Последний из рода Жахаима

— Хорошо заработали. Хорошо живем.

Олжас промолчал и этим как бы поддержал бригадира. Я спросил его:

— Сколько получил?

Олжас задумался, будто подсчитывая в уме, но не ответил. Вообще я заметил, что он не любил говорить о заработке, бригадире, разных других бригадных делах. Поначалу мне это поправилось: не вязнет парень в бытовухе, — но сейчас я почувствовал в нем излишнюю настороженность, даже робость в присутствии бригадира.

Начали собираться рыбаки. Входили по одному, почтительно здоровались, будто мы сегодня еще не виделись, рассаживались в круг у стенок палатки, легко подвертывая под себя ноги. Больше было пожилых, степенных, был и совсем старый один, замещавший на лове бригадира, — он сел по левую руку Мухтара. Мне указали место справа, я пригласил с собой Олжаса, он заметно смутился, оглядел рыбаков — те кивнули, — только после этого примостился рядом. Мне стало ясно: каждый имел свое, постоянное место в палатке бригадира.

Вошла повариха, не разгибаясь, застелила середину палатки белой скатертью; вышла, снова появилась; поставила медный, сипящий жаром самовар; принесла пиалы, придвинула каждому; горстями рассыпала по скатерти сахар-рафинад; с эмалированным чайником в руке уселась у входа; по кивку Мухтара принялась разливать чай, не поднимая головы в низко надвинутом на глаза платке.

Первому — мне, уважаемому гостю. Плеснула в пиалу верблюжьего молока, разбавила крепким чаем из самовара. Подала в руки. После взял свою емкую цветную пиалу бригадир, и дальше — по кругу. Олжас получил последним, хоть и сидел возле меня.

Пили молча, слышались только хлебки и вздохи, и это походило на ритуальный обряд, на молитву. Говорить же, видимо, разрешалось, — изредка рыбаки перекидывались казахскими словами, — молчание нужно было скорее само по себе, чтобы ощутимее утолить жажду. Повариха зорко следила за каждым и, если пустела у кого-нибудь пиала, тут же наполняла ее.

Подавая мне вторую пиалу, она не удержалась, мельком, с чисто женским интересом глянула на меня. И вновь, как в первый раз, ее носатое, иссохшее, по-суслиному заостренное лицо показалось мне русским. Желая заговорить с ней, я сказал:

— Спасибо, хозяйка.

Она не ответила, отвернулась, ничто в ней даже на мгновение не переменилось.

— Русская? — спросил я у Олжаса.

— Не знаю. Может, русская? По-русски понимает…

— Откуда она?

— Местная. Может, казачка. Их предков при царе на Арал прогнали. Совсем казашка стала, русских стесняется.

По движению руки Мухтара был убран самовар, горками составлены пиалы, и повариха принесла кувшин с водой, полотенце, пустой таз. Начав с меня, она проползла на коленях по кругу и каждому полила на руки воды, выждала, дав вытереться полотенцем. И опять я заметил, как она цепко глянула на меня, после щедро наклонила кувшин.

— Бешбармак — пять пальцев, — сказал Олжас. — Без вилки едим. Легенда такая есть…

С огромным блюдом в руках протиснулась в палатку повариха. Медленно подгибая колени, она стала наугад опускать блюдо: ей ничего не видно было внизу. Мне показалось, что вот сейчас она уронит блюдо и обварит себя с ног до головы. Но никто не сдвинулся ей помочь, и я, вскочив, поддержал край блюда.

Олжас дернул меня за рубашку, а Мухтар издал короткий несильный звук, который я без перевода понял: «Какой невоспитанный молодой человек!» Закивали, осуждая меня, старые рыбаки. Мой поступок, кажется, смутил и повариху: она виновато, болезненно улыбнулась.

Блюдо, пылая жаром и ароматом, утвердилось посредине палатки — гора рыбы, обложенная белыми мучными лепешками. На нем были лучшие куски осетра-шипа, сверху лежала голова, запеченная так аккуратно, что хотелось потрогать пальцами — не жива ли еще? Стало душно от пара, и повариха бросила мне на колени полотенце.

Бригадир слегка повернулся в мою сторону, медленно выговорил казахскую фразу, на что все рыбаки, повеселев, ответили ему кивками или коротким словом «йя!»

— Мухтарбай извиняется перед гостем, — перевел Олжас, — самый лучший бешбармак — из барашка, который жир нагулял. Мухтарбай приглашает к себе зимой купачить. А теперь просит дорогого гостя скушать эту голову морского барашка.

С последними словами голова осетра переместилась мне на тарелку — подал ее старик, сидевший слева от бригадира. Он же начал быстро разбирать мясо рыбы, небрежно и проворно бросая куски в тарелки. Пиалы наполнили шурпой — густым рыбным наваром. Расставили стаканы, появилась водка.

Лобастая голова осетра смотрела на меня маленькими белыми глазками, и я не знал, что с нею делать. Олжас толкнул в плечо, прошептал: «Раздай, кому захочешь». Это взбодрило меня, я с радостью набросился на голову, разобрал ее пальцами на хрящи и куски, самый большой положил бригадиру, остальным — что кому досталось; себе и Олжасу оставил по плавнику. Это вызвало всеобщий восторг (рыбаки, вероятно, подумали, что я сам догадался разделить голову), и я тоже радовался: ведь мог совершить глупость, начав единолично управляться с головой.

Выпили по полстакана, и началась еда — истовая, шумная, с прихлебыванием шурпы и обсасыванием костей. И опять почти не говорили — лишь изредка перепархивали и замирали отдельные слова, — ели, насыщались. И слышалось, как самые сильные едоки урчали желудками, постанывали.

Говорить начали позже, когда опустело блюдо, были подобраны лепешки, допита водка. Повариха вновь принесла воду и таз, дала умыться. Рыбаки отвалились на кошмы, подмяв под бока подушки. Я решил, что наступило время говорить, сказал:

— Хорошо живете!

Мухтар ответил что-то по-казахски, все засмеялись. Я заметил: в присутствии рыбаков он почти не произносил русских слов. Выло непонятно: намеренно он так поступает (чтобы показать приезжему свою независимость) или по старой бригадной привычке? Олжас, посмеявшись, перевел мне:

— Мухтарбай говорит: хорошо живем. Не жалуемся — живем. Одна жалоба есть — когда телевизор нам проведут?

Еще раз посмеялись, и я спросил:

— Сколько в прошлом году заработали?

Сразу наступило молчание. Одни начали закуривать, делясь табаком, другие отвернулись, будто не расслышали моих слов, крайний рыбак, откинув полы входа и впустив струю свежего воздуха, выполз наружу. Мне показалось, что я обидел бригадников своим простеньким вопросом.

— Много, — сказал Мухтар, глядя на острый, как лезвие, просвет входа и обволакивая лицо горьким дымом из трубки.

— Олжас, сколько ты получил? — дружески спросил я, освобождая других от этого вопроса.

— Не считал…

— Посчитай.

Олжас задумался, что-то соображая, перестал курить; и вдруг резко и сердито прозвучал голос Мухтара. Он сказал несколько слов, из которых я понял одно: «болды» — хватит, довольно.

Рыбаки поднялись, пригибаясь как в поклоне, заторопились из палатки. Мухтар откинулся на подушки, выпятив тяжелый живот, закряхтел, наслаждаясь расслаблением тела. Его потное, медно горячее лицо погрузилось в угол, в дымную полутьму, как бы медленно выпав из нашего обзора. Это означало: хозяин устал, отпускает отдыхать гостей, а что не прощается по обычаю — испортилось хорошее настроение.

Теперь почти наверняка я почувствовал какую-то свою вину, мне захотелось прямо спросить Мухтара: «Почему сердишься, бригадир?» Но Олжас схватил меня за руку, потащил из палатки.

Мглисто вечерело. С моря нагнеталась густая прохлада, и море было черным вдали от придавившей его тучи; верблюды лежали на сыром песке, поскрипывая зубами, жевали жвачку; дымился костерок, повариха мыла в тазу посуду, а рядом с нею тоненько и непрерывно ныл ребенок — даже издали чувствовалось, как он красен и горяч от жесткого дневного солнца. Рыбаки были в своей палатке, безмолвно укладывались спать.

Мы пошли к воде, навстречу прохладе. Сели на борт лодки. Пахнуло на мгновение теплом тухлой рыбы: где-то в пазах остались и сопрели на жаре бычки и мелкие воблы, — и отодвинулась в глубину степи стоялая духота вместе с памятью о ней. Нахлынуло море всей своей огромной влагой, непостижимостью, движением.

— Эх-ха… — длинно, грустно выговорил Олжас.

Я не спросил, что означает его «Эх-ха…», да и он, пожалуй, не ответил бы сейчас: не хотелось говорить в этой тишине и затерянности. Все сделалось незначительным, слишком уж по-человечески суетным, и еще тише я ответил:

— Да-а…

Шелестя песком, подошла повариха, сунула нам в руки по кружке верблюжьего кислого молока — щувата. Белый платок, темное лицо и… быстрый белый проблеск зубов, — это она улыбнулась мне, робко, надеясь, что я не замечу. И как-то сразу я понял: она русская, но никогда не видела своей лесной туманной родины.

Наступил еще один день, рыбаки притопили невод, пригнали лодку с уловом к берегу, и старый верблюд получил на обед горку мелкой рыбешки. Я пошел в палатку Мухтара проститься: скоро ожидалась машина, на которой мне надо было ехать в город Аральск.

Мухтар был не один, я это понял, подходя к палатке: оттуда слышался чужой, чем-то недовольный голос. Я подождал несколько минут, но разговор продолжался и не чувствовалось, что скоро он закончится, решил самовольно войти.

Напротив бригадира, подвернув под себя хромовые сапоги, сидел человек в милицейской форме. Фуражка четко значилась у него на голове, китель был застегнут на все пуговицы, звездочки на погонах резко поблескивали, будто подсвеченные изнутри, — и было несколько смешно видеть по-степному сидящего, однако не потерявшего служебной выправки старшего лейтенанта.

Мухтар пребывал в своем улу на лохматой кошме и в той же идолоподобной позе: глаза у него полуприкрыты, обрюзглое, цвета древней бронзы лицо глянцевело от пота, живот лежал на коленях, руки на животе; и только шляпа сдвинута на ухо, будто он поспешно прикрыл ею лысину, и это почему-то выдавало его душевное состояние: бригадир Мухтарбай очень сердит.

Старший лейтенант выговаривал слова резко, часто, военным категорическим тоном, после схватил прутик и принялся вычерчивать на песке впереди себя какие-то линии. Мухтар слегка приоткрыл веки, красно, медленно глянул на песок, хрипло выкрикнул:

— Жок!

Старший лейтенант осекся, брезгливо вытянул губы, огорченно крутнул головой, как человек, уставший доказывать то, что понятно любому ребенку; но вот он снова схватил прутик и, понемногу наращивая потерянный голос, заговорил твердо, водя прутиком по песку.

Мне подумалось: «Может быть, это уполномоченный из города, что-нибудь, случилось в бригаде, донесли на Мухтара?..» Припомнился сегодняшний разговор с Олжасом, я прямо спросил его, почему на бешбармаке рассердился бригадир. Олжас сказал: «Наш Мухтар не любит вопрос про деньги». Оказывается, никто из рыбаков не знает своего заработка, на всех получает лично бригадир, высчитывает за еду, водку, спецовку; откладывает сколько-то поварихе; после делит рыбакам, но не поровну: чем старше годами рыбак, тем выше плата. Сам Мухтар никогда не работает, — руководителя это может унизить, — и выходит к неводу лишь, когда приезжают начальники или корреспонденты. Старики в бригаде считают, что так и должно быть, а Олжас в прошлом году, сразу после армии, сказал Мухтару: «Ты как бай!» — и написал заметку в районную газету. Мухтара покритиковали, однако к заметке было добавлено, что он, Мухтарбай, лучший ловец и руководитель неводной бригады в районе. Мухтар ничего не сказал Олжасу, с виду даже не обиделся, но все старые рыбаки перестали говорить, с «болтун-солдатом», обходили его, как в прежние времена иноверца, и Олжас чуть было не ушел от них. Однако вспомнил, что сам попросился к Мухтару, да и заработать очень хотелось: жениться пора. Другой, более удачливой бригады на всем Арале не сыщешь. «Ничего, — сказал себе Олжас, — пока поработаю…»

Может быть, это уполномоченный из города, сидит, спорит с бригадиром, хочет разобраться в жизни и работе рыбаков?

Старший лейтенант четко изобразил на песке чертеж: вверху значился кружок, и от него вниз и в стороны, как лучи солнца, шли прямые линии. Над кружком было написано: «Жахаим», на конце каждой линии казахские имена: Алим, Мерике, Сарсен, Кузденбай и много других. Старший лейтенант водил прутиком поверх чертежа, тыкал и сверлил то одно, то другое имя и, мне казалось, гневно, полушепотом выкрикивал Мухтару свое отчаянное возмущение. Но вот он выпрямился, отшвырнул прутик, заговорил ласково, с легким смехом, очень стараясь чем-то угодить Мухтару.

— Жок! — сказал бригадир, на этот раз, не открыв своих красных глаз.

— Ба-яй, — испугался старший лейтенант и замолк, нервно нащупывая портсигар.

Я решил воспользоваться этим затишьем, придвинулся к бригадиру, осторожно коснулся его плеча.

— Уезжаю, Мухтарбай, до свидания.

Минуту он молчал, как бы обдумывая мои слова, после качнулся в мою сторону, глянул в упор — так, что я почувствовал всю тяжесть, весь древний степной жар его большого тела, — медленно проговорил:

— Пиши мой адрес. Карточку пришли.

Быстро, покорно я записал коряво выговоренный по-русски адрес казахского поселка на Сыр-Дарье, и Мухтар сказал:

— Пришлю вобла. С пивой кушай.

От его пожатья моя сухонькая ладонь взмокрела, сделалась горячей. Торопливо, но почтительно (не поворачиваясь к Мухтарбаю спиной) я вывалился из палатки, зная, что обязательно пришлю ему снимки.

Было огненно, сонно и грустно вокруг. В мире существовали лишь две стихии — степь и море; два цвета — рыжий и зеленый. Но это с первого взгляда, изначального ощущения. Вот уже мне ясно, что здесь, в этом мире, живет, буйствует века и тысячелетия одна стихия — солнце. Оно породило скудную, великую степь, а воду сохранило в барханах лишь для того, чтобы не позабыли люди о его великой доброте.

Рыбаки спали, не видно было поварихи, верблюды спрятали свои рыжие горбы за рыжие барханы. Я пошел разбудить Олжаса: машина еще не появилась, и хотелось последние минуты провести веселее. Увидел его в короткой тени под брезентом, туго натянутым на кольях. Влез к нему, он подвинулся, поместились вдвоем. Олжас читал книгу американского писателя Рея Бредбери о космических путешествиях и жителях других планет. Книга была новенькая, казалась чужой в темных грубоватых руках Олжаса, и было удивительно, как ему удалось сохранить ее в бригадной палатке.

— Ты Гагарина видел? — спросил Олжас.

— Видел.

Олжас оглядел меня всего так, будто наконец обнаружил во мне что-то очень интересное. Я смутился от его жадного внимания и позабыл, из-за чего он уставился на меня, стал говорить о своем отъезде.

— Он какой? — спросил Олжас.

— Кто?

— Гагарин.

— Обыкновенный. Говорит: приказали — и полетел. Главное — техника.

— Он как бог! — не согласился Олжас.

Сощурив свои узкие, слегка сонные глаза, чуть приоткрыв негритянские губы, он забывчиво смотрел в неподвижную, будто заледеневшую стеклянной зеленью даль моря. Туда же и я перевел взгляд и долго, пока не замерцало в глазах, смотрел на белые капли чаек, дремавших вдоль отмели.

Из палатки Мухтара слышался то гневный, то ласковый голос старшего лейтенанта. После сделалось тихо. А еще через минуту старший лейтенант раздвинул красной фуражкой захватанные полы входа, вполголоса выругался и пошел к палатке рыбаков.

— Кто это? — спросил я Олжаса.

— Милиция.

— Зачем приходил?

— Рыбку просить приходил. — Олжас приподнялся на локоть, усмехнулся. — Рыбку любит кушать.

— Дал Мухтар?

— Жок. Напрасно доказывал милиция, что он родня бригадиру. Мухтарбай не поверил. Мухтарбай сказал: «Я последний из рода Жахаима». Другие умерли. Еще другие — на войне с фашистами погибли. Мухтарбай хорошо помнит свой род. Чуть не скончался милиция — так обиделся.

— Кто такой Жахаим?

— Батыр был. Аксакал. Джигит смелый был. Много коней, барашков имел. Всех других батыров завоевал.

Олжас уткнулся в книгу о космических путешествиях, а я пошел к бочке под кухонным навесом попить теплой солоноватой воды. Потом увидел, как по увалам, дальним барханам, струящим в небо пожары марева, длинно выстилая пыль, неслась автомашина. Постоял немного, соображая, куда она пойдет, и когда машина повернула в сторону Большого Сарычегонака, — побежал к морю: искупаться на прощание, запастись прохладой на всю дорогу до города.

Шофер привез газеты, письма и журнал «Огонек» для Олжаса: он был подписчиком. Немного продуктов, папиросы и отдельно — кто что заказывал. Машину обступили рыбаки, каждый день это небольшой праздник. Шофер пошагал к артельному котлу есть рыбный суп, а старик, помощник бригадира, принялся взвешивать улов. Рыбу перегрузили в кузов, накрыли брезентом, сдали шоферу по накладной, и я, обойдя рыбаков, каждому пожал руку.

Остановился возле кабины, шофер кивнул мне, я поставил ногу на подножку, и тут откуда-то сбоку твердо подошел старший лейтенант, слегка отстранив меня, проворно влез на сидение рядом с шофером. Одернув китель и уперев руки в колени, он выговорил чисто, почти без акцепта:

— Мне тоже полагается в кабинке.

От удивления я, видимо, изобразил всей своей фигурой крупный вопросительный знак.

— Начальник отделения милиции, — строго пояснил старший лейтенант.

Пришлось лезть в кузов устраиваться на рыбе. Сразу понял, как обидно меня провели: рыба уже нагрелась, припахивала, и всю дорогу через степь будет мучить меня тошноватым тлением.

Машина тронулась, качаясь, пробуксовывая на песке.

И как по резкому экрану кино замелькали кадры: зеленый кусок моря… лодка… горб верблюда… рыжий бархан… рыбаки у палатки… черная, как монашенка, повариха… палатка Мухтарбая… зеленый пласт моря… невод на берегу… повариха… опять повариха… рыжий, как огромный горб верблюда, бархан… еще бархан… И — бурая, однотонная, во все стороны света степь.