Том 1. Рассказы и повести

Аника рассмеялась. Смех у нее был чистый и звонкий, как звуки волшебного колокольчика.

— Ай-яй-яй! Вы, вижу, хотите меня одурачить. Тетеря поверит! Молодому герцогу Брезина ни к чему. Он и в Талар-то никогда не заглядывает, а живет в городе Вене, во дворце из чистого золота; сотня охотников стреляет ему дичь на ужин — с чего бы ему тут бегать за зайцем по Брезине! И больно нужен ему пёркёльт у старого Олея. Он ужинает сливками с розмариновыми булочками. А потом разве герцог такой же человек, как и все? Будто я и не знаю! Он не для того герцог, чтобы на людей похожим быть.

— Простите, ваша светлость, глупышке! Она ребенок еще.

А его светлость уже не только простил ее, но принялся состязаться с Аникой в смехе, — девушка же, решив, что он смеется над ней, вдруг надулась, рассердилась (все это было ей очень к лицу) и, круто повернувшись, вышла, пробормотав что-то вроде: «Я вам не дурочка далась, чтобы надо мною потешаться».

Однако, когда она уже вышла из комнаты, ее охватило беспокойство: а что, как он в самом деле герцог? Взял да и приехал из Вены. Аника ведь и сама слышала от ночного сторожа Иштока Лапая, что раньше их господином был старый герцог, а теперь, после его смерти, все его бесчисленные угодья достались молодому баричу… Так что все возможно! Господи, какая жалость, если их гость — герцог! А ведь каким видным крестьянским парнем мог бы он быть!

Вконец опечалившись, девушка быстро поднялась по лестнице на чердак загона, чтобы оттуда окинуть взглядом тонущие в вечернем сумраке окрестности.

И вдруг сердце ее словно пронзило стрелой. Да, это на самом деле герцог: над Таларским замком, жестяная крыша которого поблескивает так, что и отсюда видно, плещется флаг. А от Лапая она слышала, что так оповещают округу о прибытии герцога. …Боже милосердный, она ударила по лицу его светлость! Сопротивлялась ему, поддразнивала его, смеялась над ним. О, господи, не сносить ей теперь головы…

В плошке с расплавленным свинцом, когда гадали они вместе в ночь на святого Андраша…

Грустные вопросы, как правило, рождают и грустные ответы.

Вечером, когда он вместе с овчаром вернулся домой, их опять ожидала новость: герцог снова был там.

И на другой и на третий день молодой барич продолжал охотиться в здешних местах и каждый раз заглядывал к Анике выпить стакан молока. Как видно, он очень любил дичь и молоко…

На третий день, услышав, что герцог наведывался вновь, старый Олей нахмурил брови и сказал подпаску:

— Завтра ты один последишь за стадом. Что-то барич зачастил сюда охотиться. Я хочу переговорить с ним.

Аника вздрогнула и за весь вечер не проронила ни слова.

На следующий день Олей остался дома. Пожалуй, за двадцать лет ни разу не было такого случая. Тысячеголовая отара, наверное, недоумевала, куда запропастился их земной «ангел-хранитель» вместе со славным атрибутом своей власти — посохом со свинцовым наконечником — и привычными для овечьего слуха окриками: «А ну, ты!» и «Эй, пошла прочь!» Не по вкусу придется им сегодня даже соль, да и трава покажется скверной! По крайней мере, так представляется это Олею, которому тоже до смерти скучно без своего стада. Анику он сразу же после полудня отослал с весточкой к Иштоку Лапаю, откуда она вернется только поздним вечером, а сам набил трубку тем злосчастным растением, из-за которого и короли и народы то и дело готовы сцепиться друг с другом и которое пастух старается умножить тем же способом, что и шерсть от весенней стрижки: он держит его в сыром месте, где, пропитавшись влагой, оно разбухает вдвое. Олей закурил трубку, растянулся на пестрой от цветов лужайке во дворе и стал разглядывать загон, его красивую красную крышу, ярко-белые стены, выступающие вперед массивные балки… Долго смотрел он на загон и все не мог налюбоваться… Ах ты, боже мой, и до чего же, наверное, толковый был каменщик, что его построил!

Так лежал он и лежал и вдруг заметил тень, двигавшуюся по стене; он обернулся и увидел герцога Пала. Его-то как раз и поджидал Олей.

Герцог направился прямо к двери, ведущей в сени, подергал за веревочку, но, видя, что запор не открывается, недовольный, подошел к окошку и постучал.

С тяжелым сердцем спускалась Аника вниз по лестнице, не зная, куда спрятаться от стыда и, надо признаться, страха перед герцогом, как вдруг перед домом вырос роскошный экипаж. Когда же Аника спустилась на последнюю перекладину, во дворе появился и сам герцог Пал. О, только бы он не увидел ее!

Но герцог, разумеется, ее заметил и — наяву ли это, во сне ли — подскочил к лестнице и, озорно подхватив девушку, легко, как пушинку, снял ее с последней ступеньки и поставил на землю. Аника, казалось, ничего не чувствовала, ничего не понимала, ее сковало какое-то чарующее забытье, мучительный и вместе с тем сладкий полусон.

— Ну, теперь-то ты веришь, что я — герцог?

Сказав это, статный юноша, смеясь, прыгнул в экипаж, помахал на прощанье рукой старому Олею, а Анике шепнул на ухо нежным, вкрадчивым голосом:

— Но пусть для тебя я никогда не буду герцогом, Аника. А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…

Экипаж умчался, но прощальные слова продолжали звучать в ее ушах. Волшебные слова! Они сотканы из жаркого пламени, длинные языки которого вонзаются прямо в сердце и жгут его, заставляя бешено биться, будто желая его гибели. Сейчас ее сердце — словно стронутый с места колокол: он неумолчно гудит, вызванивая чудесные слова, а затем весь вечер повторяя их снова и снова… Ночью их кричит ночная мгла; утром они звучат в шепоте листвы дерев, и молчаливые горы разносят их эхо; испарения, поднимающиеся с земли, выдыхают их травам; даже кипящая пастушья похлебка весело бурлит на шипящем тагане, повторяя:

«А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…»

И Анике так приятно вслушиваться в то, о чем твердит ей все вокруг.

Целый день она рассеянна и молчалива. Песни Брезины умолкли. Ныне ни Олей, ни Мати не слышат голоса Аники; умолкла также и свирель Мати. Более совершенная поэзия царит здесь теперь! Прочь, кустарник, на твое место пришел лес!..

И зачем только на свете существуют герцоги, думала девушка. Ведь как прекрасно, что голубь не может сказать своей избраннице: «Я — особая птица, у меня ярче оперение, и мне нельзя любить тебя». Как прекрасно, что все голуби — одинаковы!

А Мати думал: так вот почему превратилась в ружье та свирель, которую Аника увидала на плече своего нареченного.

— Открой дверь, Аника! Ты, наверное, заснула, фея моя прекрасная, овечка моя маленькая…

Но герцог, разумеется, стучал напрасно — «овечка» не впустила его; вместо этого он услышал грубый голос Олея:

— Дверь заперта, ваша светлость. Я дома сегодня, если вашей светлости что-либо приказать угодно.

— Гм-м! Это ты тут, старый Олей? Но где же Аника? Олей резко передвинул свой расшитый пояс, потом большими загорелыми руками погладил лоб и, наконец, ответил;

— Девушка не состоит на службе поместья. К услугам вашей светлости здесь я и подпасок. А девушкой распоряжаюсь только я.

Пал Талари удивленно взглянул на Олея.

— Что ты хочешь этим сказать?

Овчар совсем близко подошел к герцогу и потряс в воздухе кулаками. Рубаха на нем расстегнулась, обнажив его могучие мускулы; прокуренный голос загремел, предвещая бурю:

— А то я хочу сказать, что ежели баричу и впредь будет угодно охотиться здесь, возле загона, то может случиться, что вам, вместо птицы, медведь встретится — даром что вы ружье свое только мелкой дробью заряжаете.

И, будто в пояснение своих слов, он несколько раз ударил себя кулаком в грудь, как бы говоря: «И этим медведем буду я».

Могущественный вельможа — по которому в семидесяти деревнях зазвонят в колокола, когда он умрет, и перед кем в девяти комитатах снимают шляпы, пока он жив, — стал пунцовым, как мак; он стоял и не знал, что ему делать, что ответить. Герцог чувствовал на себе тяжелый взгляд налитых кровью глаз брезинского овчара, и от этого взгляда у него началась дрожь в ногах. Ружье, которое он снял с плеча, чтобы в случае чего направить его на Олея, тоже дрожало в руках.

— Ты позабыл, с кем разговариваешь? — пробормотал он.

— Я знаю, с кем говорю, — со своим господином. Но и ваша светлость пусть не забывает, с кем говорит.

— С кем же это?

Олей высоко вскинул голову, он держался гордо, как истинный герой.

— С отцом этой девушки.

Талари облегченно кивнул. Ему пришла в голову хорошая мысль.

— Ладно, овчар, я буду говорить с тобой, как и полагается с отцом. Мне любой ценой нужна твоя дочь.

— А я не отдам ее ни за какую цену.

— Послушай, овчар. Что бы ты сказал, если бы этот загон вместе со всеми его овцами стал твоим, если бы я подарил его тебе?

Большего пообещать овчару невозможно. Все волшебные сказки тысячи и одной ночи меркнут и блекнут на фоне этой ослепительной действительности! Брезинский загон с красной крышей, девять вожаков-баранов, сто тонкорунных овец и все остальные овцы — все это принадлежало бы ему. Как мало осталось бы тогда прочим людям, также живущим на свете!

Старик заколебался, подобно весам, на одну чашу которых бросили такой тяжелый груз, что она сразу опустилась, хотя минуту спустя, возможно, не она перевесит.

Герцог был в восторге, заметив эти обнадеживающие колебания.

— Вот тогда ты и в самом деле стал бы властелином Брезины.

Овчар сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Картины блестящего будущего проносились перед его мысленным взором. Его кожаный пояс украсит золотая пряжка; он каждый божий день станет надевать шелковую рубаху; а когда будет выходить со своим стадом на выпас, слуга понесет за ним флягу, наполненную медовой палинкой, и у слуги этого только и будет дела, что приговаривать: «На доброе здоровьице!» — всякий раз, когда он приложится к фляге; все смертные будут снимать перед ним шапку, все станут ему завидовать: «Смотрите, вон идет брезинский овчар, у него такие несметные богатства, столько сокровищ, что и прусскому королю не стыдно было бы иметь их в своих ларцах».

Олей содрогнулся всем телом.

Но люди и про то узнают, кто дал ему эти несметные сокровища, и за что дал, узнают! Чего стоят все суетные почести, если следом за ним будет ползти большая черная тень? И эта большая черная тень — нечистая совесть.

— Ну, Олей, решай!

— Нет, нет, ваша светлость, оставьте меня в покое, прошу вас. Оставьте, оставьте! Я честно служил вашему батюшке, не позорьте вы мою седую голову.

— Постой, постой, не спеши! Не всегда ты найдешь меня в таком расточительном настроении. На тысячу людей, может, один такой и найдется, кто отверг бы подобное предложение! Я люблю Анику и увезу ее в Вену, ей будет там хорошо, она заживет как графиня. Меня она тоже любит и охотно поедет со мной. Так чего тебе раздумывать, старый Олей? По рукам!

На лице у старого овчара заблестели крупные капли пота; тихим, дрожащим голосом он проговорил:

— Никогда!.. Никогда!..

— Ты глупец, ты просто лишился рассудка. Пойми же, чего я желаю. Только одного: чтобы ты закрыл на все глаза, не скалил зубы и не трезвонил по всему свету. За это я отдаю тебе загон вместе с овцами. Ничто не замарает тогда Анику. Если, например, я похищу ее, так ведь это случится без твоего ведома — ты тут ни при чем. Это будет всего лишь поворот колеса судьбы, остановить которое тебе не под силу.

Олей отвернулся.

— Зачем же вы тогда сказали мне, — проговорил он глухим, хриплым голосом, — могли бы и без этого…

— Хорошо, я так, «без этого», и сделаю, — ответил герцог и, круто повернувшись, бросил: — Бог тебе в помощь!

И он, насвистывая, удалился быстрым шагом.

Олей прислонился к стене. Силы покинули его. Он хотел что-то крикнуть вдогонку уходящему, но только беззвучно пошевелил губами — голос не повиновался ему; дико вращая глазами, овчар следил за герцогом, и в этом не поддающемся описанию взгляде выражались испуг и отвращение…

Припадая к стене и цепляясь за нее, он добрел до комнаты.

Голова у него шла кругом, мучительные мысли громоздились в мозгу; они, словно скалы, скатывающиеся с кручи, медленно наползали на сердце, давили и сжимали его.

— Ой, колет! — хрипло закричал он.

И горы ответили ему эхом: «Ой, ко-лет».

Но Олей хорошо знал, что это — неправда. Человек склонен обманывать себя.

Войдя в комнату, он лег в постель, заставив себя поверить в то, что его мучают колики. Сначала он стонал и ревел, как раненый зверь, потом, спрятав в подушку лицо, ставшее похожим на лик мертвеца, нашел иной способ облегчить свои муки: затянул песню.

Может быть, мысли, заимствованные из песни, вытеснят его собственные черные думы?

Он долго так мучился, пока его обострившийся слух не уловил приближающиеся легкие шаги Аники.

— Она пришла и сейчас увидит меня! — вскричал старик и вскочил, словно одержимый. Против кровати на стене висело зеркало; оно отразило его искаженное страданиями лицо. Олей остановился перед ним и вперил застывший взгляд в свое изображение, потом вдруг издал вопль, поднял кулаки и, ринувшись на зеркало, с такой страшной силой ударил по нему, что оно разлетелось на тысячу осколков.

Когда вошла Аника с весточкой от Лапая, старик в беспамятстве лежал на полу; руки его были в крови, а глаза закатились.

Анике некогда было раздумывать, что же произошло с отцом; она быстро обрызгала ему лицо водой и снова уложила в постель. Всю ночь он бредил, сражался с какими-то фантастическими чудовищами, змеями и драконами, терзавшими его сердце и старавшимися вырвать у него печень.

К утру ему стало лучше; вместе с Мати он выгнал стадо, но не разбудил Анику, как обычно, чтобы она приготовила завтрак: они отправились на голодный желудок.

Было чудесное летнее утро. Природа одаряла все и вся светлой своей улыбкой. Росная трава щедро предлагала себя овцам, и те, вняв призыву, весело жевали ее; птицы тоже радостно щебетали». Словом, было именно такое приветливое утро, какое любят воспевать поэты, хотя их описания все же неизменно уступают действительности, ибо природа — неповторима: никакая фантазия не может ни приукрасить ее, ни преувеличить ее красоту — она может лишь изуродовать ее.

Все дышало весельем, только Олей был мрачен и Мати печален.

Весь день овчар не мог найти себе места. Лежать — не лежалось, следить за стадом или плести корзину — тоже надоело, ходить взад-вперед — утомительно, думать… о, думать было мучительней всего!

И все-таки убежать от дум было невозможно; они нападали на него и преследовали повсюду, гнались за ним, чем бы он ни занимался.

Мысли не имеют совести, им не скажешь: «Убирайтесь прочь отсюда!»

Что будет с Аникой? Он хотел продать свое детище, он, Тамаш Олей, брезинский овчар! Он торговался: ему предлагали сокровища, богатство за его плоть и кровь. Никогда, никогда!

И тот голос, который все эти шестнадцать лет блуждает среди леса, сегодня уже в третий раз с упреком окликнул его: «Тамаш! Тамаш!»

Ужасно! Когда звон бубенцов девяти вожаков сливается воедино, то кажется, и он звучит, как присловье: «Продал честь — купил загон».

— Эй, подпасок, сними-ка эти бубенцы!

Мати повинуется, но он и подумать не смеет, что овчар не в своем уме.

— Эй, подпасок, слышь-ка, оставь ты эти бубенцы — я про другое думал. Надевай свой сюр… Который может быть час?

— Да уж за полдень.

— Пойдешь сейчас в Талар.

— Слушаю, хозяин.

— Придешь в герцогский замок и скажешь, что тебя послал брезинский овчар и что тебе нужно поговорить с самим герцогом.

Мати слушал, затаив дыхание.

— Тебя впустят; проведут к герцогу, и ты скажешь ему вот что, слово в слово: «Ваша светлость, брезинский овчар велел передать вам, что из того самого дела никогда ничего не получится. Откажитесь от него, ваша светлость». Понял ли ты? Ну, быстро!

Мати хотел бы еще лучше понять, что это за «то самое дело», но гордая натура овчара не терпела ни вмешательства в его дела, ни даже расспросов. Инстинктивно Мати чувствовал, что эта весть не будет для его светлости приятной, — поэтому он и торопился сообщить ее герцогу.

Часам к пяти вечера он уже обернулся: побывал в Таларе и, усталый, запыхавшийся, но весело насвистывая, возвратился назад. Откуда у него, черт возьми, такое хорошее настроение?

— Ну, что передал герцог? — спросил овчар глухим голосом.

— А ничего, хозяин, даже и того меньше.