Караван в никуда

– Одна из причин, почему часовых ставят. Пирос с нас шкуру спустит, если с мальчиком что-то случится.

Он отпил чая.

– А что, если он пошел бы в другую сторону, не к костру?

– Он так не делает. Огонь влечет его, как мотылька.

– Но все равно…

– Как я и сказал, за этим и часовые есть.

Аларик немного постоял у костра. Через некоторое время вернулся второй часовой. Зевая, менестрель вернулся в свою палатку.

Утро настало очень быстро.

Солнце было высоко в небе, они прошли почти половину дневного перехода, когда Пирос, как всегда, ездивший вдоль каравана, придержал верблюда рядом с Алариком.

– Вижу, Фолеро тебя все балует, – сказал он.

– Похоже, мы друг друга устраиваем, – ответил Аларик, наклонившись вперед и похлопав верблюдицу по шее. – Пирос, я тут ночью проснулся и слышал, как поет пустыня.

– Наверное, только менестрель может это так назвать, – ответил Пирос, искоса глядя на него.

– Твой сын тоже это слышал.

– А, такое иногда бывает, – сказал Пирос.

– Кто, как он думает, зовет его?

Пирос покачал головой.

– У мальчика иногда разыгрывается фантазия. Я бы тебе советовал не доверять ей.

Он слегка привстал, глядя вперед.

– Спой сегодня вечером про север снова, менестрель. Так приятно услышать про лед среди жары.

Толкнув верблюда пятками, он послал его рысью и поскакал вперед. На песок попадала поклажа с одного из верблюдов, и каравану пришлось остановиться, пока ее не подвязали снова.

А позже Аларик в первый раз увидел город-призрак.

По крайней мере, это выглядело как город на горизонте на юге, размытые очертания башен и стен в дрожащем мареве пустыни и серебристая вода, окружающая их. Аларик понял, что смотрит на это, открыв рот от изумления, а потом услышал, как люди позади смеются. Но смех сразу же прекратился, когда из ряда выскочил верблюд, галопом ринувшись к горизонту. Всадник в темно-зеленой головной повязке гнал его ударами посоха. Рудд проехал мимо Аларика.

– Поехали со мной! – крикнул он и снова свернул на юг. От каравана отделились четверо всадников и поскакали следом. Им пришлось проехать немало, прежде чем они догнали Рудда и окружили его, не давая ехать дальше. Аларик увидел, как Рудд отчаянно машет руками, похоже, пытаясь ударить других посохом. Доносились голоса, но Аларик не мог разобрать слов.

Пирос выехал из колонны, но не стал подъезжать к тем, кто окружил сына. Аларик придержал верблюдицу, чтобы ехать вровень с ним. Караван шел вперед, и они отстали.

– Он сказал мне, чтобы я с ним ехал, – сказал менестрель.

– Сам понимаешь, чем бы это кончилось, – ответил Пирос, едва глянув на него. Махнул рукой в сторону каравана. – Догоняй остальных.

– Менестрель всегда ищет сюжеты для новых песен, – сказал Аларик. – Я думаю, лучше я здесь буду.

– Это будет не слишком хорошая песня, – пробормотал Пирос.

Аларик показал на горизонт.

– Сам по себе город стоит песни.

Он глядел, как всадники повернули обратно к каравану, и увидел, что далекий образ города задрожал, расплылся, а затем и исчез, оставив после себя лишь серебристое пятно, похожее на воду.

– Хотя бы вода настоящая? – спросил он.

– Даже она не настоящая, – ответил Пирос.

– Наверное, очень заманчиво для тех, у кого поменьше припасов, чем у нас.

Пирос еле заметно покачал головой.

– Не важно, как далеко ты уедешь, как быстро поедешь, он всегда будет вдали. Когда я был молод и пересекал пустыню со своим отцом, я это узнал.

Он наклонился вперед, упираясь руками в бедра.

– Были и времена, когда мой сын тоже понимал это.

Всадники вернулись, один из них держал поводья верблюда, на котором ехал Рудд.

– Ты виноват, что они не подождали, – угрюмо сказал Рудд, проезжая мимо отца.

Пирос не ответил. Просто показал на удаляющийся караван и развернул верблюда, чтобы догнать остальных. Фолеро даже приказывать не пришлось, она сама прибавила шаг, пристраиваясь за остальными верблюдами, и менестрелю пришлось схватиться за петли спереди и сзади, чтобы усидеть, когда она перешла на рысь.

Вечером, когда приготовили ужин и люди собрались, чтобы послушать пение Аларика, Рудд протолкался сквозь толпу и уселся почти у ног менестреля. Он не подпевал вместе с остальными, но слегка кивал в такт музыке и иногда улыбался, хотя Аларик и не был уверен, что это относится к его песням. Темнело, слушатели постепенно расходились, но Рудд остался. Наконец Аларик отложил лютню в сторону, и лишь тогда Рудд позволил двоим мужчинам отвести его в палатку. Аларик перешел к другому костру, поменьше, где Пирос обсуждал дальнейший путь с теми, кто ехал в голове каравана. Дождался, пока разговор закончился и все стали расходиться по палаткам. Часовые сидели у большого костра, в стороне, и Аларик оказался наедине с Пиросом.

– Тяжело, наверное, когда у тебя сын такой, – сказал Аларик.

Пирос пару секунд смотрел на маленькие языки пламени.

– У большинства людей получается с ним обходиться. Иначе я бы давно его потерял.

Аларик подобрал поварешку, которой мешали кашу, перевернул и поковырял ручкой в углях. Те на мгновение вспыхнули, источая приятное тепло.

– Он всегда таким был?

Пирос снова умолк, надолго.

– Нет, не всегда, – наконец ответил он. – Я думал, что он когда-нибудь займет мое место. Он был хорошим наездником. Рано научился ездить, ездил лучше, чем большинство тех, кто в этом караване. Но это было прежде.

– Прежде?..

Каравановожатый вздохнул.

– Мне, наверное, следует удивиться, что тебе никто еще не рассказал. Значит, все они верны клятве.

Аларик ждал.

– Я бы попросил поклясться и тебя, но не думаю, что ты сделаешь это или что будешь соблюдать клятву. После того, как слышал твои песни. Когда ты их поешь, люди себя в них узнают?

Аларик слегка улыбнулся.

– Я был бы дураком, если бы вкладывал в песни слишком много правды. Слишком шкуру свою ценю.

Пирос взял несколько кусков сушеного верблюжьего навоза из кучи рядом с собой и кинул в костер. Они загорелись.

– Так я и думал.

Аларик оперся локтем о колено.

– Люди узнают себя, когда что-то рассказывают, даже если рассказ не о них. Я могу поклясться, что никто никогда не узнает тебя в моей песне, кроме тебя самого. Или твоего сына. Да и петь песни об этом путешествии я стану так далеко отсюда, что никто ничего не узнает, поскольку они и имени твоего не знают.

Пирос пожал плечами.

– Даже не знаю, почему меня это беспокоит. Но беспокоит.

Он искоса поглядел на Аларика.

– Тем не менее, во мне есть нечто тщеславное и жадное, что желает слышать, что ты споешь о нас. Которое желает бессмертия, того, что ты даешь своими песнями. В моем возрасте, наверное, это единственное бессмертие, которое мне суждено.

Он поглядел через плечо на палатку, ту, где спал его сын.

– Внуков у меня не будет, уж точно.

Аларик протянул руку к чайнику, стоящему на огне. На дне оставалось немного жидкости, и он налил себе полчашки крепкого чая.

– Бессмертия я не гарантирую.

Пирос взял у него чайник и налил чая себе.

– Не надо скромничать, менестрель. У тебя уже есть песни, которые старше нас обоих, вместе взятых.

– Тогда расскажи свою историю. Или то, что ты желаешь, чтобы я услышал.

– Не… не правду?

– Никто не говорит о себе всей правды, никогда. Мы говорим то, что желаем представить на суд других, хорошее или плохое. Когда я услышу твой рассказ, может, я сделаю из него нечто большее.

Аларик подул на чай, чтобы остудить его, и отпил.

– Может, я спою о башнях до небес в заброшенном городе, где мы побывали. У него есть название?

Пирос отпил большой глоток чая.

– Я слышал, что он назывался Обителью, – тихо сказал он.

– Красивое, романтичное название, – заметил Аларик.

– И что, ты думаешь, мы нашли бы в нем?

Аларик слегка улыбнулся.

– Конечно же, то, чего желали наши сердца. Разве не этого все мы ищем?

Пирос прокатил чашку в ладонях.

– Наверное, именно поэтому он всегда отступает так, что его не настигнешь.

Он снова посмотрел на палатку, где спал его сын.

– Он всегда меня клянет за это. Как и за все остальное.

– Слышал, что среди сыновей это не редкость, – сказал Аларик.

Пирос поглядел в чашку, будто мог что-то увидеть в ней.

– Если бы я не взял его в пещеры… может, наша сказка была бы совсем иной.

– Пещеры?

Пирос медленно кивнул.

– Кто-то может сказать, что это судьба, просто потому, каким он был. Упорным. Непослушным. Будь жива его мать, она бы презирала меня за то, что я из него это не выбил. Она очень верила в полезность наказаний.

– Значит, мягкосердечным оказался ты.

– Как бы то ни было, да.

Пирос снова немного отпил чая.

– Ему было двенадцать лет, когда она умерла. Я всегда держал его рядом. Кроме того путешествия в пещеры. Когда ему шестнадцать было.

Он покачал головой.

– Надо было подождать. Но он хотел знать. Тогда он был очень любопытен.

Допив чай, Пирос поставил чашку рядом с собой и наклонился вперед, сплетя пальцы и опершись локтями о колени. Поставил подбородок на пальцы, а затем выпрямился и вздохнул.

– Я его предупреждал. Но он, в конечном счете, поступил так, как ему хотелось. Результат ты видел.

– Пещеры… опасны?