Том 1. Рассказы и повести

— Сегодня лучше, чем вчера, — ответила она, улыбаясь. — А как у вас дела, люди добрые?

— Неплохо, ласточка ты моя маленькая, — сказал овчар, снимая с плеч сермягу, — а вот скажи-ка, готов ли у тебя ужин?

— Пёркёльт * уже готов, отец.

При слове «пёркёльт» лицо у овчара просияло, ведь для него это праздничная трапеза.

— Иди-ка, сынок Мати, помешай его, пока оно на огне. В таких вещах я человек суеверный… по моему разумению, пёркёльт только тогда вкусен, если и чабан к нему руку приложил.

— Я даже не знаю, хозяин, где плита. Да и не смыслю я ничего в поварских делах.

— Не хитри, мошенник, а делай, что я говорю… И разве не над плитой лили вы с Аникой свинец в ночь на святого Андраша, когда Аника увидела твою физиономию, загадав на своего суженого?

— Ну, не совсем так… — смутившись, проговорил Мати, — Просто фигура такая вылилась, со свирелью за спиной…

— И вовсе то была не свирель, — возразила Аника, — а…

— А что же? — сразу охрипшим голосом спросил Мати.

— Ружье, если ты непременно хочешь знать.

Мати показалось, будто его ножом поразили в самое сердце.

Что это значит? Почему Анике кажется сейчас ружьем то, что до этого считала она свирелью? Какое-то мрачное предчувствие закралось ему в сердце.

Машинально он поспешил запереть за стадом ворота загона.

А мысли Олея тотчас же вернулись к пёркёльту… Впрочем, возможно, они вовсе и не удалялись от него.

— Так пёркёльт, говоришь, будет? Вот это дело, Аника. Можно подумать, что у нас гости.

— А так и есть. Сейчас гость будет здесь.

— Кто же он?

— Да уж одно верно — очень даже особенный человек, — ответила Аника.

— Я его знаю?

— Нет, нет. Из господ он, какой-то охотник… Я никогда раньше не видела его.

— И вовсе он, дочка, не охотник — небось писака какой-нибудь из комитатской управы. Вот уж, право, не могут оставить человека в покое…

— Совсем и не комитатский чиновник! Слишком молод он для этого. Лицо у него белое, как крыло у лебедя; должно быть, его и ветерок не касался.

— И он с ружьем?

— Да еще с каким!

Мати тут совсем низко нахлобучил шляпу, на самые глаза надвинул и прислонился к стволу высокого тополя, потому что на душе у него вдруг стало так горько, словно ад перед ним разверзся; ох, как голова закружилась — только бы не упасть.

— Видно, смелый, шельма… — проворчал Тамаш Олей. — Ишь ты, отважился в лесах герцога охотиться! Ну, не пообещай он пожаловать к нам в гости, я бы отобрал у него ружьецо!

— Он пришел сюда уже за полдень, — продолжала щебетать Аника. — Вы только представьте, как я поначалу испугалась, завидев его. Он попросил молока попить. Я принесла ему, а он мне вот эту золотую монетку дал.

— Зачем же ты приняла? — возмутился Олей.

— Я сказала, что мы не берем денег за молоко — у нас его, слава богу, хватает. Но он оставил монету вот здесь, на краю стола.

— Мы вернем ее обратно, — проговорил Олей. — Избави бог! Что только подумают люди о брезинском овчаре, коли узнают, что он забредшего к нему путника молоком за деньги поит!

Он взял монету в руки и вдруг воскликнул с изумлением:

— Не будь я Олей, если это не золотая крона! Знаете ли вы, что я сейчас подумал? — И шепотом добавил: — Это либо Граца, либо Захонь. Я у них видел такие деньги… Тысяча громов и молний! Матей, быть у нас сегодня большому празднику! Не печалься, парень, а лучше зарежь-ка еще одного барашка. А потом — быстро за вином! Я говорю вам, что это либо Граца, либо Захонь. Забрел-таки сюда, к брезинскому овчару!

Аника с улыбкой покачала головой. Но Олей был просто вне себя от возбуждения.

— И он пришел в хорошее место — здесь он будет как у себя дома! Уж я буду так оберегать его, как мать свое родное дитя. Из рук Тамаша Олея его не вырвет и тысяча жандармов. Что? Ведь у него еще и ружье есть? Ну, тогда где им! Пять тысяч жандармов не схватят его! Но только чур, детки, молчок — ведь и у стен есть уши.

Аника по-прежнему недоверчиво качала головой.

— Говорю вам, отец, это молодой человек, и он наболтал мне тут всякой чепухи с три короба…

— Да что ты понимаешь, глупышка!

— Уж как он меня не называл — и «полевым цветком», в «кумиром своего сердца».

— Узнаю эту шельму Захоня; бывало, стоит ему завидеть девку какую-нибудь…

— Но, отец, Захонь должен быть гораздо старше.

— Какие глупости! Да Захонь так ловко умел пыль в глаза пускать, что в один миг весь преображался, как только пожелает. Сегодня посмотришь — восьмидесятилетний старец, лысый, с длинной седой бородой, а завтра — что твой юнец, первый пушок на подбородке пробивается. Именно поэтому я и узнаю его!

— Но он же сказал, что не знает вас.

— А почему бы ему и не сказать этого? Сказал и забыл. А ты услыхала — поверила.

Но Анике очень уж не верилось, чтобы такой стройный красавец и вдруг оказался стариком Захонем.

— Он сказал еще, что я — фея, и очень хотел меня поцеловать.

Мати невольно сжал кулаки.

— Это правда? — хрипло спросил он.

— Он присел рядом со мною на порожек, вот здесь, в сенях, и уж так молил позволить ему хоть раз, хоть один-единственный раз обнять меня… если, мол, не разрешу, так он с ума сойдет.

— И ты разрешила, да?! — вскрикнул, словно ужаленный, Мати.

— Так ведь он все твердил, что иначе сойдет с ума.

— Вылитый Захонь! — одобрительно воскликнул старик.

— Но уж когда он попробовал поцеловать меня, я влепила ему такую пощечину — и не посмотрела, что рука в земле после огорода, — что на его нежном лице след так и отпечатался.

— Ого-го-го! — рассмеялся овчар. — И он не рассердился на тебя?

— Он подставил мне другую щеку. И сказал, что ему это очень понравилось и он теперь больше не будет умываться, чтобы не смыть следа от пощечины. Потом ласково распростился со мной да попросил приготовить хороший ужин — когда, мол, находится по лесу, то на обратном пути зайдет сюда. Ах, да вот и он сам!

Олей и Мати оглянулись; по склону холма спускался стройный охотник в сером камзоле с зелеными отворотами, в высоких по колено сапогах, с дорогим охотничьим ружьем.

— Добрый вечер, пастух! — произнес он, войдя во двор, и даже не притронулся к шляпе. — Ну как, моя голубка, готов ли ужин?

— Бог в помощь, — хмуро отозвался Олей, разочарованный отчасти тем, что гость оказался не Захонем, отчасти же недовольный таким принижением его титула. Если бы это случилось не у него в доме, то такое нарушение формальностей могло бы наверняка привести к весьма неприятным последствиям — ведь недаром он зовется овчаром: как-никак, а овчар возглавляет пастушью иерархию!.. А потом, для того ведь и шляпа человеку, чтобы было что снять с головы, когда в порядочный дом вступаешь. Но, ничего не поделаешь, пришлось проглотить все это — гость как-никак.

— Ужин готов. Мы только вас и ждали, — проговорила Аника и бросилась в дом.

Овчар подошел к гостю и протянул ему свою большую заскорузлую ладонь.

— Пойдемте в дом.

Комната сияла чистотой и опрятностью: три сундука, разрисованных тюльпанами по углам, несколько скамеек, один стул да стол, покрытый нарядной скатертью, составляли ее меблировку. Стену украшало изображение святого Венделя, небесного покровителя пастухов, рядом с которым в стройном порядке примостились и его земные спутники — кувшины и фляжки для палинки; однако самым главным украшением горницы было дымящееся блюдо на столе, дразнившее ноздри запахом пёркёльта с паприкой.

— Прошу откушать, да не стесняйтесь, будьте как дома, — пригласил гостя к столу овчар и подал ему самую большую деревянную ложку, — На троих нам хватит.

— Но нас-то четверо!

— Девица не в счет, барич. Ей если что останется, — и на том спасибо.

Охотник с жадностью принялся за еду и не переставал нахваливать:

— Я такого еще не едал.

— Верю. Такого пёркёльта, как у брезинского овчара, даже таларскому герцогу не готовят.

Гость улыбнулся.

— Каждый бы день есть такое!

У овчара и на это был приличествующий ответ:

— Хорошо, будем есть то же и завтра.

— Спасибо тебе за приглашение. Приду.

Овчар закусил губу. Однако это уже слишком. Такой молокосос, — небось еще сосунком был, когда его, овчара, сам господин нотариус уже почтительно «хозяином» величал, — и обращается к нему на «ты»!

Эх, не будь юнец у него в гостях!

— А зачем завтра приходить — просто оставайтесь тут, да и дело с концом. Здесь вы у добрых людей. Аника постелит себе ужо в чулане. Да и куда сейчас идти, на ночь глядя, сами подумайте!

— Я велел экипаж сюда подать, к вагону.

— А что, барич не из здешних ли краев? Ежели, конечно, не в обиду вам расспросы.

— Да, я здешний.

— Трудно будет добраться сюда экипажу.

— Пустяки. Было сказано — к вагону Олея. Тебя ведь Олеем зовут, не так ли?

— Да, я — Тамаш Олей, и полное мое имя и звание: Тамаш Олей, старший брезинский овчар, а правильней сказать, хозяин Брезины, — гордо отчеканил вышедший из терпения овчар.

Гость рассмеялся.

— Если ты — хозяин Брезины, то что же, старик, останется тогда мне?

Овчар в обиде бросил на смеющегося юнца гневный взгляд, и невольно с губ его сорвался дерзкий вопрос:

— А как, позвольте узнать, ваше честное имя и звание? Потому как мы, простые смертные, привыкли по имени да по званию величать друг друга.

— Я — герцог Пал Талари.

Из рук Олея выпала ложка, он вскочил испуганно и побледнел. Для него это был не пустой звук! С ним за одним столом сидел молодой герцог, по сравнению с которым и сам король, может, только на волосок повыше. И кто бы мог подумать!..

— Ох, ваша светлость… Ох, господин герцог, ваше сиятельство, — бормотал перепуганный Олей, — да кто ж знал…

— Не беда, старина, — весело проговорил герцог. — Если Брезина и не принадлежит тебе, то есть у тебя сокровище, куда более дорогое — прелестная Аника.

У Мати, сидевшего за столом рядом с герцогом, вся кровь застыла в жилах; даже под страхом смерти он не смог бы сейчас ни пошевельнуться, ни слова вымолвить.

— Девица — не сокровище, ваша светлость; скорее заботы да расходы.

В этот момент вошла Аника и поставила на стол вино. С бесхитростным кокетством она наполнила гостю стакан и сказала:

— Вы с вином-то поосторожней, а то как бы голова не закружилась.

— Она уже из-за тебя закружилась.

— Да ведь она у вас небось и всегда-то легко кружится, — ответила девушка, бросив на герцога невинный взгляд, отчего у героя роскошных покоев жарко забилось сердце.

— Ах ты, глупая! — рявкнул на Анику отец. — Да как ты смеешь? Вот несчастье!..

— Ну вот еще, — быстро возразила Аника. — Он ведь не сахарный и не вице-губернатор какой-нибудь. Мы еще днем с ним познакомились. А если осерчает, пусть идет себе несолоно хлебавши.

Герцог никогда еще не испытывал подобного восхищения, как сейчас, когда с этих пухлых розовых губок слетали непочтительные слова. Очарование ее речи запало ему в сердце. Он с радостью слушал бы ее целую вечность.

— Цыц, ты, девчонка! Знай, дерзкая, с кем разговариваешь: перед тобой наш господин и повелитель, его светлость герцог Талари!