Помоги проекту - поделись книгой:
— Прости, владыка, мою суровость! Слова твои яко сказаны от Бога.
— Бог простит.
Иеремия торопливо перекрестил Феофила на расстоянии, предупреждая его порыв подойти ближе под благословение.
Уязвился сердцем Иеремия, будто это его самого не допустили к причастию и оставили без покаяния. Изобидеть человека, который столь чистосердечно и горестно признался в своём грехе! Надругательство над человеком несчастным — великий грех. Несчастный — святое существо. Несчастный под защитой у самого Бога.
Иеремия стал думать, как уврачевать скорбящую душу бывшего казака, о котором он был много наслышан и знал, сколь усерден он в чтении духовных книг.
И случай представился. Во время прогулки по монастырскому саду, в сумерки, Иеремия увидел бредущего ему навстречу человека. При бледном свете луны его можно было принять за призрак. Движения угловатые и неверные. Казалось, под платьем был живой скелет.
— Мир тебе, чадо! — произнёс Иеремия. — Кто ты?
— Раб Божий Ермолай... — глухо ответил «призрак».
Иеремия три раза перекрестил его.
— Я недостоин твоего благословения, владыка!
— Всё в воле Божьей! Всё в Его пресвятой милости.
— Снизойдёт ли на меня милость Божья? Я долго пребывал в нечестии.
— Единая лишь Божья благодать в силах отвратить нас от бесовских искушений и вернуть к истине.
Видя, как вздрогнул Ермолай, владыка, чтобы смягчить суровое наставление, стал говорить о духовных книгах. Ермолай живо включился в беседу, но речь его была горячечной. Внимательно вглядевшись в него, владыка посоветовал ему воздержаться от строгого поста, дабы не повредить здоровью.
— Будь внимателен к себе. А я тебя не оставлю, — такими обнадёживающими словами закончил он беседу, имевшую важное значение в судьбе Ермолая.
Вскоре после этого случая с Ермолаем Иеремия созвал освящённый собор. Выяснилось много злоупотреблений в священной службе, и надо было думать, как привести дела в надлежащий вид. Чего прежде не бывало в их приходах — обнаружилось разглашение тайн совести, пренебрежение к больным и слабым людям. Оставляемые без исповеди и причащения, многие умирали без всякого напутствия. Святые Дары хранятся в ненадлежащем месте, не на святом престоле. Священнодействие евхаристии совершается без предварительного приготовления, а по окончании священнодействия иереи занимаются винопитием. Уча воздержанию прихожан, показывают ли пример воздержания сами? И без того недостаточно подготовленные к священному сану, иереи не читают Священное Писание...
Но помимо явного нарушения правил и обычаев православного прихода были и скрытые, необъяснимые действа. Попы, оставляющие в небрежении службу, кучнились меж собой и хоронились от других. Было замечено, что, когда в Казани появился католический поп, он долго гостил у Феофила и с ним были попы Григорий и Виссарион, первые потатчики винопития среди иноков монастыря. И все вкупе непотребны были. И некому спрашивать. Архимандрит тяжело болен.
«Беда окаянному времени нашему, со всех сторон надвигаются напасти, — думал Иеремия, — и не вем, кого первее вразумлять: иереев или паству? Когда такое бывало, чтобы столь согрешали иереи? И чтобы столь рознились меж собой?»
Иеремия припомнил то доброе время, когда в Казань из Москвы вместе со Священным собором приехали архиепископ Гурия и архимандрит Варсонофий. И не кучнились они меж собой. Московиты зажили вместе с казанцами, и дело у них было общее: просвещение Казанского края. А ныне всё пошло наперекосяк. Ослабело священное дружество. И нет между иереями прежней крепости благого совета.
На соборе говорили без всякой утайки о нестроениях и бедах в жизни казанского духовенства. И всё же от владыки не ускользнула лукавая уклончивость в оценке зла со стороны некоторых иереев, как и загадочное молчание Феофила, хотя говорилось о неправедных поступках, им содеянных, о нарушениях церковных правил в его приходе.
Но лукавец скоро понял, что молчать далее нельзя.
— Дозвольте, владыка, и мне, смиренному, сказать своё худое слово, — раздался сочный сытый бас.
Иеремия взглянул на него с каким-то суровым нетерпением:
— Если ты будешь глаголать истину, я стану слушать. Но остерегайся говорить ложь вместо правды!
Все замерли от непривычно резкого слова владыки и ожидали в нетерпении, что последует дале. Но, казалось, ничто не дрогнуло в душе Феофила. Он поднялся и, отвесив в сторону архиепископа почтительный поклон, произнёс елейным голосом:
— Ты истинно глаголешь, владыка. И от Бога глагол твой.
— А вот и вышла у тебя ложь вместо правды, ибо от правды ты убёг. Думаешь, в лестные слова вырядился, так и не видно твоих грехов? — сказал своё слово не умевший отмалчиваться иеромонах Игнатий.
С места посыпались реплики. Феофила не любили.
— Он от роду такой лукавец.
— У него духовный отец — сам дьявол.
Феофил оглядывался по сторонам, очевидно, хотел запомнить, кто это досаждает ему.
Неожиданно подал голос маленький, сморщенный настоятель монастыря. Ему, видимо, стоило больших усилий расстаться с ложем, чтобы прийти на собор.
— Скажи, Феофил, как надлежит исповедовать грехи христиан? Ты на службе недавно. Ведомо ли тебе предписание, как хранить тайны в чистых сосудах, как приготовлять Святые Дары для приобщения болящих на целый год? Ежели есть за тобой какие грехи — сказывай!
Феофил принял выручку архимандрита и тотчас же ответил:
— Грешен, владыка!
Но неумолимые монахи не дали ему уйти от ответа. Не терпели его за лукавство.
— Все мы грешны. Ты о своих особистых грехах сказывай!
— Грешен, владыка, — снова повторил Феофил, — ноне соблазнился сладкими коржиками.
— Вот бес, — прошептали сзади. — Опять ускользнул.
— Хуже беса. Он духовник-предатель, яко Иуда. От беса можно спастись, от Иуды — никак.
Владыка недовольно окинул взглядом собравшихся, он не любил, когда по углам шептали, а воочию сказать не умели. Но вот поднялся протопоп Сергий. Этот не станет затворяться, и голос такой, что за дверями слышно.
— Статочное ли дело так шутковать? На что надеешься, Феофил? Прикрыть коржиками иерейские грехи! Да мы не хотим того слушать! Ты и твои подружия, Григорий-поп и Виссарион, не по правде служите, дерзаете надругаться над таинствами исповеди, небрегаете Святыми Дарами.
Протопоп Сергий исчислил по дням и неделям все прегрешения крамольных иереев, после чего было оглашено грозное предписание владыки — во исправление содеянного иереями зла наложить на них епитимью.
Но, увы, грозное предписание было бессильно искоренить иерейскую крамолу!
За последний месяц Ермолай пережил больше, чем за всю прежнюю жизнь. После того как тайна его исповеди получила огласку, Ермолаю нельзя было показаться на людях, чтобы его не сверлили насмешливыми взглядами, чтобы за спиной его не раздавались злорадные шепотки. Чаял найти приют и отдых душе в посаде. Зашёл к знакомому портному, но и там его встретили настороженно, с опаской, словно зачумлённого. До чего дошло — мальчишки улюлюкали ему вслед:
— Ядца-монах... Кутьёй пропах...
— Монах-винопийца, давай дразниться.
А из одной подворотни вслед ему понеслось:
— Убийца!
Однажды он услышал, как маленький, косой и злой инок приступил к Иеремии:
— Ты пошто, владыка, душегубца в своём монастыре покрываешь?
Это были уже не те беззлобные насмешки, коими прежде досаждали ему иноки. Однажды дверь в его келью вымазали испражнениями, а в окно забросили дохлую кошку. Из души Ермолая рвался крик: «Пошто ругаетесь? Что я вам сделал?» Хотел подойти к протопопу Сергию, но тот держался важно. И Ермолаю казалось, что он тоже осуждал его. И Ермолай стал чувствовать, как слабеют его силы в подвиге благочестия. Люди подвизаются противу греха, с усердием и тщанием молятся. А ты что? Прочие толкутся в двери милосердия Божия, взирают на вечное блаженство, емлются за вечную жизнь. А ты что? Люди идут за Христом, последуют ему в терпении, кротости и смирении. А ты чему следуешь? Прочие благотворят ближним своим, презирая всякую суету мира. А ты чего стоишь? Чего ради дремлешь?
Ему и прежде случалось обращаться к себе с подобными укорами, и это помогало ему отряхнуть с себя всяческую суету, обрести душевные силы. Что же нынче? Отчего такая душевная немочь? Жизнь его утратила ту ясность и определённость, какая была в ней прежде. Чего ему держаться? Кто он? Он не инок, и не было у него священного сана. Не было и семьи. Вера в Бога, книги? Но если ты сам ничего не значишь для людей? Что делать человеку, если он один, а все прочие отпали от него? Духовные радости быстро оставляют человека, если жизнь его лишена реальных надежд, если ближние против него.
Пойти к архимандриту и поведать о своих бедах? Ночью обдумает, что сказать ему, а после заутрени станет ожидать его возле покоев.
Но дьявол всё устроил по-своему. Едва Ермолай покинул свою келью (он ранее других ушёл к заутрене), как в неё вошли переодетые блудницами иноки и, едва заслышали шаги монахов, идущих в церковь, выскочили из кельи Ермолая. Об этом тотчас же было доложено архимандриту. На Ермолая наложили епитимью и посадили в пустой сарай под замок. Оправданий его не слушали. Сбежавшие иноки плевали в него, кидали каменьями. От дальнейших надругательств его спас иеромонах, он отогнал от Ермолая ярившихся иноков, но объяснений Ермолая слушать не стал и только сказал назидательно:
— Ты навык к жизни казачьей. Не в монастыре тебе обитать. А блудниц водить — великий грех.
Постигшее Ермолая потрясение было столь сильным, что едва его втолкнули в сарай, как он погрузился в глубокий сон. Очнулся он ночью. О, что это была за ночь! В щели сарая проникал сырой холод. Ермолай дрожал в ознобе. Постигшая его жестокая беда была бессмысленной, непостижимой. Ему казалось, что позорное клеймо дерзкого блудодея будет на нём всю жизнь. Хуже того, что с ним произошло, невозможно было и представить. Лучше любая изнурительная болезнь и последняя нужда, лучше смерть, чем это надругательство над душой! За что это ему послано? Никогда бы прежде не подумал, что труднее всего опровергнуть ложь невероятную, бессмысленную и жестокую. О, что за пытка понимать это!
Минутами он сам себе был гадок. Видимо, есть в нём что-то такое, что позволяет бесчестным людям так постыдно его унижать. Куда пойти? Кто поверит ему? Ужели жить с этим клеймом?
Неожиданно он нащупал рукой связку верёвок. И вдруг припомнился рассказ о беглом монашке, что забрёл в этот сарай да здесь и повесился. Худо ли, ежели и себе затянуть на шее петлю? И сразу же исчезнет всё мучительное. Мысль эта показалась ему такой отрадной и желанной, что он вскинулся, испугавшись. А грех?! Или ты считаешь свои муки больше тех, что принял Христос? Или ты не носишь в себе образ Божий? Испугался ругателей? Но ежели сам Бог почтил человека, то кто противу человека? Ежели ты и осквернён, и опорочен, и грешен, и беззаконен, разве не оправдываешься именем Господа нашего? Разве ты не причащался таинственно животворящего тела и божественной крови Его?
И в светлом озарении припомнились Ермолаю слова апостола Павла: «Ащо Бог на нас, кто на ны?» И стал молиться, прося у Бога прощения за грешные мысли и помощи в своей многотрудной судьбе. И молитва его была услышана. Один из монахов, раскаявшись, рассказал владыке всю правду о злом умысле против Ермолая. Владыка повелел его освободить и после долго беседовал с ним. Вскоре по воле владыки он был рукоположен в дьяконы.
Пройдут месяцы, пролетят годы, но Ермолай не раз ещё вернётся к воспоминаниям тех дней. Судьба и люди будут и впредь суровы и немилостивы к нему. Но вера в Бога, благоговение перед муками Христа, который страдал и умер святейшей своей плотью за человека, будут и впредь для Ермолая источником силы в тяжелейших испытаниях. Его не раз будет спасать вера в то, что Бог в человеке и за человека.
Монахи, оговорившие Ермолая, были посажены в тот же сарайчик, но вскоре освобождены хлопотами Ермолая. Похолодало в те дни. Стояла снежная мокреть. Каково им будет терпеть холод, знал по себе, вот и пожалел, походатайствовал за них перед архимандритом, сказав:
— То не иноки, то лукавый дух, вселившийся в них, язвил меня напрасными обидами.
В недолгом времени его призвал к себе владыка. В монастырской церкви только что отслужили обедню. Ермолая охватил трепет: он почувствовал что-то чрезвычайное в том, что владыка позвал его к себе в такую пору. Всем было известно, что после обедни он отдыхал.
Иеремия принял его в своих покоях. Он сидел в глубоком кресле. Вид у него был усталый. От Ермолая не ускользнуло, что он по-новому, пристально взглянул на него. С бьющимся сердцем Ермолай склонился перед ним. Перекрестив его, владыка сказал:
— Неисповедимы пути Господни, и блажен человек, который претерпел. Ты постиг, что клевещущий глуп и заслуживает сострадания. С беззаконников довольно и того, что они уловлены в беззаконии своём.
Ермолай понял, что владыке известно о доносителях. Между тем Иеремия продолжал своим тихим добрым голосом:
— Истинно благоразумен тот, кто не кричит об оскорблении...
Ермолай вспомнил, как всё в нём кричало от обиды, как он надумал повеситься, и спросил:
— По силам ли это человекам, владыка?
Иеремия снова пристально на него посмотрел:
— Клеветников обличает достоинство, кое хранит человек. Хвалю твоё благоразумие, чадо моё. И да будут тебе лучшей наукой слова Экклезиаста[22]: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы. Поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце знает много случаев, когда сам ты злословил других».
— Молю Господа о ниспослании мне благодати — неосуждения ближнего своего.
За окном белели припорошённые ранним снегом деревья и низкие крыши монастырских пристроек. И казалось, в самом воздухе были разлиты чистота и благодать. И ещё ощущалась какая-то торжественность.
— Чадо моё, ты пошто стоишь-то? Или я не велел тебе сесть?
Ермолай опустился на маленький диванчик. Сердце его снова забилось от неясного предчувствия чего-то важного.
— В твоём роду были священники. Добрую славу стяжали, благочестиво пасли прихожан, — после некоторого молчания продолжал Иеремия. — Ныне тебе быть ходатаем перед Богом. Готовься быть поставленным к престолу священнодействия. Чаю, ты станешь доброй заменой покойному иерею.
Ермолай недавно был на панихиде по усопшему священнику Илиодору, что служил в церкви Николы Ратного. Мог ли Ермолай думать?.. Сердце его сжалось от страха. Ужаснула мысль не справиться с тяжёлыми священническими обязанностями, обмануть доверие святого старца, вызвать всеобщее осуждение.
— По силам ли мне, владыка, тяжесть пастырского креста?
— Коли говоришь ты о пастырском
В тот же день весть о решении владыки облетела всю монастырскую братию. И многих смутила. Владыка — человек осторожный, известен был тяжёлой медлительностью действий. Не слишком ли поспешно благословил он на пастырское служение недавнего возмутителя спокойствия, которому молва создала сомнительную репутацию? Не было ли тут владычного своенравия?
На самом деле Иеремия отличался редкой проницательностью. Он видел в Ермолае истового монаха, хотя и без пострижения. Единственно, чего опасался Иеремия, как бы Ермолай по своему аскетизму не стал слишком строгим батюшкой.
...Ермолай ничем не выдал страха, что овладел им при мысли о предстоящем ему таинстве посвящения в пастырский сан. Правда, минутами ему казалось, что в душе его не было страха. Ещё в казачестве он привык бодрствовать в молитве, умел прощать обиды, любил заходить в храмы, ибо для него не было ничего святее звуков церковных молитв и песнопений. И разве ныне он не стремился всеми помыслами жить в Боге и для Бога?
Так отчего же этот страх перед тем, к чему он сам, о том не ведая, стремился всю жизнь? И не только стремился, но и готовился? Ужели он недостоин приблизиться к престолу священнодействия?
Именно! Именно! Вот оно, то слово —
Вполне ли он очистился от скверны прошлого? Замолил ли свои грехи? Не будет ли мешать его доброму пастырскому служению борьба с плотью? Как станет он давать пастве добрые пастырские советы? Удастся ли ему взвалить на свои рамена[23] бремя учительства? Он знал, что душа его не очистилась от страстей и бренных помыслов, что прошлая жизнь его отягощена и грешными и неразумными деяниями. Не новый ли грех это, не дерзновение ли перед Богом — предстоящее ему совершение таинства евхаристии (приобщение тела и крови Христовой)?
Охваченный чувством неясной тревоги, он вышел во двор монастыря и сразу увидел перед собой владыку. Досадуя на свою рассеянность, Ермолай приблизился к нему, поклонился поясным поклоном, спросил, трепеща от собственной дерзости, не будет ли у владыки наставлений к нему перед самым принятием пасторского сана.
— Сам ведаешь, священство налагает семейные обязанности. Обвенчаешься в церкви и приход примешь...
О женитьбе Ермолая владыка говорил как о деле решённом, и Ермолаю, у коего и невесты-то не было, стоило большого труда скрыть своё смущение.
— Чаю твоей помощи в просвещении нашего края. Помни: «Кто любит наставление, тот полюбит и знание».
Ермолай знал, что под просвещением края владыка разумел не только знание святоотеческих книг, но и воспитание у людей страха Божьего. От высокоумия и глупости происходит много раздоров меж людьми, а страх Божий внушает внимание к разумному слову говорящего.
И, словно угадав мысли Ермолая, владыка добавил:
— Ныне велии раздоры сеются меж людьми, одни сеют клевету, другие посягают на смертоубийство, поджоги, членовредительство. Но правда человека прямодушного доступна людям. Помни, однако, что для человека глупого преступное деяние составляет забаву. Да отвратится взор человеков от преступных забав! Да восторжествует слово Божье!
Поделиться книгой: