Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

Но, прежде чем закрыть военную тему, я бы хотел в защиту своей страны, в противовес эпизоду с письмами, привлечь ваше внимание вот к этому шеститомному изданию «Истории Напьера». Это история войны на Пиренейском полуострове, изложенная тем, кто прошел ее от начала до конца, и ни в одной другой книге вы не встретите более благородного отношения к врагу. Мне порой даже кажется, Напьер, что называется, перегибает палку, поскольку восхищается не только доблестью солдат, воевавших против него, но и характером и целями их главного предводителя. Дело в том, что он был политическим последователем Чарльза Джеймса Фокса и сердце его было отдано врагу даже в те минуты, когда он вел на них в атаку свои войска. Как показывает история, позиция людей, разогретых определенными политическими разногласиями в своем страстном желании обрести свободу, отворачивающихся от собственной страны (которая в действительности являлась самой свободной страной своего времени) и ищущих поддержку у величайшего военного тирана, кажется откровенно глупой.

Но, если политические взгляды Напьера и кажутся странными, то как полководец он был очень талантлив, и сочинение его заслуживает всяческого уважения. В его книге есть отдельные места (например, описание штурма Бадахоса, выступление английских фузилеров{298} у Альбуэры, продвижение французских войск у Фуэнтес д’Оноре), которые запоминаются на всю жизнь. Эта книга – достойный памятник величественной главе в истории Британии. Последнее предложение в ней гласит: «Так закончилась великая война, а с ней ушла в прошлое и память о той службе, которую сослужили своей стране ее ветераны». Участвовала ли Англия хоть в одной войне, о которой нельзя было бы сказать того же?

Приведенная мною цитата из книги Мерсера натолкнула меня на мысль о военной литературе, посвященной Англии тех лет. Она не так многочисленна, разнообразна и единодушна, как французская, но не менее интересна. Я заметил, что, если я оказываюсь в большой библиотеке и не знаю, за что взяться, обычно, после примерно получасового колебания и рассматривания обложек, я снимаю с полки книгу военных мемуаров. Человек более всего любопытен, когда он настроен серьезно, и серьезнее всего он бывает настроен, когда на кону стоит его жизнь. Однако из всех военных, отдавших дань литературе, интереснее всего те, которые увлечены своим делом и в то же время достаточно культурны, чтобы видеть суть своей работы в ее истинном свете и с пониманием относиться к более тонким чувствам остального человечества. Таким человеком был и Мерсер, хладнокровный боец, дисциплинированный и мужественный (однажды, когда у него между ног со свистом пролетел осколок разорвавшейся бомбы, он даже не пошевелился), и в то же время задумчивый философ, питающий слабость к размышлениям наедине с самим собой, любящий детей и цветы. Его описание великой битвы, увиденное глазами командира артиллерийской батареи, стало классическим. Многие другие солдаты Веллингтона оставили о ней воспоминания. Горец Энтон, стрелок Харрис, Кинкайд из того же рода войск. У меня есть чудесная книга, в которой собраны их воспоминания под прекрасной редакторской обработкой доктора Вильяма Генри Фитчетта{299}. Поистине удивительно, что этих героев прошлого воскресил для нас скромный священник нонконформист из Австралии, но это великий пример сплоченности британской расы, которая в пятидесяти разбросанных по всему миру уголках все еще скорбит над этим эпизодом истории и гордится им.

И, прежде чем я прекращу свою довольно беспорядочную и слишком уж затянувшуюся болтовню, еще одно слово о тех двух одинаковых красных томах, которые стоят в самом конце полки. Это «Жизнь Веллингтона» Вильяма Максвелла, и я не думаю, что вы не найдете лучшей или написанной более живым языком биографии. Прочитавший ее почувствует к этому великому воину то, что чувствовали его ближайшие последователи, – не восхищение, а уважение, тем более, что сам он меньше всего хотел чтобы им восхищались, и отнюдь не приветствовал этого. «Не будьте дураком, сэр!» – ответил он одному доброму соплеменнику, который выкрикнул несколько восторженных слов, когда увидел его. Веллингтон был довольно необычным человеком, грубым и черствым. Самый бездушный охотник и тот любит своих собак, но Железный Герцог не только не проявлял какой-то любви к тем людям, которые служили ему, но даже презирал их. «Все они – отбросы общества, – говорил он. – Все английские солдаты записались в армию только для того, чтобы пить. Это факт. Исключительно для того, чтобы пить». Отдавая приказания, он почти всегда сопровождал их изрядной долей необоснованных упреков, и это тогда, когда героические действия его армии заслуживали самой высокой похвалы. После окончания войн он встречался со своими бывшими боевыми товарищами почти исключительно по службе, когда того требовали дела. И все же, случись очередная война, каждый воин его армии, от генерал-майора до простого барабанщика, хотел бы видеть своим командиром его. Как сказал один из них: «Вид его длинного носа стоил тысячи штыков на поле боя». Они сами не были неженками, и им не было дела до любезностей, пока удавалось гнать француза и в хвост, и гриву.

На войне это был проницательный и осторожный человек, но в обычной жизни ум его был достаточно ограничен. Как государственный деятель он всегда служил примером безграничной преданности долгу, самопожертвования и бескорыстия. Однако он был яростным противником расширения прав католиков, билля о реформе парламентского представительства и всего того, на чем строится наша нынешняя жизнь. Он так и не смог понять, что пирамида должна стоять на основании, а не на вершине, и что, чем больше пирамида, тем шире должно быть основание. Даже в военном деле он противился любым изменениям, и мне неизвестно ни об одном улучшении, которое появилось бы по его почину в течение всех тех лет, когда авторитет его был поистине безграничен. Порка, это унизительное наказание, которое лишало человека самоуважения и ломало дух, неудобное обмундирование, которое сильно замедляло продвижение войск, старые казенные правила устава – все это для него было незыблемо. С другой стороны, он противился введению ударно-капсюльного замка в мушкетах, оснащенных старыми кремниевыми замками, которые были сложнее и не так надежны. Ни в военном деле, ни в политике он так и не сумел заглянуть в будущее.

Между тем, когда читаешь его письма и депеши, иногда удивляешься остроте его мысли и решительности слога. Вот, например, как он пишет о перебежчиках, которые время от времени покидали его части и дезертировали в очередной осаждаемый им город. «Они знают, что мы их найдем, потому что, когда это место окажется в наших руках, мы обязательно их найдем, рано или поздно. Но их внезапно охватывает сильнейшее желание спать на сухой постели и под крышей, которому они не могут противиться. В душе англичанина всегда берет верх внезапный порыв! К нашим дезертирам на другой стороне относятся очень плохо. Во Франции к ним относились, как к скоту, как к рабам. Только англичанин с его неумением справиться со своими порывами способен пойти на такое. Эта же черта характера заставляет некоторых наших дворян вступать в разговоры с возницами дилижансов{300}, тем самым уподобляясь им». Как же часто я вспоминаю слова «в душе англичанина всегда берет верх внезапный порыв», когда вижу новое тому подтверждение!

Но я не хочу заканчивать рассказ о великом герцоге брюзжанием. Пусть лучше мое последнее предложение о нем напомнит вам о его скромной и лишенной излишеств жизни, о голом поле без ковра и маленькой походной кровати; о его неизменной вежливости, которая заставляла его не оставлять без ответа все, даже самые скромные письма; о его безграничном мужестве, о несгибаемой силе духа, о чувстве долга, которое превратило всю его жизнь в служение тому, что казалось ему величайшими державными интересами. Сходите в собор Святого Павла{301}, зайдите в темный склеп, постойте рядом с его огромным гранитным саркофагом и в тишине этого строгого места вспомните те дни, когда маленькая Англия одна встала на пути величайших воинов и величайшей армии, которая когда-либо существовала в мире. И тогда вы почувствуете, за что боролся этот мертвец, и станете молиться, чтобы среди нас нашелся еще один такой, если тучи сгустятся вновь.

Вы, конечно же, заметили, что литература, посвященная битве при Ватерлоо, хорошо представлена в моей скромной военной библиотечке. Я думаю, что из всех книг, в которых изложен личный взгляд на те события, лучшей является «Письма» Сайборна. В ней Генри Тейлор Сайборн собрал воспоминания участвовавших в битве офицеров, которые были получены в виде писем его отцом – военным историком Вильямом Сайборном в 1827 году. Мемуары Гроноу также написаны весьма живо и интересно. Среди книг, описывающих битву с позиций стратегии и тактики, больше всего мне нравится произведение Гуссе. Изложенное с точки зрения француза, оно описывает действия наших союзников лучше, чем любой английский или немецкий источник. Впрочем, какой угодно рассказ о таком масштабном сражении будет захватывающим.

Веллингтон как-то обмолвился, что битве при Ватерлоо придают слишком большое значение, можно подумать, будто британская армия до этого никогда не участвовала в битвах. Сказано в его духе, но в действительности британская армия никогда не участвовала в сражениях, от которых зависел окончательный исход великой европейской войны. Самое важное в этом событии и заключается в том, что битва эта стала последним актом затянувшейся драмы и до самого закрытия занавеса никто не знал, чем закончится пьеса. «Еще немного, и мы бы побежали», – такими словами охарактеризовал ее победитель. Поразительнее всего то, что на протяжении двадцати пяти лет непрекращающихся боев не произошло сколько-нибудь заметного улучшения военной техники и методов ведения боя. По крайней мере, с 1789 по 1805 год ни в первом, ни во втором изменений не было. Орудия, заряжающиеся с казенной части, тяжелая артиллерия, броненосцы – все эти великие военные изобретения были сделаны в мирное время. Существуют совершенно очевидные и в то же время настолько полезные вещи, что просто поразительно, почему до них никто не додумался раньше. Например, сигнализация, флажковая или световая посредством гелиографа{302}, могла коренным образом изменить исход многих наполеоновских войн. Принцип семафора{303} был хорошо известен, и Бельгия, с ее многочисленными ветряными мельницами, идеально подходила для его использования. Но в течение четырех дней, пока проходили боевые действия под Ватерлоо, этот принцип не использовался, и все планы ведения боев с обеих сторон постоянно находились под угрозой срыва, и в конце концов, в случае французов, эта нехватка согласованности, добиться которой было так просто, привела к краху. День 18 июня временами был солнечным, и маленькое четырехдюймовое{304} зеркало, при помощи которого Наполеон мог бы поддерживать связь с маршалом Груши{305}, могло полностью изменить историю Европы. Да и сам Веллингтон очень страдал от нехватки информации, чего можно было так легко избежать. О присутствии французской армии стало известно утром 15 июня совершенно неожиданно, поэтому было делом чрезвычайной важности как можно скорее сообщить об этом в Брюссель Веллингтону, чтобы он мог успеть собрать рассеянные части в одном месте и занять самые выгодные оборонительные позиции. Но был отправлен всего один курьер, и это жизненно важное сообщение было получено только в три часа дня при том, что расстояние между двумя пунктами составляло тридцать миль{306}. Когда 16 июня Блюхер был разбит у Линьи, Веллингтону было крайне важно знать ход его отступления, чтобы не дать французам вклиниться между ними{307}. Прусский офицер, посланный с необходимым донесением, был ранен и так и не добрался до пункта назначения. Веллингтон узнал о планах пруссаков только на следующий день. Удивительно, от каких мелочей зависит история!

IX

Созерцание моего маленького отряда французских военных мемуаров навело меня на мысли о самом Наполеоне, и, как видите, книг о нем у меня тоже немало. У меня есть его жизнеописание Вальтера Скотта, но его нельзя назвать хорошим, поскольку талант писателя слишком дорогого стоил, и он не разбрасывался им на подобные произведения. Но вот три тома доктора Бурьена{308}, того самого Бурьена, который так хорошо его знал. Может ли кто-нибудь знать человека лучше, чем его лечащий врач? Написаны и переведены они прекрасно. Далее, Меневаль{309}, терпеливый Меневаль, который долгими часами должен был записывать то, что ему диктовали с обычной разговорной скоростью, и при этом еще следить, чтобы все было написано разборчиво и без ошибок. По крайней мере, его хозяин вряд ли мог упрекнуть его в неаккуратности письма, нам ведь известен эпизод, когда собственноручно написанный Наполеоном отчет о затратах на очередную кампанию лег на стол президента сената и почтенный муж принял его за схему боевых действий. Меневаль пережил своего хозяина и оставил о нем прекрасные глубоко личные воспоминания. Есть воспоминания Констана Вери{310}, также написанные в точном соответствии с пословицей «господин не может быть героем для своего лакея». Но среди всех живописных и ужасных портретов Наполеона больше всего запоминается сделанный человеком, никогда не видевшим его, который содержится в книге, посвященной не ему. Я имею в виду рассказ о нем в первом томе «Les Origines de la France Contemporaine»[24] Ипполита Тэна{311}. Прочитав его один раз, уже не забудешь никогда. Подобное достигается благодаря прекрасному, и, как мне кажется, необычному приему. К примеру, он не просто говорит прямыми грубыми словами, что Наполеону была присуща средневековая итальянская хитрость, а приводит ряд документов, рассказывает об определенных случаях, которые подтверждают это. Затем, шаг за шагом укрепив в вашем сознании эту идею, он переходит к следующей черте его характера, холодному любвеобилию, потом говорит о его работоспособности, о детском упрямстве или о каком-то ином качестве, и все это сопровождает примерами. Вот хотя бы, вместо того чтобы сказать, какая превосходная память была у императора, он приводит следующий случай: начальник артиллерии представил ему полный список всех имеющихся во Франции орудий, тот просмотрел его и заметил: «Все верно, только вы пропустили два орудия в форте возле Дьепа»{312}. Таким образом, постепенно вырисовывается полный и окончательный портрет, который вписывается в память несмываемыми чернилами. Под конец в вашем сознании складывается фигура поистине великая и удивительная, фигура ангела… Ангела тьмы.

Взяв на вооружение метод Тэна, рассмотрим один пример, и пусть он сам говорит за себя. Наполеон оставил дополнение к своему завещанию, в котором отписывал часть своего наследства человеку, пытавшемуся убить Веллингтона. Поступок, достойный средневекового итальянца. Наполеон был не больше корсиканцем{313}, чем англичанин, родившийся в Индии, – индусом. Почитайте о жизни семейств Борджиа{314}, Сфорца{315}, Медичи{316} и о тех сладострастных, жестоких, коварных покровителях искусств и талантливых правителях маленьких итальянских городов-государств, в том числе и Генуи, выходцами из которой были Бонапарты. Вам сразу станет понятно, какая кровь текла в жилах этого человека, вам тут же откроются все его стигматы{317}: внешнее спокойствие, внутренняя страсть, снег на вершине вулкана – все то, что было так характерно для тиранов его родины, учеников Макиавелли, только возведенное до уровня гения. Вы можете пытаться обелить его, но вам не удастся закрасить пятно, оставшееся на нем после того, как с его ведома и по его хладнокровному попустительству был уничтожен его благородный соперник герцог Энгиенский{318}.

Еще одна книга, которая дает превосходный портрет этого человека, – «Мемуары» мадам де Ремюсат. При дворе она встречалась с ним ежедневно и не раз имела возможность окинуть его проницательным взглядом. Если женщина умна и не ослеплена любовью, более безошибочного критика не сыскать во всем мире. Если вы прочитаете те страницы, вам покажется, что вы знаете его так, будто сами встречались и разговаривали с ним. Поразительная смесь маленького и большого, его огромное воображение и удивительная невежественность, откровенная самовлюбленность, раздражительность, грубость, особенно в общении с женщинами, его дьявольская страсть играть на слабых местах того, с кем ему приходилось иметь дело, – все эти качества делают его одной из самых колоритных фигур в истории.

В большинстве книг на моей полке говорится о Наполеоне времен его наивысшего величия, но вон там – видите? – стоят три томика. Это описание тех томительных лет, которые он провел острове Святой Елены{319}.

Есть ли человек, у которого не вызовет жалость посаженный в клетку орел? Но все же, когда играешь на большие ставки, надо быть готовым к большому проигрышу. Именно по приказу этого человека во рву Венсенского замка был расстрелян французский принц крови{320}, который мог помешать ему занять престол. А разве сам он не представлял опасности для каждого трона в Европе? Зачем нужно было столь суровое заточение на острове Святой Елены, спросите вы? Но вспомните, до этого он уже был заточен и сумел освободиться. За то, что в тот раз с ним обошлись так мягко, поплатились жизнью пятьдесят тысяч человек. Но сейчас все это забыто, и люди, думая о последних годах Наполеона, представляют себе этакую возвышенную картину: современного прикованного к скале Прометея, терзаемого грифами тяжких дум. Следовать чувствам всегда намного легче, чем разуму, особенно, когда не обходится без дешевого благородства и великодушия «на расстоянии». Между тем разум настаивает на том, что строгость, проявленная Европой к Наполеону, не была местью, и Надсон Лоу{321}, губернатор острова Святой Елены, всего лишь пытался оправдать доверие, которое оказала ему родина.

Да, Лоу выпала незавидная роль. Если бы он был мягок и не особенно строг, все было бы хорошо, но существовала опасность второго побега со всеми вытекающими последствиями. Если бы он проявил жесткость и рвение, его сочли бы за мелочного тирана. «Я рад, что вы занимаете свой пост, – сказал один из генералов Лоу. – Теперь я могу хорошенько отдохнуть». Пост этот находился на острове Святой Елены, и из-за того, что Лоу был на посту, могла хорошенько отдохнуть вся Европа, включая саму Францию. Но за это ему пришлось поплатиться собственным добрым именем. Величайший комбинатор в мире, не имея иного выхода своим силам, устремил их все на то, чтобы очернить своего тюремщика. Вполне естественно, что тот, кто привык повелевать, не мог смириться с тем, что теперь ему самому приходилось подчиняться. Вполне естественно также, что люди сентиментального склада, которые не слишком проникли в суть вопроса, готовы понять и принять точку зрения императора. Однако печальнее всего то, что сами англичане поддаются воздействию столь однобокого представления и бросают на съедение волкам человека, который честно служил своей стране на неспокойном и опасном посту, проявляя редкое чувство ответственности. Таким людям я напомню замечание Монтолона{322}: «Даже ангел небесный не удовлетворил бы нас». Кроме того, им хорошо бы вспомнить и о том, что сам Лоу, имея такой богатый материал, не использовал его. «Je fais mon devoir et suis indifférent pour le reste»[25], – сказал он. И это не пустые слова.

Французская литература, столь богатая во всех направлениях, мемуарами богаче всех остальных стран, и речь идет не только об эпохе Наполеона. Когда происходило хоть что-нибудь, заслуживающее интереса, обязательно находилась добрая душа, которая знала об этом все и готова была сохранить память об этом событии для вечности. Наша история намного беднее на эти любопытные дополнительные источники информации. К примеру, возьмите наши военно-морские силы времен наполеоновских войн. Их роль была эпохальной. Почти двадцать лет море было последним приютом для Свободы. Если бы наш флот был разбит, вся Европа превратилась бы в единую деспотию. Тогда все были настроены против нас, под нажимом этой ужасной руки многие народы воевали против своих же прямых интересов. На воде мы сражались с французами, испанцами, датчанами, русскими, турками и с нашими американскими родственниками. За время, пока тянулась эта борьба, мичманы успевали стать капитанами, адмиралы – впасть в старческое слабоумие. Чем же может нас побаловать на эту тему литература? Романы Фредерика Марриета{323}, многие из которых автобиографичны, письма Нельсона и Катберта Коллингвуда{324}, биография лорда Кокрейна…{325} Вот, пожалуй, и все. Жаль, что Коллингвуд написал так мало – он обладал определенным литературным талантом. Помните его звучное обращение к своим капитанам во время Трафальгарской битвы? «Прискорбная смерть лорда виконта Нельсона, герцога Бронте, главнокомандующего, который пал в бою двадцать первого числа на пороге победы, покрытый славой, и память о котором вечно будет дорога британскому флоту и британскому народу; чье верное служение чести короля и интересам державы навсегда останется блестящим образчиком поведения настоящего британского моряка… Возложенная на мои плечи честь сердечно поблагодарить…», etc., etc[26].

Для такого послания – весьма достойное предложение, тем более, что писалось оно, когда вокруг царил полный переполох и тонули корабли.

Впрочем, для такой благодатной почвы урожай на удивление скуден. Несомненно, наши моряки были слишком заняты делом, чтобы думать о составлении мемуаров, и все же довольно странно, что среди многих тысяч не нашлось и десятка таких, кто понимал, каким сокровищем были бы их воспоминания для потомков. Я думаю о старых трехпалубниках, гниющих в портсмутском порту. Что, если бы они смогли поведать нам свою историю, их рассказ стал бы той самой недостающей главой нашей литературы.

Французам так повезло не только с воспоминаниями о Наполеоне. Эпоха правления Людовика XIV{326}, которая почти столь же интересна, оставила даже больше прекрасных образчиков мемуарного жанра. Когда начинаешь углубляться в этот вопрос, их количество просто поражает. Создается впечатление, будто буквально каждый при дворе «короля-солнца»{327} делал все, что было в его (или ее) силах, чтобы выставить напоказ жизнь своих соседей. Самый очевидный пример – мемуары Сен-Симона{328}. Из всех известных мне описаний времен королевы Виктории они дают нам наиболее полную и подробную картину эпохи. Есть еще Сен-Эвремон{329}, который почти столь же исчерпывающ. Вас интересует точка зрения благородной дамы? Есть письма мадам де Севинье{330} (восемь томов), возможно, лучшая серия писем, которая когда-либо была написана женской рукой. Вам любопытно было бы почитать признания какого-нибудь повесы того времени? Есть полные распутства и непристойности сочинения дюка де Роклора{331} (чтение это не для детской комнаты и даже не для будуара, но, тем не менее, это странное и очень живописное описание того времени). Все эти книги тесно связаны, поскольку в них описываются одни и те же персонажи. Почитав их, получаешь полное представление о том, что это были за люди, что они любили и что ненавидели, какие плели интриги, и чем это заканчивалось. Если у вас нет желания так глубоко вникать во все это, вам достаточно поставить на свою полку «Двор Людовика XIV». Это прекрасное краткое описание тех же событий, вернее даже их квинтэссенция, поскольку все пикантное оставлено в стороне. Есть еще одна книга (вон та большая на нижней полке), между коричневыми с золотым тиснением обложками которой собраны все эти люди. Это довольно дорогое издание (оно стоило мне нескольких соверенов{332}), но разве не приятно иметь портреты столь удивительной плеяды: Людовик, преданная Франсуаза де Ментенон{333}, хрупкая мадам де Монтеспан{334}, епископ Боссюэ{335}, Фенелон{336}, Мольер{337}, Расин{338}, Паскаль{339}, Конде{340}, Тюренн{341} и все святые и грешники той эпохи. Если хотите сделать себе подарок и вам попадется «Двор и времена Людовика XIV», о потраченных деньгах вы не пожалеете.

Что ж, мой терпеливый друг, я, должно быть, уже утомил вас своей любовью к мемуарам, наполеоновским и остальным, которые сухим историческим хроникам придают человеческую живость. Я не хочу сказать, что история непременно должна быть суха. Наоборот, это самая интересная тема в мире, повествование о нас самих, о наших предках, о человеческой расе, о тех событиях, которые сделали нас тем, чем мы есть, и о том мире, где (если взгляды Вейсмана верны{342}) может играть роль даже микроскопическое движение того тела, которое каждому из нас в данный миг случилось населять. Но, к сожалению, умение накапливать знания и расставаться с ними – вещи совершенно разные, и лишенный воображения историк может стать разве что составителем неплохого альманаха. Хуже всего то, что, когда у человека есть и воображение, и фантазия, когда он может вдохнуть жизнь даже в истлевшие кости, сухие педанты обязательно обвиняют его в том, что он сходит с проторенной дороги и потому обязательно не прав. Таким нападкам подвергался и Джеймс Фруд{343}, и в свое время Маколей. Но наступят времена, когда о тех педантах никто уже и не вспомнит, а историков этих все так же будут читать. Если меня спросят о том, как, по-моему, должна быть написана идеальная работа по истории, думаю, я укажу на два ряда книг вон на той полке. Первые несколько томов – это «История нашего времени» Джастина Маккарти{344}, следующие – «История Англии восемнадцатого столетия» Вильяма Лекки{345}. Любопытно, что оба автора – ирландцы, и что, невзирая на противостояние враждебно настроенных политиков и жизнь во времена, когда ирландский вопрос стоял особенно остро, и первый, и второй обратили на себя внимание не только завидным литературным даром, но и той широкой терпимостью, которая охватывает весь спектр затрагиваемых ими проблем. Вы не найдете ни одного примера, где та или иная тема рассматривалась бы не с точки зрения философа-аналитика, а с позиций предвзятого поборника религиозной идеи.

Кстати, об истории. Вы не читали работ Фрэнсиса Паркмена?{346} Я бы назвал его одним из лучших историков, и в то же время его имя мало кто слышал. Родился он в Новой Англии{347} и писал большей частью о ранних американских поселениях и о французской Канаде, поэтому вполне можно понять, почему в Англии его почти не знают. Но даже среди американцев я встречал немало тех, кто не читал его. Вон те четыре тома в зеленых с золотом обложках – это его «Иезуиты в Канаде» и «Фронтенак»{348}. Но у него есть и другие достойные работы: «Пионеры Франции», «Монкольм и Вульфи», «Открытие Великого Запада» и т. д. Когда-нибудь, я надеюсь, на этой полке будут стоять все его сочинения.

Подробнее остановимся на одном из них, «Иезуиты в Канаде». Напиши Паркман только одну эту книгу, и то он заслужил бы известность. И с каким благородным величием отдает дань этому замечательному ордену автор, который сам получил пуританское образование! Он показывает, с каким рвением вдохновенные воины креста прибыли в Канаду, как раньше они прибывали в Китай и все остальные места, где их подстерегали опасности и возможная страшная смерть. Мне безразлично, какой веры придерживается человек, и вообще, христианин ли он, но, прочитав это правдивое повествование, он не сможет не почувствовать, что все лучшее, что только можно найти в святости и религиозном рвении, было присуще этим удивительным людям. Это были настоящие пионеры цивилизации, поскольку помимо догм они несли дикарям высшую европейскую культуру, и своим примером показывали, как честно, просто и благородно может жить человек. Франция посылала мириады храбрецов на поля сражений, но и она за всю свою славную историю не видела мужества более стойкого и героического, чем то, которое проявили обитатели миссии на землях ирокезов.

Книга повествует об их благородной жизни и заканчивается рассказом об их покорной смерти. Об этом даже сейчас нельзя читать без содрогания. Фанатизм может толкнуть человека в бездну исступления, как это было с ордами Махди у Хартума{349}, но, когда человек спокойно и хладнокровно живет такой неблагодарной жизнью и, не дрогнув, встречает столь жуткую смерть, возникает ощущение, что это то же чувство, только возведенное в высшую степень. У каждой конфессии есть свои великомученики, и это страшная истина, потому что она заставляет задуматься о том, что многие тысячи людей отдали свои жизни по ошибке. Но эти люди, жертвуя собой, приносили жертву чему-то более важному, самой идее подчинения тела и абсолютному господству духа.

История Исаака Жога{350} – лишь одна из немногих, но ее стоит вспомнить ради того, чтобы показать дух тех людей. Он тоже был миссионером среди ирокезов, и его добрейшие прихожане подвергли его таким мучениям и пыткам, что его искалеченная фигура приводила в ужас самих краснокожих. Ему удалось вернуться во Францию, но не для того, чтобы отдохнуть или набраться сил, а потому, что ему необходимо было получить особое разрешение совершать мессу. Католическая церковь запрещает калекам выступать в роли священника, так что дикари своими ножами сделали даже больше, чем думали. Жог получил разрешение и был направлен к Людовику XIV, который спросил иезуита, может ли он чем-нибудь отблагодарить его. Наверняка собравшиеся придворные ожидали, что Жог попросит назначить себя следующим епископом, когда это место освободится. Но тот попросил о том, что считал для себя величайшей милостью, а именно, чтобы его отправили обратно в миссию к ирокезам. Дикари отметили его возвращение тем, что сожгли его заживо{351}.

Паркмана стоит почитать хотя бы ради описания индейцев. Возможно, самое странное в них и самое непонятное – это их малочисленность. Ирокезы были одним из самых больших союзов племен, в их состав входило пять народов. Эти охотники за скальпами небольшими группами кочевали по тысячам квадратных миль девственной земли. Но есть достаточно оснований сомневаться, что эти пять народов сообща могли бы выставить хотя бы пять тысяч воинов на поле боя. И такая же картина характерна для всех остальных североамериканских племен, обитавших как на востоке, так и на севере, и на западе. Их численность всегда была невелика. И все же все эти бескрайние земли с благодатным климатом и обилием пищи они считали своими. Что помешало им густо заселить эту территорию? Это можно принять за поразительный пример того, что весь ход истории подчинен какому-то высшему замыслу. В тот самый час, когда старый мир трещал по швам, открылся новый, пустой мир. Если бы Северная Америка была так же заселена, как Китай, европейцы смогли бы основать какие-то поселения, но им бы не удалось захватить целый континент. Бюффон{352} как-то заметил, что в Америке творческое начало природы никогда не било ключом. Он имел в виду богатство флоры и фауны по сравнению с остальными участками суши на поверхности Земли. Является ли малочисленность индейцев подтверждением этого факта или этому есть какое-то другое объяснение – вопрос, ответ на который мои скромные научные познания найти не в силах. Если вспомнить о тех несметных стадах бизонов, которые когда-то покрывали западные равнины, или посмотреть, сколько сейчас живет канадцев французского происхождения с одной стороны материка и темнокожих – с другой, становится понятно, что неразумно предполагать, будто могут существовать какие-то географические причины, мешающие природе быть здесь столь же богатой, как в любом другом уголке Земли. Впрочем, эта тема достойна отдельного разговора, поэтому, с вашего разрешения, я оставлю ее, и мы продолжим путешествие по моим книжным полкам.

X

Хм, как сюда попали эти две небольшие книги? Понятия не имею. Это «Песнь о мече» и «Книга стихов» Вильяма Эрнеста Хенли{353}. Они должны были стоять вон там, среди моего скромного собрания поэзии. Может быть, я сам и поставил их туда, чтобы всегда иметь под рукой, потому что очень люблю этого автора, и его прозу, и его поэзию. О, это был удивительный человек, человек, куда более великий, чем его произведения, и такой же великий, как некоторые из них. Я редко встречал людей более интересных и деятельных. Проведя какое-то время в его обществе, ты будто сам заряжался энергией, как батарея в генераторной станции. Он заставлял тебя чувствовать, как много еще несделанного и как здорово иметь возможность чем-то заниматься, пробуждал в тебе потребность взяться за работу немедленно, сию же секунду. Имея тело и силу гиганта, он был жестоко лишен возможности пользоваться этой силой, поэтому изливал ее в пламенных словах, в горячем сочувствии, во всех доступных человеку чувствах. Если бы все то время и вся та энергия, которая уходила у Хенли на поддержку других, была потрачена им на самого себя, он наверняка обессмертил бы свое имя. Но старания его не были потрачены впустую, ибо все те, кому он протянул руку, несут на себе следы его влияния, и сейчас добрый десяток «вторых Хенли» укрепляют позиции нашей литературы.

Как жаль, что в свои лучшие времена он написал так мало, ибо эта малая толика – лучшее, что есть в современной литературе. Мало кому из поэтов удавалось вложить в шестнадцать строк такое величие и такое благородство, которым дышит его «Invictus»{354}, начинающийся со знаменитого четверостишия:

В глухой ночи без берегов,Когда последний свет потух,Благодарю любых боговЗа мой непобедимый дух.

Это великая поэзия и образчик великого мужества, поскольку слова эти написаны человеком, который несколько лет из-за болезни провел в больницах, человеком, которого скальпель хирурга резал, словно ножницы садовника – неровно выросший куст.

Судьбою заключен в тиски,Я не кричал, не сдался в плен,Лишенья были велики,И я в крови – но не согбен[27].

Это совсем не то, что леди Байрон назвала «мимической скорбью» поэта, это скорее вызов сжигаемого на костре индейского воина, чья гордая душа может заставить застыть корчащееся от боли тело.

В Хенли как будто жили два совершенно разных поэта. Один – громогласный гигант, склонный к героическим величественным образам и возвышенным словам. Так написана «Песнь о мече» и многое другое, что напоминает дикое пение какого-нибудь северного скальда. Второй (и, как мне кажется, более для него характерный и лучший с поэтической точки зрения) – утонченный, искусный и вдумчивый поэт, который рисует небольшие, но удивительно выразительные картины тщательно выверенными и уравновешенными словами. Так написан цикл «В больнице», а вот «Лондонские добровольцы» занимает промежуточное место между двумя стилями. Как, неужели вы не читали «В больнице»? Тогда побыстрее возьмите этот сборник и прочитайте его как можно скорее. Хорошо это или плохо, но наверняка в нем вы откроете для себя нечто неповторимое. Вы не найдете (по крайней мере, я не нахожу) ничего, с чем это можно было бы сравнить. Голдсмит и Крабб{355} писали о жизни в четырех стенах, но их величественный, если не сказать монотонный метр утомляет современного читателя. Но у Хенли все живет, все образно, драматично. Его стихотворения говорят сами за себя. Будь прокляты все еженедельные газеты и остальные молниеотводы, поглотившие энергию такого человека! Хенли оставил после себя всего около пяти тоненьких брошюр своих произведений.

Впрочем, все это – отклонение от темы, потому что на этой полке не должны были находиться эти книги. Этот уголок отведен под хроники. Вот стоят три тома, которые расскажут вам об интереснейшем периоде французской (читай, европейской) истории. К счастью, каждый из них начинается как раз с того периода, на котором заканчивается предыдущий. Первый из них – это Жан Фруассар{356}, второй – Ангерран де Монстреле{357} и третий – Филипп де Комин. Все три вместе представляют собой прекрасный рассказ из первых уст, охватывающий более ста лет истории. В летописи человечества это довольно большой период.

Фруассар как всегда прекрасен. Если вам не по душе средневековый французский (который только специалист может читать с удовольствием), можете почитать лорда Бернера, английский которого почти так же архаичен, но очарователен, или же можете обратиться к современному переводу, например вот к этому, выполненному Джонсом. Прочитав одну страницу из лорда Бернера, получаешь истинное удовольствие, но, мне кажется, что читать толстые тома, написанные архаичным стилем, – занятие довольно утомительное. Лично я предпочитаю современный перевод, но даже с ним понадобится немалое терпение, чтобы осилить до конца оба тома.

Интересно, мог ли этот старый каноник{358}, живший при дворе Филиппы Геннегау{359}, представить себе истинное значение своей работы, приходило ли когда-нибудь ему в голову, что придет такой день, когда его книга станет единственным достоверным источником сведений не только о его времени, но обо всем институте рыцарства в целом? Боюсь, что, на самом деле, его единственной целью, скорее всего, было получить какое-нибудь вполне мирское поощрение из рук кого-то из тех многочисленных баронов и рыцарей, имена и деяния которых он перечисляет. К примеру, Фруассар пишет, что, когда он прибыл в английский двор, у него с собой было его сочинение, заключенное в прекрасную обложку. Можно не сомневаться, что куда бы он ни направился, у него всегда была с собой такая книга, которая, вполне возможно, служила дорогим подношением для принимающего его хозяина. Кто знает, какого ответного подарка можно ждать от благородного рыцаря за книгу, в которой увековечена его собственное доблесть?

Впрочем, если оставить позади причины написания этого труда, нужно признать, что работа была проделана основательная. В живом, разговорном, многословном стиле каноника есть что-то, напоминающее Геродота{360}, только точностью изложения фактов он превосходит грека. Если учесть, что жил он в то время, когда появились и были приняты с полным доверием путевые заметки Джона Мандевиля{361}, точность и аккуратность Фруассара заслуживают искренней похвалы. Возьмите, скажем, его описание Шотландии и шотландцев. Кто-то отдаст предпочтение Жану Лебелю{362}, но мы их не будем сравнивать. В четырнадцатом веке, человек, описывающий Шотландию, вполне мог позволить себе кое-что приукрасить, но мы видим, что по большому счету рассказ его вполне правдив. Гэллоуэйские{363} пони, оладьи из пресного теста, волынки – все так, как в жизни. Жан Лебель участвовал в приграничной войне с Шотландией{364}, и Фруассар получил свои сведения от него, но он пытался расширить их, и его правдивость дает нам повод довериться его рассказу даже в тех местах, которые мы не имеем возможности проверить в других источниках.

Но самое интересное в работе Фруассара – это та часть, в которой он рассказывает о современных ему рыцарях, их поступках, привычках и поведении. Да, к тому времени, когда старый каноник писал свои хроники, звезда рыцарства уже клонилась к закату, и все же он еще успел застать многих из тех, кто считался цветом рыцарского сословия. Эти люди читали его книгу (по крайней мере, те из них, кто умел читать), поэтому мы можем не сомневаться, что записанное в ней – не плод воображения, а точный и правдивый портрет воинов, живших в XIV веке. Записи в хронике Фруассара всегда последовательны. Если проанализировать приведенные слова и высказывания рыцарей (я этим занимался), бросается в глаза, что все они однотипны, из чего можно сделать вывод, что именно так разговаривали те люди, которые воевали у Креси{365} и Пуатье{366} в те времена, когда французский и шотландский короли находились в заключении в Лондоне{367}, а Англия, возможно, достигла величайшего военного величия в своей истории.

Одним эти рыцари отличаются от того образа, который создали наши романисты. Если почитать величайшего сочинителя рыцарских романов Вальтера Скотта, создается впечатление, что все средневековые рыцари – мускулистые силачи в расцвете сил: Бриан де Буагильбер, Реджинальд Фрон де Беф, Ричард, Айвенго, герцог Роберт и все остальные. Но у Фруассара многие из самых известных рыцарей – это старые слепые калеки. Чандосу{368}, лучшему кавалеристу своего времени, было за семьдесят, когда он погиб от удара в голову с той стороны, с которой еще раньше лишился глаза. Он был близок к этому возрасту, когда у Наваретты{369} выехал из строя английского войска и в поединке убил лучшего испанского воина молодого Мартена Феррару. Молодость и сила, конечно же, были важны, особенно там, где необходимо было носить тяжелые латы, но во время боя верхом сила благородного коня возмещала старческую дряхлость наездника. И сейчас во время охоты какой-нибудь немощный старичок, оказавшись в знакомом седле, может дать фору иному юному атлету. То же самое происходило и у рыцарей, и те из них, кому удавалось дожить до преклонного возраста, во время очередной битвы имели возможность проявить свой опыт, свое умение управляться с оружием и, самое главное, свое бесстрашие.

Нельзя отрицать, что, несмотря на глянец рыцарства, многие из этих воинов были жестокими и безжалостными варварами. На войне такой человек не знал пощады, кроме тех случаев, когда была надежда получить за врага выкуп. Впрочем, несмотря на свирепость, он был беззаботен, как ребенок, играющий в страшную игру, где льется кровь и люди умирают по-настоящему. К тому же он придерживался определенного кодекса чести и чувства его при встрече с равным по классу были искренними и благожелательными, даже когда они встречались на поле брани. Тогда противники не испытывали личной неприязни или даже ненависти, как это бывает сейчас, когда, скажем, француз воюет с немцем. В разговоре противники, наоборот, были вежливы и любезны друг с другом. «Могу ли я освободить вас от какой-либо клятвы?» или «Не хотели бы вы узнать, кто из нас лучше владеет оружием?» Они могли прервать бой для отдыха, и в это время спокойно беседовать, обмениваясь комплиментами в адрес доблести друг друга. Когда шотландец Ситон устал отбиваться от группы французских рыцарей, он сказал: «Благодарю вас, господа. Благодарю!» – и ускакал прочь. Один английский рыцарь – «ради собственных успехов и во славу своей дамы» – поклялся, что поскачет к славному городу Парижу и коснется его оборонительной стены копьем изнутри. Эта история очень характерна для тех времен. Когда он галопом подъехал к стенам Парижа, стоящие там французские рыцари увидели, что англичанин связан клятвой и не тронули его, даже сказали, что восхищаются подобным мужеством. Однако когда рыцарь тот поскакал обратно, на дороге ему встретился невежественный мясник с топором на длинном древке, который этим простым орудием сбил рыцаря с лошади и прикончил. Что было дальше, хроникер не описывает, но я уверен, что мясник тот горько пожалел о своем поступке, потому что французские рыцари не стали бы сложа руки смотреть, как представитель их ордена, пусть даже из вражеского лагеря, погибает от руки плебея.

Филипп де Комин как хроникер нам ближе и потому более понятен, чем Фруассар. Но сочинитель исторических романов найдет в этой каменоломне немало камней для постройки собственного маленького здания. Наверняка, «Квентин Дорвард»{370} сошел со страниц де Комина. История Людовика XI и его отношения с Карлом Смелым, странная жизнь в Плесси-ле-Тур{371}, льстивые придворные, брадобрей, палач, астрологи, перемежение безумной жестокости и рабских предрассудков – все это здесь есть. Можно было бы подумать, что такой монарх уникален, что подобное сочетание странных качеств и чудовищных преступлений просто не может повториться, но сходные причины порождают сходные результаты. Почитайте «Жизнь Ивана Грозного» Валевского{372}, и вы узнаете, что веком позже в России правил монарх, который был еще более беспощаден, но жизнь его проходила точно так же, вплоть до мелочей. Такая же дьявольская жестокость, такое же суеверие, такие же астрологи, такие же советчики-простолюдины, такая же резиденция, расположенная вдали от больших городов, – схожесть удивительная. Если вам показалось мало жестокости грозного Ивана, почитайте жизнеописание великого Петра того же автора. Что это за страна! Какая череда монархов! Кровь, снег и сталь! И Иван, и Петр убили своих сыновей. И все это замешано на религии, отчего становится еще страшнее. Попади наш Генрих VIII{373} в Россию, там его посчитали бы мудрым и добрым правителем.

Раз уж речь зашла о романах и рыцарях, взгляните вон на ту книгу в потрепанной обложке. Это «Хроника покорения Гранады»{374} Вашингтона Ирвинга{375}. Мне не известно, откуда черпал он материал (думаю, из испанских хроник), но войны между маврами и воинами-христианами были одним из самых ярких примеров рыцарства. Я не могу назвать другую книгу, которая передавала бы красоту и романтизм той эпохи лучше. Шлемы конных воинов с копьями сверкают над темными шеренгами. Красные костры полыхают на скалах, грозное спокойствие закованных в броню христиан, благодушная снисходительность и бесстрашие пестро разодетых мусульман. Если бы Вашингтон Ирвинг не написал ничего другого, эта книга и так стала бы непременным атрибутом любой библиотеки. Я люблю все его книги, потому что никто не писал более чистым и свежим языком, чем он, но все же «Хронику покорения Гранады» я перечитываю чаще всего.

Давайте на секунду вернемся к историческим романам. Вот стоят рядом две необычные книги, которые вносят привкус новизны. Это произведения зарубежных писателей, каждый из которых, насколько мне известно, написал всего лишь две книги. В этом зеленом с золотом томе – обе работы померанца{376} Вильгельма Мейнхольда{377} в прекрасном переводе леди Уайльд: «Колдунья Сидония» и «Янтарная ведьма». Более странного взгляда на средние века я не встречал нигде. Необычные подробности простой повседневной жизни неожиданно перемежаются совершенно дикими проявлениями жестокости. Самые странные и варварские вещи преподносится как нечто естественное и обыденное. Один эпизод производит особенное впечатление и запоминается надолго, а именно тот, в котором палач торгуется с жителями деревни по поводу того, сколько ему должны заплатить за то, что он подвергнет пытке молодую ведьму. В результате он поднимает цену с одной бочки яблок до полторы на том основании, что уже не молод, ревматизм замучил, мол, тяжело ему наклоняться и напрягаться. Сделать это нужно на пригорке, замечает он, «чтоб и детишкам видно было». И «Сидония», и «Янтарная ведьма» дают такую картину средневековой Германии, которой я не встречал более нигде.

Но Мейнхольд – представитель ушедшего поколения. Другой автор, наделенный свежим взглядом и большим талантом, – Дмитрий Мережковский{378}. Если я не ошибаюсь, он еще молод, и карьера его только начинается. «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» и «Смерть богов. Юлиан Отступник» – это две его книги, которые мне удалось раздобыть, но картины Италии эпохи Ренессанса в первой и Рима периода упадка во второй я считаю шедеврами художественной литературы. Признаюсь, читая их, я испытал удовольствие, поняв, насколько мой разум восприимчив к новым впечатлениям, ведь самая большая опасность, с которой сталкивается человек по мере взросления, заключается в том, что привязанность к старым вкусам может не оставить места для нового и заставить считать, будто дни великих достижений остались позади, хотя в действительности дело в том, что это его бедный мозг начинает окостеневать. Чтобы понять, насколько широко распространена эта болезнь, достаточно раскрыть любую критическую газету. Впрочем, вся история литературы свидетельствует: так было всегда, и, если молодого автора обескураживают неблагоприятные сравнения, он должен помнить, что такова участь всех его собратьев по перу с самого начала. Лучшее, что он может сделать, – это не обращать внимания на критику и попытаться соответствовать своим высоким стандартам, оставив остальное на суд времени и читателей. Рядом с моими книжными полками, как видите, висит лист с коротеньким стишком, который в минуты тревоги может успокоить начинающего писателя и указать ему на правильный путь:

Критик дает добро – нам все равно!Критик ругается – зря надрывается!Сам приложи старание – … на понимание!

XI

До сих пор о героях и благородных рыцарях я говорил в прошедшем времени, но их дни еще не прошли. Когда на Земле не останется белых пятен, когда будет усмирен последний дикарь, когда будет переплавлена последняя пушка и мир погрузится в безмятежное и невообразимо скучное спокойствие, люди будут вспоминать наши времена и восхищаться нашей жизнью и – да-да! – нашим мужеством, точно так же, как мы сейчас восхищаемся теми, кто жил задолго до нас. «Удивительны свершения этих людей, которые имели в своем распоряжении лишь примитивные орудия и инструменты!» – вот что они скажут, прочитав о наших исследованиях, о наших экспедициях и о наших войнах.

А теперь взгляните на первую книгу на моей полке, где собраны рассказы о путешествиях. Это «Плавание “Сокола”» Эдварда Фредерика Найта{379}. Природа не зря вложила такую душу в тело с такой фамилией[28]. Прочитайте его книгу и скажите, есть ли что-нибудь столь же захватывающее у Гаклюйта{380}. Двое обычных людей, не моряков (если не ошибаюсь, адвокатов), выходят на набережную в Саутгемптоне{381}, там к ним присоединяется еще один юноша, они садятся в маленькую яхту и отправляются в плавание. И куда же они приплыли, спросите вы? В Буэнос-Айрес! Оттуда они направляются в Парагвай, потом опять попадают в Вест-Индию{382}, продают свое суденышко и возвращаются домой. Можно ли ожидать большего от мореплавателей елизаветинских времен? Испанские галеоны{383}, которые могли бы нарушить спокойствие подобного путешествия, уже не бороздят моря. Но, если бы бороздили, я думаю, наши мореплаватели получили бы свою долю дублонов{384}. Но насколько благороднее должно быть сердце человека, который отправляется в такое путешествие не в погоне за золотом, а из-за любви к приключениям, поддавшись зову моря! Старый дух еще живет, его не скроют ни цилиндры, ни сюртуки, ни прочие прозаические декорации, которые, возможно, тоже будут казаться романтическими, когда прошедшие века превратят их лишь в смутное воспоминание.

Еще одна книга, в которой показаны романтика и героизм, сохранившиеся на нашей земле, – это «Путешествие “Дискавери” в Антарктиду» Роберта Скотта{385}. Написанная простым, характерным для моряков языком, без попыток добавить красок или преувеличить, она тем не менее (или тем более) оставляет глубокий след в душе читателя. Эта книга будто раскрывает глаза на лучшие качества, присущие британцам. У каждого народа есть свои храбрецы. У каждого народа есть люди, которые не могут сидеть без дела. Но среди них есть такой тип людей, которые соединяют в себе храбрость и энергию со спокойной сдержанностью и мальчишеской веселостью, и это лучший тип людей. В экспедиции Скотта вся команда пропиталась духом своего капитана. Никто не дрожал, никто не жаловался, все тяготы встречались с шуткой, все были настроены только на одно: успех предприятия. Когда читаешь столь подробный рассказ о столь долгих лишениях, становится как-то стыдно показывать свое недовольство обычными повседневными неурядицами. Почитайте, как люди Скотта, ослепленные, оциноженные, упрямо шли к своей цели. Сможете ли вы после этого жаловаться на жару или пыль на проселочной дороге?

Это одна из слабостей современных людей. Мы слишком много жалуемся. Жалобы не кажутся нам чем-то постыдным. Но были времена, когда дело обстояло иначе. Жалобы считались уделом женщин. Мужчина неизменно должен оставаться стóиком, которого мелкие неудобства не могут заставить волноваться. «Похоже, вы замерзли, сэр», – сказал английский джентльмен, окидывая сочувствующим взглядом французского émigré[29]. Бывший дворянин в изношенном сюртуке, гордо выпрямившись, отвечает: «Сэр, джентльмену не бывает холодно». Забота о других должна идти рука об руку с самоуважением. Подобная сдержанность и утаивание боли – это noblesse oblige[30] характеристики настоящего мужчины, которые в наше время стали чем-то большим, чем обычная традиция. Люди должны относиться к этому серьезнее. Тот мужчина, который прыгает от боли с порезанной ногой, или машет руками, разбив костяшки пальцев, достоин не жалости, а презрения.

Американцы, как и мы, англичане, считают исследование Арктики благородным занятием. Давайте возьмем с полки следующую книгу. Это «Арктическая служба» Адольфуса Грили{386}, и она достойна соседства с «Путешествием “Дискавери”» Скотта. В ней есть несколько очень запоминающихся эпизодов. Особенно та часть, в которой описывается, как двадцать с лишним человек лежат на ужасной, почти отвесной скале и умирают один за другим от холода, голода и цинги. По сравнению с этим меркнут все наши мелкие трагедии. Или как голодный не меньше остальных командир экспедиции читает лекцию об абстрактной науке, чтобы отвлечь мысли умирающих людей от их страданий. Какая ужасная картина! Тяжело страдать от холода, тяжело мучиться от голода, непросто жить в темноте, но те люди смогли прожить в таких условиях шесть месяцев, и то, что кто-то из них выжил, чтобы рассказать об этом, – истинное чудо. Сколько чувства в словах несчастного умирающего лейтенанта: «Как… это… тяжело…» – простонал он и отвернулся к стене.

Англо-кельтская раса всегда тяготела к индивидуализму, и все же никто другой так не понимает, что такое дисциплина. Ни в римских или греческих анналах, ни даже на залитых лавой караульных постах в Помпеях{387} вы не найдете лучшего примера служению долгу, чем тот, который продемонстрировали молодые новобранцы британской армии в Беркенхеде{388}. Экспедиция Грили дала еще один пример, который мне кажется не менее замечательным. Если вы читали книгу, наверняка вам запомнился тот эпизод, когда в живых осталось всего восемь несчастных, которые от голода и слабости уже почти не могли двигаться, семеро вытащили восьмого на лед и расстреляли за нарушение дисциплины. Вся мрачная процедура была выполнена по правилам, с подписанием всех необходимых документов, так, словно проводилась перед Капитолием в Вашингтоне{389}. Преступление его, если не ошибаюсь, заключалось в том, что он украл и съел ремень, скреплявший две части саней, предмет не более аппетитный, чем шнурок ботинка. Впрочем, надо отдать должное капитану, который упомянул, что это была одна из серии мелких краж, которые могли привести к гибели всей экспедиции.

Я могу признаться: все, что касается арктических морей, мне особенно интересно. Тот, кто хоть раз побывал в тех таинственных краях, которые одновременно могут быть и самым прекрасным, и самым страшным местом на всей земле, уже никогда не сбросит с себя их чары. На границе изведанного мира я стрелял уток, летящих на юг, и находил в их желудках камни, которые они проглатывали на тех берегах, где никогда еще не ступала нога человека. Непередаваемый воздух, большие скованные льдом озера синей воды, чистое небо, которое у горизонта становится светло-зеленым, а потом холодно-желтым, шумные общительные птицы, огромные водные животные, укрытые толстым слоем подкожного жира, похожие на больших слизняков тюлени, кажущиеся совершенно черными на фоне ослепительной белизны льда… Тот, кто это видел, будет снова и снова возвращаться туда в снах, только грезы эти будут казаться чем-то бóльшим, чем просто причудливый сон, настолько все это не похоже на обычный привычный нам мир. А поймать «рыбу», весящую сто тонн и стóящую две тысячи фунтов!.. Но я увлекся.

Впрочем, все это укладывается в мое повествование, поскольку привело нас прямиком к следующему тому на полке. Это «Плавание “Кашалота”» Фрэнка Буллена{390}, книга, полная романтики таинственного моря, вековечную гладь которого нарушают только вторгающиеся в него корабли пришельцев. Это рассказ об охоте на спермацетового{391} кита, которая проводится в открытом море и не имеет ничего общего с той охотой на льду, которой я семь месяцев учился в Гренландии. Боюсь, что оба этих северных вида охоты уже отошли в прошлое, ибо зачем человеку в поисках смазочного масла рисковать жизнью, если можно просто пробуравить скважину в земле? Нам повезло, что этим промыслом занимался один из наиболее мужественных авторов, писавших о жизни моряков. Буллен как писатель, в своих лучших проявлениях поднимается до очень больших высот. Чтобы привести пример, возьму с полки следующую книгу, это его «Морские идиллии».

Тот, кто способен слышать «музыку» прозы, поймет, о чем я. Эти простые и прекрасные слова взяты из чудесного описания затянувшегося штиля в тропических широтах:

«Перемена, необычная и нездоровая, произошла с синей гладью моря. Оно больше не отражало, как в прозрачном зеркале, роскошь солнца, прелесть серебристой луны или блеск бесчисленных созвездий. Подобно пепельной серости, которая затемняет лик умирающего, туманный, маслянистый покров затянул недавнюю красоту поверхности океана. Вода стала гнилой, стоячей и смрадной. От мутной воды поднимались ядовитые миазмы – дыхание разложения, которые прилипали к нёбу и заглушали все остальные чувства. Вытолкнутые какой-то неведомой силой из непостижимых глубин, к поверхности поднимались жуткие фигуры, стеклянно моргающие от непривычного света, на который они променяли привычную им мглу; странные существа, обрамленные пушистой покачивающейся бахромой, похожей на водоросли, шестифутовые медузы, прозрачные тела которых покрыты похожими на глаза разноцветными пятнами; извивающиеся червеобразные формы, существа столь эфемерные, что тают от солнечного света, растворяются, словно их и не было. А ниже лениво проплывали еле заметные огромные бледные тени, наполнявшие смутно знакомым ароматом странный легкий запах, который висел вокруг нас».

Прочитайте всю главу о тропическом затишье или прочитайте другую, «Восход солнца, увиденный с “вороньего гнезда”», и вы не сможете не согласиться, что это одни из лучших образцов описательного языка в современной англоязычной литературе. Если бы мне предложили собрать морскую библиотечку из дюжины томов, я бы непременно включил в нее и «Плавание “Кашалота”», и «Морские идиллии» Буллена. Что еще? Тут уж дело вкуса. Наверняка «Том Крингл» Майкла Скотта, надеюсь, мальчишкам еще интересны акулы, пираты, плантаторы и отчаянные приключения, которых полно в этом замечательном романе. «Два года на палубе» Ричарда Даны{392}. «Потерпевшие кораблекрушение» и «Отлив» Стивенсона – для них я бы тоже нашел место. Кларк Рассел заслуживает того, чтобы отвести ему отдельную полку, но его «Крушение “Гросвенора”» достойно особого внимания. Конечно, обязательно должен быть представлен Фредерик Марриет, из него я бы выбрал «Мичмана Изи» и «Питер Симпл». Можно добавить что-нибудь из Мелвилла{393}, например, сейчас почти забытые «Тайпи» или «Ому» (обе посвящены жизни на Таити{394}). Из современных я бы добавил «Мужественные капитаны» Киплинга, «Морской волк» Джека Лондона и «Негр с “Нарцисса”» Джозефа Конрада{395}. Этого хватит, чтобы ваш кабинет превратился в каюту и вам стал чудиться шелест прибоя и грохот бурунов, разбивающихся о скалистые берега. О, как же этого иногда не хватает, когда жизнь становится слишком пресной и старая кровь викингов начинает бурлить в венах! Без сомнения, это заложено в каждом из нас, потому что любой, кто живет на острове, имеет в своем роду предков, которые приплыли туда на длинной боевой ладье или на короткой и широкой рыбачьей лодке. Еще больше морской соли должно быть в крови американцев, если вспомнить, что на всем бескрайнем материке нет ни одного человека, предки которого не пересекли бы три тысячи миль океана, хотя в центральных штатах живут миллионы и миллионы их потомков, никогда не видевшие моря.

Я упомянул, что «Ому» и «Тайпи», книги, в которых моряк Мелвилл описывает свою жизнь среди островитян на Таити, забылись слишком быстро. Каким прекрасным и интересным занятием могла бы оказаться для какого-нибудь наделенного хорошим вкусом и широко мыслящего критика работа по поиску забытых книг, достойных воскрешения. Интересно было бы взглянуть на томик, в котором перечислялись бы и сами книги, и их достоинства, но еще интереснее было бы почитать материал, который такой томик предварял бы. Я совершенно уверен, что есть множество хороших книг, которые на время позабылись или остались незамеченными в мирской суете. Вот, скажем, имеет ли шанс быть замеченной книга какого-нибудь молодого писателя, вышедшая в свет в момент общественного волнения, когда внимание всей страны захвачено каким-нибудь важным событием? Сотни мертворожденных книг появились на свет подобным образом, неужели среди них не было ни одной достойной? Не так давно вышла книга молодого писателя, которому нет еще и тридцати. Это «Падение Ковендена» Снайта, и вряд ли ей суждено выйти вторым изданием. Или, к примеру, «Восемь дней» Форрестера. Этой книги вы уже не купите. Даже если вам удастся разыскать ее в библиотеке, считайте, что вам повезло, хотя лучшего описания сипайского восстания{396} вы не найдете нигде. А вот еще одна книга, о которой вы, я ручаюсь, не слышали. Это «Из жизни животных» Джорджа Герберта Пауэлла. Нет, это не рассказы о кошках и собаках, это собрание очень интересно изложенных историй, в которых затрагивается тема животного начала в человеке. Если вы в литературе ищете что-то новое, эта книга для вас. Вышла она десять лет назад и совершенно не известна. Если на одной маленькой полке я смог указать три книги, сколько же еще неоткрытых звезд имеется в вечной темноте!

Позвольте мне на миг вернуться к тому, с чего я начал. Я говорю о романтике путешествий и примерах героизма в современной жизни. На моей полке стоят два посвященных научным исследованиям тома, которые наделены этими качествами в полной мере. Я не знаю лучших книг, которые вы могли бы вложить в руки молодому человеку, если хотите воспитать, во-первых, благородство и силу духа и, во-вторых, любовь и интерес ко всему, что касается природы. Первая из этих книг – «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”» Чарльза Дарвина. По одной этой книге путевых заметок, вышедшей задолго до «Происхождения видов», любой проницательный читатель должен был понять, что в научном и литературном мире появилась новая величина, наделенная могучим умом и другими редкостными качествами. История еще не знала такого всеобъемлющего разума. Ничто не укрылось от его пристального внимания, ни малое, ни великое. На одной странице он рассматривает особенности строения паутины какого-нибудь крошечного паука, а на следующей приводит доказательства уседания материковых плит и вымирания тысяч видов животных. Поражает и его огромная эрудиция: ботаника, геология, зоология, все эти науки взаимодействуют и представляют одну неразрывно связанную систему. Поразительно, как такому молодому человеку (Дарвину было всего двадцать три, когда в 1831-м на геодезическом{397} судне «Бигль» он отправился в кругосветное путешествие) удалось накопить в себе такой огромный объем знаний! Очевидно, его талант был сродни музыкальному гению великих композиторов, который проявляется интуитивно в самом раннем детстве. Другой чертой характера Дарвина, неожиданной для столь ученого мужа, является полное презрение к опасности. Это его качество так хорошо скрыто, что приходится читать между строк, чтобы разглядеть его. Когда великий натуралист был в Аргентине, вся земля вокруг того поселения, где он жил, находилась под властью конных отрядов индейцев, которые ненавидели белых и не щадили никого, кто попадал к ним в руки, но Дарвин проехал четыреста миль между Баия-Бланка{398} и Буэнос-Айресом, хотя даже бесстрашные гаучо отказались сопровождать его. По сравнению с каким-нибудь неизвестным жучком или еще не описанной мухой опасность или возможная страшная смерть для него были не заслуживающими внимания пустяками.

Вторая книга, на которую я ссылался, это «Малайский архипелаг» Альфреда Уоллеса{399}. Между этими людьми есть странное сходство. Смелость, как физическая, так и научная, мягкая настойчивость, широта кругозора и всеохватность знаний, страсть к изучению природы. Уоллес интуитивно понял и описал в письме Дарвину причину естественного отбора как раз в то время, когда тот готовил к выходу книгу, основанную на двадцати годах работы, в которой излагал те же идеи. Что должен был чувствовать Дарвин, когда читал то письмо? Но ему нечего было бояться, потому что у его книги не было более восторженного почитателя, чем тот, кто в некотором смысле предвосхитил ее. Уоллес – яркий пример того, что в науке, так же как и в религии, есть свои герои. В Папуа{400} он должен был исследовать жизнь и виды райских птиц, и за годы странствий по этим островам полностью изучил их фауну. В одном из примечаний в его книге указывается, что папуасы, населяющие территории, где обитает райская птица, – убежденные каннибалы. Только представьте себе, каково это годами жить бок о бок с такими соседями! Молодой человек, прочитавший эти две книги, обязательно станет богаче как умственно, так и духовно.

XII

Вот мы и добрались до последнего séance[31]. В последний раз, мой терпеливый друг, я прошу вас расположиться поудобнее на стареньком зеленом диванчике, устремить взгляд на дубовые полки и приготовиться слушать мои разглагольствования об их содержимом. В последний раз… И все же, бросая взгляд на ряды корешков, я понимаю, что не рассказал даже об одной десятой тех книг, которым я чем-то обязан и к которым испытываю чувство благодарности, не высказал даже одной сотой из тех мыслей, которые проносятся у меня в голове, когда я смотрю на них. Впрочем, это, может быть, даже и хорошо, поскольку человек, который сказал все, что мог сказать, наверняка сказал слишком много.

Позвольте мне ненадолго взять на себя роль наставника. Я перехожу на этот строгий (о, прошу вас, не называйте его педантским!) тон, потому что глаза мои остановились на уголке, в котором располагается мое небольшое собрание научных трудов. Мне хотелось сказать, что, если бы я выступал в роли советчика для молодого человека, который только начинает жизнь, я бы порекомендовал ему один вечер в неделю отводить научному чтению. Если он достаточно настойчив, то, начав чтение в двадцать, к тридцати годам он овладеет всеми необходимыми знаниями, которые помогут ему достойно пройти по любой дороге, на которую его выведет жизнь. Советуя заниматься научным чтением, я не имею в виду, что он должен давиться пылью старых сухих учебников, углубляться в изучение подгрупп чешуекрылых{401} или зубрить классификации двудольных растений. Все эти скучные тонкости – колючие кусты в чудесном саду науки, и будет глупо перед началом прогулки по нему совать в него голову. Держитесь от него подальше, пока не обойдете все лужайки и не исследуете все тропинки. По этой же причине избегайте учебников, которые отбивают охоту к знаниям, займитесь лучше популярной наукой, которая так привлекательна. Не стоит надеяться стать специалистом во всех этих разнообразных областях знаний. Гораздо лучше получить о них общее представление и понимать, как они между собой связаны. Например, достаточно лишь немного узнать о геологии, чтобы любая каменоломня, любой железнодорожный туннель превратился в предмет интереса. Немного зоологии поможет вам удовлетворить любопытство и узнать, как называется и к какому отряду принадлежит эта коричневая ночная бабочка, которая сейчас вьется вокруг лампы. Немного ботаники – и вы узнаете каждый цветок, который может попасться вам во время загородной прогулки, и испытать щекочущее чувство любопытства, случись вам заметить еще незнакомый. Немного археологии – и вы будете знать, что скрывается под старыми курганами на английских полях, или мысленно дорисуете контур древнего римского лагеря{402}, остатки которого виднеются на холмах. Немного сведений из астрономии заставят вас более внимательно всматриваться в небо, научат отличать близкие нам планеты, движущиеся по собственным орбитам, от далеких звезд, и чувствовать великий порядок, красоту и величие материальной вселенной, которые являются верным признаком того, что за всем этим стоит сила духовная. Как человек науки может быть материалистом, для меня так же непонятно, как и то, как человек верующий может ограничивать всесилие Создателя. Покажите картину, написанную не художником, покажите бюст, сотворенный не скульптором, дайте послушать музыку, сочиненную не композитором, и тогда можете начинать говорить мне о вселенной, созданной не Творцом вселенных, и мне все равно, каким именем вы Его назовете.

Вот стоит «L’Atmosphere» Фламмариона{403}, прекрасное, хотя и слегка испорченное непогодой издание в красной с золотым тиснением обложке. Эта книга имеет историю, которая мне дорога. Ее в качестве гонорара за врачебную помощь отдал мне молодой француз, умиравший от лихорадки у западного побережья Африки. Взгляд на нее уносит меня в судовую каюту, заставляет вспомнить маленькую койку и желтоватое лицо с большими печальными глазами, глядящими на меня с тоской и надеждой. Бедный мальчик, боюсь, он так и не увидел больше свой любимый Марсель.

Возвращаясь к разговору о популярной науке, я хочу сказать, что не знаю лучших книг, которые могут пробудить интерес и дать общее представление о предмете, чем произведения Сэмюэла Лэнга{404}. Трудно себе представить, что мудрый savant автор этих книг был в то же время энергичным управляющим железнодорожной компании. Много выдающихся ученых начинали с очень прозаических профессий. Герберт Спенсер{405} был железнодорожным инженером, Уоллес – геодезистом, но чтобы человек, наделенный таким мощным научным умом как Лэнг, всю свою жизнь посвятил скучной рутинной работе и оставался в этой упряжке до глубокой старости, не утратив при этом способности воспринимать любую свежую идею и впитывать в себя каждый сгусток мысли, – факт поистине удивительный. Почитайте его книги, вы узнаете много нового.

Рассказывать о недавно прочитанных книгах – прекрасное времяпрепровождение. Возможно, вы возразите, что слушатели могут с этим не согласиться. Никого не хочу обидеть, но мне кажется, что это гораздо интереснее любого привычного нам разговора «о пустяках». Делать это, конечно же, надо с определенной долей такта и осмотрительностью. Меня на эти замечания натолкнуло упоминание Лэнга. Однажды за table d’hôte[32] или где-то еще я обратил внимание на одного человека, который рассказывал о найденных в долине реки Сомма{406} каменных орудиях доисторических людей. Мне эта тема была хорошо знакома, что я и показал, вступив в разговор. Потом я вскользь упомянул о каменных храмах Юкатана{407}, он тут же подхватил и стал развивать эту тему. Затем он перешел на древнеперуанскую цивилизацию{408}, но я не отставал. После этого я заговорил об озере Титикака{409}, и он продемонстрировал, что осведомлен в этой области не хуже моего. Он стал рассказывать о человеке четвертичного периода{410}, но и тут я ему не уступил. Мы все больше и больше удивлялись широте и глубине познаний друг друга, как вдруг меня осенило. «Вы читаете “Происхождение человека” Сэмюэла Лэнга!» – воскликнул я. Так и было – по случайному совпадению я тоже как раз в то время читал эту книгу. Мы лили друг на друга воду, которую черпали из одного источника.

В конце моей научной полки стоит большое двухтомное издание. Книгу эту даже сейчас некоторые ретрограды от науки называют спорной. Это «Человеческая личность и ее жизнь после смерти тела» Фредерика Майерса{411}. На мой взгляд, лет через сто книга эта будет считаться фундаментом, на котором было построено здание новой науки. Где еще между четырех обложек вы найдете подобный пример безграничной терпеливости, усердия, мудрости, интуиции, полета мысли, который позволил собрать тысячи разрозненных фактов и соединить их в единую стройную и непротиворечивую систему? Дарвин был не более страстно увлечен зоологией, чем Майерс – исследованиями в неуловимой и неопределенной области психического. Вся его теория – настолько новая и оригинальная, что для нее еще даже не разработана своя терминология («телепатия», «подсознание» и т. д.) – навсегда останется памятником остроте мысли, выраженной прекрасным языком и основанной на четких, выверенных фактах.

Даже намек на научную мысль или научный подход придает особую прелесть произведениям в любой области литературы, и не имеет значения, насколько мало общего с действительными исследованиями это имеет. Например, По в своих рассказах часто использовал этот прием, хотя в его случае «научность» – не более чем иллюзия. Жюль Верн так же, рассказывая о самых невероятных вещах, добивался поразительно достоверного эффекта благодаря глубоким и точным познаниям. Однако ярче всего это заметно в другой, более легкой литературной форме – эссе, где несерьезные мысли находят аналогии и иллюстрации в истинных фактах, одно влияет на другое, и комбинация их представляется читателю особенно пикантной.

Мне не найти лучшего примера, чем вон те три маленьких томика, которые составляют бессмертную серию Уэнделла Холмса. Это «Самодержец», «Поэт» и «Профессор за обеденным столом». В них тонкая, осторожная, изящная мысль всегда находит поддержку в аналогии или косвенном намеке, что указывает на широту познаний автора. Это чудесная работа, толковая, остроумная, душевная и непредвзятая. Если бы на Елисейских Полях{412}, как раньше в Афинах, свободно выступали философы, я бы, несомненно, примкнул к группе слушателей, с улыбкой слушающих незамысловатые и шутливые речи этого бостонского{413} мудреца. Я полагаю, что постоянное влияние науки (особенно медицины) еще с ранних студенческих лет привило мне такую любовь к этим книгам. Никогда я не понимал и не любил так сильно человека, которого ни разу в жизни не видел, как в случае с Уэнделлом Холмсом. Одним из самых моих горячих желаний было встретиться с ним, но, по иронии судьбы, в тот город, где он жил, я попал как раз вовремя, чтобы успеть возложить венок на его свежую могилу. Перечитайте его книги, и, уверяю вас, вы удивитесь, насколько они современны. Как и «In Memoriam» Теннисона, эта работа появилась за полвека до своего времени. Можно наугад открыть любую страницу, и почти наверняка на ней вы найдете какой-нибудь абзац, который поразит вас широтой взглядов автора, отточенностью фраз и неповторимым талантом незаметно, но и с большим юмором вплетать в повествование аналогии и отсылки к другим произведениям. Вот к примеру отрывок (в книге можно найти еще дюжину ничуть не хуже), в котором соединяются все перечисленные достоинства:

«Помешательство часто является своего рода формой логики для перенапряженного сильного ума. Слаженный мыслительный механизм ломает собственные шестеренки и рычажки, если в него вдруг попадает нечто такое, что останавливает его или заставляет идти обратным ходом. Ум слабый не обладает достаточной силой, чтобы причинить себе вред. Тупость часто не дает человеку потерять рассудок. В сумасшедших домах нередко можно встретить людей, которых помещают туда в результате так называемых умственных расстройств на религиозной почве. Признаюсь, к таким людям я отношусь с бóльшим уважением, чем к тем, кто придерживается с ними одних взглядов, но сохраняет при этом здравый рассудок и наслаждается жизнью за стенами психиатрических больниц. Любой порядочный человек просто обязан сойти с ума, если у него имеются хоть какие-то убеждения… Все, что можно назвать грубым, жестоким, варварским, все то, что лишает надежды жизнь большинства людей, а, возможно, и целых рас, все, что предполагает необходимость уничтожения инстинктов, данных нам для того, чтобы их подавлять (неважно, как вы назовете это, неважно, кто об этом говорит, факир{414}, монах или дьякон), все это, если попадает в рассудок, должно вызвать помешательство у каждого думающего и уравновешенного человека».

Довольно свежая мысль для унылых пятидесятых, не правда ли? Университетскому профессору нужно было обладать изрядной долей морального мужества, чтобы высказать ее.

Как эссеист для меня он стоит выше Чарльза Лэма{415}, поскольку в его работах присутствуют и истинное знание, и практическое знакомство с жизнью, которые отсутствуют у витающего в облаках лондонца. Я не хочу сказать, что Лэм не талантлив, посмотрите, на той же полке у меня стоят его «Очерки Элии», и они, как видите, довольно зачитаны, так что Холмса я ценю больше вовсе не потому что не люблю Лэма. Они оба превосходны, просто Уэнделл Холмс всегда затрагивал именно те струны, которые пробуждали ответные вибрации в моей душе.

Для меня эссе – самая отталкивающая форма литературы, если только оно не написано легко и мастерски. Мне оно всегда чем-то напоминает школьные сочинения: вначале пишешь название, а потом излагаешь все свои мысли на эту тему. Даже Стивенсону, которым я восхищаюсь, в подобных видах работы, несмотря на обычную для него оригинальность мысли и необычность формы изложения, с трудом удается увлечь за собой читателя. Впрочем, его «Люди и книги» и «Virginibus Puerisque»{416} – замечательные примеры того, чего можно добиться вопреки неотъемлемым и неизбежным трудностям поставленной задачи.

Но его стиль! Эх, если бы Стивенсон понимал, насколько прекрасен и самобытен его данный Богом стиль, сколько в нем живой энергии, он бы не тратил силы на то, чтобы овладеть другими. Меня наводит на грусть известная история о том, как он пробовал подражать то одному автору, то другому, метался в поисках лучшего. Лучшее – всегда то, что дано тебе от природы. Когда я вижу, как критики дружно аплодируют Стивенсону-подражателю, мне он начинает напоминать человека, наделенного собственными прекрасными волосами и громоздящего на голову парик. Как только язык Стивенсона делается изощренным, его тут же становится неинтересно читать. Но, как только он возвращается к искреннему английскому, с четко подобранным словом и коротким острым предложением, становится понятно, что в нашей современной литературе сравнить его не с кем. В этом крепком простом обрамлении редкое веселое слово сверкает, как ограненный алмаз. К действительно хорошему стилисту подходит определение, которое Бо Брюммель{417} дает хорошо одетому человеку: он должен быть одет так, чтобы никто не замечал его наряда. Если стиль обращает на себя внимание, скорее всего, с ним что-то не в порядке. Это затемнение бриллианта, отвлечение внимания читателя от сущности на форму, от того, что хотел сказать автор, на самого автора.

Нет, у меня нет Эдинбургского издания Стивенсона{418}. Если вы думаете сделать кому-нибудь такой подарок, я бы вам этого не советовал, потому что, мне кажется, лучше иметь Стивенсона в разных книгах, чем в одном многотомном издании. Для любого писателя качество важнее количества, и Стивенсон – не исключение. Я уверен, что друзья, которые чтут его память и распоряжаются его наследием, имели четкие указания, как печатать это издание, возможно даже, оно было составлено еще до его трагической смерти. И все же, по большому счету, мне кажется, лучшее, что можно сделать, дабы увековечить память писателя – это произвести тщательный отбор его произведений, по которым о нем будут судить в будущем. Каждая слабая веточка, каждый недоразвитый отросток должен быть отрезан, пусть останутся только здоровые, сильные, сочные ветви, чтобы дерево могло простоять еще долгие годы. Какое ложное впечатление может сложиться у какого-нибудь критика, который будет жить через несколько поколений, если ему придется выбирать один из полудюжины томов этого издания. Подумайте, с каким замиранием сердца мы бы следили за тем, как он, гадая, с чего бы начать, водил бы пальцем по корешкам, как бы мы молились про себя, чтобы выбор его пал на то, что все мы так любим: «Новые арабские ночи», «Отлив», «Потерпевшие кораблекрушение», «Похищенный», «Остров сокровищ». Эти книги никогда не утратят очарования.

Две последние книги можно назвать лучшими в своем жанре, и, как видите, «Похищенному» и «Острову сокровищ» отведено особое место на моей полке. «Остров сокровищ» лучше с точки зрения сюжета, но «Похищенный» имеет более непреходящую ценность как прекрасное описание жизни северо-запада Шотландии после последнего восстания якобитов{419}. В каждом из романов есть яркий, притягательный герой. В первом это Долговязый Джон Сильвер, во втором – Алан Брек. Конечно же, Сильвер с его лицом, широким, как окорок, и крошечными сверкающими, как стеклышки, глазами, – король всех морских разбойников. Обратите внимание, каким образом автор добивается нужного эффекта: сам рассказчик почти никогда не дает оценку Сильверу, впечатление складывается на основании сравнений, недомолвок или непрямых отсылок. Жуткого Билли Бонса преследует страшная мысль об «одноногом моряке». Капитан Флинт, сообщается нам, был храбрым человеком, и «никого он не боялся, кроме Сильвера. Он, знаешь, мягко стелет, этот Сильвер…»[33] Или еще, когда говорит сам Джон: «Одни боялись Пью, другие – Флинта. А меня боялся сам Флинт. Боялся меня и гордился мной… Команда у него была отчаянная. Сам дьявол и тот не решился бы пуститься с нею в открытое море. Ты меня знаешь, я хвастать не стану, я добродушный и веселый человек, но, когда я был квартирмейстером, старые пираты Флинта слушались меня, как овечки». И вот так, шаг за шагом, перед нами появляется личность вкрадчивого, но жестокого и своевластного одноногого дьявола. Для нас он не порождение вымысла, а живой человек, из плоти и крови, с которым нам приходится иметь дело. Именно в этом заключается смысл приема непрямого описания, к которому прибегает автор для создания этого образа. А сами джентльмены удачи! Насколько просты и в то же время сильны маленькие штрихи, которые передают их привычки, образ мыслей и действий. «Я хочу жить в капитанской каюте, мне нужны ихние разносолы и вина», или: «Вот если бы ты поплавал с Билли, тебя не пришлось бы окликать два раза. Билли никогда не повторял приказаний, да и другие, что с ним плавали…» Морские разбойники в романе «Пират» тоже великолепны, но им не хватает той «человечности», которую мы видим здесь. Пройдет очень много лет, прежде чем Долговязый Джон потеряет свое место в морской приключенческой литературе, «уж я верно говорю»!

Стивенсон находился под большим влиянием Мередита, что заметно даже в этих книгах: архаичное или необычное слово (но всегда к месту), короткие и емкие описания, хлесткая метафора, немного отрывистая речь. И все же, несмотря на схожесть, каждый из них достаточно самобытен, чтобы можно было говорить о собственной школе. Все их ошибки, или, вернее, недочеты, не в форме подачи, а в общем подходе. Они пишут только о необычном и исключительном в жизни. Они словно совершенно не учитывают женские вкусы. Их книги – вершина литературы для мальчиков, из разряда тех захватывающих сочинений, которыми зачитываются в юности in excelsis[34]. Но они настолько хороши, свежи, колоритны, что на какой бы ограниченный круг ни были рассчитаны эти романы, они вполне заслуженно занимают свое высокое место в литературе. Нет причин, по которым «Остров сокровищ» для подрастающего поколения двадцать первого века не мог бы стать тем, чем был «Робинзон Крузо» для детей века девятнадцатого.

Современный «мужской» роман, затрагивающий исключительно более жесткую, активную сторону жизни, описывающий скорее не внутренний мир героя, а те ситуации, в которые он попадает, является своего рода реакцией на злоупотребление темой любви в художественной литературе. Эта фаза жизни в ее традиционном видении, заканчивающаяся, как правило, браком, уже достаточно избита и приелась, и нет ничего удивительного в том, что порой проявляется тенденция уйти в противоположную крайность и придавать ей намного меньше значения, чем она на самом деле имеет в делах мужчин. В британской художественной литературе в девяти книгах из десяти любовь и замужество преподносятся как смысл и цель жизни, хотя мы знаем, что в действительности это не всегда так. В жизни большинства мужчины брак – это лишь эпизод, да, имеющий огромное значение, но всего лишь эпизод, один из многих. Его паруса наполняются и другими сильными ветрами: работа, жизненные устремления, дружба, преодоление опасностей, неистребимых житейских трудностей. Все это оказывает не меньшее влияние на мужскую мудрость и смелость. Любовь часто играет лишь второстепенную роль в жизни мужчин. Сколько есть таких, кто доживает до смерти, так и не узнав этого чувства! Поэтому нас раздражает, когда любовь постоянно преподносится как самое важное, что есть в жизни, и поэтому среди писателей определенной школы (безусловным главой которой является Стивенсон) появляется склонность вовсе избегать этого источника интереса. Если бы любовные отношения всегда складывались так, как между Ричардом Феверелом и Люси Десборо, тогда, конечно же, дело обстояло бы иначе, но, чтобы любовь снова вызвала интерес, за нее должен взяться мастер, у которого хватило бы мужества пойти против устоявшихся условностей и искать вдохновение в реальной жизни.

Одним из самых характерных для Стивенсона приемов является включение в повествование броских и необычно построенных форм речи. Никто другой не сравнится с ним в умении обращаться с эпитетами. Почти на каждой странице мы находим слова и выражения, которые поражают нас новизной и в то же время совершенно точно передают тот смысл, который вкладывал в них автор. Например: «Метнул убийственный взгляд». Впрочем, начинать цитировать опасно, поскольку примерам нет конца. Иногда он промахивается, но такие случаи редки. К примеру, «стрельнуть глазами» не всегда означает то же самое, что «посмотреть», а «хихикать» вместо «посмеиваться» несколько режет слух, хотя это слово употреблял сам Чосер{420}.

Следующим по порядку идет удивительное умение филигранно подбирать необычные и очень точные сравнения, которые притягивают внимание и стимулируют воображение. «Голос у него был хриплый, как скрип заржавленного замка». «Я увидел, как она пошатнулась, словно ветер согнул ее». «Смех его прозвучал так фальшиво, словно надтреснутый колокол». «Охрипший, каркающий голос дрожит, как натянутый канат». «Мои мысли кружились, как веретено». «Удары мотыги раздавались в могиле глухо, как рыдания». «Эти тайные, преступные мысли все время выглядывали в его разговорах, словно из зарослей». Что может быть лучше таких прямых и понятных сравнений?

По большому счету, главной особенностью Стивенсона является его врожденное умение короткой, немногословной фразой произвести на читателя нужное впечатление. Он заставляет вас представлять, что происходит, яснее, чем если бы вы видели это собственными глазами. Вот несколько из таких словесных зарисовок, взятых наугад из сотен подобных:

«… неподалеку от него стоял Макконнэхи, разинув рот от изумления и взявшись рукой за подбородок, как тупица перед трудной задачей».

«И таков был ребячливый задор Стюарта, что он бежал за нами больше мили, и я не мог удержаться от смеха, когда, обернувшись, увидел его на вершине холма. Он держался за левый бок, сердце у него чуть было не лопнуло от быстрого бега».

«Когда Баллантрэ обернулся ко мне, лицо у него было все в морщинах, кожа обтягивала челюсти, как у человека, близкого к голодной смерти. Он не говорил ни слова, но все в нем выражало один вопрос».

«Если вы сомневаетесь, посмотрите на него, посмотрите, как он корчится и давится смехом, как изобличенный вор».

«Он смерил меня воинственным взглядом, и резкое слово готово было сорваться с его уст».

Могут ли предложения быть ярче?

Об удивительном и неповторимом стиле Стивенсона-прозаика можно еще долго говорить, упомянув между делом, что он первым ввел в литературу образ, который можно назвать «злодей-урод». Правда, мистер Уилки Коллинз{421} описал одного господина, который был лишен всех конечностей, да вдобавок еще и носил имя Мизерримус Декстер, но Стивенсон использовал этот образ так часто и с таким успехом, что мы вправе отдать пальму первенства ему. Если не говорить о мистере Хайде, который является воплощением уродства, есть ужасный слепой Пью, Черный Пес без двух пальцев на руке, одноногий Джон Сильвер и зловещий законоучитель, который слеп на оба глаза, но стреляет на звук и крушит все вокруг своим посохом. В романе «Черная стрела» тоже есть жуткое существо, которое ходит, нащупывая дорогу палкой. Несмотря на то что он прибегал к этому приему довольно часто, делал он это так мастерски, что нужный эффект достигался всегда.

Можно ли назвать Стивенсона классиком? Это громкое слово. Классиком зовут писателя, произведения которого навечно входят в национальную литературу, и, как правило, классиками становятся те, которые уже лежат в могилах. Кто при жизни мог бы назвать классиком По или Борроу? Католики своих святых канонизируют только через сто лет после их смерти. То же происходит и с нашими литераторами. Ответ на этот вопрос дадут наши внуки, но я не думаю, что пылкие юноши когда-нибудь перестанут читать приключенческие романы Стивенсона, и не думаю, что забудется его короткий рассказ «Дом на дюнах» или поразительная притча «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Прекрасно помню, как жадно и с каким интересом читал я в конце семидесятых – начале восьмидесятых его ранние рассказы в «Корнхилле». Тогда по старой и несправедливой традиции имя автора было не принято указывать, но любой человек, чувствующий прозу, понимал, что они вышли из-под одного пера. Лишь спустя годы я узнал, кто был их автором.

У меня есть и сборник стихотворений Стивенсона, он стоит там, в небольшом шкафчике. Как жаль, что как поэт он написал слишком мало! Большинство – это не более чем шутки прихотливого ума. Но одно из них, несомненно, имеет право называться классикой, поскольку, я считаю, это – лучшая повествовательная баллада девятнадцатого века. Если, конечно же, я не ошибаюсь, и «Поэма о старом моряке» вышла в самом конце восемнадцатого века. Этому tour de force мрачной фантазии Колриджа я бы отдал первое место, но мне неизвестно, что в поэзии девятнадцатого века может сравниться по романтическому обаянию, красоте слога и скрытой силе с поэмой «Тикондерога». Есть еще его бессмертное «Завещание». Двух этих произведений достаточно, чтобы отвести ему отдельное место среди наших лучших поэтов, так же как достаточно знать, каким был характер этого человека, чтобы он навсегда остался в наших сердцах. Нет, я не встречался с ним, но среди вещей, которыми я дорожу больше всего, есть несколько писем от него, присланных мне из Самоа. Словно с далекой сторожевой башни он пристально наблюдал за тем, что происходит в литературной среде, и всегда был первым, кто протягивал руку молодому, пробивающему себе дорогу писателю, поскольку обладал великой проницательностью и был наделен великим чувством сострадания, которые позволяли ему по достоинству оценить работу другого человека и облагородить ее своим наставлением.

Что ж, мой терпеливейший друг, вот и пришел час расставания. Надеюсь, мои короткие поучения не слишком утомили вас. Если благодаря мне вы узнали что-то новое, используйте эти знания и передайте их другим. Если же нет – ничего страшного, просто я зря потратил слова, а вы – время. В моих рассказах могут быть ошибки, но разве не имеет права рассказчик немного ошибиться в цитате? Мои суждения и выводы могут очень отличаться от ваших, а то, что люблю я, может вызывать отвращение у вас, но я точно знаю, что мысли и разговоры о книгах несут пользу, к чему бы они ни привели. Но дверь только начала открываться, и вы еще находитесь в волшебной стране. Увы! Дверь можно закрыть, но ее нельзя запечатать. Звон колокольчика или телефон вырвут вас обратно в беспокойный мир вечной работы, людей и ежедневных хлопот. Но что делать, такова жизнь. Здесь лишь ее отражение. И все же теперь, когда дверь открыта настежь, не выйдем ли мы вместе, не взглянем ли смело в лицо судьбе с сердцами, ставшими храбрее благодаря отдыху, спокойствию и дружбе, которые мы нашли за Волшебной Дверью?

Мистические рассказы

Рассказ американца

– Да, странная история, – говорил он, когда я открыл дверь в комнату, где собирался наш небольшой полулитературный кружок. – Только я могу вам и куда более странные истории рассказать, куда более странные. Из книг-то ведь всего не узнаешь, сэры, это точно. Понимаете вы, такие люди, какие по-английски все только по-правильному говорят да образование высокое имеют, в тех местах, куда меня заносило, не бывают просто. А вот люди погрубже, которые говорить, может, правильно не умеют, а писать так и того меньше, вот те такого видели, что, если бы рассказать вам, у вас, европейцев, волосы бы зашевелились от удивления. Это уж вы мне поверьте, уважаемые сэры!

Звали его Джефферсон Адамс, кажется. Я точно знаю, что его инициалы Д. А. (они до сих пор еще видны на верхней правой панели двери нашей курительной комнаты, где он их вырезал ножом). Еще он оставил наследие в виде узоров из коричневых пятен на турецком ковре, куда сплевывал табак, но, помимо этих напоминаний о себе, американский рассказчик исчез из нашей памяти. Он озарил привычное веселье наших встреч, как сверкающий метеор, и улетел дальше во внешнюю тьму. Однако в тот вечер гость из Невады{422} был в ударе. Мне оставалось лишь спокойно раскурить трубку, сесть в ближайшее кресло и приготовиться слушать, не перебивая.

– Не подумайте только, – продолжил он, – я ничего такого против вас, ученых голов, не имею. Я люблю и всячески уважаю парней, которые знают наперечет всех зверей и все растения, от черники до гризли, по их названиям иностранным, которые, пока выговоришь, челюсть свернуть можно, да только, если вам в самом деле интересная история нужна, что-то такое посмачнее, вам с китобоями говорить надо или с пионерами Дальнего Запада, следопытами или парнями из «Компании Гудзонова залива»{423}, с теми, кто и имени своего написать не умеет.

Тут наступила долгая тишина, потому что мистер Джефферсон Адамс достал откуда-то предлинную сигару и начал ее раскуривать. Мы все молчали, потому что уже знали: если хоть чем-то перебить рассказ нашего янки, он тут же снова спрячется в свою раковину. Поглядев по сторонам и увидев обращенные на него ждущие взгляды, он удовлетворенно хмыкнул и, окружив себя облаком дыма, продолжил:

– А вот кто из вас, джентльмены, бывал в Аризоне?{424} Даю голову, никто. И вообще, сколько людей из всех английских и американских грамотеев в Аризоне бывало? Всего-то несколько душ, надо полагать. А я был там, сэры, и прожил там много лет. И теперь, когда вспоминаю, что я там повидал, то сам с трудом верю, что все так и было.

Эх, что это за место! Я был одним из пиратов Уокера, как нас называли, но, после того как шефа нашего застрелили и всю нашу честную компанию разогнали, кое-кто из нас в бега пустился и осел там. Мы образовали регулярную англо-американскую колонию, с женами, с детьми и всем остальным, назвали ее Монтана. Думаю, там и поныне живет кое-кто из стариков, которые еще не забыли о том, что я вам сейчас рассказать хочу. И уж вы поверьте, сэры, они и в последнюю минуту свою будут про это вспоминать.