Помоги проекту - поделись книгой:
— Иди, мать, домой. Поможем. Сегодня же. Сейчас.
По дрожащим щекам старой женщины потекли мутные ручейки слез.
— Спасибо, батюшка… — и захлебнулась плачем. Зажав ладонью рот, покачиваясь, вышла из кабинета.
Рыбаков подошел к столу. Резко крутнул ручку телефонного аппарата. Строго обронил в трубку:
— Райторг. — Подождал немного. — Федулин? Рыбаков. Зайди.
Стукнул по рычажку, сердито дунул в решетчатый кругляш.
— Военкомат. — Снова подождал. — Лещенко? Рыбаков. Зайди…
— Вот она… война, — проговорил Богдан Данилович, провожая взглядом медленно уходящую старуху. — Война, — повторил он с силой. — Нелепая… злая штука. И чтобы покончить с ней, надо как можно ожесточеннее воевать. Во-е-вать! С винтовкой. С автоматом. Там. На переднем крае. Лицом к лицу с врагом. — Глубоко вздохнул. Помолчал. И уже другим, недовольным, усталым голосом сказал: — Конечно, хлеб — тоже оружие. Тыл — опора фронта. И все же исход войны решается там. — Встал, нервно прошелся по комнате. — Чего бы не отдал я за то, чтобы оказаться сейчас в окопах…
— Что вы, товарищ Шамов… Богдан Данилович, — Валя укоризненно покачала головой, — не всем же быть на фронте. Вы не по своей воле…
— Ах, Валюша. По своей, не по своей… какое это имеет значение? — Он свернул папиросу, вставил в мундштук и принялся ощупывать карманы.
Валя вынула из ящика стола коробок спичек. Подала ему.
— Спасибо. — Богдан Данилович прикурил, шумно затянулся. И ушел. Сердитый, недовольный собой.
В приемную вошел запыхавшийся мужчина. Высокий, круглолицый. В зеленой шинели и мохнатой пыжиковой шапке. Спросил простуженным баском:
— У себя?
— Сейчас уезжает.
— Только что звонил. Велел зайти.
— Проходите.
Он торопливо разделся. Несколько раз провел расческой по редким рыжим волосам, примял их ладонью. Одернул суконную гимнастерку и так повернулся на месте, что кожаные подметки белых бурок жалобно пискнули. Подошел к кабинету. Приоткрыв дверь, просунул в щель сначала голову, потом плечи и, наконец, скрылся весь.
А в приемную уже входил другой посетитель, подтянутый офицер с тремя кубиками в петлицах. Он от порога козырнул девушке и стал раздеваться.
— Вас тоже вызывал?
Офицер резко кивнул головой.
— Так точно.
Он вошел в кабинет четким шагом. Поздоровался с Рыбаковым, подал руку громко сопевшему Федулину, сел рядом. Рыбаков сердито поглядел на посетителей, сунул окурок в пепельницу.
— Лещенко, — процедил он сквозь зубы, — тебе что-нибудь известно о семье Бетехтина?
— Так точно, — отчеканил райвоенком, вставая. — Знаю ее положение. Но у нас ведь нет никаких фондов. Сами знаете. Я написал отношение в райторг.
Рыбаков перевел взгляд на Федулина. Тот подался вперед и торопливо зашвырял словами.
— Была такая бумага. Мы проверили. Положение действительно… Мы кое-что наметили…
— Что наметили? — повысил голос Рыбаков.
— Мы это самое… — Федулин поперхнулся.
— Когда ты узнал об этом?
— Точно не помню. Кажись, на прошлой неделе. Наши возможности очень…
— Чем жила старуха с детьми эту неделю? А?
Федулин молчал, испуганно хлопая ресницами. Рыжие волосы вздыбились на его голове. Круглое лицо залоснилось от пота.
— Чем живет старуха с четырьмя детишками, я тебя спрашиваю?
— Так ведь… Вы же сами понимаете… Тут надо… — Он вконец смешался, безнадежно махнул рукой и умолк.
Василий Иванович вышел из-за стола. Остановился перед Федулиным.
— Заелся. Кожа стала шибко толстой. Чужое горе уже не доходит до сердца. «Мы проверили. Наметили. Наши возможности». А старуха по миру ребятишек посылает. Чьих ребятишек, я тебя спрашиваю? Он за нас с тобой в окопах мокнет, кровь проливает, а мы его детей накормить не можем? Чурбак!
— Василий Иванович… — начал было Федулин.
Рыбаков так стегнул его взглядом, что тот прикусил язык и, вынув носовой платок, стер пот с круглого лица.
— Эх ты… Иди. — Рыбаков вернулся к столу, уперся в него ладонью. — И сегодня же обеспечь эту семью продуктами.
Федулин облегченно вздохнул. Круто повернулся и торопливо зашагал к выходу. Когда он был уже у двери, в кабинете вновь загремел секретарский голос:
— И запомни. — Василий Иванович пристукнул ладонью по столу. — Еще раз такое повторится — не простим.
Федулин ушел. Василий Иванович осуждающе посмотрел на военкома.
— И ты хорош гусь. Не делай обиженного лица. Именно гусь. Считаешь, что твое дело — только призыв. Отправил на фронт, и все. Нет, брат. Солдат не только пушками да автоматами силен. Он духом своим силен. Понятно? Получит Бетехтин письмо от семьи. Прочтет однополчанам. И все носы повесят. Будут думать не о войне, а о ребятишках. И только из-за твоей милости. Мог ты поинтересоваться, что сделал райторг, нажать на него? Мог или нет? А?
— Так точно. — Лещенко смущенно потупился.
— А дровишек ей мог подвезти?
— Так точно. Мог.
— Мог и не сделал, товарищ военный комиссар. Звание-то тебе какое дали. Ко-мис-сар. А ты?
— Виноват, Василий Иванович.
— Виноват. — Рыбаков укоризненно покачал головой.
В кабинете стало тихо. Прошла минута, другая. Зазвонил телефон. Василий Иванович снял трубку.
— Слушаю. Да. Знаю. Зайди к Федотовой. — Откинулся на спинку стула. Посмотрел на все еще стоявшего военкома. — Садись, Лещенко. Кури. Через пять минут последние известия. Послушаем сводку.
Пока военком закуривал, Рыбаков включил маленький батарейный радиоприемник, который стоял на этажерке. Послышался громкий шорох, треск. Но вот сквозь них проклюнулся звучный аккорд фортепиано. Еще один аккорд. Еще. И негромкий задушевный голос запел:
Василий Иванович медленно прошелся по кабинету, остановился у окна, за которым раскинулась широкая, потонувшая в снегу улица. Ранние сумерки подсинили снег. Из трубы дома напротив вылетали лохмотья дыма. По узенькой тропке, пробитой в снегу, шла женщина с ведрами. За ней бежал черный лохматый пес.
Военком бесшумно подошел к Рыбакову. Встал рядом. Подал кисет. Василий Иванович одним привычным движением скрутил толстую папиросу. Оба молча глотали дым самосада, смотрели в окно и думали, вероятно, об одном и том же. А проникновенный голос певца выговаривал слова любимой фронтовой песни:
Два солдата, два недавних фронтовика, стояли рядом. Молчали, курили, слушали. Наверное, песня в одно мгновение перенесла их туда, где шла война. Может, им вспомнилась отчаянная русская атака. А может, затемненный тихий уголок ночной землянки. Приглушенный гул пламени в самодельной печурке, потрескивание коптилки, сделанной из снарядной гильзы, короткие телефонные гудки. Кто знает? Главное, что оба они в эти минуты снова были солдатами. И солдат Рыбаков положил руку на плечо солдату Лещенко.
Они опомнились, когда в комнате во всю мощь загремел голос диктора:
— …Наши войска перешли в наступление восточнее города Великие Луки и в районе западнее города Ржева. Преодолевая упорное сопротивление противника, наши войска прорвали оборонительную, сильно укрепленную полосу противника В районе города Великие Луки прорван фронт немцев протяжением тридцать километров. В районе западнее города Ржева фронт противника прорван в трех местах…
Словно по команде, оба одновременно повернулись к карте.
Огромная карта Советского Союза занимала всю стену кабинета. Сверху вниз во всю ширину карты протянулась извилистая шеренга крохотных красных флажков. Она начиналась у полуострова Рыбачий. Более или менее ровным строем доходила до Ленинграда, а дальше на юг начинала по-змеиному петлять, извиваясь и сворачиваясь в кольца. Вот она добежала до Новгорода, перепрыгнула озеро Ильмень, обошла справа Старую Руссу и вдруг метнулась к Двинску. Описав извилистую петлю, вернулась к Холмцу и побежала на юго-запад к Великим Лукам. Оттуда снова рванулась на восток. Прочертила неровный полукруг — Нелидово, Ржев, Гжатск, Юхнов, круто надломилась у Людиново. А от него, забирая все круче и круче на восток, выбежала к Ливнам, обогнула Касторное, рассекла Воронеж и через Лиски — Павлов — Богучар — Вешенскую вышла к Сталинграду. От него крутой дугой пересекла калмыцкие степи и запетляла на Грозный и Орджоникидзе. Змейкой проползла по Кавказу и оборвалась на берегу Черного моря, у Новороссийска.
Эта частая цепочка маленьких, насаженных на булавки красных флажков-треугольников казалась Рыбакову живой. Она обозначала передний край жестокой и страшной войны прошлого с будущим человечества. И каждый флажок представлялся Василию Ивановичу бойцом этого переднего края. Потому-то, перенося красный треугольничек слева направо, в глубь страны, он не мог сдержаться, чтобы не сказать с грустью: «Что, брат, не выдержал? Опять попятился».
Но сегодня красные флажки наступали. Рыбаков проворно вытянул флажок, торчавший у Ржева. Повертел его в пальцах, спросил:
— Куда же тебя передвинуть? Ни километров, ни городов не названо. Ну, это не важно. Важно, что мы идем вперед. На запад. Вот мы и двинем тебя хотя бы сюда. — Он воткнул флажок на новое место. — Как, Лещенко?
— Наступают, — с оттенком легкой зависти сказал военком. — Здорово, а?
— Да, — согласился Рыбаков. — Мы только мечтали об этом.
Он вынул из карты еще одни флажок, торчавший у Великих Лук, и переколол его на сантиметр левее.
Постоял немного перед картой. Вздохнул, отвернулся.
— Ну что, Лещенко, по домам? У меня в девять партийное собрание в «Заре». Через час выезжать.
Они ушли.
Разошлись по домам и те немногие райкомовцы, что были не в командировках.
В пустом здании райкома хозяйничает истопник и конюх Лукьяныч. Он невысок, бородат. Вместо правой ноги — деревяшка. Его в райцентре знали все, и он всех знал. Лукьяныч все делал истово да еще притом сам с собой разговаривал. Вот и теперь, разнося дрова к печам, он беззлобно ворчит:
— Ходють и ходють. День и ночь. Все тепло наружу выпущають. Тут не токмо дрова, а и нефтю какую давай, все одно не натопишь. Белый-то свет велик. Да и морозище, язви его в душу!
Тяжело старику управляться. Закинет за спину вязанку березовых поленьев и еле тащит, стукая деревяшкой по полу. Отнесет и скорее присаживается передохнуть. Но вот принесена последняя вязанка. Лукьяныч отдышался и не спеша принялся растапливать первую печь. Надрав бересты с поленьев, сунул ее под дрова. Только поднес огонь — береста сразу вспыхнула, весело затрещала и, сворачиваясь в кольца, занялась ярким оранжевым пламенем. Оно жадно лизнуло белые спинки поленьев, опоясало их огненной каймой. Прошло несколько минут, и печь загудела.
Лукьяныч протянул скрюченные пальцы к огню, довольно крякнул.
Тут и распахнулась входная дверь. В коридор вошел солдат на костылях. За ним еще двое. Один — с пустым рукавом, другой тяжело опирался на клюшку.
— Эй, ты! — закричал тот, что был на костылях. — Где тут у вас Карасев восседает?
— Ково тебе? — строго спросил старик.
— Оглох, что ли? Где, говорю, восседает Окунев или, как там его, Лещев? Тыловой пузач-то ваш с рыбьей фамилией. Показывай. Потрошить его будем. Живо, старая колода.
Солдаты одобрительно хохотнули. Лукьяныч медленно встал. Стукнул в пол деревянной ногой и по-петушиному налетел на того, что был с костылями.
— Это я — старая колода? Язви тя в душу, варнак. Ты еще у матери сиську сосал, а я за Советскую власть кровь пролил. Ногу потерял, чуть смерть от Колчака не принял. Опятнай тебя холера…
— Да ты что, дед, сбесился, что ли? — опешил горластый инвалид. — Откуда мне знать, что у тебя ноги нету? Ну, будет, будет. Не тебя телешить пришли. Твоего барина. Показывай, где он.
— Кто тебе нужон, говори толком.
— Твой начальник, — вмешался солдат без руки. — Окунев или Щукин…
Инвалиды нехорошо засмеялись. Старик помрачнел.
— Нет у нас ни окуней, ни щук. Тут тебе не озера какая-нибудь, райком партии. А секретаря фамилия Рыбаков, Василь Иванович. Припозднились вы, ребята. Василь Иванович только что в колхоз уехал…
— Солдаток щупать, — вставил однорукий и заржал.
Лукьяныч плюнул ему под ноги.
— Типун те на язык…
Однорукий вдруг бешено рявкнул, выругался и грудью пошел на старика, выкрикивая:
— Ты чего хайло распялил, холуй рыбаковский? Ишь, старый пес! Готов за своего хозяина глотку перегрызть. Все вы тут зажрались, тыловые крысы. Мы в окопах гнием, кровь проливаем, а вы… — на губах у него запузырилась пена. — Мы вас всех, мать вашу…
Перепуганный Лукьяныч отступал все дальше и дальше в глубь коридора. Однорукий, осатанев, выхватил у товарища костыль. Замахнулся им на старика.
— Стой! — заорал солдат с посошком. Вырвал костыль у разбушевавшегося товарища. Швырнул в угол. — Дурак! Чего распсиховался? Нашел с кем воевать. А еще сапер.
Однорукий сразу обмяк, будто внутри у него лопнула заводная пружина.
Наступила долгая, неловкая пауза. Солдаты были явно смущены случившимся.
— Ты уж извиняй, отец, — обратился к Лукьянычу тот, что был с посошком.
— Моли бога, что Рыбакова тут нет, — перешел в контрнаступление оправившийся от испуга Лукьяныч. — Он бы вас живо приструнил. С ним бы вы по-другому запели…
Поделиться книгой: