Ямщик, не гони лошадей

ПИТЕР. Лечи на здоровье, Вася! Бей ее по морде, эту старую стерву смерть! Заколи ее, как быка на арене Барселоны. Она этого заслуживает.

РОЛАН. И я ненавижу, когда они исчезают.

ПИТЕР. Кто, люди?! Кто тебе сказал, что они исчезают? Это только старая кретинка смерть считает так, эта старая идиотка… Она думает, что люди уходят с ней навсегда. Но скажи мне — кто уходит со старой, глупой и безобразной навсегда?.. Нет, никто не исчезает… Мы продолжаем жить… В лесах, в которых бродили, в камнях, по которым бегали, в людях, которых любили… А потом возвращаемся снова. К своим любимым… И поэтому мы не умираем…

ДЖИНН. Ты в это веришь, Петя?

ПИТЕР. Ну конечно! А как же иначе? Ты представляешь, чтобы все это исчезло — ты, я, Вася? Разве это возможно, чтобы с такой прекрасной земли мы исчезли… И не было бы нас нигде — нигде! Мне никогда такое и в голову не придет. Это было бы абсурдно. Это был бы большой скандал! Я не верю в смерть, ребята. Она глупа — а я верю в разум. Она уродлива — а я верю в красоту. Нет, нет, ничто не исчезает, ничто, даже динозавры…

ДЖИНН. Динозавры?

ПИТЕР. Да, вы знаете, что в Конго живет динозавр. Все в мире, начиная с бородатых ученых и кончая безусыми школьниками раз и навсегда знают, что они исчезли, что они тю-тю, что они давно «того», 50 миллионов лет как «того». А они не вымерли. Они живут, они чихают на профессоров и продолжают жить в озере, в теплой воде, и местные жители, пигмеи, ласково называют их «кэлэмэмбэ». Вы не слыхали?

ДЖИНН. Кэ-лэ-мэм-бэ…

ПИТЕР. Он в 12 раз больше слона, хребет его, как склон горы, ноги – секвойи. Днем он прячется в озере, а ночью гуляет и лакомится диковинными африканскими фруктами. Я думаю, он влюблен.

ДЖИНН. Почему?

ПИТЕР. Только влюбленные шляются ночью.

ДЖИНН. Ты фантазер, Петя.

ПИТЕР. С чего ты взяла?

РОЛАН. Да, да. Единственное место, где живет этот динозавр — в твоей голове. Папа фантазер, ДЖИНН. Он фантазирует уже лет шестьдесят.

ПИТЕР. Причем здесь фантазии? Это реальность, Вася, я снимал о нем фильм. Я же говорил.

РОЛАН. И снял?

ПИТЕР. Ну, конечно. Фильм был только о нем. Вы не представляете, какое это гармоничное существо. Все члены — пропорциональны. Длинная шея и одновременно длинный хвост. Интеллигентная морда. Глаза печальны. Глаза много пережившего человека. Что вы хотите — он столько видел, он столько смотрит на наш мир. Иногда он улыбается, как ребенок. Ест с руки. Не трогает ни взрослых, ни детей. Представляете, он ест с руки, хотя язык у него длиннее, чем самый длинный человек. И потом — он обожает романсы…

ПИТЕР замолк.

ДЖИНН. Петя, ты так образно рассказал, что он перед моими глазами, я его вижу.

ПИТЕР. И он тебе нравится?

ДЖИНН. Очень.

ПИТЕР. Это хорошо.

ДЖИНН. А тебе?

ПИТЕР. Мне? Я его, к сожалению, не видел.

ДЖИНН. Как?!

ПИТЕР. Не повезло.

РОЛАН. Ты же о нем снимал фильм!

ПИТЕР. Да, о нем. Но он так и не появился. Он не вылез из озера, этот негодяй. Три месяца мы там проторчали, в этой жаре. А он не вылез… А как только смотались — сразу показался! Кто-то из пигмеев тихо сказал: «кэлэмэмбэ» — и он вылез на бережок. А, что скажете?.. Возвращаются только к любимым, а нас он, видимо, не любил…

ПИТЕР замолк и отвернулся к окну.

ПИТЕР. Вася, ты не против, если я еще разок поставлю романс?

РОЛАН встал, подошел к балконной двери и закурил. ПИТЕР поставил пластинку, и она снова запела. Солнце начинало садиться, и они молча, каждый на своем месте, смотрели на него. Внезапно ПИТЕР подошел к проигрывателю и снял пластинку.

РОЛАН. Почему, папа?

ПИТЕР. Так, старикам не нужно слушать романсы.

ПИТЕР отвернулся, чтобы не было видно его слез. ДЖИНН и РОЛАН заметили это, но ДЖИНН промолчала.

РОЛАН. Не надо, папа.

ПИТЕР. Что не надо, шалопай? Ты думаешь, я плачу? (ДЖИНН). Я же говорил, что он шарлатан…. Потому что если б ты был настоящим врачом, Вася, крупным специалистом, светилой, ты б знал, что с годами слезные секреции сокращаются все чаще и чаще, и от всего — от яркого света, от снега, от шума, от гама и от романса. У меня сократились секреции, шарлатан. Вот и все!..

Он потрепал РОЛАНА по голове. Затем подошел к окну и стал смотреть на цирк гор, раскрывающийся перед ним.

ПИТЕР. Солнце садится. Сейчас все станет багровым, потом синим… Мама любила это время… Я ставлю этот романс, шалопай, с надеждой, что динозавр выйдет из озера… Я пигмей, Вася, влюбленный пигмей, и этот ямщик — мое «кэлэмэмбэ» (он повернулся к РОЛАНУ). Бросай свою медицину! Она наивна, она не может перехитрить старую образину, бросай ее к чертям, Вася!

РОЛАН. А что может, папа?

ПИТЕР. Песня. Напиши хорошую песню, Вася. Ты остановишь время.

Я слышу этот романс — и я снова там. Сорок седьмой год, Ленинград, июнь… Лежат руины, люди плохо одеты, и в Екатерининском садике на Невском проспекте, на зеленой скамейке, сидит девушка в ситцевом белом платье, грызет горбушку и читает «Капитал» Маркса.

А я в новом костюме, я молод, я шалопай, и я не могу от нее оторвать глаз. Я смотрю на нее, она мне что-то говорит, но я не понимаю. И я смеюсь. И она хохочет. И я понимаю — пропал. Навсегда!

Мы гуляли втроем в тот вечер — она, я и Маркс.

Она рассказала всю свою жизнь, я — свою, и, не понимая друг друга, мы слушали, раскрыв рты. У любви свой язык. Его выучиваешь сразу и без акцента. Но говорить на нем можешь с немногими, может, с одним…

И мы болтали на этом языке всю ночь…

А наутро она завалила экзамен. По марксизму-ленинизму.

Она предпочла Питера — Марксу. Я встречал ее возле чахлого деревца, которое росло напротив ее института. Мы обнялись на виду у всего мира и пошли праздновать ее провал. Мы сидели в каком-то сквере и с аппетитом уплетали горбушку. Ты любишь горбушку, ДЖИНН?

ДЖИНН. Я как-то не задумывалась.

ПИТЕР. А зря! Это лучшее в мире лакомство! РОЛАН, дай мне хлеб, соль и горчицу — и я вам приготовлю русское фирменное блюдо сорок седьмого года (РОЛАН подал хлеб). Нет, я тебя просил черного. И почерствее. Хлеб тогда был грубый, черствый, тяжелый. У тебя есть такой хлеб?

РОЛАН. Вот все, что есть.

ПИТЕР. Не ахти. Но за неимением настоящих продуктов, будем делать блюдо из этих. Берем хлеб, обрезаем краешек, и получается горбушка. Затем мажем густо горчицей и посыпаем солью. Не жалея, вот так. Прошу вас, фирменное блюдо готово!

ПИТЕР протянул. ДЖИНН откусила и поперхнулась.

ПИТЕР. Тебе не нравится?

ДЖИНН. Кто сказал? Это что-то удивительное (вновь поперхнулась).

РОЛАН. (морщась) Какое это к черту лакомство — отрава!

ПИТЕР. Чтобы это стало лакомством — надо было немного поголодать (он с аппетитом сжевал горбушку). М-мм! Вот так мы ее ели. А потом пошли в магазин для иностранцев — был такой, и накупили все, что там было. Это не так много — шпроты, селедку и шоколад. И все это ели руками, вперемежку, на глазах у прохожих. Они останавливались и глазели на нас. И вдруг Света перестала есть. Ком застрял у нее в горле. «Все это, — сказала она, — они не ели много лет».

Три недели мы шлялись день и ночь. И я решил увезти ее. К себе, в наши Альпы, в Оберленд, о котором она ничего не слышала.

Она была готова поехать со мной на край света. Никого у нее не было, никого. Все родственники погибли — кто на фронте, кто в блокаду. Три года девочкой жила она под бомбами.

Мы болтались по каналам и думали о нашей будущей жизни.

Я говорил на моем страшном французском. Она просила меня по-немецки не говорить. И я учил ее французскому. От ее произношения мы оба валились от хохота.

Я смеялся, я пел романсы, я ходил в ее огромную коммунальную квартиру, темную, захламленную корытами, ведрами и велосипедами, и ел там картошку с капустой.

И слушал, как гремел трамвай за окном, как точильщик точил ножи, как журчал ее голос… Я готовился увезти ее. Но никуда я ее не увез… Великий вождь и учитель запретил любовь. Будто узнал, что мы решили пожениться. Вскоре после нашей встречи он запретил браки с иностранцами. Вы могли любить всех граждан, до государственной границы. И даже пограничников. И даже их собак. Но не дальше. Он был большой выдумщик, этот отец народов.

ДЖИНН. И что ты сделал, Петя? Ты должен был что-то придумать!

ПИТЕР. Что я придумал?.. Я кричал, орал, махал руками, требовал, а потом вышел из этой самой партии к чертовой бабушке. Партия, где запретили любовь, была не для меня!

ДЖИНН. Ты был членом этой партии?

ПИТЕР. Кем я только не был… Если б я не стал ее членом, я б никогда не встретил Свету, никогда!.. Ну, чего тут неясного. В то время Россия была для меня великой страной. Она победила фашизм, и там жил усатый вождь, который издали казался таким привлекательным. И я решил поехать туда, поглазеть на это своими глазами. Денег у меня не было, даже на билет, а ячейка нашего города организовывала бесплатную экскурсию туда. Но для членов. Я не очень долго раздумывал, стал членом и поехал туда. И встретил Свету. Скажи, ДЖИНН, стоило из-за этого вступать в партию?

ДЖИНН. Стоило, Петя.

ПИТЕР. Я тоже так считаю… Когда я был тореро в Барселоне, меня чуть не забодал бык. Я дразнил его красной тряпкой. По-испански это звучит красиво — «мулета»! Но красное — это красное на всех языках. Я не бык, но я знаю, что такое дразнить красным. Свету дразнили долго и всовывали в ее бока бандерильи на самой большой и холодной арене мира. Но заколоть не смогли. И отрезать ухо — тоже!

Я знаю, что это такое, поэтому я на стороне быка, а не на стороне людей с красной тряпкой. Я был среди этих людей и среди быков. И я вам скажу — быки лучше!.. (он замолчал).

Мы расстались с ней на Московском вокзале, на перроне.

Шел мелкий дождь, и горячие слезы текли по ее прекрасному лицу. Никогда не забуду этих слез. …Она неслась за поездом, и ветер развевал ее волосы. А потом она пропала в тумане…

Я поклялся вырвать ее оттуда, я стучался во все двери Европы и Америки — никто не помог мне. Была холодная война, и всем было начхать на любовь. Впрочем, ее предавали не раз. Я не мог работать, учиться, просто дышать. Солнце не сияло, снег в горах стал серым, да и сами горы как-то осели. Хозяйка кафе регулярно заказывала для меня водку — я выпивал все… Потому что писем от нее не было. Ни одного! Месяц, год, три. Я писал и ничего не получал в ответ.

Я бросил все и полетел в тот город.

В квартире ее не было. Соседи как-то не замечали меня и проходили боком, а потом разлетелись по своим комнатам. В воздухе витал страх.

Мы выпили с Иваном Петровичем в какой-то прокуренной пивной, на окраине. Мы пили и пили, и он сумрачно молчал и не отвечал на мои вопросы. Он пил, плакал и целовал меня. И бил по плечу. «Мы русские — ты швейцарец», — наконец, сказал он, — ты не поймешь нашей жизни. Не ищи ее. Ее арестовали…»

«За что?!» — вскричал я.

«За любовь к тебе, Петя, — ответил он, — как врага народа».

«Почему она враг?» — не понял я.

«Я ж говорил, — ответил он, — ты швейцарец. Ты не понимаешь нашей жизни. Она враг — потому что она любит тебя. Ее арестовали из-за тебя».

«Что вы городите?!» — сказал я.

«Ты швейцарец, ты ничего не понимаешь. Мне надо идти, Петя».

«Почему?»

«Чтоб не стало одним врагом больше!» И он ушел, и его костыль еще долго стучал в моих ушах.

ПИТЕР замолчал и смотрел на печальных РОЛАНА и ДЖИНН.

ПИТЕР (весело). Ну все, довольно. Прочь грусть и печаль. Посмеемся и похохочем! Понадрываем животы, шалопаи! Он начал перебирать пластинки, выбрал, поставил, и полилась задорная музыка.

ПИТЕР. Вот это — другое дело! Будем веселиться, пока молоды! (подошел к РОЛАНУ) Простите, мсье, вы разрешите пригласить вашу даму (РОЛАН кивает). Премного благодарен, мсье! (ДЖИНН) Вы позволите?