Помоги проекту - поделись книгой:
Блайз сошел с дощатого пола террасы с видом принца, покидающего свое укрытое балдахином ложе. Этого вида он не утратил даже сейчас, хотя пал он, кажется, дальше некуда. Впрочем, не во всяком колледже хороших манер есть еще и кафедра нравственности.
Блайз отряхнул свою потрепанную одежду и, увязая в горячем песке, медленно побрел по Калье Гранде. Он просто шел вперед без всякой цели. Городок понемногу просыпался и приступал к своим ежедневным делам. Младенцы с золотистой кожей ползали по траве и друг по дружке. Свежий морской ветерок навеял Блайзу отличный аппетит, однако не навеял средств, чтобы утолить его. В воздухе Коралио витали обычные утренние запахи: тяжелое благоухание тропических цветов, аромат хлеба, который пекли в глиняных печурках, стоявших прямо на улице, и исходивший от них запах дыма. Там, где дым рассеивался, воздух был настолько кристально чист, что, казалось, свершилось библейское чудо и горы передвинулись за ночь почти к самому морю – эффект был настолько сильным, а горы, казалось, находятся так близко, что можно сосчитать немногочисленные поляны, раскиданные кое-где на их лесистых склонах. Легконогие карибы весело спешили к берегу, где ждал их повседневный труд. Уже тащились с банановых плантаций по утопающим в джунглях тропинкам неспешные вереницы лошадок, совершенно скрытые под связками желто-зеленых фруктов, так что видны были только их монотонно переступавшие ноги и головы, мерно покачивавшиеся в такт шагам. У дверей домов сидели женщины; они расчесывали длинные черные волосы и переговаривались друг с другом через узенькие городские проспекты. В Коралио царил мир – хотя и был он сух и скучен, но все же это был мир.
В то солнечное утро, когда, казалось, сама Природа преподносит лотос на золотом блюде рассвета, Блайз-Вельзевул достиг самого дна. Дальнейшее падение казалось совершенно невозможным. Прошлой ночью он спал в публичном месте, и это добило его окончательно. Пока у него над головой была хоть какая-то крыша, он все же оставался джентльменом, и существовал четкий критерий, по которому его можно было отличить от зверей лесных и птиц небесных. Но сейчас он превратился в жалкую хныкающую устрицу, которую по берегу южного моря ведут себе на обед хитрый морж – Обстоятельства и безжалостный плотник – Судьба.
Для Блайза деньги были теперь лишь ностальгическим воспоминанием. Сначала он высосал из своих друзей все, что могла предложить их дружба; затем до последней капли выжал их великодушие; и, наконец, подобно Аарону[145], ударил он посохом по скале, ибо сердца их затвердели уже, как скала, и собрал последние немногочисленные и унизительные капли подаяния.
Он исчерпал свой кредит до последнего реала. С кропотливой дотошностью потерявшего всякий стыд тунеядца Блайз разведал уже все источники в Коралио, где из жалости или при помощи лести мог он получить стакан рома, пищу или серебряную монету. Выстроив в своем измученном мозгу все эти источники как солдат в шеренгу, он по очереди исследовал каждый из них со всей тщательностью и скрупулезностью, которыми голод и жажда в изобилии снабдили его для выполнения этой задачи. Весь его оптимизм был не в состоянии намолотить и единого зернышка надежды из пустой соломы этих умозаключений. Его песенка спета. Ночь, проведенная под открытым небом, потрясла его. До вчерашнего дня у него оставались хотя бы какие-то доводы, на основании которых он бессовестно пытался требовать кредит в лавках своих соседей. Теперь он был бездомный, и соседей у него не было. Сейчас не мог он уже больше «брать в долг» и должен был просить милостыню. Даже самый изощренный софист не смог бы удостоить благородным названием «заем» монету, что с презрением бросают бродяге, который спит на голых досках на городском рынке.
Но сегодня утром, если бы ему удалось получить хоть несколько центов подаяния, Блайз был бы счастливее, чем все нищие мира, – так крепко держал его сейчас за горло демон утренней жажды, который неумолимо требовал выпивки всякий раз, когда поезд, на котором несчастный пропойца путешествовал к Тофету[146], делал свою утреннюю остановку.
Блайз медленно шел по улице, зорко глядя по сторонам – не случится ли какого-нибудь чуда и не просыплется ли на него манна небесная[147]. Когда он проходил мимо популярной в городе забегаловки мадам Васкес, ее нахлебники как раз рассаживались за столами, где уже были разложены для них и ломти свежеиспеченного хлеба, и плоды aguacates[148], и ананасы, и, кроме того, стояли чашки с восхитительным кофе, который источал во все стороны благоухающие гарантии своего исключительного качества. Мадам лично накрывала на стол. На секунду она устремила в окно свой застенчивый, флегматичный и грустный взгляд. Она увидела Блайза и застеснялась еще больше – смущение и неловкость явственно отразились на ее лице. Вельзевул был должен ей двадцать песо. Он поклонился ей так, как когда-то он кланялся куда менее застенчивым дамам, которым он ничего не был должен, и пошел дальше.
Торговцы и приказчики открывали тяжелые деревянные двери своих магазинов. Вежливы, но холодны были взгляды, которые они бросали на Блайза, когда тот лениво шествовал мимо них с остатками своего светского вида, так как почти все они были его кредиторами.
У маленького фонтана на площади он произвел какое-то подобие умывания, намочив в воде свой носовой платок и обтерев им лицо. Через открытое пространство площади по направлению к калабоса тянулась печальная вереница людей – друзья и родственники несли нехитрую снедь на завтрак заточенным там узникам. Вид продуктов не особенно взволновал Блайза. Его душа требовало одного – выпить… или денег, чтобы купить то, что можно выпить.
На улицах ему встречались многие из тех, с кем раньше он дружил и с кем был на равных, но чье терпение и щедрость он постепенно исчерпал. Виллард и Паула Гедди, возвращавшиеся со своей ежеутренней верховой прогулки вдоль старой индейской дороги, не спеша проехали мимо и приветствовали его самым прохладным образом. На другом перекрестке он повстречал Кио. Тот шел, весело насвистывая, и гордо нес с рынка свою добычу – свежие яйца на завтрак для себя и Клэнси. Веселый бойскаут удачи тоже был одной из жертв Вельзевула, и он даже чаще других запускал руку в свой карман, чтобы помочь падшему ангелу. Но сейчас, кажется, и Кио поставил защиту против дальнейших вторжений. Короткое приветствие Кио и зловещий блеск в его красивых серых глазах заставили Вельзевула ускорить шаг, а ведь еще минуту назад он хотел просить дополнительную «ссуду».
Три питейных заведения одно за другим посетил несчастный. Во всех трех давно уже были истрачены и его деньги, и его кредит, и всякое желание его видеть, но в это утро Блайз чувствовал, что готов ползать в пыли и валяться в ногах даже у заклятого врага за один глоток aguardiente. В двух pulperias на дерзкую просьбу «налить чего-нибудь выпить» ему ответили отказом, настолько вежливым, что он показался даже обиднее, чем любые оскорбления. Третье заведение уже приняло на вооружение кое-что из американских методов – здесь его бренное тело попросту схватили за руки-за ноги, раскачали и выкинули на улицу.
Это физическое оскорбление произвело в нем разительную перемену сознания. Когда он поднялся и заковылял прочь, на его лице было уже выражение совершенного облегчения. За показной улыбкой смирения, которая появилась на его лице, скрывалась теперь спокойная и зловещая решимость. Давно уже Вельзевул барахтался в море бесчестья, держась лишь за тонкий спасательный трос, который один только и связывал его с миром порядочных людей, с тем миром, который выкинул его за борт. После этого страшного удара спасательный трос лопнул, и он испытал долгожданную легкость, подобную той, что испытывает утопающий, который прекратил борьбу.
Блайз дошел до следующего угла, где немного задержался, отряхивая с одежды песок и снова протирая свои очки.
– Мне придется это сделать – ох, придется, – сказал он вслух самому себе. – Будь у меня сейчас кварта[149] рома, я бы не стал этого делать – по крайней мере, еще какое-то время. Но в этом городе больше нет рома для Вельзевула, как они теперь меня называют. Клянусь преисподней! Если уж вы считаете, что я сижу по правую руку от сатаны, то кто-то должен оплатить судебные издержки. Вам придется раскошелиться, мистер Фрэнк Гудвин. Вы славный малый, но всему есть предел. Когда джентльмена бросают лицом в грязь, он должен действовать. Шантаж – это отвратительное слово, но именно так называется следующая станция на моем пути.
Теперь у него появилась цель, и Блайз быстро зашагал через город к его западной окраине. Он миновал убогие кварталы беспечных негров, потом – живописные лачуги бедных метисов. По дороге он прошел через несколько открытых мест, откуда хорошо был виден дом Фрэнка Гудвина, возвышавшийся на небольшом холме в окружении тропических деревьев. Когда он шел по маленькому мостику, перекинутому через болото, то видел, как старый Гальвес чистит песком деревянную плиту, на которой выжжено имя Мирафлореса. За болотом уже начинался холм. У самого его подножия находилась небольшая банановая рощица, и от нее начиналась дорога, поросшая невысокой травкой и укрытая от лучей солнца росшими по бокам от нее разнообразными тропическими растениями. Извиваясь по склону холма, она вела на вершину прямо к жилищу Гудвина. Блайз одолел эту дорогу широкими и решительными шагами.
Гудвин сидел на самой прохладной веранде своего дома и диктовал письма секретарю – способному туземному юноше с нездоровым цветом лица. В доме Гудвина придерживались американского распорядка, и завтрак отошел в прошлое уже почти час назад.
Отверженный подошел к крыльцу и приветственно помахал рукой.
– Доброе утро, Блайз, – сказал Гудвин, поднимая на него глаза. – Заходите, присаживайтесь. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
– Я хочу переговорить с вами с глазу на глаз. Гудвин кивнул секретарю, тот немедленно поднялся и отправился в сад, где на почтительном отдалении от веранды устроился в тени мангового дерева и закурил сигарету. Блайз немедленно уселся на освобожденный секретарем стул.
– Мне нужны деньги, – откровенно сказал он.
– Мне очень жаль, – столь же откровенно ответил Гудвин, – но это совершенно невозможно. Блайз, ну вы же упьетесь до смерти. Ваши друзья сделали все, что могли, чтобы помочь вам выкарабкаться. Но вы же сами себя губите. Давать вам еще какие-то деньги совершенно бесполезно – они идут вам лишь во вред.
– Милостивый государь, – сказал Блайз, откидываясь на спинку стула, – сейчас это уже не вопрос социально-ориентированной экономики или благотворительности. Этот этап пройден. Вы мне нравитесь, Гудвин, но сейчас я пришел, чтобы всадить вам нож прямо в сердце. Сегодня утром меня вышвырнули из салуна Эспады, и теперь общество должно выплатить мне компенсацию за понесенный мною моральный ущерб.
– Ну я же не выкидывал вас оттуда.
– Нет, но говоря в общем, вы – представитель Общества, а говоря в частности – вы мой последний шанс. Мне не просто было решиться на это, старина, – первый раз я попытался месяц назад, когда человек Лосады переворачивал здесь все вверх дном, но тогда я не смог. Теперь ситуация изменилась. Я хочу тысячу долларов, Гудвин, и вам придется мне ее дать.
– Еще на прошлой неделе, – сказал Гудвин с улыбкой, – вы просили не больше серебряного песо.
– А это является еще одним свидетельством того, – не раздумывая, ответил Блайз, – что даже в крайне стесненных жизненных обстоятельствах я не утратил нравственности и достоинства. Плата за грех должна быть, наверно, несколько больше, чем серебряная монета, цена которой сорок восемь американских центов. Давайте поговорим о деле. Я – злодей из третьего акта пьесы, и я должен насладиться своим заслуженным, хотя и кратковременным, триумфом. Я видел, как вы прибрали к рукам набитый деньгами саквояж покойного президента. О, я знаю, это – шантаж, но я ведь назначил такую скромную цену. Да, я похож на дешевого злодея из тех пьес, что обычно играют в провинциальных театрах, но все же вы один из моих лучших друзей, и я не хочу слишком уж грабить вас.
– А нельзя ли поподробнее? – спросил Гудвин, спокойно раскладывая письма на столе.
– Хорошо, – сказал Вельзевул. – Мне нравится ваше отношение к делу. Я презираю всякие спектакли, так что приготовьтесь выслушать одни лишь факты – в моем рассказе не будет ни огней рампы, ни фейерверков, ни изящных рулад саксофона.
В тут ночь, когда Его Жуликоватое Превосходительство прибыло в наш город, я был очень пьян. Вы уж простите мне ту гордость, с которой я говорю сейчас об этом факте, но в последнее время мне было очень непросто добывать средства, чтобы достигнуть этого прекрасного состояния. Я увидел, что в садике возле гостиницы мадам Ортис под апельсиновыми деревьями стоит раскладная кровать – вероятно, доктор Грегг отдыхал на ней после обеда и забыл ее забрать. Я перешагнул через огораживающую садик стену, лег на эту кровать и тут же уснул. Меня разбудил апельсин, который свалился с дерева прямо мне на нос. Какое-то время я лежал, проклиная сэра Исаака Ньютона, или кто там изобрел силу тяготения, за то, что он не ограничил свою теорию одними яблоками.
А затем прибыл мистер Мирафлорес со своей возлюбленной и сокровищем в саквояже, и они вошли в гостиницу. Затем в поле зрения появились вы, провели свое быстрое пау-вау[150] с нашим мастером-цирюльником, которому непременно нужно было поговорить о своей работе, хотя рабочий день уже давно окончился. Я попытался снова задремать, но тут мой покой снова был нарушен – на этот раз звуком выстрела, который раздался на втором этаже гостиницы. А потом вниз с треском полетел саквояж и застрял в ветках апельсинового дерева над самой моей головой. Я в страхе вскочил со своего ложа, опасаясь, что может начаться чемоданный дождь и тогда мне несдобровать. Когда стали прибывать военные и полицейские силы в пижамах с наскоро прикрученными к ним медальками и со своими длинными кинжалами, я заполз в гостеприимную тень бананового дерева и спрятался. Я сидел там около часа – к этому времени волнение улеглось и все разошлись. А потом, мой дорогой Гудвин, – уж простите меня – но я видел, как вы незаметно вернулись назад и сорвали с апельсинового дерева этот спелый и сочный саквояж. Я проследовал за вами и увидел, что вы отнесли его к себе домой. Урожай на сто тысяч долларов с одного апельсинового дерева за сезон побьет, пожалуй, все рекорды в садоводческой промышленности.
Тогда я еще был джентльменом и, конечно, не стал никому рассказывать об этом случае. Но сегодня утром меня выкинули из салуна, мой кодекс чести протерся до дыр, и я продал бы молитвенник моей матери за полстакана aguardiente. Я не стану слишком уж закручивать гайки. Дайте мне тысячу долларов и можете быть уверены, что в тот вечер я крепко спал и ничего не видел.
Гудвин распечатал еще два письма, бегло просмотрел их и сделал на них какие-то пометки карандашом. Потом он громко позвал секретаря: «Мануэль!», и тот немедленно появился.
– Когда отходит «Ариэль»? – спросил Гудвин.
– Сеньор, – отвечал ему молодой человек, – «Ариэль» отходит сегодня в три часа дня. Пароход отправится дальше по побережью в Пунта Соледад, чтобы там добрать еще фруктов. А оттуда он пойдет прямо в Новый Орлеан.
– Bueno! – сказал Гудвин. – Эти письма могут немного подождать.
Секретарь вернулся под манговое дерево и закурил еще одну сигарету.
– Скажите мне хотя бы приблизительно, – спросил Гудвин, глядя Блайзу прямо в глаза, – сколько денег вы должны в городе, включая и те суммы, которые вы занимали у меня?
– Пожалуй, сотен пять, – быстро ответил Блайз.
– Отправляйтесь в город и составьте список всех ваших долгов, – велел Гудвин. – Возвращайтесь через два часа. Я дам Мануэлю деньги и отправлю его расплатиться со всеми вашими кредиторами. Ну и приготовлю вам какой-нибудь приличный костюм. В три часа вы отплываете на «Ариэле». Мануэль проведет вас до самого парохода. На палубе он вручит вам одну тысячу долларов наличными. Я полагаю, нам не нужно говорить о том, чего я ожидаю от вас взамен.
– О, я понимаю, – радостно запел Блайз. – Когда я находился в апельсиновом саду мадам Ортис, я сладко и беспробудно спал, и, кроме того, я навсегда отряхну пыль Коралио со своих ног. Я буду играть честно. Довольно уж мне вкушать здешний лотос. Ваше предложение меня полностью устраивает. Вы славный малый, Гудвин, и я не буду вам мешать. Я принимаю все ваши условия. Но прямо сейчас – поверьте, старина, меня мучит такая жажда, как будто сам дьявол вцепился мне в горло – не могли бы вы…
– Не дам ни сентаво, – твердо сказал Гудвин, – до того момента, пока вы не будете на борту «Ариэля». Если вам дать деньги сейчас, через тридцать минут вы уже будете пьяны в стельку.
Но, заметив, что глаза у Вельзевула совсем красные, руки трясутся и сам он выглядит совершенно обессиленным, Гудвин сжалился и принес из столовой стакан и графин с бренди.
– Все же выпейте стаканчик на дорогу – это вас немного взбодрит, – предложил Гудвин так, как будто он провожает домой доброго друга, который был у него в гостях.
Глаза Блайза-Вельзевула заблестели при виде утешения, которого так жаждала его душа. Сегодня впервые его отравленные нервы не получили обычной дозы успокоительного и в знак протеста устроили ему мучительную пытку. Одной рукой он схватил графин, а другой – стакан и попытался налить себе бренди. Руки его дрожали, и хрустальное горлышко графина звонко стучало о стекло. Он наполнил стакан до краев, выпрямился и несколько секунд стоял, держа его в вытянутой руке. На одно краткое мгновение он вынырнул из той губительной пучины, в которую затягивало его все глубже. Он непринужденно кивнул Гудвину, поднял наполненный до краев стакан и пробормотал: «Ваше здоровье», как это было принято в его далеком потерянном рае. А затем, даже не пригубив, вдруг поставил стакан на стол так резко, что немного бренди даже пролилось ему на руку.
– Через два часа, – прошептал он Гудвину пересохшими губами, быстро сбежал по ступенькам и направился в город.
На краю прохладной банановой рощи Вельзевул остановился и потуже затянул ремень.
– Я не смог этого сделать, – взволнованно объяснял он качавшимся на ветру банановым листьям. – Я хотел, но не смог. Джентльмен не может пить с человеком, которого шантажирует.
Глава XII
О туфлях
Джон де Граффенрид Этвуд вкушал лотос – он ел и корни, и стебли, и цветы. Тропики поглотили его с головой. Чтобы забыть Розин, он с энтузиазмом погрузился в свою работу.
В наше время те, кто на обед вкушает лотос, редко употребляют его в натуральном виде. Сейчас к нему обычно подают соус au diable[151], а готовит сей изысканный соус повар, имя которому винокур. В меню консула этот соус был обозначен как «бренди». По вечерам Джонни обычно сидел на веранде своего крошечного консульства вместе с бутылочкой бренди и Билли Кио, и при этом они распевали чудесные непристойные песенки, а туземцы, спешившие поскорее проскользнуть мимо, пожимали плечами и что-то бормотали про себя об «Americanos diablos».
В один прекрасный день служивший у Джонни mozo[152] притащил с почты адресованную консулу корреспонденцию и свалил ее в кучу на письменном столе. Джонни приподнялся из своего гамака и с отвращением взял из кучи несколько писем. Кио сидел на краю стола и ножом для разрезания бумаги лениво отрубал по одной конечности у какой-то несчастной сороконожки, которая медленно ползла среди разложенных на столе канцелярских принадлежностей. Джонни находился сейчас на той стадии, когда для вкушающего лотос весь мир имеет какой-то горьковатый привкус.
– Опять то же самое! – пожаловался он. – Глупые люди задают тысячи глупых вопросов об этой стране. Они хотят узнать все о том, как выращивают здесь фрукты, и еще как бы так разбогатеть, чтобы при этом не работать. Половина из них даже не прикладывает марки для ответа. Они думают, что у консула нет никаких других дел, кроме как писать им письма. Старина, я вас прошу, разрежьте все эти конверты и посмотрите, чего они хотят. Я так устал, что не могу даже пошевелиться.
Кио так акклиматизировался в этой тропической стране, что уже ничто не могло испортить ему настроение, поэтому он молча притащил себе стул, уселся за стол и с ироничной улыбкой начал вскрывать конверты. Четыре письма были от частных лиц из различных уголков Соединенных Штатов, которые, очевидно, считали, что консул в Коралио – это ходячая энциклопедия самой разнообразной информации. Они присылали длинные списки пронумерованных вопросов о климате, природных богатствах и законах Анчурии, о возможностях и перспективах ведения бизнеса, а также требовали предоставить им разнообразнейшие статистические сведения о стране, где мистер консул имел честь представлять правительство США.
– Ответьте им, пожалуйста, Билли, – вяло произнесло должностное лицо, – каждому буквально по одной строчке – напишите, чтоб смотрели последний отчет консульства. И добавьте, что этот литературный шедевр они могут получить в госдепартаменте. И распишись за меня. И еще, Билли, следите, пожалуйста, чтобы ваше перо не слишком скрипело, это может потревожить мой сон.
– Только не храпите, – дружелюбно ответил Кио, – и я сделаю за вас всю вашу работу. Вам нужно, пожалуй, не меньше сотни помощников. Сомневаюсь, что вы сможете самостоятельно составить хотя бы один отчет. Эй! Проснитесь-ка на минутку! Тут есть одно письмецо из вашего родного Дейлзбурга.
– Правда? – пробормотал Джонни, проявляя приличествующий случаю умеренный интерес. – И что же там пишут?
– Пишет директор почтамта, – объяснил Кио. – Говорит, что один его знакомый желает узнать у вас кое-какие факты и получить совет. Говорит, что у этого человека возникла идея приехать сюда и открыть здесь обувной магазин. Спрашивает ваше мнение насчет того, принесет ли прибыль такое предприятие. Говорит, этот человек слышал, что здесь на побережье настоящий экономический бум, и он тоже хочет попасть в струю.
Несмотря на жару и плохое настроение Джонни, его гамак буквально затрясся от смеха. Кио тоже смеялся. И даже ручная обезьянка консула, сидевшая на верхней полке книжного шкафа, присоединилась к общему веселью и стала забавно лопотать и повизгивать. В общем, к письму из Дейлзбурга отнеслись без должной серьезности.
– О великие мозоли! – воскликнул консул. – Обувной магазин! О чем же, интересно, они будут спрашивать в следующий раз? О фабрике по пошиву пальто, не иначе. У нас в городе 3000 жителей – как вы думаете, Билли, многие ли из них хоть раз надевали ботинки?
Кио стал размышлять вслух.
– Ну, давайте прикинем – вы, я и…
– Только не я, – быстро, хотя и не совсем по существу вопроса ответил Джонни, задирая ногу, облаченную в потертый замшевый мокасин. – Я не был жертвой ботинок уже много месяцев.
– Но у вас они, тем не менее, есть, – возразил Кио. – Так, кто еще… еще Гудвин, и Бланшар, и Гедди, и старик Лутц, и доктор Грегг, и еще этот итальянец – агент банановой компании, и еще старый Дельдаго, хотя нет – тот носит сандалии. Да, еще ведь мадам Ортис, которая «гостиница держать», – вчера вечером на baile[153] она была в красных лайковых туфлях. И еще мисс Паса, ее дочь, ну та, что училась в Штатах, – она, конечно, приобрела там определенное представление о том, какую важную роль обувь играет в жизни цивилизованного человека. И еще сестра comandante – по праздникам она украшает себя изысканными туфельками. И миссис Гедди – у нее такие маленькие ножки – просто чудо, и она носит испанские туфли на высоком каблуке. Ну, дам, кажется, всех сосчитали. Давайте подумаем – может еще солдаты нашего доблестного гарнизона? Хотя нет. У них дело обстоит так, что ботинки им выдают только на время походов, а в казармах они отлично обходятся без всякой обуви.
– Пожалуй, где-то так, – согласился консул. – Не более двадцати человек из трех тысяч населения когда-либо чувствовали прикосновение обувной кожи к своим ходулям. О, да! Коралио – это как раз самый подходящий город для предприимчивого торговца обувью… конечно, если этот торговец не желает расстаться со своим товаром. Может, дядюшка Паттерсон пытается таким образом развеселить меня?! Его всегда просто распирало от разных веселых шуточек. То есть это он так думал, что они веселые. Билли, напишите ему, пожалуйста, ответ. Этот ответ я вам сейчас продиктую. Почему бы и нам немного не пошутить!
Кио обмакнул ручку в чернила и стал писать под диктовку Джонни. Процесс написания ответа неоднократно прерывался, а паузы заполнялись сигарным дымом и перемещениями бутылки и стаканов. И в конце концов вот что у них получилось:
Мистеру Авдию Паттерсону,
Дейлзбург, штат Алабама.
Милостивый государь,
В ответ на Ваше любезное письмо от 2-го июля сего года имею честь сообщить Вам, что, по моему скромному мнению, во всем обитаемом людьми мире нет другого такого места, где так очевидна была бы потребность открытия первоклассного обувного магазина, как в городе Коралио. Здесь 3000 жителей, и нет ни одного обувного магазина! Ситуация говорит сама за себя. Это побережье привлекает все больше предприимчивых бизнесменов, но торговля обувью остается пока, к сожалению, без всякого внимания с их стороны. Они либо не знают об этой возможности, либо пренебрегают ею. Мне совершенно точно известно, что в настоящее время значительное число горожан вообще не имеет ни туфель, ни ботинок.
Помимо вышеупомянутого, существует также насущная потребность в открытии пивоваренного завода, колледжа высшей математики, угольного склада, а также кукольного театра, где господа актеры играли бы в назидание публике высокоинтеллектуальные и благочестивые постановки о «Панче и Джуди»[154]. За сим, милостивый государь, имею честь откланяться.
P. S. – Здравствуйте, дядюшка Авдий! Как там поживает наш старый добрый городок? Ну что бы правительство делало без нас с вами?! Ждите скоро от меня в подарок зеленого попугая и связку бананов.
– Я добавил этот постскриптум, – объяснил консул, – чтобы дядя Авдий не обиделся на слишком официальный тон письма! А теперь, Билли, запечатайте, пожалуйста, это послание и прикажите Панчо отнести его в нашу почтовую контору. Если «Ариадна» закончит сегодня погрузку фруктов, то уже завтра судно заберет почту и отправится в Штаты.
Вечерняя программа в Коралио никогда не менялась. Развлечения горожан были однообразными и навевали сон. Они слонялись по улицам босоного и бесцельно, тихо говорили о своем, курили сигареты и сигары. Если бы кто-нибудь смог взглянуть вечером на скудно освещенные улицы Коралио с высоты птичьего полета, он увидел бы какой-то странный лабиринт, по которому беспорядочно перемещаются какие-то темные призраки и процессии безумных светлячков. Из некоторых домов доносилось грустное бренчание гитар, что еще больше усиливало уныние тоскливого коралийского вечера. Гигантские древесные лягушки трещали в листве деревьев так громко, как «кости» у крайнего в менестрель-шоу[155]. К девяти часам улицы были уже практически пусты.
В консульстве тоже нечасто меняли афиши. Кио приходил туда каждый вечер, поскольку единственным прохладным местом в Коралио была обращенная к морю веранда этого официального учреждения.
Бренди продолжал свое неизменное движение из бутылки в бокалы и дальше в соответствии со своим извечным предназначением, и еще до наступления полуночи в сердце добровольно отправившегося в изгнание консула начинали шевелиться сентиментальные чувства. И тогда он начинал рассказывать Кио историю своей неразделенной любви. Каждый вечер Кио терпеливо выслушивал этот рассказ, после чего неизменно выражал свое искреннее сочувствие.
– Но даже на одну минуту не должны вы допускать, – этими словами Джонни всегда оканчивал свой горестный рассказ, – что я все еще грущу об этой девушке, Билли. Я совершенно забыл ее. Выкинул ее из головы. Если бы она прямо сейчас вошла в эту дверь, мой пульс совершенно не участился бы. Все это давно прошло.
– Да разве я не знаю? – всякий раз отвечал Кио. – Разумеется, вы забыли ее. И очень правильно сделали. Не слишком хорошо было с ее стороны выслушивать все те глупости, что рассказывал о вас этот – э-э-э… – Динк Посон.
– Пинк Досон! – В этот момент в голосе Джонни звучало все презрение мира. – Ничтожество, полное ничтожество! Вот кто он по своей сути. Но у него пятьсот акров земли, и для некоторых это имеет значение. Надеюсь, мне еще выпадет когда-нибудь случай поквитаться с ним. Досоны – они ведь никто. А Этвудов в Алабаме знает каждый. Скажите, Билли, – вот вы знали, что моя мать урожденная де Граффенрид?
– Не может быть! – отвечал Кио. – Неужели правда? На самом деле Кио слышал об этом уже раз триста.
– Факт. Де Граффенриды из округа Хэнкок. Но я больше никогда не думаю об этой девушке, не так ли, Билли?
– Ни минуты, мой мальчик, – и это были последние звуки, которые слышал наш отважный победитель Купидона, поскольку в этот самый момент Джонни обычно сладко и безмятежно засыпал, а Кио медленным прогулочным шагом отправлялся в свой маленький домик, стоявший на краю площади под горлянковым деревом.
Через пару дней коралийские изгнанники благополучно забыли и о письме из Дейлзбурга, и о своем ответе на это письмо. Но в день двадцать шестой от начала июля на древе жизненных обстоятельств совершенно неожиданно выросли плоды этого ответа.
Фруктовый пароход «Андадор»[156], совершавший регулярные рейсы в Коралио, вошел в гавань и стал на якорь. Берег, как обычно, усыпали досужие зеваки, а карантинный врач и ватага таможенников отправились в шлюпках на корабль, дабы исполнить там свои служебные обязанности.
Через час Билли Кио заявился в консульство с видом важным и таинственным. От его полотняного костюма пахло чистотой и прохладой, а сам он улыбался, как довольная акула.
– Ну-ка угадайте, что я вам сейчас скажу? – сказал он Джонни, развалившемуся в своем гамаке.
– Слишком жарко, чтоб гадать, – лениво ответил Джонни.
– Прибыл наш торговец обувью, – сказал Кио. Говорил он медленно, смакуя на языке каждое слово этой вкусной новости, – и с таким запасом товаров, что хватит обуть всю Южную Америку вплоть до самой Огненной Земли. Как раз сейчас его ящики перетаскивают на таможню. Шесть лодок, доверху загруженных ящиками с обувью, привезли они уже на берег и погребли назад за остальными. Ох, святые угодники! Вот будет потеха, когда до него дойдет, что к чему, и он придет сюда побеседовать с мистером консулом! Да, мне стоило провести эти девять лет в тропиках только ради того, чтобы стать свидетелем этого радостного момента!
Кио любил веселиться по-простому, без всяких церемоний. Он выбрал на циновках местечко почище и повалился на пол. Стены дрожали от его смеха. Джонни полуобернулся к нему и удивленно заморгал глазами.
– Только не говорите мне, – сказал консул, – что нашелся такой дурак, который отнесся к нашему письму серьезно.
– Там товару на четыре тысячи долларов! – Кио просто задыхался от восторга. – А они еще говорят, что возить уголь в Ньюкасл[157] – это глупое занятие! Да это в сто раз умней, чем везти ботинки в Коралио! Ведь он мог зафрахтовать шхуну, загрузить ее всю веерами из пальмовых листьев и отправиться торговать ими на остров Шпицберген! Почему же он этого не сделал? У него ведь наверняка имелся и такой бизнес-план. Я видел этого старого чудака на берегу. Посмотрели бы вы, как он, напялив на нос свои очки, искоса разглядывал стоящих вокруг босых туземцев, которых собралось на берегу сотен пять, не меньше.
– Неужели это правда? Билли, вы не шутите? – слабо спросил консул.
– Шучу? Я? Сходите-ка лучше посмотрите, какую красавицу-дочь привез с собой этот джентльмен, над которым мы так неудачно подшутили. Вот уж хороша! Любая из здешних кирпично-красных сеньоритас рядом с ней будет выглядеть просто как
– Продолжайте, – сказал Джонни, – но только прекратите это идиотское хихиканье. Ненавижу, когда взрослый человек делается похож на смеющуюся гиену.
– Его фамилия – Хемстеттер, – продолжил свой рассказ Кио. – Он… Эй! Что случилось?
Джонни вывалился из своего гамака и его обутые в мокасины ноги с глухим стуком ударились об пол.
– Встаньте немедленно вы, идиот, – серьезно сказал консул, – или я сейчас дам вам по мозгам вот этой чернильницей. Это же Розин и ее отец. Боже мой! Ну какой же ненормальный идиот, этот старый Паттерсон! Встаньте же немедленно, Билли Кио, и помогите мне. Что же, черт возьми, нам теперь делать? Неужели весь мир сошел с ума?
Кио встал и отряхнулся от пыли. После этого ему кое-как удалось вернуться в рамки благопристойного поведения.
– В таком случае, Джонни, нам придется действовать в соответствии со сложившейся обстановкой, – сказал Кио, придав себе что-то вроде серьезного вида. – Пока вы об этом не сказали, у меня и в мыслях не было, что это приехала ваша девушка. Прежде всего, необходимо определить их на удобную квартиру. Вы отправляйтесь на берег и принимайте бой, а я поскачу к дому Гудвина и спрошу, не сможет ли миссис Гудвин приютить их у себя. Все же у них самый приличный дом в городе.
– Благослови вас Господь! – сказал консул. – Я знал, что вы меня не бросите, Билли. Это совершенно точно, что вот-вот наступит настоящий конец света, но может быть, мы сумеем оттянуть этот момент на один или два дня.
Кио раскрыл свой зонтик и отправился к дому Гудвина. Джонни надел пиджак и шляпу. Он взялся было за бутылку бренди, но тут же, не выпив ни глотка, поставил ее на место и храбро зашагал в сторону берега.
В тени здания таможни он нашел мистера Хемстеттера и Розин в окружении небольшой толпы пялившихся на них местных жителей. Капитан парохода объяснял таможенным чиновникам, по какому делу прибыли сюда эти пассажиры. Таможенники удивленно кивали и переступали с ноги на ногу. Розин выглядела совершенно здоровой и полной энергии. С удивлением и интересом она осматривалась в этом новом, незнакомом мире. Когда она здоровалась со своим старым поклонником, ее круглые щечки слегка вспыхнули румянцем. Мистер Хемстеттер обменялся с Джонни очень дружелюбным рукопожатием. Отец Розин был пожилым и непрактичным человеком – одним из того многочисленного отряда чудаковатых предпринимателей, которые всегда недовольны существующим положением дел и всегда стремятся к каким-то странным переменам.
– Очень рад видеть вас, Джон, – вы ведь разрешите называть вас просто по имени? – сказал он. – Позвольте поблагодарить вас за то, что вы так быстро ответили на письмо нашего уважаемого почтмейстера. Он сам вызвался написать вам от моего имени. Я как раз подыскивал какое-нибудь новое дело, такое, знаете, чтобы прибыль была побольше. Я прочитал в газетах, что это побережье сейчас привлекает все большее внимание инвесторов. Очень признателен вам за совет приехать сюда. Я распродал все, что у меня было, и вложил все деньги в самую лучшую обувь, какую только можно купить в северных штатах. У вас здесь очень живописный городок, Джон. Надеюсь, торговля пойдет хорошо, впрочем, после получения вашего письма я в этом совершенно не сомневаюсь.
Поделиться книгой: