Короли и капуста (сборник)

– Где находится Камчатка? – спросил вдруг Клэнси, казалось, без всякой связи с вопросом Бланшара.

– Ну, недалеко от Сибири, где-то за полярным кругом, – послышался чей-то неуверенный ответ.

– Ага, так я и думал, что это та из них, где холодно, – сказал Клэнси, удовлетворенно кивая головой. – Я всегда путаю эти две страны. Эт’, стало быть, была другая – жаркая – Гватемала, где я флибустьерил, ага. Вы легко найдете эту страну на карте. Она находится в районе, известном как тропики. Провиденье благоразумно расположило эту страну на побережье, так что географ может писать названия городов прямо в воде. Эти названия не меньше дюйма в длину, даже если написать их самым мелким шрифтом, а составлены они из испанских диалектов и (это мое личное мнение) той же самой грамматики, от который взорвался Мэн[122]. Именно в эту страну я прибыл (еще и за собственные деньги!), чтобы освободить ее от власти тиранов. А сражался я одноствольной киркой, да к тому же незаряженной. Вы, конечно, ничего не понимаете. Согласен. Такое заявление требует и предисловий, и разъяснений.

Дело было в Новом Орлеане. Однажды утром, примерно первого июня, стоял я на причале и разглядывал корабли на реке. Прямо напротив меня был пришвартован небольшой пароходик, почти готовый к отплытию. Трубы его извергали дым, а бригада портовых грузчиков перетаскивала с причала на корабль какие-то ящики. Каждый ящик был два фута в ширину, два фута в высоту и четыре фута в длину[123], и было видно, что все они довольно тяжелые.

Без всякой задней мысли я подошел к штабелям, в которые эти ящики были уложены на берегу, но заметив, что один из ящиков был поврежден при погрузке, я от любопытства приподнял крышку этого ящика и заглянул внутрь. Ящик был набит винтовками системы Винчестера[124]. «Так-так, – говорю я себе, – кто-то желает накашлять на законы о нейтралитете США. Кто-то кому-то помогает поставками военного имущества. Ну и куда, интересно, направляются ружьишки?»

Слышу, за спиной кто-то вежливо покашливает. Я обернулся. Там стоял невысокий, кругленький, полненький человечек в белом костюме и с коричневым лицом. Выглядел он первоклассно – на его левой руке сверкал перстень с бриллиантом в четыре карата, а в глазах – почтение и вопрос. Он показался мне похожим на иностранца – может, из России, или из Японии, или с каких островов.

– Тсс! – говорит этот кругленький человечек, и его прямо распирает от секретов и тайн. – Сеньор будет уважать открытий, который он делать, чтобы люди на судне не знать? Сеньор будет джентльмен и не рассказывать об этот один вещь, который случайно происходить.

– Мосье, – говорю я наконец потому, что он показался мне наподобие француза, – примите мои самые искренние уверения в том, что с Джеймсом Клэнси ваша тайна в полной безопасности. И еще добавлю, что я всегда за Veevla Liberty[125] – veev ее так! Да если вы когда узнаете, что кто из Клэнси мешает свержению законного правительства, тотчас шлите мне телеграмму.

– Сеньор быть такой добрый, – говорит этот темнолицый толстячок, улыбаясь в свои черные усы. – Я приглашать сеньора идти мой корабль и пить вина стакан.

Ну, я же из семьи Клэнси, а это значит, что через две минуты я и этот иностранный господин уже сидели за столом в каюте парохода, а на столе между нами стояла бутылка. Было слышно, как тяжелые ящики грузят в трюм. По моим подсчетам, там было никак не меньше 2000 винчестеров. Мы с коричневым человечком уговорили одну бутылочку его пойла, и он вызвал стюарда, чтоб тот принес следующую. Да будет вам известно, что если в определенной пропорции смешать Клэнси со спиртом, то это фактически то же самое, что спровоцировать отделение южных штатов и Гражданскую войну. Я уже порядочно слыхал об этих революциях в тропических местностях, и мне необыкновенно захотелось приложить к ним руку.

– Вы собираетесь расшевелить вашу страну, мосье? Разве нет? – говорю я и подмигиваю, давая ему таким образом понять, что я в курсе дела.

– Да, да, – с жаром отвечает этот маленький человечек, стуча кулаком по столу. – Одна из величайших перемен произойдет. Слишком долго людей угнетали обещаниями! Да! Они много обещать, но никогда не выполнять! Большой работа нужно делать. Да. Наши силы должны быть к столица скорей-скорей. Caramba!

– Да, caramba здесь самое подходящее слово, – говорю я, продолжая накачиваться энтузиазмом и красным вином, – а также veeva, как я уже сказал раньше. Пусть гордо реет в веках древний трилистник – то есть банановая лиана или лист ревеня, или какой там национальный символ у вашей угнетаемой страны.

– Тысяча спасибов, – говорит этот кругленький человечек, – за произнесение таких дружелюбных высказываний. – Что нашему делу нужно огромней всего, это людей, которые работа сделать. О, хотя бы одна тысяча, сильный хороший людей, чтобы помогать генералу де Вега, и он для своей страна приносить много успех и слава! Тяжело – о, как тяжело находить хороший людей, кто помогать работа.

– Мосье, – говорю я, наклоняясь через стол и крепко сжимая его руку, – я не знаю, где находится ваша страна, но у меня сердце болит за нее. Сердце тех, кто носит фамилию Клэнси, никогда не оставалось глухим к стенаниям угнетенного народа. Вся наша семья – флибустьеры по национальности и иностранцы по профессии. Если для того, чтобы избавить родные берега от ига тирана, вам нужна рука Джеймса Клэнси или его кровь, то они в вашем распоряжении.

Генерал де Вега был просто вне себя от радости, когда ему удалось завербовать к себе на службу мое сочувствие к бедственному положению его страны и к его тайному заговору Он попытался обнять меня через стол, но не смог – ему помешали толстое брюхо и находившееся там вино. И таким образом меня приняли в ряды флибустьеров. После этого генерал сообщил мне, что его родина называется Гватемала, и что это величайшая из всех держав, омываемых океаном, лучшая страна в мире. Он смотрел на меня со слезами на глазах и время от времени причитал:

– О! Большой, сильный, храбрый людей! Вот что нужно моей страна!

Генерал де Вега (по крайней мере, этим именем он назвался) притащил какую-то бумагу, которую я должен был подписать, что я и сделал, украсив свою подпись красивыми завитушками и причудливым росчерком на конце буквы «и».

– Плату за проезд, – продолжает генерал деловым тоном, – вычтут из вашего жалованья.

– Ну уж нет, – гордо говорю я. – Джеймс Клэнси в состоянии заплатить за проезд.

Сто восемьдесят долларов лежали у меня во внутреннем кармане, так что я был не из тех голодранцев, кто идет во флибустьеры ради куска хлеба.

Через два часа пароход должен был отчаливать, и я сошел на берег, чтобы купить себе все необходимое. Вернувшись на борт, я с гордостью показал генералу свои покупки: прекрасную шиншилловую шубу, арктические ботинки[126], меховую шапку с наушниками, элегантные кожаные перчатки на шерстяной подкладке и толстый теплый шарф.

– Caramba! – говорит маленький генерал. – Это разве одежда для ехать в тропик?

А потом, каналья, начинает смеяться, и зовет капитана, и капитан зовет судового казначея, и все вместе они через переговорную трубу вызывают главного механика, и вся эта банда набивается в мою каюту и покатывается со смеху, глядя на то, в чем Клэнси собрался ехать в Гватемалу.

Некоторое время я глубокомысленно размышляю, а потом прошу генерала еще раз озвучить то название, которым именуется его страна. Он повторяет мне ее название, и я понимаю тогда, что все это время думал о совсем другой стране – о Камчатке. И с тех пор мне трудно различать эти два государства в плане их названий, климата и географического расположения.

Я заплатил за проезд двадцать четыре доллара – каюта первого класса, обедаю вместе с офицерами. А на нижней палубе размещалась целая банда пассажиров второго класса, человек сорок, в основном какие-то даго[127]. Я часто задавался вопросом, куда и зачем все они едут.

Ладно, через три дня причаливаем мы к Гватемале. Эт’ была синяя страна, а совсем не желтая, как ее рисуют на карте. Да, на карте она обозначена совсем неправильным цветом. Мы высадились на берег в каком-то городке, где нас уже ждал поезд, да, настоящий поезд из вагонов, на очень красивой узкоколейной железной дороге. Ящики с парохода снесли на берег и погрузили в эти вагоны. Банда даго тоже погрузилась в поезд, а мы с генералом сели в самый первый вагон. Да, мы с генералом де Вега возглавили революцию, которая отправилась в путь из этого портового городка. Этот поезд двигался примерно с такой же скоростью, как полицейский, который идет разнимать драку. Наш поезд пробирался через такие замечательные дебри тропических зарослей, какие я раньше видал только в учебнике географии. За семь часов мы проехали около сорока миль, и после этого поезд остановился. Дальше дороги не было. Здесь находился такой себе полевой лагерь в таком как бы узком ущелье, прорубленном в джунглях. Влажность жуткая! Кругом одни деревья и тоска. Впереди какие-то люди корчевали лес и сооружали насыпь, чтобы строить дорогу дальше. «Здесь, – говорю я себе, – находится романтическое прибежище революционеров. Отсюда представитель высшей расы и храбрый фений[128]Клэнси так ударит по тиранам во имя свободы, что мало не покажется».

Они выгрузили ящики из вагонов и начали сбивать с них крышки. Открывают первый ящик, и я вижу, как генерал де Вега достает оттуда винчестерские винтовки и раздает их каким-то солдатам самого отвратительного вида. Потом открывают другие ящики, и, хоть верьте, хоть нет, но там находится оружие совершенно иного рода. Во всех остальных наших ящиках были кирки и лопаты.

А потом – о горе вам, тропики! – и гордый Клэнси, и презренные даго взваливают каждый на плечо кирку или лопату и отправляются работать на строительстве этой грязной узкоколейки. Да, вот для чего привезли сюда всех этих даго, и вот на какую работу подписал контракт флибустьер Клэнси, хоть он тогда и не ведал, что творит. За несколько дней я разузнал, что здесь к чему. Оказывается, им было довольно трудно находить людей для работы на строительстве этой дороги. Смышленые туземцы были слишком ленивы, чтобы работать. Господь свидетель, эт’ было им совершенно ни к чему. Стоит такому туземцу лишь протянуть руку, и вот уже в его руке самые изысканные и роскошные фрукты, какие только существуют на свете; стоит ему подложить руку под голову – и он может заснуть хоть на несколько дней, совершенно не беспокоясь о том, что его покой нарушит семичасовой фабричный гудок или шаги сборщика квартирной платы на лестнице. Так что пароходы регулярно отправлялись в Соединенные Штаты, чтобы там обольстить и завербовать рабочих. Обычно импортные лопатомахатели умирали через два-три месяца от протухшей воды и жаркого тропического климата. Поэтому вербовщики заставляли рабочих подписывать контракт на целый год и ставили вокруг вооруженную охрану, чтоб этим бедолагам не вздумалось бежать.

Вот так тропики обольстили и обманули меня… А все из-за нашей семейной склонности сходить с проторенных путей и ввязываться в разные приключения.

Они дали мне кирку, и я взял ее, размышляя, не взбунтоваться ли мне прямо сейчас. Но вокруг везде были охранники с винчестерами, и я пришел к выводу, что главная добродетель флибустьера – осторожность. В бригаде, которая отправлялась сейчас на работу, было нас человек сто, и мы ожидали команды. Тут я выхожу из шеренги, подхожу к генералу де Вега, который курил сигару и смотрел на нас, довольный и счастливый. Он улыбается мне вежливой и дьявольской улыбкой.

– Много работа, – говорит он мне, – для большой сильный людей в Гватемала. Да. Дритцать доллар в месяц. Хорошие деньги. О, да! Вы есть сильный, храбрый человек. Раз-раз – и наш железный дорога быть очень скоро к столица. Надо вас идти работа сейчас. Adios[129], сильный людей.

– Мосье, – медленно говорю я ему, – объясните бедному ирландцу одну вещь: когда нога моя ступила на этот ваш тараканий пароход и я пил ваше кислое вино и говорил вам о свободе и революции, неужели вы думали, что в душе я мечтаю махать киркой на этой проклятой узкоколейке? И когда вы отвечали мне патриотическими речами, взывая к идеалам свободы, неужели уже тогда вы задумали низвести меня в ряды этих несчастных даго, которые как каторжники корчуют здесь пни во славу вашей низкой и подлой страны?

Толстые щеки генерала еще больше раздулись, и он с большим достоинством начал смеяться. Да, он смеялся очень долго и громко, а я, Клэнси, стоял и ждал.

– Какой смешной людей! – завизжал он наконец. – Так вы убивать меня от смех. Да. Трудно найти храбрый сильный людей, чтобы помогать мой страна. Революции? Я говорить о р-р-революциях? Ни один слов. Я говорить, большой сильный людей нужна Гватемале. Так. Ошибку делать вы. Вы смотреть в тот одна ящика, где быть винтовки для охраны. Вы думать, что во все ящика быть оружие? Нет. В Гватемала нет война. Но работа? Да. Хороший работа! Дритцать доллар в месяц. Вы должны брать кирка, сеньор, и копать для свобода и процветание Гватемалы. Идти работать, сеньор. Охрана ждать вас.

– Ах ты жирный коричневый пудель! – говорю я ему тихо, хотя сам просто киплю от душевного волнения и негодования. – Ну так я тебе устрою. Дай только срок, Джей Клэнси придумает тебе достойный ответ.

Тут бригадир приказывает нам выступать, и вместе со всеми даго я отправляюсь на работу, но долго еще было мне слышно, как выдающийся патриот и похититель людей от всей души смеется нам вслед.

Так что вот такой печальный факт – в течение восьми недель я вынужден был строить железную дорогу для этой нехорошей страны. Я флибустьерил по двенадцать часов в день тяжелой киркой и лопатой, уничтожая роскошный пейзаж, что рос у нас на пути. Мы работали в болотах, которые воняли так, будто прорвало газопровод, мы затаптывали в грязь тысячи красивейших и дорогущих оранжерейных растений и овощей. Пейзаж там был настолько тропический, что его не смогло бы себе представить даже самое буйное воображение ученого-географа. Деревья были все как небоскребы; подлесок был полон игл и шипов; были там и обезьяны, скакавшие вокруг с дерева на дерево, и крокодилы, и пересмешники с розовыми хвостами. А ты при этом стоишь по колено в гнилой воде и корчуешь пни во имя освобождения Гватемалы. По ночам мы разводили в лагере огромные чадящие костры, чтобы отгонять москитов, и сидели в этом дыму, а вокруг расхаживали охранники. Всего на строительстве этой узкоколейки работало человек двести – в основном даго, негроиды, мексиканосы и шведы. Было здесь и три-четыре ирландца.

Один старик по фамилии Халлоран – настоящий гиберниец[130] и по имени и по духу, детально объяснил мне положение дел. Он работал на этой дороге уже год, хотя большинство рабочих умирало, не проработав и шести месяцев. Тяжелая работа иссушила его так, что от него остались лишь кожа да кости, и каждую третью ночь его била лихорадка.

– Сначала, когда ты только приехал, – рассказывал он, – ты думаешь, что уедешь отсюда немедленно. Но они удерживают твое жалованье за первый месяц в качестве платы за проезд, а через месяц тебе крышка – ты во власти тропиков. Тебя окружают величественные джунгли, в которых полно диких животных с сомнительной репутацией, – там и львы, и бабуины, и анаконды – и все они только и ждут, чтобы тебя сожрать. Солнце жарит так, что даже костный мозг закипает в твоих костях. И ты становишься похожим на тех едоков латука[131], о которых писали в поэзии. Ты забываешь все возвышенные сантименты твоей прошлой жизни – забываешь о родине, о мести, забываешь о том, что хотел взбунтоваться, забываешь даже, что такое чистая рубашка. Ты выполняешь свою работу, и ты пьешь здешнее пиво, что по вкусу как керосин, и ты ешь эти резиновые трубки, которые готовит здешний повар-даго. Ты закуриваешь свою трубку и говоришь сам себе: «На следующей неделе я точно сбегу», и ты идешь спать и называешь себя лжецом, потому что точно знаешь, что никуда ты не убежишь.

– А кто такой этот генералишко, – спрашиваю я, – ну, который называет себя де Вега?

– Этот человек, – отвечает Халлоран, – пытается завершить, наконец, строительство этой проклятой железной дороги. Сначала это был проект одной частной компании, но компания прогорела, и потому за дело взялось правительство. Де Вега здесь большой политический деятель, и он хочет стать президентом. А люди хотят, чтобы эту железную дорогу наконец достроили, потому что на это строительство с них дерут огромные налоги. Так что для де Веги это строительство как бы часть его избирательной кампании.

– Не в моих правилах кому-либо угрожать, – говорю я, – но у меня есть счет к этому железнодорожнику, и, не будь я Джеймс Клэнси, этот счет будет оплачен!

– Я и сам так думал поначалу, – говорит Халлоран, тяжко вздыхая, – пока не стал одним из едоков латука. Во всем виноваты эти тропики. Они делают человека слабым. Это именно та страна, где, как сказал поэт, «в любое время ночи или дня неумолимо клонит в сон меня». Я только работаю, курю трубку и сплю. Да ведь в жизни кроме этого мало чего и есть, один хрен. Ты сам очень скоро все это поймешь, Клэнси. Так что не питай никаких сантиментов.

– Ничего не могу с собой поделать, – отвечаю я, – сантименты просто переполняют меня. Я по доброй воле завербовался в революционную армию этой несчастной страны для того, чтобы сражаться за ее свободу, за ее славу и за ее деньги; а вместо этого меня заставляют уродовать прекрасные пейзажи и корчевать пни. Генералишка мне за это заплатит.

Два месяца я проработал на этой проклятой железной дороге и только тогда наконец выдался шанс бежать. Однажды меня с несколькими другими рабочими отправили на устроенную недалеко от лагеря временную станцию – нужно было перетащить в лагерь партию лопат, которые возили в Пуэрто-Барриос к точильщику. Лопаты привезли на дрезине, и когда мы отправлялись обратно в лагерь, я заметил, что эту дрезину оставили на путях без всякого присмотра.

Той ночью, примерно в двенадцать часов, я разбудил Халлорана и изложил ему свой план.

– Бежать? – говорит Халлоран. – О господи, Клэнси, ты что же, действительно хочешь бежать? И хочешь взять меня с собой? Да ведь у меня духу не хватит. На улице так холодно, и я не выспался. Бежать? Я уже говорил тебе, Клэнси, я отведал этого латука. Я потерял хватку. Это все из-за тропиков. Как сказал поэт: «Забыли мы друзей, нерадостен наш путь – в краю латука жизнь прожить и ноги протянуть»[132]. Ты лучше иди один, Клэнси. Я, наверно, останусь. Уже так поздно… и холодно… и я хочу спать.

Так что мне пришлось оставить Халлорана и бежать одному. Я тихо оделся и выскользнул из палатки. Когда показался охранник, я свалил его, как кеглю, зеленым кокосовым орехом, который был у меня в руке, и отправился к железной дороге. Залез в эту дрезину и так налег на приводной рычаг, что она у меня просто полетела. Я ехал всю ночь и в предрассветных сумерках наконец увидел впереди огни Пуэрто-Барриос, они были от меня примерно в миле. Тогда я бросил дрезину и дальше пошел пешком. Когда я вошел в город, меня одолевали тревоги и волнения. Я не боялся армии Гватемалы, но моя душа трепетала от страха, что придется вступить в рукопашную с местным бюро по найму. Эт’ такая страна, которая вербует себе помощников легко и надолго. Запросто могу себе представить, как миссис Америка и миссис Гватемала сплетничают себе тихим вечерком, переговариваясь через горы. «Ах, милочка, – говорит миссис Америка, – прямо беда, так трудно стало нанимать рабочих, сеньора». – «Господь с вами! – отвечает миссис Гватемала. – Что за странные вещи вы говорите, мадам! Мои рабочие и в мыслях не имеют уехать от меня – хи-хи!» – прыскает миссис Гватемала.

Я все спрашивал себя, как бы мне убраться из этих тропиков так, чтобы меня снова не наняли на какую-нибудь работу. Тут я вижу, что в гавани стоит какой-то пароход. Его трубы отчетливо выделялись на фоне постепенно светлеющего неба. Я немедленно свернул в какую-то узкую заросшую травой улочку, которая как будто вела в сторону моря. На берегу я увидел, что какой-то маленький коричневато-черный человечек собирается отчалить от берега на небольшом ялике[133].

– Стой, самбо[134], – говорю я, – ты по-английски sawe?

– Куча много, да, – отвечает он и добродушно скалит зубы.

– Что это за пароход, – спрашиваю я, – и куда он идет? И какие новости? И сколько сейчас времени?

– Тот пароход есть «Кончита»[135], – приветливо говорит мне коричневый человечек и начинает скручивать папироску – Его прибывать из Новый Орлеан за банана. Его получить свой груз вчера вечером. Я думать, он отплывать через один, два часов. Оч-ч-чень хороший день быть сегодня, наверное. Вы слышать, что быть большой сражение, может, да? Как вы думать, сеньор, они ловить генерал де Вега? Да? Нет?

– Самбо, ты о чем? – говорю я. – Большое сражение? Какое сражение? Кто хочет ловить генерала де Вега? Я несколько месяцев безвылазно сидел на моих собственных золотых рудниках в центральной части страны и ничего не знаю.

– О, – отвечает черномазый, очень гордый тем, что умеет говорить по-английски, – оч-ч-чень огромный революция в Гватемала один неделя назад. Генерал де Вега хотеть быть президента. Его собирать армию – один – пять – десять тысяч людей для сражаться против правительство. Правительство посылать пять – сорок – сто тысяч солдат, чтобы убивать революция. Они вчера сражаться большой бой в горах Лома Гранде – это почти девятнадцать или пятьдесят миль отсюда. Солдат правительства бить генерал де Вега – о, так плохо. Пятьсот – девятьсот – два тысяча его людей убивать. Революция – бить, падать, ломать – очень быстро. Генерал де Вега, его бежать далеко, быстро скакать на большой мул. Да, caramba! Генерал бежать, а его армию убивать. Солдат правительства, они искать генерал де Вега оч-ч-чень. Они хотеть ловить его и убить. Вы думать, они ловить этот генерал, сеньор?

– Да помогут им в этом святые угодники! – говорю я. – Само провидение взялось отомстить ему за то, как он приспособил военные таланты Клэнси к тому, чтоб киркой да лопатой ровнять в тропиках железнодорожную насыпь.

Но сейчас, мой черный друг, для меня не так важен вопрос революций, как вопрос трудового найма. Сейчас я более всего стремлюсь уйти в отставку с одной очень важной и ответственной должности, которую я занимал в коммунотделе вашей обширной, но сильно запущенной страны. Отвези меня в своей лодочке к тому пароходу, и я дам тебе пять долларов – цинкер пейсерс[136] – повторяю я, для ясности переводя свою речь на тропический язык и в тропическую же валюту.

– Синко песос, – повторяет этот маленький человечек. – Пять доллир, вы давать?

В общем, это оказался совсем неплохой человечек. Сначала он колебался, бормотал что-то о том, что у пассажиров, уезжающих из страны, должны были быть документы и паспорта, но в конце концов он таки доставил меня к пароходу.

Когда мы достигли корабля, еще только начинало светать, и на борту не было видно ни души. Волнения на море почти не было, черномазый подсадил меня, и я залез на пароход – в борту был вырезан проем для погрузки фруктов, им я и воспользовался. Оказавшись на палубе, я осмотрелся и вижу, что люки, ведущие в трюм, открыты. А заглянув вниз, я увидел, что весь трюм забит бананами – свободного места до потолка оставалось футов шесть, не больше. Я думаю про себя: «Клэнси, ты лучше езжай без билета. Так оно будет безопасней. А то вдруг команда парохода захочет вернуть тебя в бюро по найму. Так что будь осторожен, Клэнси, чтоб ты снова не попался в лапы этим проклятым тропикам».

И я прыгаю в люк, и мягко приземляюсь на бананы, и вырываю себе нору в этих бананах, и прячусь в этой норе. Приблизительно через час я услышал, что двигатели заработали. А когда я почувствовал качку, я понял, что мы наконец вышли в открытое море. Команда оставила люки открытыми для проветривания, и довольно скоро в трюме стало достаточно светло, чтобы оглядеться. Я почувствовал легкий голод и подумал о том, что сейчас устрою себе легкий фруктовый завтрак, чтоб подкрепить свои силы. Я вылез из своей норы и выпрямился. Вдруг я вижу, что всего футах в десяти[137] от меня ползает еще какой-то человек. Вот он останавливается, и протягивает руку, и берет банан, и очищает с него кожуру, и отправляет его себе в рот. Смуглолицый такой человечек, весь грязный, в рваной одежде, в общем, жалкое зрелище. Ни дать ни взять – карикатура на жирного потрепанного клоуна в юмористической газете. Я еще раз смотрю на него и понимаю, что это ведь мой генерал де Вега, великий революционер, любитель верховой езды на мулах и импортер лопат. Увидев меня, он так и застыл с недоеденным бананом во рту, а глаза его стали по размеру как кокосовые орехи.

– Тсс! – говорю я. – Ни слова, иначе они нас высадят и заставят идти пешком. Виив ля либерти! – добавляю я, и тут же запихиваю банан себе в рот, пресекая, таким образом, всякие дальнейшие излияния чувств с моей стороны. Я был уверен, что генерал меня не узнает. Эти гнусные тропики хорошо надо мной поработали, и я очень изменился. Мое лицо покрывала рыжая щетина длиною в полдюйма[138], а одежда моя состояла сейчас из синего рабочего комбинезона и красной рубахи.

– Как вы попали на корабль, сеньор? – спрашивает генерал, как только к нему вернулся дар слова.

– Через черный ход – шмыг! – говорю я. – Как настоящие герои сражались мы за свободу, – продолжаю я, – но их было больше, и мы проиграли. Давайте же примем наше поражение как храбрые мужчины и съедим еще по банану.

– Вы тоже сражались за свобода, сеньор? – спрашивает генерал, роняя слезы на фруктовый товар.

– До последнего! – говорю я. – Эт’ я вел нашу последнюю отчаянную атаку на приспешников тирана. Однако от этого они еще больше рассвирепели, и нам пришлось отступить. Эт’ я, генерал, достал того мула, на котором вы ускакали. Генерал, вы не могли бы немного подтолкнуть сюда вон ту спелую банановую гроздь? А то мне до нее не дотянуться. Благодарю вас.

– Так вот как вы говорить, храбрый патриот? – спрашивает меня генерал и снова начинает плакать. – Ah, Dios! И у меня нет никаких средств, чтобы вознаградить ваш преданность. Едва унес я оттуда свою жизнь. Caramba! Тот мул был не мул, сеньор, а настоящий дьявол! Как шторм швырять корабли, он меня швырять. Всю кожу с меня ободрать колючки и лианы. О тысячу деревьев это адское животное царапать мои ноги! О бедные мои ноги! Ночью в Пуэрто-Барриос я прибывать. Я гнать прочь этот огромный мул и спешить вдоль берега вода. Я находить маленький привязанный лодка. Я отталкивать лодка от берега и грести к пароход. Я не видеть люди на корабль, и тогда я лезть вверх по веревка, которая висеть с корабль. А потом я прятаться в бананах. Конечно, я думать, если капитаны корабля видеть меня, они должны бросать меня обратно в эти Гватемала. Такие вещи не хорошо. Гватемала будет стрелять генерала де Вега. Поэтому я прятаться и сидеть тихо. Жизнь – замечательная вещь. Свобода, это довольно хорошо, но не так хорошо, как жизнь, я думаю.

Как я уже говорил, дорога до Нового Орлеана занимала три дня. За время пути мы с генералом стали друзья не разлей вода. Мы ели эти бананы до тех пор, пока они не стали нам кислыми на вид и неприглядными на вкус, но так или иначе наше меню все равно ограничивалось одними лишь бананами. Каждую ночь я украдкой пробирался на нижнюю палубу и добывал нам ведро пресной воды.

К моему несчастью, этого генерала де Вегу переполняли многочисленные слова и предложения. И своими нудными речами он делал скуку нашего путешествия еще более тоскливой. Он думал, что я был революционер из его собственной политической партии, в которой, как он сам рассказал мне, было довольно много американцев и других иностранцев. Ну такой это был хвастливый и болтливый генерал, что просто ужас! Хотя сам он, конечно, считал себя героем. Только на себя одного расходовал генерал все сожаления и печали, обильно расточаемые им на тему провала своей революции. Ни слова этот надутый пузырь не сказал об остальных, о тех идиотах, которые поверили ему, и пошли за ним, и были убиты или ранены из-за его революции.

На второй день плавания он сделался, по-моему, уж слишком хвастливым и гордым, как для бывшего заговорщика, который спасся лишь благодаря какому-то презренному мулу, а сейчас едет зайцем в трюме парохода и питается ворованными бананами. Генерал стал рассказывать мне о «великом железном пути», строительством которого он занимался, при этом он поведал мне и об очень смешном, по его словам, случае с одним глупым ирландцем из Нового Орлеана, которого он заманил махать киркой в свой передвижной узкоколейный морг. Довольно грустно было мне слушать, как этот грязный человечишка, бывший когда-то генералом, рассказывает оскорбительную историю о том, как он насыпал соли на хвост беззаботной и глупой птице по имени Клэнси. Он смеялся. Он смеялся долго и от всей души. Он просто содрогался от смеха, этот бунтарь-неудачник и изгой, без друзей и без родины.

– О, сеньор, – говорит он сквозь смех, – до смерти вы смеяться бы над одним – о, таким забавным! – ирландцем. Я говорить ему: «Большой, сильный людей нужны очень в Гватемала». – «Я готов отдать жизнь за ваш угнетенный страна», – отвечать он. «Конечно, пожалуйста», – говорить я ему. О! этот был ирландец такой смешной. Он видеть один разбитый ящик на причал, в котором быть несколько винтовка для охрана. Он думать, что оружие во всех ящик. Но везде там кирки. Да. О! сеньор, если бы вы видеть лицо того ирландца, когда ему заставлять работать!

Такими веселыми шутками бывший директор бюро по найму рабочей силы еще больше усиливал скуку нашего путешествия. А время от времени он, наоборот, начинал поливать бананы слезами и произносить прочувствованные речи о проигранном деле свободы и о мерзавце-муле.

Эх, и какой же это был приятный звук, когда наш пароход ударился о причал в Новом Орлеане. Довольно скоро мы услышали на палубе топот сотен босых ног, и бригада портовых грузчиков-даго спустилась к нам в трюм для разгрузки фруктов. Мы с генералом смешались с остальными грузчиками и тоже поработали некоторое время, подавая наверх связки бананов, а примерно через час нам удалось благополучно ускользнуть с парохода.

И скромному Клэнси выпала огромная честь принимать высокого иностранного гостя из великой флибустьерской державы. Прежде всего, я взял себе и генералу по несколько больших стаканов виски с содовой и какой-то еды. Впервые за много дней мы смогли поесть чего-то, кроме бананов, – какое счастье! Генеральчик спокойно трусил рядом, держась за мою руку и предоставляя мне все устраивать. Мы пришли на площадь Лафайет, и там я усадил его на скамейке в небольшом скверике. Я купил ему сигареты. Толстый бродяга удобно устроился на скамейке и закурил со счастливым видом. Я смотрю, как он там сидит, и его вид мне очень нравится. Он был от природы черный, и душа его была черная, а теперь еще грязь и пыль. Стараниями мула его одежда превратилась в лохмотья. Да, выглядел генеральчик просто чудесно, и вид его был так приятен взору Клэнси.

Я деликатно спрашиваю его, не прихватил ли он случайно из Гватемалы чьих-нибудь денег. Он тяжко вздыхает и печально пожимает плечами. Ни цента. Но это ничего, он надеется, что скоро его друзья из тропических краев пришлют ему немного финансов. Это был такой очевидный случай «очевидного отсутствия средств к существованию», что лучше и не придумаешь.

Я велел ему сидеть на месте и никуда не уходить, а сам отправился на угол улиц Пойдрас и Каронделет, где обычно стоял на посту мой знакомый полицейский О’Хара. Через пять минут показался и сам О’Хара, высокий, представительный мужчина с красным лицом, блестящими пуговицами и дубинкой в руке. Как было бы чудесно, если бы Гватемала находилась на участке О’Хары. Эт’ было бы отличным развлечением для Дэнни – пару раз в неделю подавлять при помощи своей дубинки всякие мелкие революции и восстания.

Я подхожу к нему и спрашиваю:

– А что, 5046 еще работает, Дэнни?

– Даже сверхурочно, – говорит О’Хара и подозрительно меня осматривает. – Хочешь и себе немного?

Пятьдесят сорок шесть – это было знаменитое постановление муниципалитета о профилактическом аресте и перевоспитании бродяг.

– Ты что же, не узнаешь Джимми Клэнси? – говорю я. – Ах ты мухомор старый!

Когда О’Хара наконец признал меня под скандальной внешностью, которой меня наградили тропики, я завел его в какой-то подъезд и рассказал, что мне от него требуется и зачем мне это нужно.

– Хорошо, Джимми, – говорит О’Хара. – Возвращайся на свою скамейку и сиди там. Я подойду через десять минут.

И ровно через десять минут О’Хара идет по площади Лафайет и видит, что два сильно потрепанных клоуна оскорбляют одну из скамеек своим видом. Еще через десять минут Дж. Клэнси и генерал де Вега, который еще так недавно хотел быть президентом Гватемалы, уже были в полицейском участке. Генерал ужасно напуган и упрашивает меня рассказать полицейским о его высоком звании и положении.

– Этот человек, – говорю я полицейским, – раньше работал на железной дороге. А теперь бродяжничает. Немного, знаете, помешался из-за того, что потерял работу.

– Caramba! – кричит генерал и при этом шипит, как небольшой фонтанчик с содовой водой. – Вы сражаться, сеньор, с мой армия в мой родной страна. Почему вы говорить неправда? Вы должны говорить им, что я – генерал де Вега, сольдато, caballero!

– Бывший железнодорожник, – повторяю я. – Без единого цента в кармане. Жалкая, ничтожная личность. Три дня питался крадеными бананами. Да вы взгляните на него. Какие еще нужны доказательства?

И мировой судья[139] присудил генералу двадцать пять долларов штрафа или шестьдесят дней общественных работ. У генерала не было ни цента, так что ему поневоле пришлось выбрать общественные работы. А меня отпустили, ну да я знал, что так и будет – я показал, что у меня есть деньги, ну и О’Хара тоже замолвил за меня словечко. Да, шестьдесят дней он получил. Именно столько, сколько я орудовал киркой во славу великой Кам… – Гватемалы.

Клэнси замолчал. В ярком свете звезд свет можно было видеть, что на его суровом лице появилось выражение удовольствия. Кио наклонился вперед со своего стула и шлепнул своего компаньона по спине.

– Расскажи им, чертяка, – смеется Кио, – как ты измывался над бедным тропическим генералом.

– У него не было денег, – с удовольствием продолжил свой рассказ Клэнси, – и они заставили его работать вместе с другими арестантами из окружной тюрьмы, которые убирали улицу Урсулинок. За углом находился первоклассный салун с электрическими вентиляторами и охлажденными напитками. Я сделал этот салун своей штаб-квартирой и каждые пятнадцать минут выходил на улицу посмотреть, как коротышка-генерал флибустьерит метлой и лопатой. А денек был как раз такой же жаркий, как сегодня, и воздух был похож на горячий суп. И я кричал ему: «Эй, мосье!», а он смотрел на меня черный от злости, а рубашка его была мокрая от пота.

– Толстый, сильный людей, – говорил я генералу де Бега, – нужны в Новом Орлеане. Да. Хороший работа нужно делать. Caramba! Erin go bragh![140]

Глава XI

Невольник чести

Завтракают в Коралио обычно в одиннадцать, поэтому ни продавцы, ни покупатели не приходят на рынок слишком рано. Сам рынок стоит на небольшой полянке с коротко подрезанной травой и представляет собой маленькое деревянное здание, уютно устроившееся под ярко-зеленой листвой хлебного дерева.

В то утро, как всегда неторопливо, там собирались торговцы со своими товарами. По периметру вокруг здания рынка тянулась терраса, шириною примерно шесть футов[141], с приподнятым над землей дощатым полом, укрытая от солнца навесом из банановых листьев. На этой террасе, обычно постелив на дощатый пол какую-нибудь циновку, продавцы и выкладывали свои товары: парную говядину, рыбу, крабов, разнообразнейшие местные фрукты, маниоку[142], куриные яйца, dulces[143] и огромные шатающиеся штабеля маисовых лепешек – широких, как сомбреро испанского гранда.

Но сегодня те из них, чьи места находились на восточной стороне террасы, не стали пока раскладывать свои товары. Вместо этого они сбились все вместе в одну тихо переговаривающуюся и отчаянно жестикулирующую кучку. Волноваться было из-за чего – на дощатом полу растянулось не слишком привлекательное спящее тело Блайза-Вельзевула. Он лежал на рваной коричневой рогоже и был сейчас похож на падшего ангела еще больше, чем когда-либо прежде. Его грубый льняной костюм, весь перепачканный, расползающийся по швам, до невозможности измятый, облекал его бренное тело так нелепо, что Блайз был похож на соломенное чучело, которое детишки смастерили себе для забавы, а наигравшись – выбросили. Но все так же твердо сидели у него на носу очки с золотой оправой – единственный уцелевший символ его былого величия.

Неизвестно, были тому виной лучи солнца, отражавшиеся от легкой ряби на поверхности моря и игравшие на его лице веселыми солнечными зайчиками, или голоса рыночных торговцев, но Блайз-Вельзевул наконец проснулся. Щурясь от яркого солнца, он приподнялся со своего ложа и сел, опершись спиною о деревянную стену рынка. Вытащив из кармана подозрительного вида шелковый носовой платок, он стал усердно протирать и полировать свои очки. За этим занятием он постепенно осознал тот факт, что в его спальню вторглись посторонние и что какие-то вежливые желтые и коричневые люди умоляют его освободить место для их товаров.

– Не будет ли сеньор так любезен… тысяча извинений за причиненное беспокойство… но скоро придут compradores[144] покупать свежие продукты… десять тысяч сожалений, что потревожили ваш покой!

В такой учтивой форме они намекали, что сеньору следует убраться отсюда и прекратить наконец ставить палки в колеса торговли.