах. Двенадцать верховых оберегали затейливый сей поезд{1446}.

Практика сезонной смены места жительства не ограничивалась лишь Москвой или Петербургом, но распространялась и на губернские города, превращавшиеся в пространства, где встречались провинциальные дворяне. Кроме того, в провинции поводов для встреч было значительно больше. Прежде площадкой для встреч местного дворянства наряду с семейными праздниками были ярмарки. Николай Яковлевич Озерецковский в путевом дневнике начала 1780-х годов так описывал Макарьевскую ярмарку: «Наиболее дворяне, вблизи сего живущия, которыя на сию ярмарку съежаются для препровождения времени и для свидания»{1447}. После 1775 года к этим традиционным формам добавились и специфические — дворянские собрания, установленные Учреждением о губерниях, а также общественные празднества, такие как торжественные открытия школ{1448}, театральные премьеры[239] и балы в ближайшем губернском городе{1449}. Новостью было и то, что дворяне начали оставлять записи о своих поездках и визитах. Дневники или пометки в годовом календаре являются документальными свидетельствами повседневного течения жизни{1450}. При этом внешние события — поездки («поехали» — «приехали») и визиты, то есть встречи с другими людьми, стали играть весьма существенную роль.

До нас дошел дневник шестнадцатилетнего Павла Андреевича Болотова, сына А.Т. Болотова: Настолной календарь 1787года Павла Болотова или ежедневные записки бывшим всяким приключениям и препровождению времяни в Богородицке{1451}. В нем бросаются в глаза описания постоянной толчеи гостей, а также подсчет собственных поездок с визитами:

Вознесение Господне. До обедни был у нас Сергей Ильич. Как он ехал в Епифань на ярморку, то взялся купить мне верховую лошадь. Мы были все у обедни. От обедни пришли к нам Сергей Ильич, Гурков и Маслов. Те остались обедать, а сей пошел домой. После обедни Серг[ей] Ильич поехал прямо в Епифань. Я отделал свою картину перушком. Княгиня с детьми поехали от нас домой. Мы же поехали к Масловым, там разговаривали мы все о гвардейской службе{1452}.

За тот же 1787 год сохранился месяцеслов Варвары Сергеевны Цуриковой, оставившей пометки на его полях{1453}. В этот год она вышла замуж за орловского уездного предводителя дворянства Алексея Лаврентьевича Цурикова. Она пишет по-русски, а описывая свадьбу, переходит в одной из фраз на французский: «Je me suis mariee a Orel»{1454}.

Вела ли Варвара Сергеевна Цурикова дневниковые записи в другие годы, пока сказать, к сожалению, невозможно. Не так подробно, как Болотов, но тем не менее и она отмечает посещения родственников, свои поездки в Орел и в Москву, а также сезонные переезды между различными имениями, принадлежавшими семье — как в городе, так и в сельской местности. Поездки и визиты являются у нее, как и у Павла Болотова, структурообразующим элементом ее записей: «11 ч. [июля — И.Ш.] Тетушка Анна Григор и Елька были у нас в Лебетке». «4 ч. [сентября — И.Ш.] приехали в Лебетку по утру в 11 часов. 10 ч. Поехали в Орел»{1455}. Первостепенную важность для обоих авторов имело посещение императрицей Тулы и Орла в том же 1787 году.

В чем состоит значимость этого рода деятельности — посещения гостей? Визиты и поездки привносили движение и перемены в повседневное существование и поэтому являлись для авторов дневников событиями, достойными упоминания{1456}. Однако эта деятельность важна прежде всего потому, что составляла значимый элемент дворянской жизни. Структурирующий элемент дневника — присутствие или отсутствие родных и знакомых{1457}. Дворянство конституировало таким образом себя как группу присутствующих, которые собирались регулярно{1458}. Поскольку институционализированных мест для встреч еще недоставало, только поездки и визиты давали возможность видеть друг друга. Через интенсивную деятельность, связанную с путешествиями и поездками, шло утверждение «границ» дворянства, протекали процессы включения и исключения{1459}. Эта мобильность означала свободу и изменение и приносила с собой разнообразие в повседневную жизнь. Прием гостей у себя или поездка в гости поддерживали социальные связи. Через эти визиты к дворянским группам приобщались также и неприсутствующие, т.к. новости от них передавались устно или в письмах.

Посещения имели свой порядок, время, пространство и ритуалы. Этот порядок связывал провинцию со столицами и губернские города — с уездными. В Москву или Санкт-Петербург впервые приезжали обычно к родственникам и друзьям, у которых, как правило, и останавливались. Инфраструктура поездок и пребывание в других местах, а также такие их неотъемлемые элементы, как питание и крыша над головой, обеспечивались преимущественно через личные связи{1460}.

Поездки в гости были в значительной мере сезонно обусловлены, завися от состояния дорог. В своем временном ритме они следовали календарю православных праздников. Рождество, Новый год и Пасху обычно праздновали в кругу родственников и соседей, на Масляной неделе следовали совместные развлечения{1461}. Сюда же относились семейные праздники, такие как именины и свадьбы, когда гости оставались более одного дня{1462}. Введение в семью нового члена ознаменовывалось визитами с представлением, когда молодожены ездили от одних родственников к другим, а в конце свадебных торжеств и в последующие календарные праздники новые родственники совершали взаимные визиты{1463}. Ездили с представлением также и новые соседи. За год обычно предпринимались две поездки, в течение которых нужно было объездить как можно больше родственников, одного за другим. К заранее объявленным посещениям следует добавить визиты родственников и знакомых, которые заглядывали ненадолго по дороге. Весть об их приезде распространялась с быстротой молнии попутчиками или курьерами{1464}. Частота приездов к родственникам зависела, разумеется, от степени удаленности мест жительства или службы. Отдаленно живущие родственники редко показывались на глаза. Такие дальние поездки, как путешествие семьи Загряжских в Киево-Печерскую лавру, по пути в которую они посещали родственников в Тамбове, Туле, Москве, Смоленске и Чернигове, случались обычно только раз в жизни{1465}.

Кроме радостных, праздничных поводов для приездов в гости были и такие, которые вытекали из необходимости заботиться о близких. Посещение больных было, как правило, делом женским. Жена А.Т. Болотова и его теща часто оставались у больных родственников на целый день{1466}. Болотов поспешил на помощь своим племянницам, когда возникли раздоры из-за наследства{1467}.

Формы приветствия и проводов гостей, места, где они происходили, а также длительность посещений и угощение показывали степень уважения к гостю. Высокопоставленных персон и особенно близких родственников дворяне стремились навестить с ответным визитом при первой возможности. Порой объявленный визит высокого лица в провинцию мог заставить местных дворян из ответственного за прием комитета целыми днями находиться в пути, если приезд задерживался или изменялся маршрут движения{1468}.

Особенно ценилось в гостях приглашение остаться по окончании обеда и с ночевкой. Гордостью Болотова были комнаты для гостей в новом доме{1469}. Спальных мест не хватало, и если гостей оставалось слишком много, им приходилось спать на полу. Во время больших праздников или в случае приезда родственников издалека посещения могли длиться по многу дней. Хозяева сопровождали в дороге обычно женщин, которые путешествовали без мужчин своего сословия, и особенно — близко живущих родственников и друзей. Их провожали часть дороги и только потом прощались{1470}.

В столицах дворянское население было плотным, здесь происходило оживленное общение в кругу родственников, друзей и покровителей. Поездки в Санкт-Петербург для провинциального дворянства имели, как правило, служебную природу или совершались с целью навестить сыновей, учившихся в петербургских учебных заведениях{1471}. В Москву охотно приезжали дворяне и их семьи за покупками. К особо редким и из ряда вон выходящим относились поездки в Москву на коронационные торжества{1472}.

Частью этой же сферы деятельности, связанной с поездками и сезонной переменой места жительства, является и складывание новых мест и форм дворянской коммуникации. Дворянские собрания сопровождались общественными празднествами — балами и театральными представлениями, где дворяне могли себя репрезентировать{1473}. Новые институции давали повод для того, чтобы собираться вместе, и вокруг них развивалась общественная жизнь. Праздники организовывали и губернаторы. Так, B.C. Цурикова писала в мае 1787 году: «Дядюшка С.А.[240] дал праздник в роще монастырской»{1474}. Столичные формы публичности в дворянской жизни, таким образом, достигли провинции.

К регулярно проводившимся дворянским собраниям следует добавить большие события, во время которых дворяне могли собраться и реализовать себя как группу в ее тесной связи с данной местностью. К открытию наместничеств и визитам императрицы дворянство собиралось в губернских городах{1475}. Во время пребывания в Орле императрицы дворяне, жившие в ближних усадьбах, составляли особую группу в пространственной организации церемонии: «При выезде из города наблюдается весь тот порядок, как при въезде, и те, которые встречали, откланиваются у каменных ворот, построенных от дворянства, здесь жувущего; прочие же, проводя за город, при выезде из предместья, у последних столбов»{1476}.

Участие в общественной жизни, так же как поездки и визиты, демонстрировали благосостояние и были возможны только для тех дворян, которые могли позволить себе вести такой образ жизни. Большой обоз путешествующего дворянина мог оставить впечатление, подобное тому, о котором писал Павел Болотов в 1787 году: «Перед вечером приехал в город Никол[ай] Александрович] Хитров с таким многочисленным обозом, что мы думали, что приехал какой-нибудь знаменитый весьма человек»{1477}. В собственном восприятии современников они чаще, чем прежде, бывали в дороге или у кого-то в гостях{1478}. Если Болотов описывает свой «открытый дом», в котором постоянно с 1770-х годов толпились родственники, друзья и соседи, то еще его мать могла приглашать к себе родственников лишь изредка{1479}.

Трансфер

Хозяин наш недавно приехал из Сибири, где на Твердышевских заводах делал резную железа машину, и войяж его подал нам о тамошних заводах и уралских горах, о коих по причине многочисленных рудников и редкостей весьма любопытно было слушать, а особливо великой трудности в езде и опасности великой в переезде через оныя{1480}.

Отправлявшиеся в путь дворяне были заинтересованы в обмене информацией, формируя поток новостей, шедший от столиц в провинцию и расходившийся между регионами империи. Путешествующие и гости привозили вместе с подарками и новости. Они распространяли знание, передавали слухи[241], доставляли письма и журналы.

Перемена мест и поездки как процесс обучения и возможность расширить свои духовные горизонты были составной частью просвещенческой воспитательной мысли. Размышления князя Михаила Михайловича Щербатова о привнесении цивилизации в провинцию были ориентированы централистски. По его мнению, дворяне должны были ехать в Москву и Санкт-Петербург — это было бы лучшей возможностью распространить просвещение{1481}. Параллельно этому взгляду, ориентированному на столицы, во второй половине XVIII века в рамках «отечественного» воспитания были «открыты» регионы Российской империи. «Знать свое отечество» — вот что стало одной из главных целей образования в учебных учреждениях. Выпускников дворянского кадетского корпуса, например, императрица отправляла в путешествия сначала по провинции, а только потом — за границу. В Инструкции, написанной Иваном Ивановичем Бецким для группы, отправлявшейся по России во главе с Н.Я. Озерецковским{1482}, указывалось:

Для путешествия Вашего положено три года: а как познание своей земли необходимо нужно для всякаго благоучрежденного гражданина, уготовляющагося служить с отменного пользою отечеству, то и можете Вы расположить путешествие следующим образом: Начать оное по России, отсюда чрез Москву, по всем знатным, и незнатным, но в разсуждении приобретения полезных знаний достойным любопытства городам…{1483}

В провинции приезжий из столиц становился причиной приятного волнения и всегда — поводом, чтобы собраться вместе. Часто циркулировали слухи о том, кто приезжает и когда именно. Путешественники привозили с собой новости, которые они слышали от других проезжающих или курьеров или подхватывали по дороге при смене лошадей на почтовых станциях. Дорогой можно было встретить чужака, иногда даже и иностранцев, разъезжавших по просторам империи. Озерецковский и его группа офицеров повстречали, например, в Екатеринбурге англичанина{1484}. Если для Озерецковского встреча была интересной и достойной упоминания, то у властей путешествующий иностранец мог вызвать беспокойство. Так, например, в 1787 году ярославский генерал-губернатор Алексей Петрович Мельгунов в служебном письме потребовал проверки разъезжающего по губернии американца, поскольку опасался, что тот мог оказаться шпионом{1485}.

Соседей иродственников, возвращавшихся из путешествий, радостно приветствовали, ожидая новостей и сообщений о дороге{1486}. С распространением культуры писем, начиная с 1770-х годов, путешественники взяли на себя и функцию почтальонов{1487}. Письма, доставлявшиеся ими, зачастую предназначались сразу многим и для зачитывания вслух всем присутствующим. Эта письменная форма коммуникации дополнялась устными рассказами предъявителя письма{1488}. Письма замещали или продолжали визиты и вовлекали присутствующих в коммуникацию. Если письма не приходили и не было никаких новостей, приходилось самим отправляться в дорогу.

Регулярному личному обмену между столицами и провинцией способствовала наряду с наездами домой дворян, состоявших на службе, практика столичных дворян проводить лето в своих поместьях. Примером может служить семейство Долгоруких — соседей Болотовых{1489}. К сезонным посещениям своих имений целыми семьями можно добавить и вынужденные приезды в поместья, когда из городов бежали по причине эпидемий[242]. Также и путь к последнему пристанищу для дворян лежал из большого света вновь в поместье. Так, Загряжский сообщал, что его дядюшка, проживавший в Москве, выразил желание быть похороненным в своей вотчине — в селе Хомяково{1490}. На похороны в деревню съезжались целые семьи{1491}. Вопрос о том, насколько семейная традиция захоронения в собственных имениях еще имела значение для тех, кто в основном жил в городах, не изучен. Между тем он является составной частью проблемы дворянского самосознания — представления о своем роде, неотъемлемо связанном с тем или иным регионом{1492}.

Трансфер затрагивал не только новости, но также знания, опыт, практики и материальную культуру. Так, требуют анализа, например, те новости и опыт, которые везли с собой дворянские депутаты, возвращаясь по окончании заседаний Уложенной комиссии{1493}. Также недостаточно пока изучены «достижения» ссыльных, находившихся в провинции.

Воздействие моделей поведения, свойственных состоятельным дворянам, удалявшимся в сельскую местность, проявляется у Болотова. Так, он приобрел у своего богатого соседа бывшую в употреблении карету, восторгался прекрасной мебелью в его доме{1494}. Наряду с экипажами, мебелью, фарфором и модным платьем средством различия в дворянской среде служили парковые ансамбли и сады, столичные образцы которых постепенно достигали провинции. Примеры трансфера можно обнаружить и в праздничной культуре. Фейерверки, обычные в губернских городах по торжественным случаям, Болотов ввел и у себя в поместье. Его шурин привез ему фейерверк из ближайшего города — Серпухова{1495}. К столичным феноменам принадлежала такая часть праздничной культуры, как новые танцы, искусством которых овладел Болотов; благодаря ему танцы заблистали в провинции. Новые праздничные формы приносили с собой в провинцию губернаторы, например Франц Николаевич Кличка, устроивший впервые в Иркутске в 1779 году маскарад{1496}.

Из деревень в город посылались лошади, экипажи и продукты. Так, например, Болотов получал от своей сестры из деревни сладости{1497}, некоторые семьи посылали продукты своим питомцам в Петербург{1498}. Книги покупались в городе для чтения по дороге и для собственной библиотеки{1499}. Поездки за покупками сначала совершали в основном в Москву, однако позднее и губернские города, такие как Тула в случае Болотова, стали постепенно более привлекательными в этом отношении{1500}. Более совершенное медицинское обслуживание в губернских городах позволяло дворянам приглашать оттуда докторов в свои поместья. Если же и они ничем не могли помочь, то больных посылали далее в Москву{1501}. К «врачам-волшебникам» стремились люди в Санкт-Петербург, как пишет Болотов{1502}. Одного известного врача, к которому дворяне отправлялись в настоящее «паломничество» в город Сароченцы в конце XVIII века, упоминает Загряжский{1503}.