Помоги проекту - поделись книгой:
Брату — от сестры.
Абеляру — от Элоизы.
Полагаю, что никто не сможет прочитать историю твоих бедствий со спокойным сердцем и сухими глазами.
Благодарение Богу за то, что благодаря письмам мы можем быть вместе, не опасаясь ни врагов, ни злоумышленников.
Вот только скажи мне об одном. Почему после того, как мы посвятили себя христианскому служению (а ведь это было твое желание), ты пренебрегаешь мною? Ответь мне, если сможешь, — или я отвечу так, как я думаю и как считает весь мир. Объяснение я могу найти только одно — ко мне тебя привела не любовь, но вожделение плоти, и искал ты во мне не друга, но способ насытить похоть. Поэтому, когда плотские утехи стали для тебя недоступны, то незачем было уже делать вид, будто любишь. Любимый! Думать так страшно, но так думаю не я одна — так считают все. Во мне говорит не обида — я передаю суждение всех. Хотела бы я, чтобы слова мои были пустым опасением и чтобы любовь, в которой ты клялся мне, оказалась истинной. Докажи мне это, чтобы горечь моя могла утихнуть, объясни мне, почему ты, который клялся мне в любви, теперь ни в грош меня не ставишь. Скажи — ведь я так желаю, чтобы нашлось объяснение, которое оправдает твои дела! Прошу, не откажи — ведь тебе ничего не стоит оказать мне эту милость. Мы разлучены с тобой, явись же мне хоть в письме. Дай мне прочесть слова, написанные твоей рукой, — уж у тебя-то слов хватит. Если же ты не желаешь одарить меня добрым словом, к чему тогда надеяться мне на добрые дела. Если ты отказываешь мне в любви на словах — как ожидать от тебя любви на деле?
Я не ожидаю награды от Бога ни за уход в монастырь, ни за что-либо другое, потому что делала все не ради Него — за Богом следовал ты, я же следовала за тобой. Да, я первой приняла монашеское покрывало, но ты настаивал на этом, боясь, как бы я не разделила участь жены Лотовой, и потому пожелал, чтобы мое обращение к Богу состоялось раньше твоего. Твое недоверие ко мне, признаюсь, наполнило мое сердце печалью и стыдом, ведь Бог знает — я не колеблясь пошла бы за тобой хоть в ад. Сердце мое не принадлежало мне — оно было с тобой и остается с тобой даже сейчас. Если сердце мое не с тобой, то где оно? И если нет тебя, то как я могу существовать?
Ты знаешь, мой возлюбленный, и знают все, что, теряя тебя, я утратила все… Только ты один можешь заставить меня не грустить, только ты можешь доставить мне радость и облегчение страданий. Ты единственный человек на свете, перед которым я чувствую настойчиво меня зовущий долг: ведь все твои желания я смиренно исполнила. Я не противоречила никогда ни единому твоему слову. Но во мне достало сил, чтобы не утратить и саму себя. Я сделала даже больше этого. Как удивительно! Моя любовь превратилась в истинный восторг. По твоему велению… я выбрала иной наряд и изменила сердце. Я показала тебе, что ты был единственным владыкой как моего сердца, так и плоти.
Вспомни о том, что я сделала, на что решилась, не убоявшись проклятия Божьего: пошла в монастырь не из-за любви к Богу, а из-за любви к тебе, Абеляру, знала, что от Бога не дождешься и толики вознаграждения.
Если уж я лишена возможности лично видеть тебя, то по крайней мере подари мне сладость твоего образа в твоих высказываниях, которых у тебя такое изобилие… Тогда за любовь ты отплатишь любовью и пусть немногим вознаградишь за многое, хотя бы словами за дела… Я не сохранила ничего, кроме желания быть по-прежнему целиком твоей.
В былые дни, когда ты приходил ко мне ради греховного наслаждения, письма от тебя приходили одно за другим, и песни твои прославляли Элоизу, и имя мое колокольным перезвоном шло от улицы к улице.
Прощай, моя единственная любовь!»
Прочитав письмо Элоизы, Абеляр ужаснулся, поняв, что монастырь не убил ее земные чувства. Богу она служит лишь по обязанности, а от него, Абеляра, ждет любви… или хотя бы дружеского, но искреннего чувства. Но ответить чем-то, кроме сухих письменных строк, у него не было ни сил, ни желания.
«Элоизе, дорогой сестре во Иисусе Христе
Абеляр, ее брат в Иисусе Христе.
Если со времени нашего обращения от мирской жизни к служению Богу ты не слышала от меня ни слова утешения, ни слова наставления, то прошу, не приписывай это моему безразличию. Причина всего — твой здоровый ум, в котором я всегда был уверен, насколько вообще могу быть уверен хоть в чем-то. Я даже не думал, что ты можешь нуждаться в моей помощи, ибо благодать Божья пребывала на тебе еще тогда, когда ты была настоятельницей своего монастыря. Уже тогда ты с Божьей помощью могла ободрить верных, укрепить слабых и наставить сбившихся с пути истинного. Я и решил, что если ты служишь своим дочерям во Христе так же, как служила тогда своим сестрам, то наставления от меня будут совершенно излишни. Впрочем, если ты в смирении своем думаешь иначе и считаешь, что нуждаешься в моем совете, — что ж, тогда напиши мне, в чем именно просишь ты моего совета, и я отвечу насколько хватит Божьей благодати».
Элоиза была обескуражена его ответом. Она мечтала о любовных речах, а Абеляр предпочел рассуждать о Боге, о пользе молений, цитировал Библию. В конце письма, правда, прозвучала просьба: «Труп мой, где бы он ни оказался погребенным или брошенным, прикажите перенести на ваше кладбище».
И снова последовал ответ Элоизы:
«Единственному после Христа — одинокая во Христе.
Моя единственная любовь, я удивлена тем, что наперекор всем обычаям написания писем и естественному порядку вещей ты поставил мое имя впереди своего. Получается, жену ты поставил выше мужа, рабыню — выше господина, монахиню — выше монаха, диаконису — выше священника и аббатису — выше аббата. Вассал, пишущий своему господину, ставит его имя вперед своего, но не делается так, когда господин пишет слугам или отец — сыновьям. Всегда имя высшего ставится впереди.
А мы все удивлены еще и тем, что вместо слов утешения ты только усугубил наши тревоги. Мы просили тебя отереть слезы наши, ты же заставил их литься с утроенной силой.
Из всех страдалиц я — самая жалкая. Из всех женщин я — несчастнейшая. Чем большим было мое счастье, когда ты любил меня больше всего на свете, тем горше мои страдания сейчас, после твоего падения и моего позора. Ибо чем выше скала, тем губительнее падение с нее. Среди великих и благородных женщин разве кого-то превозносили, как превозносили меня? И кто из них перенес больший позор и страдания? Какую славу я обрела в тебе и какие страдания! Не знала я меры ни в счастье, ни в горе и, прежде чем стать величайшей страдалицей, вкусила сперва величайшего счастья, и избыток радости завершился избытком скорби.
Если же к моим страданиям прибавить все, что пришлось перенести тебе, то разве была судьба хоть как-то справедлива к нам? Наслаждаясь любовью тайно, в блуде (или как еще назвать то, что было межу нами), мы избегали Божьего гнева. Но когда мы решили исправить содеянное беззаконие, поступив по закону, и скрыли позор блудодеяния священными узами брака, Господь тяжко покарал нас. Не препятствуя так долго греховному союзу, Он разрушил союз священный. Наказание, которому подверг Он тебя, подобало разве что мужу, застигнутому в прелюбодеянии. Но участь, полагающаяся прелюбодеям, пала на тебя за заключение брака — а ведь ты верил, что, раскаявшись и обвенчавшись, мы искупим совершенный грех. Но наказание, которое жены неверные наводят на любовников своих, навела на тебя жена твоя же, верная тебе, как никому.
Каково же мне? Неужели я была рождена на свет, чтобы стать причиной несчастья? Неужели удел женщин — приносить горе любимому, особенно если он талантлив и велик? Не зря же в Притчах мудрец учит юношу опасаться женщин и бегать от них, ибо многих мужей погубили они! Не зря Экклезиаст пишет, что горше смерти — женщина!
Радости любви, которые мы испытали вместе, были чересчур сладки, чтобы сожалеть о них, да и вряд ли удастся изгнать их из сердца. Куда бы я ни глянула, о чем бы ни помышляла — они всегда перед глазами моими и всегда в памяти у меня, пробуждая успокоившиеся было воспоминания и вновь раздувая костер былых чувств. Память о том, что пережили мы, не оставляет меня даже во сне. И во время святой мессы, когда, казалось, помыслы должны быть чище, а молитвы — идти из самых глубин сердца, в воображении моем снова возникают утехи, которым предавались мы, и я думаю больше о грехе моем, нежели о молитве к Господу. Воистину, мне следовало бы сокрушаться в грехах, которые совершила, но вместо этого только вздыхаю об утраченном счастье.
Юность и любовь, пережитые мною, только разжигают во мне желание и тем самым приносят мучения плоти. У меня нет твоей силы духа, и потому превозмочь искушение мне нелегко.
Люди зовут меня святой, но в сердце ко мне им не заглянуть, и потому они не знают о том, что святость моя лицемерна. Я кажусь им святой за целомудренную жизнь, однако истинное целомудрие кроется не в теле, а в душе человека.
Говорят, что я целомудренна. Это только потому, что не замечают, насколько я лицемерна. Люди принимают за добродетель чистоту телесную, тогда как добродетель — свойство не тела, а души. Бог, который читает в сердцах и познает чресла, который зрит и во тьме, он понимает все лучше, видит сокровенное.
Поэтому я, может, и заслуживаю похвалу у людей — но не у Бога, который испытывает сердца и видит сокрытое. Меня, лицемерку, считают религиозной; но ведь и в религии нашей лицемерия намного больше, нежели искренности, и потому наивысшую похвалу у людей получает тот, кто потакает их вкусам.
Богу ведь хорошо известно, что на протяжении всей своей жизни я искала угодить тебе больше, нежели Ему. Даже служение церкви и путь монахини избрала я не из любви к Богу, но из послушания тебе. И вот, взгляни, сколь несчастен мой удел — скорби, скитания и притеснения в этом веке безо всякой надежды на воздаяние в веке будущем».
Абеляр был потрясен и решил раз и навсегда прекратить переписку, не желая читать послания, больше похожие на излияния юной влюбленной девушки, чем умудренной жизнью аббатисы. Он пишет уже даже не проповеди — дает отповедь, словно дьявола из ее души изгоняет:
«Отвергните жалобы, которые чужды любящему сердцу. Несмотря на все ваши упреки, не скрою, что нахожусь я в такой опасности, что мне только и подобает, что заботиться о душе своей и делать для нее все, что смогу только. Если же вы любите меня, то не сочтете злыми слова мои. Воистину, если уж так вы хотите для меня Божьей милости, то, наоборот, подобает вам желать, чтобы освободиться мне от трудностей земной жизни (вы уж знаете, как досаждают они мне). Во всяком случае, вам известно, что лишивший меня жизни избавит меня от величайших страданий. Неизвестно, конечно, какое наказание положит мне Бог после смерти, но от какого наказания избавлюсь я по смерти — об этом спрашивать не приходится. Да и всякая, даже самая несчастная жизнь завершается счастливым концом, и кто желает добра ближнему, должен желать увидеть скорое завершение его скорбей. Не должно бояться разлуки с любимым ради его же блага, если любовь непритворна и любящий ищет добра любимому прежде, нежели себе. Любая мать, видя, как страдает от болезни ребенок ее, предпочтет скорее увидеть смерть ребенка, нежели долгие его страдания. И любой друг предпочтет скорее, чтобы друг его был в разлуке с ним, но счастлив, предпочтет разлуку со счастливым другом, нежели присутствие несчастного. Ибо страдания любимого становятся еще невыносимее, если ты не в силах облегчить их.
Говоря о нас с тобой, ты не можешь видеть меня в любом состоянии — хоть счастливого, хоть несчастного. Зачем же ты желаешь, чтобы я жил в скорбях, а не упокоился в смерти? Ищешь ли ты в этом своей корысти? Но если ты стремишься ради своего довольствия продлить мои муки, то ты скорее враг, нежели друг. Если же ты друг мне, то прошу — не жалуйся более.
Впрочем, я преклоняюсь перед тобой, читая строки, где ты говоришь, что не заслуживаешь никакой похвалы. Воистину, венец твой от этого только прибавляется!
Перестав гневаться на Бога и признав, что бедствия наши могут быть вызваны Божьей справедливостью, ты сможешь увидеть, что судьба, которую Бог положил нам, является скорее не справедливым приговором, но незаслуженной милостью, благодатью с небес. Возлюбленная моя! Взгляни, как в милости Своей Господь выудил нас из погибельного моря, в котором мы обретались; исторг из пасти Харибды, не глядя на то, что мы не желали спасения; спас с тонущего корабля, чтобы могли мы сказать вместе с псалмопевцем: «Я беден и нищ, но Господь печется о мне!» Вспоминай снова и снова, в каких бедах погрязли мы и от скольких избавил нас Господь, говори о судьбе нашей не иначе как с благодарностью! Историей о наших бедствиях ты сможешь утешить любого страдальца, который разуверился в благости Божьей! Пусть каждый знает, как благ Господь, который слышит молитвы детей своих и приходит им на выручку, даже когда они не желают этого. Взгляни на то, сколь велика оказалась Божья милость к нам, с каким состраданием вершил Господь свой суд над нашими грехами, сколь мудро обратил он во благо то, что является злом по природе своей. Милостиво Он спас нас от греха, в котором жили мы, и, нанеся рану всего лишь одному члену моего тела (рану, вполне заслуженную), Он смог исцелить две души — твою и мою. Сравни опасности, которым подвергали мы себя, живя в грехах, и путь, каким пришла к нам Божья помощь. Сравни болезнь и лекарство. Сравни то, что заслужили мы, и жалость, с которой Бог отнесся к нам.
Тебе известны все глубины распутства, в которые моя необузданная похоть завлекла наши тела, презрев все людские и Господни заповеди, не почитая даже недели страстей Господа нашего, и даже святые таинства не могли удержать нас от мерзостей, каким мы предавались. Даже когда ты не желала быть со мною, пыталась отвратить меня и охладить мой пыл, я угрозами и побоями принуждал тебя к соитию — ведь женщина создана слабее мужчины по природе своей. Огонь похоти, сжигавший все внутри меня, был настолько силен, что я стал почитать превыше себя самого и даже Бога мои греховные удовольствия, одно упоминание которых приводит в смущение добропорядочного человека. Посему я и сейчас не могу представить, чтобы мог быть иной выход, кроме как запретить мне вовсе любую возможность плотского сношения. Потому хоть дядя твой и предал меня, но с Божьей стороны было целиком правильно и даже милосердно изувечить всего лишь одну часть моего тела — ту, где обитала похоть и которая служила источником моих греховных желаний, — и дать мне тем самым жить ради иных благ. Тем самым одна часть моего тела совершенно справедливо поплатилась за все прегрешения, совершавшиеся ради ее насыщения, а сам я смог освободиться от искушения, которое довлело над разумом моим и плотью. Потому я мог теперь приходить к священным алтарям, будучи уверенным, что никакое плотское искушение не сможет более совратить меня. Разве не милостиво это — причинить боль всего лишь одной части тела, утратив которую я мог снова печься о спасении души моей, и более того — утрата которой никак не препятствовала мне в моих трудах. Да и к прочим делам служения Бог подготовил меня, освободив навеки от плотских искушений.
Поэтому, когда Божья благодать лишила меня (вернее сказать, освободила меня) от частей, именуемых обычно «срамными частями» за частое злоупотребление ими и не имеющих подобающего им приличного названия, что еще оставалось ей сделать, чтобы омыть меня от всякой скверны и содержать в совершенной чистоте? Многие мудрецы стремились к подобной чистоте так ревностно, что готовы были оскопить себя, чтобы не отягощаться постыдным желанием. Сам апостол Павел трижды просил Господа, чтобы Он удалил от него жало в плоти, но Бог не соизволил ответить на его молитвы. Ориген, великий христианский философ, являет нам пример того, как должно желать такой непорочности, ибо он сам оскопил себя ради победы над плотским огнем, бушевавшим внутри него. Он будто истолковал буквально слова Господа, что блаженны скопцы, оскопившие себя ради Царствия Небесного, и что следует отторгнуть от себя ту часть тела, которая тебя искушает.
Прошу тебя, сестра моя, не смущайся и не гневайся, не хули Отца нашего, который в заботе своей воспитывает нас, ибо написано: «Кого любит Господь, того наказывает».
Желая, чтобы мои молитвы были услышаны, я написал молитву, которую посылаю тебе, дабы ты могла принести ее к престолу Господнему в заступничество за меня:
Боже, который от начала мира сотворил женщину из мужеского ребра и тем самым освятил великое таинство брачных уз! Господи, одаривший брачные узы безмерными почестями, родившись от девы, готовящейся к принятию брачных уз, и совершив первое из своих чудес на свадебном пиру! Господи, по благодати своей и волеизъявлению своему даровавший мне целебное лекарство, чтобы излечить невоздержание моей греховной плоти! Не отвергни молитв смиренной рабыни Твоей, заступницы моей пред престолом небесным, моей верной возлюбленной. Прости, о милосердный, Тот, который есть сама милость, прости прегрешения мои, и пусть величие и богатство Твоего милосердия испытает множество грехов моих. И если виновен я — накажи меня сейчас, дабы избежал я наказания в вечности. Пусть раб Твой испытает целительную отцовскую розгу, а не меч хозяйского гнева. Наказывай тело, дабы спасти душу. Приди к нам как спаситель, а не разбойник, скорее в милости, нежели в правде, в обличье Отца, нежели Повелителя. Как сказал пророк, «искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое», и по малым силам моим посылай мне испытания. Об этом учил Павел, говоря, что «и верен Бог, который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести». Ты соединил меня с возлюбленной моей, Господи, и пожелал вновь разлучить нас. Теперь же, Боже, что в милости своей Ты начал, в милости своей и заверши, и кого на время разлучил на земле, соедини навеки в тебе на небесах. Ты, который есть упование наше, удел наш, утешение и ожидание грядущего. Ты будь благословен во веки веков. Аминь.
Прощай во Христе, невеста моя, навеки прощай и живи во Христе».
Прощай навеки…
Она исполнила его волю, как исполняла ее всегда, и написала в ответ только: «Прощай, мой возлюбленный, мой супруг, приветствую тебя, мой духовный учитель».
Это было последнее письмо Элоизы Абеляру.
Шло время. Абеляр вернулся в Париж и вновь начал читать лекции студентам в Латинском квартале. Впрочем, это не спасло его от преследования церковников, которые традиционно ополчались против его попыток рационального познания мира, сотворенного Господом для того, чтобы остаться не познаваемым человеком. Абеляра обвинили в еретических проповедях. Был составлен список его прегрешений и издан «Трактат против некоторых заблуждений Пьера Абеляра». На Сенском церковном соборе должен был состояться диспут Абеляра и автора трактата. Присутствовал король Людовик VII, епископы, аббаты и даже один архиепископ. Абеляр предвкушал удовольствие от спора. Но, увы, ничего подобного не случилось. Ему не дали слова сказать! Было произнесено, что все «ереси» Абеляра признаны зловредными и ему надлежит публично от них отказаться. Так вместо дебатов состоялся судебный процесс. Его результаты были записаны и направлены папе Иннокентию II в Рим. Собор предлагал осудить ереси Абеляра и отлучить его от Церкви.
Абеляру было немного за шестьдесят, но он был болен, совершенно разбит и превратился в старика. Он отправился в Рим, чтобы лично оспорить решение собора, но по дороге узнал, что папа формально осудил его на «вечное молчание» и что книги его сожжены на площади Св. Петра. Второй раз горели его книги… Этого он не смог пережить. 12 апреля 1142 года Абеляр умер, и аббат, бывший его спутником, написал Элоизе письмо, сообщив о его смерти.
Итак, она его окончательно утратила… Тогда Элоиза решила выполнить последнюю волю покойного и похоронить его в своем аббатстве. Тот же аббат, знавший историю злоключений, которым подвергалась их любовь, тайно извлек уже захороненное тело и доставил его Элоизе.
Отслужили заупокойную мессу и погребли тело несчастного Абеляра в часовне. Элоиза получила грамоту об отпущении Абеляру всех грехов и добилась, чтобы ее сыну Астролябию выделили небольшую пребенду — доход духовных лиц от владения земельным участком. Да, он воспитывался при монастыре как сирота и был монахом от рождения. Наверное, и хорошо, что он и слыхом не слыхал о тех страстях, которые терзали его мать и отца.
Элоиза прожила еще двадцать один год. Она так рачительно руководила своим аббатством, что ее называли «одной из самых великих аббатис Церкви». Она ухаживала за могилой Абеляра и, как и он, скончалась в шестьдесят три года. Случилось это в 1163 или 1164 году. Ее похоронили рядом с супругом. Но потом останки их не раз переносили в разные места, пока не доставили в Париж, на кладбище Пер-Лашез. Здесь и спят вечным сном герои нашей истории.
Если верить легенде, в тот момент, когда тело Элоизы опускали в могилу Абеляра, он простер к ней руки, чтобы обнять ее. Ну наконец-то она дождалась того, о чем так мечтала и что воспето в письмах ее и в стихах:
Да, все так, и, может быть, ее дух и впрямь утешен. Вот только не устает преследовать мысль — кому больше отомстил каноник Фульбер, желавший расквитаться с Абеляром: ему или Элоизе?
Люблю больше всех — больше всех ненавижу
(Анна Козель, Саксония)
У него никогда не было меньше трех женщин сразу. Не в одной постели одновременно, Боже избавь, — таких излишеств он не любил, хотя справиться с тремя женщинами было для него плевое дело, при его-то силище, — а в жизни. Само собой жена — куда от нее деваться? Ну и две, а то и три фаворитки. Обычно дамы знатного происхождения, хотя, сказать по правде, не брезговал он и простолюдинками, а также военной добычей.
Скажем, однажды, когда он отправился из Дрездена в Варшаву, при нем находились три дамы (кроме жены, которая путешествовала в отдельной карете, останавливалась в отдельном доме и мужа видела только издалека): любимая женщина — Аврора Кенигсмарк, затем женщина, которая очень сильно его забавляла в постели, — фрейлейн Ламберг, и женщина, которая придавала экзотический налет его страстям, — пленная черкешенка, носившая почему-то фамилию Шпигель (так звали человека, который подарил ее Августу). В Вене же он оставил свою официальную, так сказать, но уже несколько поднадоевшую ему куртизанку фрейлейн Кессель, удачно выдав ее замуж за весьма высокопоставленного человека. Кстати, крошку Ламберг он тоже потом выдал замуж — за своего камердинера, который получил за это дворянство и чин полковника. Черноглазую Шпигель он тоже за кого-то пристроил. Аврора Кенигсмарк замуж, правда, выдана не была, но родила сына, который стал в свое время маршалом Франции и был известен под именем Мориса Саксонского, а сама пожизненно находилась на очень, очень щедром содержании у бывшего любовника.
С ними со всеми — и со многими другими — он расстался ради женщины по имени Анна фон Гойм. Ее этот человек, саксонский король Август Сильный, любил, по его собственному признанию, больше всех других, однако ее пуще всех других он и возненавидел, и отомстил ей за то, что она превратила его любовь в ревность, поистине по-королевски — щедро, безудержно, безоглядно.
Августа Сильного часто сравнивали с Макиавелли. У него была такая же непостижимая натура. Правда, там, где Макиавелли брал хитростью, Август любил продемонстрировать доблесть порой бессмысленную, но, безусловно, тешащую его непомерное тщеславие. Так, однажды он вскарабкался на лошади по винтовой лестнице на верхнюю площадку дрезденского замка. История, впрочем, умалчивает о том, спустился ли он верхом, или несчастное животное как-то свели и без него, а то и просто пристрелили и сбросили вниз, во двор… От этого человека всего можно было ожидать. Он был хитер, коварен, да, но мало задумывался о конечных последствиях, к которым могли бы привести его поступки!
Вообще такая небрежность к жизням окружающих частенько характеризует королей, которые превыше всего ставят исполнение своей сиюминутной прихоти. Вот таким же — подчиненным влиянию минуты, влиянию прихоти — был и Август Сильный. И самой сильной его прихотью была страсть к Анне фон Гойм.
Рассказывают, что, когда Август Сильный первый раз пришел к Анне, в одной руке у него была подкова, которую он при ней сломал, а в другой — мешок с сотней тысяч талеров. Таким образом он демонстрировал, что готов добиваться этой женщины силой и деньгами. Насчет силы все понятно из его прозвища, данного, кстати, не случайно. Он спокойно мог согнуть серебряную тарелку, сломать подкову и двумя пальцами поднять с земли большое, длинное и тяжелое ружье. Мешок с деньгами стал неким символом их будущих отношений, потому что если со стороны Августа была неистовая страсть, то Анна просто-напросто расчетливо продала себя королю.
Себя и свое тело, которому очень неуютно было в постели законного супруга. Анна была страстная двадцатитрехлетняя женщина, а барон фон Гойм — старше ее на двенадцать лет. Дело было не в его летах, а в темпераменте, вернее, в полном и окончательном отсутствии такового. Уже через год после свадьбы Анна заявила, что хочет жить отдельно, и написала мужу: «Если Вам мои манеры и поведение кажутся невыносимыми, то могу Вам сказать, что испытываю те же чувства в отношении Вас, и создавшееся положение приводит меня в такое отчаянье, что я уже не раз хотела бы умереть. И я не вижу другого выхода из создавшейся ситуации, кроме как, если на то будет Ваше согласие, расставание, и чем быстрее, тем лучше…»
Что ж там за манеры и поведение такие были, которые казались невыносимыми ее супругу? Да что иное тут могло быть, кроме как неудержимое кокетство…
Анна была поистине красавица. Причем природная красота и грация сочетались в ней с мужским умом, силой характера и решительностью. Современник пишет, что у нее было овальное лицо, прямой нос, маленький рот, удивительной красоты зубы, огромные, черные, блестящие, лукавые глаза. Походка ее всегда была грациозна, а смех — чарующим и способным пробудить любовь даже в самом холодном из сердец… «Волосы у нее были черные, руки и плечи — само совершенство, а цвет лица — всегда натуральный. Фигуру ее можно было сравнить с произведением великого скульптора. Выражение лица у нее было величественным, а в танце она была непревзойденной».
И вот как-то раз сам Гойм, восхищенный внешностью жены, затеял спор о том, что его дорогая баронесса превосходит всех придворных дам в красоте и грации. С этим не был согласен князь фон Фюрстенберг, увлеченный какой-то другой дамой. Он поставил 1000 дукатов против Гойма. А в качестве третейского судьи был призван сам король. Вот тут-то он и присмотрелся к придворной даме своей жены, тут-то и пришел в ошеломляющий восторг, тут-то и назвал ее первой красавицей, после чего и возникла любовная связь между Августом и баронессой…
Август влюбился до полусмерти. Он отправился к барону фон Гойму и прямо заявил ему, что отныне его жизнь и смерть зависят от обладания Анной, и говорил так, описывал впоследствии Гойм, как будто был околдован ею. Разумеется, барон уступил. Позднее он писал одному своему приятелю: «Все, что со мной произошло, я мог представить себе заранее, учитывая все пороки Его Величества в полном соответствии с его прежними оргиями и адскими злодеяниями, о чем я прямо и заявил, однако без какого бы то ни было эффекта. В результате его деяний не было ничего, кроме бесчестья и ущерба. За свое согласие она получила 12 000 талеров, множество серебряных изделий и драгоценностей, кроме многого другого, уже потраченного на нее и ее близких, чтобы заткнуть им рты. Они утверждали, что она покинула отцовский дом, чтобы продолжать свое победоносное любовное шествие при Его Королевском Величестве».
Сам фон Гойм уверял, что ничего не получал от короля, однако ему втайне было выплачено Августом 50 000 талеров.
Итак, один мужчина продал женщину, второй ее купил, ну и сама она получила свои комиссионные…
22 января 1705 года Гойм подал в оберконсисторию иск о расторжении брака, и в нем, а также во всех других имевших отношение к процессу бумагах речь идет только об отвращении жены к мужу, без какого-либо более подробного разъяснения. В иске выдвигалось требование полного расторжения брака, а в дополнение — требование запретить «злонамеренной грешнице» когда-либо вступать в брак. Молодая женщина ни под каким видом не хотела возвращаться к своему супругу и поспешно заявила, что лучше предпочла бы завтра же умереть…
Бракоразводный процесс еще длился, а Август уже осыпал свою любовницу подарками: она стала получать вино, мебель, дома, турецкие ковры… Вручил и 30 000 талеров деньгами. Вообще в отношениях Анны с королем причудливым образом уживались страсть и расчетливость: с одной стороны, она бешено ревновала его и громогласно требовала, чтобы он окончательно расстался со своей прежней возлюбленной княгиней фон Тешен, а с другой — столь же громогласно требовала для себя полное содержание в 15 000 талеров, которое до сих пор получала княгиня. Но это бы ничего… Чуть ли не с первого дня отношений с Августом Анна взяла с него торжественное обещание, что после смерти королевы она займет ее место, а дети, если они родятся, будут признаны законными детьми Августа.
Король в полном смысле слова сошел по ней с ума. Наверное, ему в самом деле нужно было встретить женщину, которая была бы прекрасна, как Анна, страстна, как Анна, и в то же время холодна, как Анна. Все другие дамы слишком сильно в него влюблялись. Оказывается, он только и ждал, чтобы из господина сделаться рабом! Анна разгадала его натуру. Доводя его до изнеможения своей неутомимостью и изобретательностью в постели, она, лишь оторвав голову от подушки, принимала холодновато-пресыщенный вид, и Август был готов на все, чтобы стереть пренебрежительную гримаску с ее прелестного лица. «На все» прежде всего означало — на все мыслимые и немыслимые расходы, титулы и подписание самых безрассудных в мире обещаний, к числу которых относился, например, вот такой документ: «Мы из достаточно веских и особых соображений, по примеру королей Франции и Дании, а также других европейских властителей, признаем ее (т. е. баронессу) нашей законной супругой и при этом обещаем помогать ей всеми возможными способами, а также сердечно любить ее и всегда оставаться ей верными…» Выглядит как фактическое обещание возвести Анну на трон, буде умрет королева.
Разумеется, баронского титула для морганатической супруги Августа было недостаточно, и в феврале 1706 года Анна стала графиней фон Козель. Кроме того, теперь к ней надо было обращаться «Ваша светлость». А чтобы подчеркнуть ее высокое положение перед всем белым светом, специально для нее на Кляйнен Брудергассе был построен дворец, к которому от королевского замка через танцевальный зал проложили проход. С обеих его сторон были поставлены часовые, и пользоваться этим путем могли только король и сама Анна.
Примерно с того же времени все деньги, которые король до сих пор тратил на княгиню фон Тешен и прочих красоток, стали поступать Анне. Август не тронул только деньги Авроры Кенигсмарк — ради Мориса, графа Саксонского, которого он хоть и не признал своим законным сыном, но не оставлял покровительством всю жизнь, до самой смерти. Однако Анне и так более чем хватало. Она получила поместье Пильниц, виноградник, права на медицинское обслуживание при дворе, на получение рыбы из придворных прудов, на получение строительных материалов из королевских лесов, а из сокровищницы короля — драгоценной утвари: столов, зеркал, шалей, гобеленов, турецких ковров, кружев, драгоценностей, а кроме того, что было ей важней всего, огромных сумм наличными.
Оно и понятно, наличные требовались. Все-таки у нее был большой двор, к которому принадлежали юноши-пажи самых благородных фамилий. Анна регулярно выходила на прогулки в Большом Саду, построенном по проекту самого Августа, играла и гуляла здесь, а также преследовала короля, когда он удирал от нее после слишком непродолжительного визита. Новоиспеченная графиня постоянно требовала у короля денег и стоила Августу столько же, как утверждает Лоэн, сколько целая армия. Она давала взаймы значительные суммы знатным господам с весьма сомнительной репутацией, а затем ей приходилось участвовать в длительных судебных процессах и нести большие убытки…
Анна постоянно сопровождала Августа. Смелая и искусная наездница, истинная амазонка, она к тому же великолепно стреляла из пистолетов и из ружья, из лука и из арбалета. Она была единственной женщиной, которая принимала участие в путешествиях Августа и в его поездках на охоту. Анна участвовала во всех соревнованиях по стрельбе, а 1 августа 1707 года, например, стала чемпионом и получила в качестве награды подзорную трубу из слоновой кости и денежную премию… в 7 (!) талеров.
Говорят, когда женщина совершенна, это начинает утомлять мужчину. Не то чтобы Август так уж сильно утомился… просто захотелось немножко отдохнуть. Именно так он и сообщил своим министрам, когда из Пильница, где он проводил лето у графини, тайно отправился в увеселительное путешествие в Голландию: «чтобы отдохнуть от забот, которые уже давно одолевают меня». Анна тем временем была всецело занята новорожденной дочерью, появившейся на свет полгода назад.
Отдушиной для отдохновения король избрал танцовщицу мадемуазель Дюпарк из Брюсселя.
Классическая картина! Обремененная малюткой жена (Анна совершенно искренне считала себя теперь женой короля, несмотря на то что обвенчаны они не были и вообще где-то там, в Дрездене, имела место быть ее величество королева!), муж, который вдруг рванул на сторону, ну и танцорка…
Август, впрочем, напрасно рассчитывал, что ускользнул из-под присмотра Анны. Она очень скоро получила не только сведения об этой поездке, но полные и несомненные доказательства его неверности.
Надо сказать, она сохранила присутствие духа. Анна прекрасна знала, что ей не стоит принимать всерьез интрижки Августа с дамами такого типа, как Дюпарк: бесцветными блондиночками. Сама-то Анна привязала к себе короля своей совершенной красотой, о которой наперебой и весьма восхищенно упоминали чужеземные визитеры! Но дело было не только в красоте, а еще в уме и остроумии. Впрочем, у нее не хватило чувства юмора пропустить мимо ушей, когда один священник осмелился назвать ее саксонской Вирсавией.[10] Сказать по правде, она была вне себя от ярости.
Когда в 1709 году в Дрезден прибыл с визитом датский король, он тотчас обратил на Анну особое внимание, и она стала центральной фигурой всех устраиваемых им балов. Ее усыпанное бриллиантами платье сияло ярче, чем платье королевы. А на устроенном у нее во дворце балу она сама принимала гостей короля. Ее величество была задвинута в какой-то пыльный угол и могла вволю скорбеть там о своей несчастной судьбе. А между тем у Анны не было ни минуты свободной от удовольствий.
В одном из праздников она участвовала в представлении, одетая Дианой, в окружении тридцати шести валторнистов ехала в открытой карете, запряженной двумя белыми оленями. А три дня спустя на охоте она появилась одетая французской крестьянкой.
Ей все было к лицу, любая одежда, любой наряд!
Понятно, что король не пропускал ни одной ночи, которую мог бы провести у нее, и Анна снова забеременела. После рождения второй дочери жизнь ее долго висела на волоске, однако ее сильная натура победила, и вскоре она уже принимала депутацию саксонских прелатов, знати, представителей города и других высших слоев общества и просила их быть крестными ее ребенка. В результате же получила «на зубок» 4000 талеров.
Обе девочки были признаны «законными королевскими дочерями и высокородными графинями».
Каждая женщина, которую король пускает в свою постель и после этого не гонит прочь от себя, а осыпает благодеяниями, рано или поздно начинает о себе слишком много мнить. По сути дела куртизанки (ну ладно — просвещенные куртизанки), они вдруг непременно желают играть выдающуюся политическую роль в своей стране и влиять на управление ею. То есть быть ближайшими советниками, вернее, советницами своих любовников.
Во Франции такой «советницей» стала мадам Помпадур, ну а в Саксонии — графиня Козель. Она была горда, отважна, в ней было много мужских черт характера. А кроме того, она отлично понимала, что успехи Августа на королевском поприще гарантируют ее собственные успехи как его фаворитки, матери его детей и будущей супруги.
Порой взгляды графини Анны на политику были наивны и слишком категоричны, но часто весьма разумны. Однако ей не хватало дипломатичности. К примеру, фаворит Августа, его премьер-министр Флемминг настаивал на размещении королевской резиденции в Польше, и Август был полностью согласен со своим фаворитом. Анна пыталась убедить короля не делать этого. Разумно утверждая, что Августу нечего делать в Польше, нечего надеяться на то, что его сын будет ему там наследовать, Анна не стеснялась в выражениях. И это просто обижало ее оппонентов, восстанавливая их против нее.
Например, в одном из писем Анна так формулировала свою точку зрения по польскому вопросу: «Должно быть, поляки дураки, если они терпят такого неудачливого правителя, как король… Кроме того, король хочет принести в жертву своего сына и ради напрасных и необоснованных надежд хочет обратить его в католичество… Ведь если король возьмет кронпринца с собой в Польшу, что он намеревается сделать, от него отвернутся англичане, французы и все протестантские князья Германии. А католические князья морочат ему голову, утверждая, что, если его сын перейдет в католичество, перед Августом откроются огромные возможности в Германии. Но все это химеры».
Еще Анна считала, что нельзя доверять и русским, и так же высказывалась против Венского двора, подозревая, что он преследует только свои интересы. К австрийцам она вообще относилась настороженно и выступала против графа Вакербарта, который по ходатайству Флемминга был назначен министром и всюду совал свой нос, ища только свою выгоду и полностью поддерживая политику Венского двора. Флемминг взял своего протеже под защиту, и их отношения с Анной обострились. Однако если не получалось с Флеммингом, то на других министров графиня вполне распространяла свое влияние. Стараясь по-женски уберечь своего мужчину от неразумных поступков и ради этого ссорясь с влиятельными людьми, она писала: «Я люблю короля совершенно бескорыстно, и его репутация значит для меня больше, чем моя собственная». И, между прочим, после того как армия Карла XII была разбита и он неожиданно с небольшой свитой посетил Дрезден, именно она дала Августу совет взять короля в плен, как это сделала когда-то герцогиня д’Этамп, фаворитка французского короля Франциска I.
Шло время, и честолюбие Анны росло. Теперь ей мало было быть графиней, она мечтала о титуле герцогини Герлицкой. Король, обиженный на ее амбициозные выпады против своей политики, тянул с предоставлением этого титула, и Анна начала понимать, что любовь его не вечна, что в один далеко не прекрасный день ее может постигнуть участь отвергнутой…
Она была умна. Иллюзии насчет «гарантийного письма» рассеялись. Король есть король, он волен не только в собственных поступках, но и в жизни и смерти своих подданных! Не стоит слишком пылко мечтать о короне, нужно взять от жизни все, что она дает сейчас. И Анна старалась разбогатеть еще больше благодаря королевским милостям.
Но это не значило, что она вульгарно вымогала у него деньги. Графиня пыталась использовать в свою пользу те достижения и прибыли, которое обещало развитие ремесел, торговли, науки. Ее очень интересовали опыты Бёттигера, основавшего впоследствии производство фарфора, она даже оборудовала для него лабораторию в своем Пильнице. Анна собирала рецепты алхимиков, от придворного аптекаря получала различные снадобья для «химических изысканий» и наняла собственных лаборантов. Результат ее изысканий позднее обнаружили в шкатулке — это были «два железных гвоздя с вкраплениями золота и серебра», которые Август взял себе.
После одного из своих визитов в Варшаву, когда она получила новые доказательства неверности короля, при посредничестве некоего полковника фон Ратцау вступившего в связь с Генриеттой Дюваль, Анна отправилась в Голштинию к своим родителям и депонировала в банк Гамбурга тридцать один большой ящик с различными ценностями.
И все же Анна надеялась на лучшее. В мае 1712 года она появлялась на прогулках в Карлсбаде, куда сопровождала короля, окруженная толпой придворных и лакеев, «разодетая и красивая, как греческая Венера», и преследуемая, как всегда, многочисленными поклонниками, на что король, видя среди них нескольких аббатов, язвительно отозвался о ее кокетстве с «маленькими воротничками». Но при дворе множились сплетни о ней, об охлаждении к ней короля… Их собирала и распространяла самая опасная придворная интриганка, фрау фон Глазенапп, сестра прежней фаворитки Августа княгини фон Тешен. Анна была вспыльчива, легко впадала в ярость, пыталась выяснять отношения с королем, который то шел ей навстречу, то пытался искать развлечений на стороне…
В 1712 году, когда Анна должна была вот-вот родить третьего ребенка, она добилась от Августа юридических гарантий своего положения, «что она, а также ее наследники могут беспрепятственно владеть всем тем, что значится в перечне недвижимого имущества, а также всем движимым имуществом, которое она имеет теперь, а также всем тем, что может быть пожаловано ей Нашей Милостью в будущем. Без оговорок она может пользоваться этим и в дальнейшем, так же, как и ее наследники, не внося за это никакой платы, в том числе и в случае утраты. А также обладать полной властью над всем этим и по желанию продать, обменять или, другими словами, рассматривать как наследное имущество и иметь возможность завещать кому угодно и т. д.». Одним словом, по данному документу все дары короля навечно оставались в семье графини. Август был обязан заботиться о будущем благополучии и нормальном обеспечении ее самой и «ее с Нами общих детей». А графиня должна была «быть полностью и совершенно спокойной во владении как своим, так и пожалованным ей Нами имуществом, никогда и никому не давать отчета в его использовании, ни Нам, ни Нашим наследникам, ни будущим членам правительства, и что никто не смог бы опротестовать любое ее распоряжение касательно этого имущества и т. д.».
То ли письменные гарантии подействовали, то ли после родов Анна и впрямь так разительно похорошела, как о том свидетельствуют современники, однако ее власть над королем не только не ослабела, но и еще пуще упрочилась. Придворные были счастливы малейшим знаком ее внимания и с гордостью обменивались письмами, где хвастали визитами графини Козель. И вдруг…
На день Св. Михаила в 1712 году Анна с Августом были в Лейпциге, и здесь появились первые признаки охлаждения с его стороны. Как пишет в своем письме некая придворная дама, король купил графине всего несколько метров материи; она поселилась с ним, он ужинал у нее, «однако вечером он сказал ей „Спокойной ночи!“ и удалился, одним словом, уверяю Вас, любовь пошла на убыль, и, да будет на то Божья воля, скоро с ней будет покончено».
Такие сплетни распространялись частенько, вообще интриги постоянно сопровождали Анну, и до сих пор, уже почти восемь лет, графине удавалось успешно противостоять им. Ее положение нельзя было сравнить с положением других фавориток Августа — Кенигсмарк, Эстерле, Тешен. Они были для него всего лишь любовницами, тогда как Анна была названа его супругой, дети других были бастардами, а ее — официально признаны. Однако она приобрела много могущественных противников, а еще напрасно, конечно, она отпустила Августа в Варшаву, где интриганы смогли развернуться вовсю, выставляя свои интриги против Анны как заботу о государственном благе. Мол, чтобы поляки не чувствовали себя обиженными пренебрежением к ним короля, он должен иметь не только любовницу из Саксонии, но и любовницу-польку. Августу тотчас представили некую графиню Марию-Магдалину фон Денхоф.
Анна узнала об этом, но, вместо того чтобы ринуться в Варшаву, непонятным образом начала медлить, улаживать какие-то имущественные дела… К тому же здоровье ее ухудшилось… Раньше она была склонна видеть подвох в самых искренних и пылких письмах Августа, теперь же, словно околдованная, верила откровенной и грубой лести короля, который не затруднялся изобретением новых любовных объяснений, а изо дня в день писал одно и то же: «Если бы я мог этим письмом сокрушить все преграды и преодолеть все расстояния между нами, я бы тотчас так и сделал!»
Когда доброжелатели пытались предупредить ее, она в ответ только смеялась. Ее уверяли, что она просто забыла свойственное Августу лицемерие и необыкновенную способность скрывать свои настоящие чувства, она преувеличивает свое влияние на него, и это делает ее чересчур беспечной, а ведь ей больше нечего на него рассчитывать, и в любой момент она может получить отставку. А то, что Август засыпал ее нежными письмами, может говорить только о том, что он имеет обыкновение удваивать свою нежность, чтобы нанести удар.
Анна никого и ничего не слушала. В ее поведении было что-то фатальное, с чем невозможно бороться. Она до сих пор повсюду сопровождала короля, не оставляла его ни на одну ночь, ни на один день. А теперь, когда решалась ее судьба, вернее, когда судьба висела на волоске, Анна, казалось, чувствовала себя усталой, пресыщенной и хотела только, чтобы ее оставили в покое.
Она напрасно потеряла очень много драгоценного времени, а когда собралась наконец отправиться в Варшаву, было уже поздно. И в начале июля 1713 года между придворными начали ходить такие письма: «Кажется, с графиней фон Козель покончено, однако еще не ясно окончательно, как с ней быть, так как у нее в руках та самая грамота и она может жить, как ей хочется. Ясно только, что больше никаких дел с ней вести нельзя…»
Поделиться книгой: