Последний из рода Жахаима

Анатолий Ткаченко

Последний из рода Жахаима

1

— Большой Сарычегонак?

— Сарычегонак! — ответил мне молодой казах в солдатской, еще свежей гимнастерке, в защитных брюках, закатанных выше колен. Он пробежал мимо, едва глянув в мою сторону, не поздоровался, и я понял, что здесь, в заливе Сарычегонак, городские — не очень дорогие гости, надоедают рыбакам своими частыми наездами.

Присев на кромку обрыва, где кончалась степь и начинался влажный песок, за которым сразу и резко распахивалась во все пространство аральская вода, я решил отдохнуть и осмотреться. Надо было, чтобы глаза после скудного цвета трав, бурой степной земли, серого дымного воздуха привыкли к яркой, огненной зелени моря.

Сидел, впитывая в себя эту зелень, дышал прохладой, тоже зеленой, и само небо над морем было зеленоватым и выше, чем там, у меня за спиной — в глухой, горячей степи. Мне не совсем верилось, что воду можно потрогать рукой, искупаться в ней, и от этого она не исчезнет вдруг как мираж. По над заливом летали и тонко взвизгивали чайки, неподалеку поколыхивалась большая лодка, а за нею широко и округло мерцали в свете черные поплавки невода.

От крыльев повода тянулись к берегу канаты, и их медленно накручивали на барабаны воротов два верблюда, припряженные к деревянным дышлам. Вскинув высоко головы, брезгливо выпятив губы, они вытаптывали в песке аккуратные круги, глядели куда-то в дальние дали степи, совсем не обращая внимания на людей. Сухонький, босой и голый до пояса казах изредка вяло протягивал по бокам верблюдов длинным бичом, и тогда на песок опадали хлопья рыжей линялой шерсти, а верблюды, не прибавляя шага, хрипло и по-ишачьи тягостно вскрикивали.

Ближе к степи, где песок был сухим и сквозь него пробивалась жесткая трава типчак, стояли две раскидистые, продымленные палатки. Возле них горел едва приметно в полдневной жаре костерок, согревая черный казан. Женщина в длинном платье — так что не видно было ее ног, — худая, рукастая, беспрерывно двигалась и, казалось, делала все сразу: месила тесто на деревянном косом столике, рубила поленья и подбадривала костерок, со всех сторон обхаживала казан, покрикивала на ребенка, который тут же копошился в песке, оттаскивала его от огня, вытирала сопливый пос. Лицо у женщины было острое, носатое, голова повязана белым платком, движения размашисты. Мне подумалось, что она, наверное, русская.

Из палатки, что была повместительнее и прокопченнее, вышли рыбаки, двинулись к воде и по одному стали забредать в лагуну, направляясь к лодке. Одни подняли до самого пояса резиновые сапоги, другие, помоложе, сбросив с себя одежду, остались в трусах и майках. Рыбак в солдатской гимнастерке немного припоздал, торопливо раздевался у самой воды, и я решил подойти к нему: если он действительно недавно со службы, мне будет легче заговорить именно с ним.

— Привет! — сказал я, будто мы с ним еще не виделись.

— Здравствуй, — ответил он, как бы впервые увидев меня, и на этот раз основательно прошелся по мне взглядом, сощурился на фотоаппарат, слегка потрогал рукой крышку, спросил:

— «Зенит-С»?

— Ага.

— У меня такой, с первой получки купил. Учиться буду. — Он погладил пальцами кожу аппарата. — Ты корреспондент?

— Нет. Так просто… Посмотреть приехал.

— А-а, — не поверил он. — Все равно иди сначала к Мухтару. Доложи. Скажи: прибыл посмотреть, товарищ, Мухтарбай. Чтобы полюбил тебя.

— Кто этот Мухтар?

— Бригадир. Иди. Вон в той палатке.

Солдат указал на ту, которая была поменьше и поновей, отвернулся и побрел к лодке. Я хотел окликнуть его, но, заметив, как он поспешно удаляется, понял, что говорить со мной он больше не будет: некогда, да и не хочет, наверное, раньше бригадира близко знакомиться с неизвестным человеком. «Порядочек на Арале», — подумал я, заранее представляя себе грозного Мухтара, готовясь к беседе с ним.

Верблюды медленно вращали вертушки, рядом с воротами росли округлые бухты мокрых канатов; у верблюдов опали, истощались горбы, а казах-погонщик все подогревал их бичом, покрикивал в тон их тягостному хрипу; можно было долго смотреть на все это, но великое высокомерие верблюдов как бы говорило: стой, смотри, и ничего не переменится.

Подойдя к палатке бригадира, я осторожно, неслышно раздвинул захватанные руками полы входа, просунул внутрь голову. В углу на бурой грубой кошме сидел толстый крупный человек, с очень смуглым лицом, в соломенной шляпе. Клетчатая рубаха расстегнута, босые ноги подвернуты под туловище, руки — на коленях. Глаза у человека были полузакрыты, он спал или в забытьи смотрел вниз, на истрепанный край кошмы, видя что-то интересное для себя.

Так же неслышно я протиснулся в палатку, чуть испугавшись знойного удушья, сел у входа на кошму и кашлянул. У человека дрогнули веки, но он не открыл глаза, не переменил своей идолоподобной позы.

— Здравствуйте, Мухтарбай! — сказал я не очень громко.

Человек глянул на меня, показав большущие, густо-коричневые глаза с красными кровяными белками, минуту смотрел и, видимо, не найдя во мне ничего интересного, вновь углубился в самою себя.

— Вот, приехал… — сказал я.

— Кто такой? — спросил тихо он.

— Хочу посмотреть, познакомиться…

— Газета?

— Не совсем…

— Почему знаешь меня?

Я не успел ответить, Мухтар уперся взглядом в фотоаппарат, даже слегка протянул к нему руку.

— Снимать будешь?

— Можно.

Он прижмурился в яркий просвет входа — там, далеко на воде, качалась лодка, мигали поплавки невода, корчась в потоках марева, двигались люди, — опять уставился на фотоаппарат. Думая, что Мухтара интересует марка фотоаппарата, я отстегнул крышку, перевел пленку. Мухтар поднял, защищаясь, руки, сказал чуть испуганно, глядя в объектив:

— Здесь нехорошо. Там надо! — Он подался всем грузным туловом к выходу, опять прижмурился от яркого света. — Скоро как раз будет. Скоро рыбу таскать будем.

Я сбросил с плеча рюкзак, разулся, снял брюки и рубашку: приготовился брести к рыбакам. Стало легче дышать, и я ругнул себя за то, что не догадался сделать это раньше. Из рюкзака вывалилась белая булка, байка мелкого частика в томате и два пучка редиски — все, что удалось мне добыть на последней станции, в городе Аральске.

— Чего это? — спросил Мухтар, указав на редиску.

— Редиска.

— Чего — риска?

— Овощ такой. Кушать можно.

Мухтар оторвал одну редиску, оглядел, опасливо положил в рот. Пососав, раскусил, прислушался к резкому вкусу и выплюнул на ладонь.

— Горький риска!

Я усмехнулся, сжевал самую крупную редиску, сладко причмокнул.

Мухтар покрутил головой, восхищаясь моей смелостью, сказал:

— Пошли давай.

Раскачавшись, он встал сначала на четвереньки, затем поочередно подвел под себя ноги и медленно приподнялся. В рост он не сделался очень уж громоздким, как этого можно было ожидать, — у него были короткие кривые ноги, — зато живот, получив волю, просторно выпятился под рубахой.

Мухтар облачился в резиновые сапоги, поднял их до паха, петли припоясал ремнем, на клетчатую рубаху накинул клеенчатую куртку, и мы пошли к морю.

Верблюды уже не крутили вертушки. Выпряженные, брели по раздольному мелководью к лодке. Два молодых, коричнево загорелых казаха, устроившись на их облезлых горбах, погоняли, хлопали ладонями по крупам. Один верблюд побежал, широко разбрасывая ноги, взбив тучу брызг; другой все так же чинно вышагивал, косил глазом на седока и сердито всхрапывал.

— Хорошая механизация! — сказал я.

— Хорошая, — согласился серьезно Мухтар. — Бензин, смазка — не надо.

К бокам верблюдов приторочили края невода, и они медленно поволокли мокрую дель к берегу. В сверкающих ячеях, подернутых пленкой пены, трепыхались рыбешки, остро зеленели плети водорослей.

Мы подошли к лодке. Кутец невода был уже близко, его сжимали, сдавливали, неторопливо подводили к стенке борта. Крайние рыбаки были по самые плечи в воде, мой знакомый солдат плавал позади кутца, бултыхал ногами и руками, отпугивая рыбу, чтобы она не перепрыгивала через балберы. В носу лодки стоял старый казах, покрикивая, управлял подводом невода.

Мухтар влез к нему, присел рядом на бочонок с пресной водой, но мешать не стал. Всего раза два он глянул на бурлящий рыбой кутец, после закурил и, скучая, уставился в живучую, беглую зелень моря, будто его совсем не интересовали эти люди, их работа.

Стоя по грудь в воде, я принялся наводить аппарат — так, чтобы в кадр попала часть лодки, три-четыре рыбака, кутец, кромка моря и желтый раскаленный песок берега. Щелкнуть не успел, с лодки донесся голос Мухтара:

— Ай-яй! — Он закрутил головой, поднял, останавливая меня, руку. Рыбаки заулыбались, удивляясь моей несообразительности. Тот, что был ко мне ближе других, сказал:

— Кого снимаешь? Рыбу? Человека надо снимать.

Кутец притерли к борту лодки, рыбаки оценили его, прижимая нижние подборы сети ко дну, и в несколько сачков принялись перегружать рыбу в лодку. На дно шлепались тяжелые меднотелые сазаны, белые судаки, слюдянистые жерехи, разная мелочь: лещи, караси, вобла. Повеяло озерным духом — так всегда пахнет пресноводная рыба, — и было удивительно: море-то крепкосоленое. Лодка быстро наполнялась, оседала, рыба кипела в ней сверху донизу, плескалась, шипела, разбрызгивая чешую.

Я позабыл о фотоаппарате, стоял и смотрел, почти не ощущая, как снизу дно подмораживает мои ноги: степь горячая, а дно еще помнило о недавней жестокой зиме, — и вдруг по движению руки Мухтара рыбаки замерли на своих местах, старый казах, управлявший подводкой невода, спрыгнул в рыбье месиво, выловил двух огромных сазанов и подал бригадиру. Мухтар принял их, ловко впустив пальцы под жабры, приподнял на полувытянутых руках, чуть выставил вперед одну ногу. Рыбаки, оказавшиеся рядом с бригадиром, отстранились, боясь, видимо, помешать ему.

— Можно! — крикнул Мухтар, изобразив на лице крайнюю серьезность.

Я навел объектив, щелкнул. Мухтар стал ко мне вполоборота, глядя в море. Я щелкнул. Мухтар повернулся к степи и одного сазана прижал к груди, как ребенка. Я еще раз щелкнул, предварительно повозившись с фотоаппаратом, чтобы придать больше солидности своей работе.

— Хватит? — спросил Мухтар.

— Спасибо.

Он бросил в лодку заснувших сазанов, медленно сполз в воду и, не оглядываясь, побрел в сторону палаток. Рыбаки разом ожили (как в прерванном и вновь заработавшем кино), навалились и мигом покончили с рыбой, вытряхнув остатки прямо из кутца. К лодке подогнали верблюда, впрягли, и он, как телегу, потащил ее на мелководье.

Я кинул на нос лодки фотоаппарат, пошел в глубину, после поплыл. Волны были гладкие, широченные, раскачивали мягко, будто перебрасывали одна другой на руки, вода зелено раскалывалась от косых лучей солнца, песок далеко внизу был желт и ребрист, как дюны в степи под ветром. Чуть жутковатой казалась эта невесомость между зноем неба и прохладой моря, и думалось, что так же необычно может быть лишь на какой-нибудь другой планете.

Позади кто-то зафыркал, догоняя меня. Оглянулся — плыл солдат, высоко выбрасывая руки, крутя головой.

— Хорошо, правда! — сказал солдат.

— Вполне!

Мы поплавали вместе, потом принялись нырять за ракушкой, которая сверкала начищенной монетой в песке под нами, и казалось, достать ее — пустяковое дело. Но так и не выудили: до ракушки было метров пять зеленой воды. Поплыли к берегу. Долго брели по мелководью, говорили и хорошо познакомились. Солдата звали Олжас, служил он в пехоте, демобилизовался в прошлом году, второе лето рыбачит на Арале. К Мухтару попросился сам: бригада старая, рыбаки добычливые, можно поучиться кое-чему, да и заработать после армии — тоже не помешает: жениться пора, девушка есть.

— Правильно все решил, — поддерживал я Олжаса.

Невод был вытащен и расстелен во всю длину для просушки, рыбу увезли на машине в город, верблюды, стреноженные, паслись неподалеку среди кустов саксаула. Рыбаки пообедали, ушли в палатку, — наступило самое жаркое время, смолкли жаворонки, попрятались суслики, — и только повариха возилась у невидимого костра и рядом с нею в песке хныкал, взревывал черный, как негритенок, зажаренный солнцем малыш.

— Мертвый час, — сказал Олжас, — пойду, придавлю ухо.

Еще немного посидев у воды, я тоже понял: надо прятаться от солнца. Оно начинало яриться во всю свою силу. Стороной обошел костер, чтобы повариха не предложила пообедать (очень уж не хотелось беспокоить эту смурную безгласную женщину, и есть не было никакой охоты), нырнул в палатку бригадира.

Мухтарбай сидел в углу на кошме, подвернув под себя ноги, медлительно отщипывал от пучка по одной редиске, клал в рот и задумчиво жевал.

2

Просыпаются рыбаки рано, идут к лодке, укладывают невод и вывозят его в море. Выгнув балберы дугой, охватив солидный кусок залива Сарычегонак, крепят концы к двум вертушкам-воротам на берегу и впрягают верблюдов. Начинается медленное, долгое кружение. Рыбаки идут в палатку досыпать, просто валяться на кошмах, перебарывая время. Только часам к двум-трем дня невод приблизится и настолько уменьшит свой круг, что можно будет брать балберы руками, подтягивать кутец к лодке и переливать рыбу.

Сегодня я помогал рыбакам заводить невод, сидел на веслах, впрягал верблюдов. После, когда пришло время брать рыбу, опять фотографировал Мухтара, на этот раз с очень редкой добычей: попался двухпудовый аральский осетр-шип. Бригадир пожелал сняться верхом на осетре.

А теперь мы сидим с Олжасом в тени палатки, неторопливо говорим, неторопливо курим. Беркуты мертво виснут в небе, зной неподвижен и тверд, хоть рукой его трогай; степь бесконечна, море пустынно; и рыбаки-казахи делают всего по одному замету в сутки. Мне кажется, что так все и должно быть здесь, даже человек никогда не сможет ускорить время, так было сто лет назад, так будет еще через сто лет. Но Олжас, помолчав, неторопливо говорит:

— Раньше, давно, казахи не ловили рыбу.

— Совсем?

— Совсем. Барашка ели.

— Теперь научились?

— Научились. Теперь скоро всю рыбу выловим. Арал — тьфу, маленьким стал. Говорят, высыхает — солончак большой будет.

— Жалко. Рыба здесь вкусная.

— Вкусная. Вон тот верблюд, который старик, горб совсем свалился, — тоже кушает.

— Рыбу?

— Рыбку.

Я ничего не сказал, показывая этим, что понимаю шутку, да и болтаем мы уже давно — пора просто помолчать.

— Не веришь, да?

Олжас поднялся, неторопливо пошел к поварихе, которая все двигалась, копошилась у котла, будто никогда от него не отходила, выбрал в корзине небольшого сазанчика, повернулся к верблюдам, звучно поцокал языком. Один, старый, поднял голову, пригляделся, медленно пошел к палаткам. Всунув ему в губы сазанчика, Олжас вернулся ко мне, а верблюд, мигая черным глазом, неторопливо принялся разжевывать рыбу, хрупая костями и роняя на песок кровавые капли.

— Давно рыбаком работает, — сказал Олжас. — Ревматизмом болеет. — Если долго не угощаем — сам рыбку ворует.

Из палатки выполз ребенок, замер от солнца, удушливого зноя; он был в коротенькой рубашонке, сидел голой попой на песке, не шевелился, и казалось, заживо поджарился; наконец, ожив, тоненько однотонно завыл, раскачался и пополз к матери; полз он не на четвереньках, а как-то толчками, чуть подпрыгивая и опять усаживаясь на попу, боясь, наверное, коснуться песка руками; издали был он похож на маленького кенгуру.

— Солдат, — сказал Олжас, — пехота…

— Пошли купаться.

— Давай.

Вода была такая же горячая, как воздух, — войдя по колени в залив, я не почувствовал ее. И только глубже она стала холодеть, а после даже начали подмерзать ноги. Мы плавали, барахтались долго, пока с берега не донесся жестяный удар в дно пустого таза.

— Обедать зовут, — сказал Олжас.

Вышли, почувствовали: жара сильно спала, — и медленно, чтобы сохранить в себе прохладу моря, пошли к палатке Мухтарбая. Сегодня будет бешбармак в честь меня — гостя из Москвы.

Бригадир уже проснулся, перед ним на корточках сидела повариха, лила ему в ладони воду, и он шумно умывался. Вода почти не приставала к его лицу, — бурые, небритые щеки были горячие, жирные, — скатывалась на грудь, мочила рубашку. Он не снял свою соломенную шляпу, только слегка сдвинул ее на затылок, оголив бледный лысоватый лоб. Ловил черпаками-ладонями воду, сильно швырял ее себе в лицо. Ведро опустело, повариха перевернула его, постучала пальцами в дно, сообщая бригадиру, что умывание закончено. От полотенца Мухтар отказался, и, когда наконец поднял на нас глаза, они показались мне еще более кровавыми и дикими.

Я предложил закурить, поднес спичку; заговорил о рыбе, море, которое в последние годы начало сильно усыхать, о плотинах на реках, питающих его; спросил, много ли рыбы было в те времена, когда Мухтар был ребенком; сколько заработали в прошлом году, какие виды на теперешнюю путину.

Мухтар или кивал не к месту, или едва заметно мотал головой, или совсем неопределенно покашливал. Только когда я заинтересовался заработком, он поспешно сказал: