Ямщик, не гони лошадей

ПИТЕР. (тихо). Ну, что ж, придется мне. (громче) Сейчас, сейчас!

Он немного поправляет волосы, откидывает голову и выходит. РОЛАН остается в кресле. Он смотрит на горы, на начинающее заходить солнце и на ДЖИНН, стоящую на балконе. И вдруг снизу начинает звучать романс. Чуть хрипловатый, чуть печальный голос поет.

Милая, ты услышь меня, Под окном стою Я с гитарою. Так услышь же меня Хоть один только раз. Ярче майского дня Чудный свет твоих глаз.

ПИТЕР поет, ДЖИНН слушает, РОЛАН неподвижно сидит в кресле, и красное солнце все больше и больше уходит за Альпы. Потом РОЛАН поднимается, выходит на балкон, встает рядом с ДЖИНН, и оба они слушают пение блудного папы.

Наконец, романс кончается, и на балкон летит букет цветов.

ДЖИНН. (удивленно). Откуда?

ПИТЕР. От меня.

ДЖИНН. Спасибо.

ДЖИНН и РОЛАН уходят с балкона, входят в комнату, и тут же появляется ПИТЕР.

ДЖИНН. Можно, я вас поцелую, ПИТЕР?

ПИТЕР. Что значит — можно? Нужно! После романса надо целовать!

ДЖИНН целует ПИТЕРА.

ДЖИНН. Улана звали ПИТЕР. А как звали красавицу?

ПИТЕР. Красавицу звали Света.

ДЖИНН. Странное имя.

ПИТЕР. Потому что она жила в странной стране. И улана звали не Питер, а Петя… Петя и Света… Никто больше меня так не называл. Никто… Я просил, умолял этого шалопая — называй меня Петя… Но он не хочет. Я ему говорил: «Ведь я зову тебя Вася. Почему ты не хочешь?» Но он только рычал в ответ… И вот уже много лет, как никто не зовет меня Петей…

ДЖИНН. Я буду вас так называть. Если вы не против.

ПИТЕР. Спасибо. Вы вернете меня в чудесное время, ДЖИНН. Под тот балкон в холодном городе, где капуста и белые ночи… Она любила картошку с капустой. Вы любите картошку с капустой?

ДЖИНН. Вы чудак, Петя.

ПИТЕР. Нет, так не пойдет. «Петя» и «вы» — несовместимы: «Петя» — это «ты»!

ДЖИНН. Идет… И что же получилось из любви улана и красавицы со странным именем?

ПИТЕР. Вот, пожалуйста! (он кивнул в сторону РОЛАНА) — Шалопай! Он тебе что, ничего не рассказывал?

ДЖИНН. Нет… Он больше про пациентов.

РОЛАН. Папа, мы совсем недавно познакомились.

ПИТЕР. Сколько это — недавно, сколько?

РОЛАН. Полтора года…

ПИТЕР. Всего?! Ну это, конечно, не время, это не срок. Полтора года — это «фу»! (ДЖИНН) Я встретил его мать в восемь часов пятнадцать минут…

ДЖИНН. Какая точность!

ПИТЕР. Я — швейцарец. К девяти она мне рассказала всю свою жизнь, к десяти я ей рассказал свою, а в полночь мы признались в любви. Стояла удивительная белая ночь. Каменные львы с шарами удивленно смотрели на нас… Куда-то на своем коне скакал мой тезка Пётр, и Нева тихо пела внизу.

— Je vous aime! — сказал я.

— Я люблю тебя, — ответила она по-русски.

ДЖИНН. Ты знал русский, Петя?

ПИТЕР. Несколько ругательств. Но к этому моменту они не подходили.

ДЖИНН. Она знала немецкий?

ПИТЕР. Да, три слова: Хенде хох! Гитлер-капут! И «Warum?!» Но и это не подходило к моменту… И все-таки мы поняли друг друга… Как все было прозрачно и ясно. Как белая ночь… Быстро неслась кибитка в то время… И веселый ветер свистел в ушах. До сих пор он еще там посвистывает…

ПИТЕР откинулся в кресле, и взгляд его улетел в Альпы.

ПИТЕР (РОЛАНУ). Так, значит, ты работал, лечил людей. И один раз даже потерял голову. И это очень не мало. Можно потерять раз и навсегда. Как твой отец… Пожалуй, это самый лучший вариант — потерять раз и навсегда. Потому что, когда теряешь голову много раз — то много раз ее и находишь. А это скучно — найти свою голову. Это так скучно… Веселее всего жить без нее… И вообще, ребята, мы все не тем занимаемся! А, как вы считаете? Надо бы все бросить и научиться останавливать мгновение. Представляете, остановить прекрасную секунду? Их ведь не так много, даже у таких веселых и удачливых людей, как я… Неужели их нельзя как-то задержать, зафиксировать, а? Представляешь, ДЖИНН, наш Вася находит средство, и все мы останавливаем момент, когда нам сказочно хорошо, и всю нашу жизнь тянется это удивительное мгновение — и нам хорошо всегда. И решены сразу все проблемы… А, Вася, займись…

РОЛАН. Хорошо. Я подумаю… Но мне кажется, это больше подошло бы тебе.

ПИТЕР. Ты все-таки мой сын, ты чувствуешь папу… Я как раз именно этим и занимался… Все эти годы.

РОЛАН. И остановил?

ПИТЕР. Представь себе — раньше да. Раньше — я останавливал.

РОЛАН. А сейчас?

ПИТЕР. Сейчас? Ничего не хочется мне сейчас останавливать, дети… Лошадка жизни моей еле плетется… (РОЛАНУ) Ты спрашиваешь, чем я занимался все эти годы? Одним — я вспоминал твою мать, гугенот Вася. Нет в мире кабака, где бы я ее не вспоминал. И порта… Я вспоминал ее с докерами Вальпу, с сандинистами. В Сельве, когда я продавал автомобили и когда служил в Красном Кресте, и когда снимал фильм в джунглях Конго. И все понимали меня. Потому что я влюблен, и у меня открытое сердце… Вот чем я занимался. Ты все понял?

РОЛАН. Не совсем…

ПИТЕР (ДЖИНН). За что вы полюбили этого типа? Этого сумрачного субъекта, который все принимает всерьез, кроме своего отца? Которого он считает чудаком. Если не больше…

ДЖИНН. Не знаю. Может быть, из-за этого чудака.

ПИТЕР. Слышишь, шалопай?.. Всем лучшим ты обязан этому чудаку. А теперь еще и ДЖИНН.

ДЖИНН (подняв рюмку). За тебя, Петя!

ПИТЕР (РОЛАНУ). Взгляни, за меня пьют божественные создания! И любят!

ДЖИНН. И любят.

ПИТЕР (РОЛАНУ). Вот видишь… Хотя это и опасно. Да, да… Я опасный тип, ДЖИНН. За любовь ко мне бросали в тюрьму, вели в лагерь… Те, кто любил меня, начинали греметь кандалами.

ДЖИНН расхохоталась.

ПИТЕР. Ты не веришь? Подтверди, Вася! Защити своего отца. Что ты, как воды в рот набрал? Меня было запрещено любить, ДЖИНН. В той странной стране женщины не имели права любить меня. Все сто миллионов…

ДЖИНН. Там была запрещена любовь?

ПИТЕР. Не знаю… Во всяком случае — ко мне.

ДЖИНН. И все-таки одна тебя полюбила?

ПИТЕР. И притом — самая прекрасная!

ДЖИНН. И что же с ней сделали?

ПИТЕР. Ее бросили в Кресты.

ДЖИНН. Кресты?

ПИТЕР. Да, это такое кирпичное здание на берегу Невы, где моя жена провела медовый месяц… Или, если хочешь, медовый год и даже медовую пятилетку… Там все меряют пятилетками…

ДЖИНН. И ты не мог ей петь романсы под окнами?

ПИТЕР. Хм… Романсы… Мне даже не разрешили передать ей эту пластинку. Впрочем, если бы я и смог это сделать — там все равно не на чем было ее проиграть.

Они помолчали.

ДЖИНН. Петя, поставь мне эту пластинку.

ПИТЕР встал, подошел к проигрывателю, и вновь установил пластинку. И она закрутилась, зашипела. «Ямщик, не гони лошадей» — понеслось из угла… РОЛАН резко сорвался с места и грубо снял пластинку.

ПИТЕР. Осторожно, ты что, сдурел?.. Ты же мог ее поцарапать.

Он выхватил из рук РОЛАНА пластинку.

РОЛАН. Хватит! Надоело! Поставь что-нибудь другое. У меня столько пластинок…

ДЖИНН. Но я хочу эту!

РОЛАН. А я — нет! Я не желаю ее больше слушать. Я не хочу, чтобы она звучала здесь.

ДЖИНН. Но почему?

РОЛАН. Я не хочу слушать музыку той страны, которая мучила мою мать!

ПИТЕР подошел и обнял РОЛАНА.

ПИТЕР. Разве в этом виноват композитор? А?.. За что мы любим страну, ДЖИНН? За ее художников и прекрасных женщин. За мадонн! (поднял рюмку) За прекрасных женщин!

РОЛАН (выплескивая водку из рюмки) Я не пью эту гадость! Если тебе уж так необходимо пить водку — пей американскую.

ПИТЕР. Увы, ее тоже делают русские… И потом — те, кто мучают, пьют коньяк. Или шампанское… Водку пьют другие… Старый Хайям был прав. Вино — лучший лекарь… Тут вино — там водка…

РОЛАН (ДЖИНН). Дай мне польской. (та наливает). Полный! Спасибо! (залпом выпивает. Отцу). И в следующий раз, пожалуйста, не приезжай на ямщике. Оставь его дома вместе с кибиткой. У нас замечательный транспорт…

ПИТЕР. Прекрасно… Мне это нравится! Продолжай, Вася.

ДЖИНН. Петя, ты больше не хочешь быть уланом?

ПИТЕР. Не-ет… Даже летая в самолете — я все равно уже доеду в кибитке… Вася ненавидит — и это мне нравится. Тот, кто ненавидит — тот что-то очень любит. Что же ты любишь, Вася?

РОЛАН. Лечить людей! И люблю, когда у меня это получается.