Юбилей смерти

Машка стоит рядом с моей каталкой. Она, как и все, думает, что я хотела покончить с собой. Я и сама теперь так думаю. Маша плачет, ругается, говорит: дура, мой дом построен ступеньками, и ты спрыгнула всего на один этаж вниз, а не на десять!..

Игорь Янов. Хрупкость

После кофе он предложил прогуляться – проводить Еву домой. Она согласилась, и новоявленная пара – высокая женщина, на которую оборачиваются мужчины, и мрачноватый человек в темном костюме – вышли на улицу.

Запах осени навевал воспоминания из прошлой жизни. Пропитавшись еще едва различимым запахом тлена опадающих листьев, врывался в легкие и кровь, чтобы отравить…

Она молчала. Будь это настоящим свиданием, Игорь уже смылся бы. В этой женщине пульсировало нечто тревожное, словно она все время ждала беды, а тот, кто шел с ней рядом, имел очень малое значение – так, прилипшая к подошве шелушка от семечки. И разговор не складывался. Осторожные вопросы она умело игнорировала, сама ни о чем не спрашивала. Болтала о какой-то чуши – погода, магазины, фитнес, подруга Маша.

Однако так просто расстаться с ней Игорь не мог. Ева олицетворяла шанс на спасение брата.

– Зайдете ко мне? – спросила она, когда они подошли к голубому двухэтажному дому, выстроенному еще сталинскими прорабами и рабами. – Я в Гродин недавно приехала, Маша сняла для меня квартиру в этом старом доме. И я люблю бульвар. А вы?

Мысль о бульваре вывела к Шарику – с ним же надо погулять! Тут Янов вздохнул с облегчением: обретаясь в доме Шишова, афган в гульках не нуждался, располагая возможностью в любой момент выскочить по делам во двор. Хозяин дома любил собак, а красавцу Шарику позволял все и даже больше.

– Обожаю бульвар, – ответил Янов. – И умираю, как хочу к вам в гости.

У Евы нашелся хороший дагестанский коньяк, шоколад и виноград. Янов расположился в кресле, она села напротив.

– Вы обещали почистить мой апельсин.

Он попросил нож, стал срезать с плода целлюлитную оранжевую кожу. Очистил от белой прослойки, разделил апельсин на дольки. Все это время она молча курила и наблюдала за ним с рассеянным видом.

– Любите апельсины? – спросил он, протягивая ей дольку.

– Да, очень, – она сразу же отправила дар за щеку. – Когда попаду в рай, буду только апельсинами питаться.

– Апельсиновый рай? Интересно.

– Не верите, что в раю много апельсинов? Ладно, когда придет время, я пришлю вам пару килограммов оттуда – на пробу.

Они рассмеялись. Ева снова закурила.

– Мне кажется, вас что-то беспокоит, – попытался спровоцировать ее Янов.

– Волнует, – поправила она.

– Что волнует? Может, помощь нужна?

– Нет, спасибо. Из Гродина я уезжала двадцать лет назад в жутком кошмаре. Черная полоса выпала. А сейчас приехала, и невольно припомнилось разное… Не по себе стало, – улыбнувшись, Ева приподняла брови.

Глянув на них, Янов вспомнил два слова: «соболиные» и «месяцем».

– Ясно, – он улыбнулся в ответ. – Воспоминания… А что это вы делаете?

Вопрос прозвучал глупо – он же видел, что она раздевается и идет к нему. Подошла, склонилась к его лицу и поцеловала. То есть, сначала слабо тронула его губы, а потом щекотно провела кончиком языка между ними и прижалась теснее.

Игоря словно окатило горячей волной – от губ и до самых пяток. Он притянул Еву к себе на колени, жадно впитывая исходящие тепловые волны и слабый запах духов, а может, просто ее кожи.

Поцелуй длился до того самого ощущения, когда все прочие обстоятельства и мысли потеряли для Игоря всякий смысл. И тут она резко отстранилась, встала, отошла.

– Я передумала. Уходи.

Отвернувшись, Ева подняла с кресла кружевные тряпочки, которые женщины называют бельем. Ловко натянула их на себя, достала сигареты.

Слегка опешивший Игорь туповато молчал целую минуту, а затем рассмеялся:

– Вы проверяете меня на вшивость? Целуете, потом гоните, чтобы по моей реакции сделать выводы о моем характере, темпераменте и так далее?

Теперь изумилась она – уставилась на него со смешным выражением детского недоумения.

– Ну и ну… Еще никто об этом не догадывался.

– Круто. А вам не страшно проворачивать такие штуки? Вдруг мужик попадется агрессивный, обидчивый, злобный? Вас не пытались за такое бить?

Ева фыркнула и расхохоталась, закинув голову.

– Бить? Нет, конечно! Это же финальная проверка, после множества предыдущих. К этому моменту я уже знаю, чего ждать от мужика. Но многие обижались, кое-кто пытался денег всучить, а был и такой, что захотел снасильничать. Получил по яйцам.

– А для чего проверки?..

– Ну, как для чего? Хочу понять, стоит ли этого человека делать частью моей Новой жизни. Не спрашивай – долго объяснять. Однако, интересно, что именно ты раскусил мои хитрости, – промурлыкала Ева.

Вдохновленный, он вскочил с кресла и подошел к ней. Она обняла его за шею, прижалась. Вторая горячая волна свалила с ног обоих.

Ночью Янов проснулся от вскрика Евы и основательного пинка по бедру. Оказалось – во сне он сжал ее с такой силой, что разбудил, напугав ее.

– Больно… – прохрипела, тяжело дыша, она. – Я испугалась, что задушишь!

– Прости, прости…

Он сел на кровати, вытер ладонью мокрый лоб. Встал и прошел в ванную, представлявшую собой длинную комнатку с окном. Коричневый тусклый кафель на полу и белые плитки на стенах напоминали о прошлом веке. В углу подмигивала живым огоньком колонка выпуска конца шестидесятых – новьё для этого интерьера.

Янов попытался вспомнить, что ему снилось. Нечто страшное – пропасть, обвал. А он хотел кого-то спасти, вынести, оттащить…

Из-за двери донесся ее голос:

– Игорь, ты как? Тебе не плохо?

– Мне хорошо, ложись! – отозвался он, не исказив правды – сердце билось оптимистично и ровно.

Вернувшись к Еве, склонился над ней и поцеловал.

– Прости, что-то приснилось. Отвык спать в постели красивой женщины.

– Да? – сонно пробормотала она. – Привыкай. Это надолго.

Утром он проснулся рано. Встал и сварил кофе, вернулся в постель, но пока будил Еву, кофе успел остыть. От нее и на самом деле оказалось невероятно трудно оторваться.

Жизнь третья

Он приходит утром, когда я уже не плачу. Свинцовое отупение душит меня изнутри и снаружи. Мне абсолютно нет дела до прошлого, настоящего и будущего. Такой безысходности не ощущалось даже после смерти мамы.

Он – обычный человек, наверное, лишь немного моложе ее. Маме сейчас исполнилось бы сорок восемь… Нет, пожалуй, мой доктор значительно моложе, только он слишком иссушенный, тусклый, блеклый для своего возраста. Меня осматривает очень внимательно. Долго ощупывает позвоночник, светит в глаза фонариком, заставляет показать язык, убирает со лба спутанные волосы. Наконец, спрашивает о настроении. Неожиданно для себя отвечаю: «Так же, как и у вас». Он делает вид, будто не понял, что я его раскусила: «Значит, с вами все нормально!». Слова он подтверждает негромким смешком, в котором я различаю такой острый вкус горечи, что мне становится стыдно за свою бестактность.

Тут я понимаю, что доктор знает о моей попытке самоубийства. Больше того, он сочувствует мне, что, конечно же, очень странно и непонятно.

Он уходит. Как его зовут? Он не представился или я забыла?..

Вэл не желает посещать меня в больнице. Он пишет записку и передает ее через медсестру – я же не встаю, нога в гипсе, да и сотрясение мозга солидное. Вэл пишет, что хочет развода. Я отвечаю ему через ту же медсестру, что хочу того же.

Машка держит меня за руку, говорит, что я обязана начать радоваться жизни. У меня есть Селена, у меня есть я сама. Рассказывает какие-то мрачные истории про каких-то людей, которые боролись и выживали.

Мне непонятно – зачем? Машка срезается на этом вопросе. Ей-то очевидно: жить надо ради жизни, потому что ты тут. А я все равно не понимаю – зачем?..

Будь у меня силы, я бы спорила. Я бы нашла слова, чтобы убедить всех вокруг в том, что жить следует, только если тебе не больно. Не так больно, как мне. Эта боль, она глубже, чем обида на свекровь, на Вэла. Боль словно бы растет изнутри, и нет ей исхода. Не пережить ее.

Машка гладит меня по голове, слезы из ее глаз скатываются по щекам к подбородку. Она стирает их ладошкой. Уходит.

Моего доктора зовут Александр Данилович Чудай. Войдя в палату, он сухо здоровается, не глядя на меня, подходит к другим. Понимаю, что моя очередь тоже придет, и все равно сержусь. Не хочу ждать его внимания, мне сейчас нужно!

Наконец, вот и он: старается не встречаться глазами. Я неприятна ему, наверное. Опускаю голову под давлением ужасного разочарования.

Он берет меня за руку, измеряя пульс. Вижу, что он оценивает мое состояние интуитивно, не считая удары сердца. Качает головой, советует психотерапевта. Мое молчание считает нормальным для человека после попытки суицида. Так и говорит вслух, но очень тихо, чтобы соседи не слышали. Идет к следующей травмированной, лежащей на кровати слева. Она сияет от его внимания, его прикосновений. Я ее ненавижу.

Прошла всего неделя, а я уже другой человек. Машка видит это, хочет понять, что происходит. Но ничего не происходит. Доктор делает свое дело, а я – свое. То, что я безнадежно влюбляюсь в доктора Александра Даниловича Чудая – чисто моя проблема. Уверена, что в него влюбляются постоянно. Он чуткий, внимательный, добрый, точный, уверенный, открытый, сдержанный. А внутри него – пропасть боли. Отчего ему плохо – никто не знает, но то, что плохо – сто пудов. Другие это тоже чуют, женщин-пациенток его боль просто зомбирует. Каждая считает, что она и только она разведет его страдания руками, станет той единственной и неповторимой, что спасет его. И все такое.

А он ничего не замечает.

Машка продолжает приходить каждый день. Иногда рассказывает про Вэла. Эта сволочь нашла способ доставать меня – через лучшую подругу! Он регулярно названивает ей, сообщает свои новости. Знает, что моя Маша обязательно передаст весь разговор с комментариями, и пользуется этим. Работать микрофоном Машке не нравится, но она считает, что так лучше для меня. И в этом есть доля правды: видеть Вэла я не хочу, но мне надо знать, как дела у моей дочери. Вэл обещал принести ко мне Селену, но я знаю, что он ни за что этого не сделает. Может, позволит Машке?..

Часто вспоминаю вид из Машкиного окна. Красота неба словно впечаталась в мою башку при ударе о крышу предыдущего этажа. Пронзительно-синее и прозрачно-белое, пронизанное светом: торжественная, мощная красота. Тут внизу все мелкое и глупое, там наверху – все настоящее и надежное.

А вот теперь между нами начинает происходить нечто особенное. Выражается это… даже не знаю, в чем. В моей палате лежат еще пять женщин, влюбленных в Александра Даниловича не меньше моего. Их внимательное присутствие не позволяет ему уделять хотя бы на каплю больше внимания мне, чем им. Да и я не хотела бы попасть на их языки. И все равно я вижу, что он чувствует ко мне. Он меня любит.

За месяц в больнице я будто бы прожила целую жизнь, переменившись внешне и внутренне самым радикальным образом. Свекровь и Вэл кажутся мне тенями прошлого, все, что я хочу от них – получить назад мою прекрасную дочь.

Валяясь на больничной койке, от нечего делать, я стала ухаживать за собой – выщипала брови, ежедневно делаю маски для лица. Улыбаюсь. Машка говорит, что я выгляжу куда более спокойной, чем прежде. Она хвалит меня – я похудела, похорошела. Шутливо спрашивает: может, ты влюбилась? Тут в палату входит Александр Данилович. Мое лицо сразу же изменяется. Машка не может скрыть, что все поняла. Мы обмениваемся взглядами, но не говорим ни слова.

Как только я начала вставать с костылями, Александр Данилович завел привычку прогуливаться со мной по коридору. Обычно мы выбираем время после восьми вечера. Пациенты уже умотались от процедур и бытовых хлопот – поесть, искупаться и прочее, коридоры пусты, а мы все ходим и ходим, разговаривая о самых разных вещах.

Александр Данилович – изумительно начитанный человек. Я понимаю, что книги – это его собственная реальность, куда он прячется от чего-то, что происходит в его жизни. Но уверена, он читал бы без передыху, даже если бы ему не надо было прятаться от реальности в придуманных мирах. Он рассказывает о лучшем, что прочитал, а я только и могу кусать себя за локти – «Раковый корпус» читать побоялась, «Котлован» не осилила, «Жизнь и судьба» так и осталась прочитана наполовину. Я пустая и малоумная, мне стыдно.

Александр Данилович запрещает мне стыдиться своей неначитанности и бессодержательности, он и сам был таким в юности. Просто ему повезло – отец подсовывал ему ценные книги. Если я захочу развиваться, то буду…

Со стороны наш разговор может показаться слишком дидактическим. Но это только форма, а в ней спряталось очень личное содержание.

Я спрашиваю: «А вы будете подсовывать мне книги?».

Он останавливается и останавливает меня. И вдруг целует. Странное ощущение охватывает меня с дикой силой. Кружится голова, я покачиваюсь. Поцелуй прерывается, словно гаснет свет. Он хватает меня за плечи, чтобы я не рухнула на линолеум.

Говорю: «Я тебя люблю».

На его лице проступает самый откровенный ужас, будто кожа с мясом слезла с моего лица, и он видит голый окровавленный череп с вылупленными глазами.

«Я, видно, спятил…», – говорит он.

Следующий разговор происходит днем позже в маленькой рекреации, где я плачу второй час подряд. Это самый конец коридора, за ординаторской и процедурным кабинетами. Больных здесь не бывает.

Узнаю его приближающиеся шаги – он ходит не в тапках, как большинство докторов, а в кроссовках.

«Что ты тут делаешь?», – спрашивает он строго.

Я молчу, потому что от спазмов перехватило горло.

«Перестань плакать, – это звучит уже скорее беспомощно. – Прости меня, я повел себя глупо и безответственно».

Он рассказывает, что моя влюбленность – подвид стокгольмского синдрома. Она пройдет, как только я покину больницу. Да и он сам много раз влюблялся в пациенток, у докторов так постоянно происходит. Он цинично смеется, выдав себя с головой.

Вытирая слезы, я тоже смеюсь – над его притворством. Говорю, что не навязываюсь ему в любовницы, что нечего шарахаться. Да, я влюблена, но я взрослый человек и справлюсь со своими чувствами. Спасибо, конечно, что вы не пользуетесь моей глупостью, это по-онегински благородно.

Александр Данилович садится рядом со мной на кушетку, растирает глаза. «Это не благородство, – говорит он хрипловато, – я просто в такой ситуации, что должен быть осторожнее. Ты в курсе, что я женат?».

Он упоминал это, только по его тону я поняла: жена не имеет значения. Она есть и ее нет – также, как и Вэл для меня.

Он продолжает: «Она тяжело больна, часто вообще не может ходить. О ней надо заботиться, да просто жаль ее. Она не виновата, – он добавляет, мучась от необходимости произносить такие вещи: – Тяжело заботиться о человеке и не любить его совершенно. И еще – мой сын, царевич Дмитрий. Его я точно не брошу».

Я отвечаю: «Ты думаешь, что я хочу замуж, мне что-то от тебя надо? Люблю – это значит люблю. Хочу, чтобы ты был счастлив. Я могу сделать тебя счастливым?».

Он начинает туманно рассуждать о чувстве вины, долге, необходимости. Как только в свои бредни он приплетает клятву Гиппократа, я обрываю его: «Ты хочешь просто немного любви?».

Он отвечает: «Да».