Искусство и жизнь

Тем не менее, хотя большую часть работы люди переносят как неизбежное зло, как болезнь, — например, я по своему опыту знаю, что то ли из известного благоговения, испытываемого бедняком перед ремесленной работой даже при самых худших обстоятельствах, то ли потому, что этому бедняку приходится ежедневно сталкиваться со страшно реальными вещами и он думает о них, если вообще когда-нибудь думает, менее предвзято, чем богач, — как бы то ни было, но по своему опыту я знаю, что рабочему человеку легче, чем богатым или состоятельным людям, понять учение, согласно которому всякий труд должен доставлять наслаждение.

Кроме любых моих довольно шаблонных слов я, например, скажу еще, что был изумлен, обнаружив в рабочей аудитории сердечное отношение к Джону Рёскину{6}. В отличие от чрезвычайно изысканной публики, они видят в нем скорее пророка, чем красноречивого фантазера.

Это, думается мне, доброе предзнаменование просвещения грядущих времен. Но неужели мы, — зараженные в какой-то степени цинизмом, ибо мы беспомощны в гнетущем нас уродливом окружении, — неужели мы неспособны воодушевиться при мысли, что надежда, даже робко мерцающая миллионам рабов коммерции, означает больше, чем только мираж или мнимый рассвет в глухую полночь, когда тучи заволокли небо и одинокая луна борется с тьмою? Вспомним же, что в мире все еще существуют памятники, которые доказывают, что человеческий труд не всегда был горем и бременем. Вспомним прекрасную и величественную архитектуру хотя бы средневековой Европы, здания, воздвигнутые до того, как коммерция завершила сооружение своей тирании и открыла, что фантазия, воображение, чувство, радость творчества и надежда на заслуженную славу — это ходкие рыночные товары, слишком дорогие, чтобы неимущие люди — простые ремесленники и поденщики — могли позволить себе покупать их. Вспомним, ведь было время, когда люди наслаждались своей повседневной работой. Они тогда, как и теперь, надеялись на свет и на свободу, их смутная надежда становилась ярче, ее осуществление казалось все более близким, и они так пристально наблюдали за этим, что не заметили, как их никогда не дремлющий враг — угнетение — изменил свой облик и стал красть у них то, чего они уже добились в те дни, когда свет их новой надежды едва брезжил. Так они утратили ранее обретенные преимущества, а вновь приобретенные, измененные и испорченные, отнюдь не возместили потерю.

В период между нашим временем и концом средних веков Европа обрела свободу мысли, глубокие знания и могучий дар управления материальными силами природы. В то же время она завоевала относительную политическую свободу, уважение к жизни цивилизованных людей и другие, сопутствующие этому преимущества. Тем не менее я намеренно подчеркнул, что если современная цивилизация должна продолжить свое существование, то потому только, что эти достижения достались ей слишком дорого за счет утраты того наслаждения повседневной работой, которое некогда несомненно было утешением в страхе и страданиях, причиняемых гнетом: гибель искусства была слишком высокой платой за материальное процветание средних классов. Прискорбна наша неспособность держать полными обе наши пригоршни, прискорбно, что мы были вынуждены проливать из одной руки, когда черпали другой, и все же, на мой взгляд, еще более прискорбно, что мы не осознаем эту потерю, либо же, смутно сознавая ее, вынуждаем себя забывать о ней и оглушительно кричим, что все прекрасно. Но коль скоро вовсе не все прекрасно, то я знаю, что человеческая природа не настолько переменилась за три столетия, чтобы мы осмелились сказать всем протекшим до того тысячелетиям: «Вы ошибались, пестуя искусство, и ныне мы убедились, что человеку нужны лишь хлеб, одежда и кров да крохи знаний об устройстве вселенной. Творчество не является более потребностью души человека, его правая рука может забыть свое былое проворство, и он от этого вовсе не станет хуже».

Нет, триста лет — один день в потоке веков — не изменили полностью человеческой природы, не сомневайтесь а этом. Придет день, и мы отвоюем искусство, то есть радость жизни, — отвоюем для нашего повседневного труда. «Где же надежда? — скажете вы. — Укажите!» Наша надежда покоится там, где обманула нас надежда прежних времен. Мы пожертвовали искусством ради того, что сочли светом и свободой, но мы купили обманчивый свет и ненастоящую свободу. Состоятельным людям этот свет открыл то, чего многие из них искали; свобода же сделала их достаточно независимыми, если они желали пользоваться своей свободой. Но таких людей было, во всяком случае, немного. Большинству же свет показал, что для них больше нет надежды, свобода же обеспечила им лишь добровольный выбор — получать на свой ничтожный заработок жалкие плоды рабского труда или же умирать голодной смертью.

Такова, говорю я, наша надежда. Если бы сделка была действительно справедлива, оставалось бы искусство только похоронить, а красоту жизни предать забвению. Но теперь дело искусства обладает кое-чем иным, к чему можно взывать, — обладает надеждой народа на счастливую жизнь, которая еще не дарована ему. Вот наша надежда: дело искусства — это дело народа. Подумайте над уроками истории и воспряньте духом! Было время, когда всемогущий Рим держал в своих развратных объятиях весь цивилизованный мир. Всем, даже мудрейшим, казалось, как мы можем это видеть даже по Евангелиям, что власть его вечна, и для живших под его игом не было иного мира, о котором стоило хотя бы помыслить. Но проходили дни, и хотя никто не замечал тени грядущих перемен, они все-таки пришли как тать в ночи, и варвары, мир которых лежал за пределами владычества Рима, его покорили. Люди, ослепленные террором, горестно стонали от этих перемен и считали, что мир погублен Фурией Севера. Но даже эта Фурия принесла с собою дары, давно уже забытые Римом, но некогда вскормившие его славу, — ненависть ко лжи, презрение к богатствам, пренебрежение смертью, веру в немеркнущую, завоеванную упорством славу, благородную любовь к женщинам, — все это принесла с собой Фурия Севера так, как горный поток приносит золото. И пал Рим, и поднялась Европа, и снова возродилась надежда мира. И для тех, кто имеет уши, чтобы слышать, эта повесть о прошлом послужит притчей о грядущих днях, о тех переменах, что зреют в варварской душе цивилизации — в пролетариате. Нас же, принадлежащих к среднему классу, к самому ядру могущественной, но чудовищной системы конкурентной коммерции, эта повесть поучает очистить души от алчности и малодушия, лицом к лицу встретить перемену, которая снова уже на пути к нам, и разглядеть добро и надежду, которые несет с собой эта перемена вместе с угрозой насилия и всеми уродствами, явившимися на свет не сами по себе, а рожденными тем, что обречено на разрушение.

И я скажу еще раз, что мы, состоятельные люди, те из нас, кто любит искусство не как погремушку, но как нечто необходимое в жизни человека, как символ его свободы и счастья, должны прежде всего поднять уровень жизни народа или, другими словами, осуществить то требование, которое я выдвинул от имени труда и которое теперь сформулирую по-иному, чтобы помочь увидеть, что же препятствует осуществить его и каковы те враги, с которыми нам предстоит сражаться. Я выдвигаю это требование в такой форме: трудам человека должно создаваться только то, что стоит этого труда и что не ведет к вырождению самого труженика.

Хотя это предложение очень просто и несомненно правильно — в чем, я уверен, вы убедитесь, когда начнете исследовать этот вопрос, — оно вызывает на смертный поединок всю современную систему труда в цивилизованных странах. Эта система, называемая конкурентной коммерцией, есть, очевидно, система войны, то есть опустошение и разрушение, или же, если угодно, ее можно назвать азартной игрой. По условиям этой игры все, что человек приобретает, он приобретает за счет другого. Такая система не интересуется и не желает интересоваться, стоит ли производить то, что она производит. Ей нет и не может быть никакого дела до того, не обрекает ли тружеников на вырождение выполняемая ими работа; ее интересует лишь одно-единственное, а именно так называемое «производство прибыли». Это выражение стало употребляться так произвольно, что я должен раскрыть его действительный смысл: оно означает ограбление слабого сильным, и я утверждаю, что эта система по самой своей природе разрушительна для искусства — иными словами, для счастья жизни. Какие бы заботы о жизни народа ни проявлялись в наши дни, какие бы достойные дела ни совершались — все это происходит вопреки самой системе и ее принципам. И в высшей степени верно то, что мы хотя бы молчаливо признаем: она враждебна всем самым высоким устремлениям человечества.

Разве мы не знаем, например, каково приходилось творцам гениальных произведений, людям, которые являются солью земли, без которых общественное разложение уже давно стало бы нетерпимым. Поэт, художник, ученый — разве не правда, что, достигнув расцвета славы, зенита своей веры и энтузиазма, они на каждом шагу наталкиваются на коммерческую войну с ее зловещим вопросом: «Выгодно ли это?» Разве это не правда, что когда они завоевывают мировой успех и становятся сравнительно богаты, то невольно кажутся нам славно бы запятнанными соприкосновением с коммерческим миром? Надо ли говорить о великих замыслах, которыми пренебрегли, о делах, которые, по всеобщему признанию, настоятельно необходимо совершить, но за которые ни одна рука не может взяться из-за отсутствия денег? В то же время, если бы речь шла о возбуждении в умах людей какой-либо глупой прихоти и удовлетворение ее сулило бы прибыль, то деньги полились бы рекой. Мало того, вам должно быть известно, как стара история войн, затеваемых коммерцией в поисках новых рынков, — войн, перед соблазном которых не могут устоять даже самые миролюбивые из государственных деятелей. Старая история, но все же она всегда кажется новой. Теперь она стала чем-то вроде злой пародии, над которой я, если б мог, не стал бы смеяться, но она просто вызывает у меня смех сквозь слезы гнева.

А вся эта власть над силами природы, которой мы достигли за какие-нибудь сто лет, что дала она нам при этой системе? По мнению Джона Стюарта Милля{7}, сомнительно, чтобы все современные изобретения в области механики хоть сколько-нибудь облегчили тяжесть труда: будьте уверены, они совершались не для этой цели, а для того, чтобы добывать прибыль. Эти почти сказочные машины, которые при спокойном и предусмотрительном использовании могли бы даже теперь быстро уничтожить весь неприятный и неодухотворенный труд, предоставив нам свободу развивать в наших рабочих мастерство рук и живость ума и снова творить ту красоту и гармонию, которые может создавать лишь рука человека, направляемая его душой; а что теперь сделали для нас эти машины? Цивилизованный мир гордится этими машинами, однако имеет ли он право гордиться, применяя их для коммерческой войны и опустошения?

Не думаю, что тут может быть уместно ликование; коммерческая война нажила прибыль на этих чудесах; это значит, что с их помощью она создала для себя миллионы несчастных рабочих, превращенных — если говорить об их повседневном труде — в бездумные машины для того, чтобы сделать труд дешевым и чтобы неустанно поддерживать волнующую, но смертоносную игру. Действительно, этот труд оказался бы довольно-таки дешев, дешев для генералов коммерческих сражений, но убийственно дорог для остальных из нас, — если бы не семена свободы, посеянные для нас доблестными мужами прошлого, чтобы в наше время из них выросли чартизм{8}, тред-юнионизм{9} и социализм, поднявшиеся на защиту упорядоченной и благопристойной жизни. Ужасно было бы наше рабство — и не только для рабочего класса, — если бы не эти ростки предстоящего переворота. Но и теперь из-за невообразимого скопления в больших городах и промышленных районах рабочих-машин и их семей это рабство низводит нашу жизнь до позорно низкого уровня, настолько низкого, что трудно даже подумать о каком-нибудь средстве поднять общественное благосостояние. С помощью средств быстрой связи, которая должна была бы поднять уровень жизни благодаря распространению образования из города в деревню и благодаря повсеместному созданию скромных центров свободной мысли и очагов культуры, с помощью железных дорог и тому подобного коммерческая система собрала для себя соперничающих между собой обездоленных новобранцев резервной армии, от которых столь сильно зависит судьба ее ставок в азартной игре, и лишила в то же время сельскую местность ее населения, уничтожив малейшую надежду на разумную жизнь в небольших городах.

Как художник я не могу не думать, насколько существенны внешние перемены, которые сопровождают господство жалкой анархии тортовой войны. Подумайте о распространяющейся язве Лондона, которая вбирает в себя поля, леса и степи, не щадя ничего и оставляя одну безнадежность, издеваясь над нашими слабыми попытками справиться даже с наименьшими из ее зол, с закопченным небом и отравленными нечистотами реками. Черный ужас, безответственность и запущенность наших фабричных районов, столь оскорбительные для непривычных к ним чувств, являются для человечества зловещими предзнаменованиями будущего, если хоть кто-нибудь сможет жить среди них, сохраняя известную бодрость духа. Но мало того, эта язва вторгается в лоно природы, наступая на прочные серые домики кирпича, крытые шифером, которые все еще разбросаны кругом, — на эти подлинные символы бодрой и красивой простоты тех иоменов, чья гибель еще в самом начале торговой войны столь трогательно была оплакана возвышенным Мором и доблестным Латимером{10}. Короче говоря, повсюду переход от старого к новому несомненно влечет за собой ухудшение внешнего облика нашей страны.

Такова Англия, — Англия, край порядка, покоя и надежности, земля здравого смысла и практичности, страна, к которой обращены взоры тех людей, которые надеются на совершенные и постоянные блага современного прогресса. В Европе имеются страны, внешний облик которых не являет собой такого разрушения, хотя, возможно, материальное процветание там меньше и меньше распространено богатство средних классов, являющееся оборотной стороной убожества и позора, о которых я уже говорил. Однако если они являются частью одного большого коммерческого целого, то они должны пройти сквозь ту же суровую школу, если только что-нибудь неожиданное не вынудит триумфальное шествие коммерческой войны свернуть с дороги, прежде чем оно достигнет цели. Три столетия коммерции были движимы надеждой на это, надеждой, которая возникла, когда феодализм начал рассыпаться на части. Что же может принести нам заря новой надежды? Что, кроме общего восстания против тирании коммерческой войны? Временные средства, над которыми ломают себе голову многие достойные люди, бесполезны, ибо они представляют собой лишь разрозненные вспышки протеста против громадной, всеобъемлющей и цепкой системы, которая с неосознанным инстинктом живого организма встречает всякую попытку улучшить жизнь народа нападением на один из ее слабых флангов; новые машины, новые рынки сбыта, массовая эмиграция; возрождение низменных предрассудков, проповедь бережливости перед обездоленными, умеренности перед несчастными — подобные средства каждый раз подавляют разрозненные бунты против чудовища, которое мы, средние классы, создали на собственную погибель.

Я буду говорить обо всем этом вполне откровенно, хотя в заключение должен буду выразиться весьма резко, ибо хочу сказать то, что думаю. Единственное, что нужно делать, — это повсюду внушать людям мысль о возможности поднять уровень жизни. Если вы подумаете об этом, то вам станет ясно, что это означает возбуждение всеобщего недовольства. И чтобы это проиллюстрировать, я должен возвратиться к моему требованию относительно искусства и труда и привести вам его третью часть. Вот это требование. Справедливо и необходимо, чтобы у всех людей была работа, которую, во-первых, стоило бы делать, во-вторых, приятно было бы делать, и, в-третьих, чтобы выполняли ее в таких условиях, в которых она не была бы ни чрезмерно утомительной, ни чрезмерно беспокойной.

Первую и вторую части этого требования, весьма близкие между собой, я уже пытался разобрать. Они как бы составляют душу требования, касающегося собственно труда, третья же часть — это тело моего требования, без которого душа существовать не может. Я расширю содержание этой третьей части таким образом, что это как бы перенесет нас через пройденную уже нами землю: никто из желающих работать никогда не должен опасаться недостатка в таких занятиях, которые могли бы удовлетворить все потребности его ума и тела. Все потребности, — что это значит для достойного гражданина? — Прежде всего почетный и подходящий труд, который включает также и возможность развивать посредством обучения способности, необходимые для его выполнения. Равным образом, поскольку работа должна быть достойна того, чтобы ее выполнять и ее было бы приятно делать, то в конечном счете для этой цели окажется необходимым гарантировать труженику, что его не заставляют делать бесполезную работу или же работу, которая не доставляет ему наслаждения.

Второе необходимое условие — это благопристойное окружение: 1) хорошее жилище; 2) достаточный простор; 3) гармония и красота. Иными словами, 1) наши дома должны быть добротно построенными, чистыми и здоровыми; 2) в наших городах должно быть обширное пространство для садов, и города не должны поглощать поля и уничтожать особенности нашей страны. Мало того, я даже требую, чтобы в самих городах оставались пустыри и невозделанные места, иначе исчезнет романтика и поэзия, то есть искусство; 3) требование гармонии и красоты подразумевает, что наши дома нужно строить не только красиво и добротно, но и соответственно украшать, что поля должны не только обрабатываться, но после обработки не уступать в красоте садам. Никому, например, не следует разрешать просто из корыстных соображений срубать деревья, исчезновение которых испортило бы пейзаж, и, наконец, ни под каким предлогом не следует разрешать людям наполнять воздух копотью, загрязнять нечистотами реки или приводить в негодность землю разорительной бесхозяйственностью или же нагромождением вонючих отбросов.

Третье необходимое условие — это досуг. Однако, употребляя это слово, я имею в виду, во-первых, что все люди должны работать определенную часть дня, а во-вторых, что они имеют безусловное право, работая, требовать отдыха. Досуг, который они имеют право требовать, должен быть достаточно длительным и давать полный отдых уму и телу. У человека должно быть время, чтобы серьезно поразмыслить, пофантазировать или даже просто помечтать, — в противном случае человеческий род обречен на вырождение. Даже при почетной и соответствующей способностям работе, о которой я говорил и которая, словно небо от земли, отличается от насильственного труда капиталистической системы, от человека нельзя требовать больше его справедливой доли, — в противном случае люди будут развиваться неравномерно и в обществе по-прежнему не переведется гниль.

Итак, я назвал вам условия, при которых может совершаться работа достойная и не обрекающая труженика на деградацию. Ни при каких других условиях такая работа не может выполняться. Если общая работа всего мира не стоит того, чтобы ее выполняли, если она приводит людей к деградации, то разговоры о цивилизации — сущее издевательство. И разве могут быть достигнуты эти условия при господстве нынешнего евангелия капитала, девиз которого «Горе отстающим!» Давайте еще раз вернемся к нашим требованиям, но выраженным иначе: «В правильно организованном обществе каждому человеку, желающему трудиться, должны быть гарантированы: во-первых, почетная и соответствующая его способностям работа; во-вторых, добротный и красивый дом; в-третьих, полноценный отдых для ума и тела.»

Я полагаю, никто из присутствующих не будет отрицать желательности осуществления этого требования. Но мне бы хотелось, чтобы все вы решили, что оно должно быть воплощено в жизнь непременно и что если мы не приложим для этого всех наших усилий, то останемся всего лишь составной частью того общества, которое основано на грабеже и несправедливости и обречено законами вселенной на гибель из-за своего стремления сохраниться навеки. Однако я хочу, чтобы вы поняли, что если, с одной стороны, осуществить это требование вообще возможно, то, с другой стороны, при нынешней системе плутократии, которая воспрепятствует любой нашей попытке воплотить его в жизнь, осуществить его невозможно. Первые шаги социальной революции должны положить начало перестройке искусства народа, то есть радости жизни. Говоря снова со всей резкостью, опрошу — разве вы не знаете, что большинство людей в цивилизованных странах живет в грязи, невежестве, жестокости или же в лучшем случае — в тревоге о том, на что они будут существовать в следующую неделю? И разве мы не знаем, что они бедны? Подумав, мы приходим к выводу, что это несправедливо. Вспомним старую историю о людях, которые разбогатели бесчестным путем, используя свою власть, и в страхе перед будущим стали щедро тратить свое неправедно нажитое богатство на благотворительность. Не эти люди достойны похвал, а мораль этих старых басен, что дьявол в конце концов овладевает их душами. Да, это — старая басня, но я говорю «De te fabula» («О тебе басня»){11}. Вы — этот персонаж басни. На мой взгляд, мы, люди из богатых и состоятельных классов, ежедневно поступаем точно так же: бессознательно, а быть может, и полусознательно мы накапливаем богатство, наживаясь на жесткой нужде наших братьев, а затем крупицы его даем тем, кто так или иначе громче всех взывает к состраданию. Наши законы о бедных, наши больницы, наша благотворительность, организованная и неорганизованная, — это всего-навсего кость, брошенная волку. Это взятка в ответ на неотступно преследующую нас угрозу.

Придет ли такое время, когда честные и проницательные люди почувствуют тошноту от всей этой хаотической расточительности, при которой грабят Петра, дабы заплатить Павлу, что является самой сутью коммерческой войны! Когда же мы сплотимся, чтобы заменить систему, на знамени которой написано: «Горе отстающему!», такой системой, девизом которой безо всяких оговорок будет: «Один за всех и все за одного»? Кто знает, может быть, это время совсем близко, и мы, ныне живущие, увидим начало конца, когда будут уничтожены роскошь и нищета, когда высшие, средние и низшие классы сольются воедино и, удовлетворенные, заживут простой и счастливой жизнью. Долго бы пришлось описывать будущее, способствовать осуществлению которого я призываю вас. Ликвидация рабства — самый краткий путь к нему. Вас может соблазнить мысль, что эта цель не заслуживает наших стараний, или посчитать, что она очень далека от нас и едва ли можно сделать хоть что-нибудь серьезное, чтобы приблизиться к ней в наше время, а потому можно все так же сидеть сложа руки и ничего не делать. Позвольте вам напомнить, что на памяти самых молодых из нас многие тысячи наших близких пожертвовали собой на полях сражений во имя того, чтобы привести к счастливому концу обыкновенную борьбу за ликвидацию рабства. Они были блаженны и счастливы, ибо им открылась возможность, а они ею воспользовались, сделав все, что было в их силах, и мир вследствие этого наполнился новым богатствам. И если такая возможность представится нам, отвернемся ли мы от нее и будем ли сидеть расслабленные, в сомнениях, страдая душевной немощью? Наступили дни битвы — и разве может кто сомневаться в этом, когда вокруг слышатся звуки, громче или тише возвещающие о неудовлетворенности, и надеждах, и страхе, слышится голос пробуждающегося мужества и крепнущей совести? Повторяю, наступили дни битвы, когда для честного человека невозможен покой внешнего существования и когда легче обрести душевный мир и спокойную совесть, основанную на прочных убеждениях, ибо для нашей деятельности открывается широкий простор.

Станете ли вы утверждать, что в нашей спокойной стране, в конституционно управляемой Англии, нам не представляется возможности действовать? Если бы мы жили в Германии или Австрии, где у людей рот заткнут кляпом, или в России, где за одно-два слова вас отправят в Сибирь{12} или в тюрьму Петропавловской крепости. Увы, друзья мои! Как же плохо мы чтим мучеников свободы, отказываясь принять горящий факел из рук умирающих! Рассказывают, будто Гёте, услышав, что кто-то собирается в Америку, дабы начать жизнь сызнова, воскликнул: «Америка здесь или нигде!» Так говорю и я: «Россия здесь или нигде!» Мысль, что в Англии правящие классы не боятся свободы слова и поэтому нет нужды в свободном выражении своих мыслей, кажется мне странным парадоксом. Давайте же, наоборот, прорвемся сквозь брешь, которую прорубили для нас доблестные мужи: пятясь назад, мы лишаем смысла их поиски, их страдания, их смерть. Поверьте мне, нам откроется либо все, либо мы не добьемся ничего. Но, быть может, мне скажут, что русский мужик находится в худшем положении, чем наш изнывающий в поту портной-поденщик? Не будем обманывать себя — здесь, как и в России, также существует класс жертв. Меньше ли их у нас? Возможно, но в таком случае, предоставленные самим себе, они более беспомощны и более нуждаются в нашей помощи.

Но каким образом можем им помочь мы, средний класс, мы, капиталисты, и наши приспешники? — Отречением от своего класса и во всех случаях, когда между классами возникнет борьба, объединением своей судьбы с судьбой жертв, то есть тех, кто в лучшем случае обречен на жизнь без образования, без утонченного воспитания, без досуга, без радости и признания, а в худшем — на жизнь куда более жалкую, чем жизнь самых невежественных дикарей, и все это для того, чтобы общество конкурентной коммерции продолжало существовать. Другого пути для вас нет, и этот путь, скажу вам откровенно, в конце концов предоставит нам тьму возможностей для самопожертвования — без необходимости отправляться в Россию. Я уверен, что среди собравшихся здесь есть люди, возмущенные ужасающей анархией коммерческого века. Я предлагаю им вступить на путь отречения от их класса, поддержать пропаганду социализма и вступить в Демократическую федерацию{13}, которую я имею честь представлять перед вами и которая, по-моему, является в нашей стране единственной организацией, выдвигающей программу созидательного социализма.

На мой взгляд, это хорошая возможность для тех, кто возмущен нынешним положением дел и ищет способ отвергнуть его. Но безусловно, воспользовавшись этой возможностью, вы тотчас же обрекаете себя на мученичество, не обретая в настоящем никакой славы. Над вами в крайнем случае станут потешаться и глумиться те, чья насмешка делает только честь порядочному человеку, и я не сомневаюсь, что к вам отнесутся холодно и многие превосходные люди, и далеко не все из них совершенно глупы. Вы рискуете потерять положение, репутацию, деньги и даже друзей. Эти потери, несомненно, покажутся булавочными уколами человеку, всерьез избравшему путь мученичества, о котором я упоминал, но они тем не менее покажут, из чего соткан человек, особенно когда он может ускользнуть от этих уколов, не слыша при этом никаких других упреков в трусости, кроме упреков собственной совести. Я не могу даже гарантировать вам, что вы сможете невредимо ускользнуть от притеснений жестокой власти. Это правда, что сейчас в Англии капиталистическое общество смотрит на социализм с холодной усмешкой. Но не забывайте, что те самые люди, которые разорили Индию, обрекли Ирландию на голод и молчание, подвергли страданиям Египет, теперь свой деспотический нрав проявляют ближе к дому, и совсем недавно это было зловеще продемонстрировано{14}. Таким образом, при любых условиях я могу предложить вам возможности, которые требуют жертв, возможности, которые откроют для вас страну обетованную здесь же, дома, и одарят вас внутренней уверенностью, что вы приносите какую-то пользу делу; и я серьезно призываю тех из вас, кто убежден в справедливости нашего дела, не уклоняться от активного участия в борьбе, которая независимо от того, помогает ли ей кто-либо или остается в стороне, в конце концов несомненно завершится победой.

Полезная работа и бесполезный труд

Заглавие статьи может удивить некоторых моих читателей, показавшись им странным. Большинство людей в наши дни предполагает, что всякая работа полезна, а большинство людей состоятельных — что всякая работа желательна. Большинство людей, будь они состоятельными или нет, верят, что даже если человек выполняет, по-видимому, бесполезную работу, зарабатывая ею себе на жизнь, — он, как говорится, «занят»; а большинство состоятельных людей не скупятся на похвалы и поздравления такому счастливому рабочему, если только он достаточно трудолюбив и отказывает себе во всех удовольствиях и праздниках во имя священного дела труда. Короче говоря, догматом современной морали стало утверждение, что всякий труд хорош сам пе себе. Это удобная мораль тех, кто живет трудом других. Что же касается этих других, трудом которых они живут, то я советую им не принимать эту мораль на веру, но заглянуть поглубже в суть дела.

Давайте прежде всего согласимся, что род человеческий должен либо трудиться, либо погибнуть. Даром природа не дает нам пропитания — мы добываем его тем или иным трудом. Посмотрим же в таком случае, не компенсирует ли она нам этого принуждения трудиться, поскольку в других областях она проявляет заботу, чтобы сделать не только сносным, но даже и приятным тот акт, что необходим для продолжения жизни индивидуума и человеческого рода.

Вы можете не сомневаться, что она поступает именно таким образом и что человеку свойственно, если он не болен, испытывать наслаждение от своей работы, проходящей в определенных условиях. И все же, вопреки упомянутому мною ханжескому восхвалению всякого труда, каким бы он ни был, есть труд, весьма далекий от того, чтобы быть благословением, и он представляет собой проклятие; и я заявляю, что в этом случае как для общества, так и для рабочего было бы лучше, если бы он сложил руки и отказался работать — умер бы либо попал в работный дом или в тюрьму — как вам угодно.

Итак, вы видите, есть два вида работы: одна хорошая, другая — плохая. Одна не так уж далека от благословения, утешения в жизни, другая — просто проклятие, бремя жизни. В чем же тогда различие между ними? Вот в чем: в одной заключена надежда, другая — лишена ее. Выполнять одну работу — достойно, отказываться от другой — также достойно.

В чем же сущность этой надежды, которая, присутствуя в работе, делает последнюю достойной того, чтобы ее выполняли? Надежда эта, на мой взгляд, тройственна — надежда на отдых, надежда на продукт труда, надежда на наслаждение, получаемое от работы, — при условии, что всего этого будет в достатке и хорошего качества. Отдых должен быть достаточно длительным и достаточно приятным, чтобы к нему стремиться. Продукт труда — достаточно хорош, чтобы его стоило иметь тому, кто не глупец и не аскет. Наслаждение — достаточное для всех нас, чтобы ощущать его во время самой работы, причем не просто как привычку, утрату которой мы почувствовали бы так, как нервный человек чувствует потерю безделушки, которую вертит в руках.

Я поставил на первое место надежду на отдых потому, что это самая простая и естественная часть на шей общей надежды. Какое бы наслаждение ни сопровождало работу, она несомненно причиняет и страдание, то возвышенное страдание, которое пробуждает нашу дремлющую энергию и которое похоже на страх животного перед какой-либо переменой, между тем как все у нас довольно благополучно, а компенсацией за это страдание является физический отдых. Работая, мы должны ощущать, что придет время, когда нам не нужно будет работать. Отдых, когда он наступает, должен длиться достаточно долго, чтобы мы могли насладиться им, он должен длиться дольше, чем необходимо для того, чтобы просто восстановить силу, затраченную нами на работу. И это также должен быть физический отдых, и нас ничто не должно тревожить, иначе мы не сможем насладиться им. Но если мы будем располагать таким и только таким отдыхом, то мы не далеко уйдем от зверей.

Что касается надежды на продукт труда, то я уже сказал, что природа заставляет нас работать ради него. Нам остается лишь позаботиться, чтобы мы действительно производили нечто полезное, а не работали впустую или по крайней мере не производили ничего такого, чего мы не хотим или чем не полагается пользоваться. Если мы станем заботиться об этом, выражая тем самым нашу волю, то будем тогда людьми, а не машинами.

Надежда на наслаждение самой работой — до чего странной может показаться она некоторым моим читателям — большинству из них! И все же, на мой взгляд, всем живым существам присуще радоваться, когда они применяют свою энергию, и даже звери радуются своей гибкости, быстроте и силе. А человек, создающий какую-то вещь, которая, как он чувствует, будет существовать, потому что он трудится над ней, — желает создать ее, тратит на нее энергию и ума, и души, и тела. Когда он работает, ему помогает память и воображение. Не только его собственные мысли, но и мысли людей, живших в прошлом, направляют его руку, и он творит, будучи частью всего человечества. Работая так, мы будем людьми в полном смысле слова, и наша жизнь будет наполнена счастьем и смыслом.

Итак, достойная работа несет с собой надежду на наслаждение отдыхом, надежду на то удовольствие, с каким мы пользуемся созданием наших рук, и надежду на наслаждение нашим ежедневным творчеством.

Любая другая работа помимо этой — бессмысленна. Трудиться просто для того, чтобы жить, а жить, чтобы трудиться, — это труд рабов.

Поэтому, поскольку теперь у нас есть весы, на которых можно взвешивать работу, совершаемую сейчас в мире, воспользуемся ими. Взвесим, чего стоит эта работа после стольких тысячелетий груда, после стольких обещаний и надежд, исполнение которых все откладывалось, после столь безграничного торжества по поводу успехов цивилизации и завоевания свободы.

Что касается работы, совершаемой в цивилизованном обществе, то легче всего заметить, что распределена она среди разных общественных классов очень неравномерно. Прежде всего, есть люди — и их немало, — которые совсем не работают и даже не делают вид, будто работают. Затем существуют люди — и их очень много, — которые работают довольно усердно, хотя и пользуются при этом многими льготами и досугом. И, наконец, есть люди, работа которых так тяжела, что они поистине только одной работой и заняты. Соответственно их и называют «рабочим классам», проводя тем самым различие между ними, с одной стороны, и средними классами, и богатыми или аристократией — с другой.

Очевидно, такое неравенство тяжело давит на «рабочий» класс и имеет явную тенденцию уничтожить даже его надежду на отдых, а потому ставит его в худшие условия, чем диких зверей. Но это только начало, а еще не конец нашей глупости, превращающей полезную работу в бесполезный труд.

Ибо что касается класса богатых, не занятых никакой работой, то все мы знаем, что потребляют они очень много и в то же время ничего не производят. Поэтому очевидно, что они, как нищие, должны получать содержание за счет тех, кто работает; и потому оказываются для общества просто обузой. В наши дни многие научились это понимать, хотя и не постигли глубже пороков нашей нынешней системы и не составили никакого ясного плана, как освободиться от этой обузы, хотя, возможно, у них и есть смутная надежда, что изменение в системе выборов в палату общин может, словно бы чудом, оказать влияние в этом направлении. Не стоит обольщаться такими надеждами и иллюзиями. К тому же класс аристократии, который некогда рассматривался как самый необходимый государству, численно мал и в наше время не имеет собственной силы, а зависит от поддержки следующего за ним класса — буржуазии. В действительности аристократия состоит либо из наиболее преуспевающих людей этого класса, либо из их ближайших потомков.

Что касается среднего класса, состоящего из коммерсантов, предпринимателей и лиц, имеющих какую-либо профессию, то, как правило, они, по-видимому, работают весьма усердно, и на первый взгляд может показаться, что они помогают обществу, а не обременяют его. Но подавляющее большинство из них хотя и работает, но ничего не производит, а даже когда и производит, как, например, те, кто занят распределением товаров — разумеется, расточительным, — или врачи, или настоящие художники и литераторы, — то потребляет непропорционально должной доле своего труда. Самая же могущественная их часть, состоящая из коммерсантов и предпринимателей, тратит свою жизнь и энергию на междоусобную борьбу за соответствующую долю того богатства, создавать которое для себя они заставляют настоящих рабочих. Остальные почти полностью остаются их прихлебателями, они не работают для общества, но, составляя привилегированную прослойку, являются паразитами собственности — иногда совершенно неприкрыто, как в случае с юристами; иногда же, как то бывает с докторами и людьми других упомянутых профессий, их объявляют полезными, но слишком часто они не приносят никакой пользы, а лишь только поддерживают систему глупости, обмана и деспотии, в которую сами входят. И не надо забывать, что все они, как правило, стремятся к одной цели — не к производству полезных вещей, а к достижению для себя или для своих детей такого положения, при котором им вообще не нужно будет работать. Предел честолюбия и цель всей их жизни — обрести если еще не для самих себя, то по крайней мере для своих детей высокое положение, при котором они станут явным бременем для общества. Каким бы фальшивым достоинством они ни облекали свою работу, им до нее нет никакого дела, за исключением немногих энтузиастов, деятелей науки, искусства или литературы, но если они и не соль земли, то все же — увы! — они по крайней мере соль той злополучной системы, у которой сами оказываются в рабстве и которая на каждом шагу мешает им, расстраивает их планы, а иногда даже и развращает их.

Таким образом, есть и другой класс, на этот раз весьма многочисленный и могущественный, который производит очень немного, но потребляет в громадных размерах, а стало быть, в основном поддерживается, как и нищие, действительными производителями. Тот же класс, который нам остается рассмотреть, производит все, что производится, и поддерживает как себя, так и другие классы, хотя и находится в более унизительном положении — в положении, запомните, вызывающем как умственное, так и физическое вырождение. Но необходимым последствием деспотии и глупости оказывается то, что многие и из этих рабочих — вовсе не производители. Большое число их опять же — просто паразиты собственности, а некоторые из них являются таковыми совершенно открыто, как, например, солдаты, которых содержат в состоянии готовности на суше или на море, чтобы увековечить соперничество и вражду народов или поддержать борьбу внутри наций с одной целью — отнять долю продукции, производимой неоплаченным трудом. Но помимо этого очевидного, лежащего на производителях бремени и едва ли менее явного содержания за их счет домашних слуг имеется целая армия клерков, приказчиков и тому подобных людей, вовлеченных в обслуживание частной войны за богатства, которая составляет, как я уже говорил, истинное занятие состоятельного среднего класса. Это гораздо большая армия рабочих, чем можно было предположить, ибо она включает в себя помимо прочих и всех, кто занят в сфере, — как бы я ее назвал, — конкурентной коммерции или же, если употребить менее почтительное выражение, дутого рекламирования товаров, которое достигло теперь такого уровня, что множество товаров продается гораздо дороже, чем стоит их производство.

Далее идет масса людей, которые заняты производством предметов глупой роскоши, спрос на которые является следствием существования богатых непроизводящих классов, — предметов, о которых люди, ведущие достойную, неразвращенную жизнь, даже и думать не станут. Эти предметы, кто бы ни возражал мне, я раз и навсегда отказываюсь называть благосостоянием: это не благосостояние, а расточительность. Благосостояние — это то, что дает нам природа, и то, что разумный человек может сделать из даров природы для своих разумных потребностей. Солнечный свет, свежий воздух, нетронутый лик земли, пища, одежда и жилье в необходимых размерах и благопристойном виде, накопление знаний всякого рода и способность их распространять, средства свободной связи между людьми; произведения искусства, красота, которую творит человек, когда он более всего человек, более всего погружен в размышления и настроен возвышенно, — все, что доставляет наслаждение людям свободным, благородным и неиспорченным. Вот это и есть благосостояние. Я не могу себе представить ничего, что действительно стоило бы иметь и что не подходило бы под ту или иную из перечисленных рубрик. Но, умоляю вас, подумайте, что производит вся Англия, эта мастерская мира, и разве не приведет вас в недоумение, как и меня, мысль о бездне предметов, которых ни один нормальный человек не мог бы для себя пожелать, но которые наш бесполезный труд производит и... продает?

Далее, существует даже и еще более ужасная отрасль, в которую вовлекаются многие, очень многие из наших рабочих, — производство товаров, необходимых им самим и их собратьям, потому что они принадлежат к классу униженных. Ибо если многие люди живут, ничего не производя, и если к тому же они ведут столь пустую и глупую жизнь, что вынуждают значительную часть рабочих производить товары, в которых никто, даже богачи, не нуждаются, то из этого следует, что большинство людей должно оставаться бедняками; живя на заработок, получаемый с тех, кого они сами всем снабжают, рабочие не могут покупать для себя товары, которые соответствовали бы их естественным желаниям, и должны довольствоваться их жалкой заменой — грубой едой, которая не питает, ветхими лохмотьями, которые не прикрывают человека, никудышными лачугами, которые действительно могут заставить горожанина теперешней цивилизации с тоской вспоминать шатер кочевника или пещеру первобытного дикаря. Более того, рабочие вынуждены содействовать реализации великого промышленного изобретения нашего века — подделке товаров. Прибегая к фальсификации, они производят для собственного потребления бутафорию, пародирующую роскошь богачей, потому что наемные рабочие должны всегда жить, как велят наниматели, и сами их жизненные привычки навязываются им хозяевами.

Но напрасно тратить время на попытки выразить словами должное презрение к изделиям, отличающимся столь восхваляемой в нашу эпоху дешевизной. Достаточно сказать, что эта дешевизна необходима системе эксплуатации, на которой покоится современное правительство. Другими словами, наше общество включает в себя громадную массу рабов, которых нужно накормить, одеть, обеспечить жильем и рабскими развлечениями, и эти каждодневные потребности принуждают эту массу производить рабские товары, потребление которых увековечивает ее рабство.

Подводя, таким образом, итог, касающийся методов работы в цивилизованных странах, нужно сказать, что в них существуют три класса: класс, который даже и не делает вида, будто он работает; класс, который делает вид, будто работает, но ничего не производит; и класс, который работает, но вынуждается двумя другими выполнять работу подчас не плодотворную.

Следовательно, цивилизация расхищает свои собственные ресурсы и будет их растрачивать до тех пор, пока существует нынешняя система. Эти резкие слова изобличают деспотию, под игом которой мы страдаем. Попытайтесь вдуматься в их смысл.

В мире имеется определенный запас материальных природных сил и природных богатств и определенный объем рабочей силы, воплощенной в людях, населяющих землю. Побуждаемые своими потребностями и желаниями, люди на протяжении многих тысячелетий трудились, чтобы подчинить себе силы природы и использовать для своих целей природные богатства. Поскольку нам неведомо будущее, эта борьба с природой нам представляется почти завершенной и победа человеческого рода над нею почти полной. А возвращаясь мысленно назад к времени, когда история только начиналась, мы замечаем, что на протяжении последних двух столетий человек одерживал над природой более решительные и ошеломляющие победы, чем когда-либо раньше. Наверняка мы, люди современности, во всех отношениях должны бы находиться в значительно лучшем положении, чем кто-либо из наших предков. Без всякого сомнения, каждому из нас и всем нам вместе надлежало бы быть богатыми и обеспеченными тем добром, которое отвоевано нашими победами над природой.

Но каковы подлинные факты? Кто дерзнет отрицать, что в эпоху цивилизации громадная масса людей бедна? Бедна настолько, что просто ребячество обсуждать, в самом ли деле хоть в чем-то им живется лучше, чем их предкам. Да, они бедны, но их бедность не может быть измерена бедностью дикаря, лишенного каких-либо средств к существованию, ибо последнему неведомо ничего, кроме его бедности; ему может быть голодно и холодно, он может быть лишен дома и жить в грязи и невежестве, но все это для него столь же естественно, как быть покрытым кожей. В нас же, в большинстве из нас, цивилизация возбудила желания, удовлетворять которые она не дозволяет, и, таким образом, она оказывается не только скрягой, но и истязателем.

Таким образом, плоды нашей победы над природой у нас похищены; таким образом, естественное принуждение трудиться в надежде на отдых, выгоду и удовольствие превратилось в человеческое принуждение трудиться в надежде жить... ради того же труда!

Что же нам делать в таком случае? Можем ли мы исправить это?

Что же, следует напомнить еще раз, что победы над природой добились не наши отдаленные предки, а наши отцы, — мало того, мы сами. Бездействовать в беспомощности и отчаянии было бы с нашей стороны поистине поразительной глупостью. Не сомневайтесь: мы можем поправить положение. Что же тогда нужно делать прежде всего?

Мы видели, что современное общество разделено, в сущности, на два класса, один из которых, находясь в привилегированном положении, живет за счет другого, — иными словами, он заставляет другой класс работать на себя, забирает у него все, что он может забрать, и использует добытое таким образом богатство, чтобы закрепить за представителями своего класса более высокое положение, сделать их персонами более высокого ранга: дольше живущими, более красивыми, более почитаемыми и более утонченными, чем люди другого класса. Я не утверждаю, что привилегированный класс озабочен, чтобы его представители были бы абсолютно долговечными, красивыми и утонченными, но он настаивает на том, чтобы они были таковыми относительно к представителям низшего класса. И поскольку он к тому же неспособен толково использовать рабочую силу низшего класса для производства действительного благосостояния, то и растрачивает ее целиком на производство ерунды.

Не что иное, а именно грабеж и расточительство со стороны меньшинства удерживает большинство в состоянии бедности. Если бы действительно для сохранения общества было необходимо, чтобы это большинство находилось в подчиненном положении, то немногое оставалось бы добавить по этому поводу, разве только что отчаяние угнетенного большинства, вероятно, когда-нибудь уничтожит это общество. Однако, наоборот, даже такими несовершенными экспериментами, как организация, например, так называемой «кооперации», уже было доказано, что существование привилегированного класса ни в коем случае не обязательно для создания благосостояния, но, скорее, необходимо для «управления» производителями богатства, — другими словами, для поддержания привилегий меньшинства.

Первым шагом должна быть ликвидация класса людей, обладающих прерогативой уклоняться от своих человеческих обязанностей, принуждая в то же время других выполнять работу, которую сами они отказываются делать. Все должны работать соответственно своим способностям и производить, таким образом, то, что потребляют, — иными словами, каждый должен трудиться с усердием, какое только ему доступно, чтобы зарабатывать себе средства к жизни. Возможность заработать на жизнь должна быть каждому гарантирована, и каждому должны быть гарантированы все те льготы, которые общество будет предоставлять каждому в отдельности и всем своим членам вообще.

Таким образом будет наконец основано подлинное общество. Оно будет покоиться на всеобщем равенстве. Никого не будут подвергать мучениям ради блага другого, более того, ни одного человека не будут мучить и ради общества. Но ведь обществом и не может быть назван строй, существующий не ради блага каждого из своих членов.

Но поскольку люди пусть и скверно, но живут даже и в наше время; когда так много людей вообще ничего не производят и когда столько труда тратится впустую, то ясно, что, если бы все участвовали в производстве и никакая работа не совершалась бы напрасно, не только каждый мог бы работать с известной надеждой на получение соответствующей доли благосостояния, но мог бы также помнить о полагающейся ему доле отдыха. Здесь обретается, таким образом, два вида надежды из тех трех ранее упомянутых как неотъемлемые качества достойной работы, гарантированной рабочему. Когда классовому грабежу будет положен конец, каждый человек будет пожинать плоды своего труда и располагать необходимым отдыхом — то есть досугом. Некоторые специалисты могут сказать, что нам нет нужды заходить далее этого: достаточно, чтобы рабочий получал сполна за свою работу и чтобы отдых его был продолжительным. Но даже если принуждение человека человеком и деспотизм будут ликвидированы, я все же требую компенсации за принуждение, рождаемое потребностями природы. Пока работа вызывает отвращение, она все еще будет бременем, которое нужно нести ежедневно, и даже если бы рабочий день был уменьшен, все равно это бремя омрачало бы нашу жизнь. А мы хотим увеличить наше благосостояние, не умаляя нашего наслаждения. Природа не будет окончательно покорена до тех пор, пока наша работа не станет частью нашего наслаждения жизнью.

Первый шаг к освобождению народа от принудительного и бесполезного труда приводит нас по крайней мере на путь к этой счастливой цели, ибо тогда у нас будет и время и возможность для достижения ее. При нынешнем положении вещей, когда, с одной стороны, рабочая сила растрачивается в праздности, а с другой — в непроизводительном труде, становится очевидно, что мир цивилизации поддерживается небольшой частью его населения. Если бы все работали плодотворно для поддержания цивилизации, то доля труда, которая бы ложилась на каждого, была бы совсем небольшой, при условии, что благосостояние находилось бы на том уровне, который состоятельные и образованные слои общества считают в настоящее время желательным. Рабочая сила будет у нас расходоваться экономно, и, говоря кратко, мы будем настолько богаты, насколько пожелаем. Жить будет легко. Если бы мы проснулись в одно прекрасное утро и обнаружили, что при нынешней системе «легко жить», то это открытие тотчас же вынудило бы нас приступить к работе и вскоре сделало бы нашу жизнь очень трудной, а мы назвали бы это «развитием наших возможностей» или какими-нибудь другими красивыми словами. Увеличение труда стало для нас необходимостью, и, пока такое положение длится, никакая изобретательность в области развития техники не принесет нам ни малейшей реальной пользы. Каждая новая машина в той или иной мере рождает нищету среди рабочих, занятых в той отрасли промышленности, которую она может нарушать. Многие из рабочих будут превращены из квалифицированных в неквалифицированных, мало-помалу производство войдет в нужную колею, и внешне весь труд будет снова протекать гладко. И если бы все это не подготавливало революцию, то положение вещей для большинства людей оставалось бы точно таким же, каким оно было до нового изумительного изобретения.

Но когда революция сделает так, что действительно станет «легко жить», когда все будут трудиться сообща и слаженно, когда не останется никого, кто бы похищал у рабочего его время, то есть его жизнь, — в те грядущие дни нас уже не будут принуждать по-прежнему производить то, чего мы не желаем, не будут принуждать трудиться даром. Мы сможем тогда спокойно и вдумчиво рассудить, как нам распорядиться богатством нашей рабочей силы. И что до меня, то я думаю, что прежде всего мы должны употребить это богатство и эту свободу так, чтобы сделать радостным весь наш труд, даже самый обычный и самый необходимый. Глубоко обдумывая этот вопрос, я вижу, что единственный способ сделать жизнь счастливой наперекор всем случайностям и тревогам, — это с радостью воспринимать все ее мелочи. И чтобы вы не подумали, будто такое утверждение общепринято и о нем не стоит здесь напоминать, позвольте заметить, что современная цивилизация целиком ему противоречит. Какими жалкими и даже ужасными мелочами наполняет она повседневность бедняков, какое пустое и бессодержательное существование навязывает она богачам, и как редко выпадает немногим из нас счастливая возможность ощутить себя частью природы, с радостью, внимательно и неторопливо наблюдать, как течет наша жизнь среди всех незначительных событий, связывающих ее с другими жизнями, и участвовать в великом и едином деле человечества!

И вот таким праздником могла бы быть вся наша жизнь, если бы мы решились сделать весь наш труд разумным и радостным. Но здесь мы действительно должны быть решительными, потому что никакие полумеры нам не помогут. Мы уже говорили, что теперешний безрадостный труд и наша жизнь, полная, как у затравленного зверя, страха и тревог; навязывается нам нынешней системой производства во имя прибыли привилегированных классов. Необходимо пояснить, что это значит. В условиях существующей системы заработной платы и капитала «фабрикант» (совершенно нелепо называемый так, ибо это слово должно бы означать человека, который все делает своими руками) является хозяином над бесправными людьми, поскольку он обладает монополией на средства, с помощью которых в целях производства может быть использована присущая каждому человеку рабочая сила. Он, и только он один, в состоянии использовать эту рабочую силу, являющуюся единственным товаром, с помощью которого может принести плоды его «капитал», то есть накопленный продукт прошлого труда. Поэтому он покупает рабочую силу тех, кто лишен капитала и может жить, только продавая ему свою рабочую силу. Цель фабриканта в этой сделке — увеличить свой капитал, заставить его принести приплод. Конечно, если бы фабрикант оплатил тем, кого принуждает идти на эту сделку, полную стоимость их труда, — другими словами, заплатил бы сполна за все, произведенное ими, он не преуспел бы в своих намерениях. Но поскольку он монопольно владеет средствами производительного труда, он может заставить их пойти на сделку, более выгодную для себя и менее выгодную для них, чем при условии полной оплаты их труда. Сделка эта такова, что, после того как они заработают себе средства существования, определяемые необходимостью обеспечить их покорность его власти, весь остаток (а на самом деле — это намного большая часть) того, что они произвели, должен принадлежать ему, должен стать его собственностью, которой он может распоряжаться по своему усмотрению себе на пользу или во вред, как ему заблагорассудится; эта собственность, как мы все знаем, ревностно охраняется армией и флотам, полицией и тюрьмами— той гигантской физической мощью, которую суеверие, привычка, страх перед голодной смертью — словом, невежество громадной массы неимущего населения — позволяют имущим классам применять для подавления... собственных рабов.

Теперь наступили другие времена, и на передний план, как плоды той же системы, выходят иные пороки. Я хочу теперь указать на невозможность при этой системе заниматься трудом, привлекательным для работающего человека. Я хочу повторить, что эта грабительская (нет другого более подходящего слова) система растрачивает впустую всю доступную цивилизованному миру рабочую силу, побуждая многих людей ничего не делать, а многих, гораздо большее число, не делать ничего полезного, на тех же, кто занят действительно полезной работой, взваливать непосильное бремя. Ибо поймите раз навсегда, что «фабрикант» прежде всего ставит перед собой цель производить посредством труда, похищенного у других, не товары, а прибыль, то есть «богатство», которое производится помимо и сверх средств существования для его рабочих, помимо расходов на амортизацию машинного оборудования. Его нисколько не волнует, реально или фальшиво это «богатство». Если оно продается и доставляет «прибыль», тогда все в порядке. Из-за богатых людей, имеющих больше денег, чем они могут разумно потратить, и потому готовых платить за фальшивое богатство, в их среде возникает расточительность, а из-за бедных людей, которые не могут себе позволить покупать стоящие товары, возникает также расточительство и здесь. Таким образом, спрос, который «удовлетворяет» данный капиталист, — это ложный спрос. Рынок, на котором он продает товары, оснащен печальным неравенством, созданным грабительской системой капитала и заработной платы.

И если мы хотим обеспечить всех радостной, привлекательной и полезной работой, то должны решительно избавиться от этой системы. Первый шаг к тому, чтобы сделать труд радостным, состоит в том, чтобы передать средства, которые сделают труд плодотворным, то есть капитал, включая землю, машинное оборудование, фабрики и т. п., и руки общества для использования их на благо всех людей без различия, так чтобы все мы могли заниматься «удовлетворением» действительных «потребностей» всех и каждого, то есть чтобы все могли работать ради средств к жизни, а не ради удовлетворения запросов рынка, не ради прибыли, то есть силы, принуждающей людей трудиться вопреки их воле.

Когда этот первый шаг будет сделан и люди начнут понимать, что природа научила их трудиться, чтобы не умирать с голоду, когда они перестанут быть такими глупцами, чтобы позволять кому-либо обкрадывать себя, когда наступит этот счастливый день, — мы не будем больше обязаны платить дань расточительству и в результате в нашем распоряжении окажется гораздо больше полезной рабочей силы, которая позволит нам жить в границах благоразумия, так, как нам хочется. Нас уже не будет подстегивать и гнать страх голодной смерти, который сейчас на большинство людей в цивилизованном обществе давит не меньше, чем на обыкновенных дикарей.

В обществе, где растрате труда уже не будет места, первоочередные и самые очевидные потребности станут столь легко удовлетворяться, что у нас будет время осмотреться и подумать, в чем мы действительно нуждаемся и что можно получить без чрезмерных затрат нашей энергии. Ибо страх перед бездействием, нередко охватывающий нас, как только ослабевает натиск нынешней иерархической системы принуждения, рожден исключительно бременем чрезмерного и противного труда, которое большинство из нас вынуждено теперь нести.

Повторяю еще раз, что, на мой взгляд, привлекательность труда явится для нас настолько, первоочередной потребностью, что мы согласимся пожертвовать ради нее каким-то количеством своего досуга. Для достижения этой дели не потребуется слишком тяжелых жертв, но какие-то жертвы все же будут нужны. И можно надеяться, что в эпоху борьбы и революции в первых рядах окажутся люди, несогласные вечно мириться с жизнью, исполненной духа простой утилитарности, хотя невежды иногда и обвиняют социалистов в том, что они к подобной жизни стремятся. К тому же декоративная основа современной жизни уже прогнила насквозь и должна быть полностью заменена прежде, чем возникнут новые условия. От нее ничего не осталось; из нее не может возникнуть ничего, что могло бы удовлетворить стремления людей, освобожденных от деспотии коммерческой системы.

Нам нужно начать возводить декоративное начало жизни, ее физические или интеллектуальные, научные или художественные, Общественные или личные радости — возводить на почве труда, предпринимаемого с готовностью и энтузиазмом, с сознанием, что он приносит благо нам самим и нашим близким. Та совершенно необходимая работа, которую придется выполнять в первую очередь, отнимет лишь небольшую часть дня и потому не будет тогда обременительной, но она останется обязательной для нашего ежедневного распорядка, и потому она будет омрачать нашу радость, если мы не сумеем на время, пока она длится, сделать ее по крайней мере терпимой. Другими словами, весь труд, даже самый обычный, необходимо сделать привлекательным. Как это можно сделать? Ответ на этот вопрос будет дан в остальной части этой статьи.

Я знаю, что, в то время как все социалисты согласятся со многими из моих предложений, некоторым из них кое-что может показаться странным и опасным. Свои предложения я делаю без всякого намерения поучать, они просто выражают мое личное мнение.

Из всего уже сказанного мною следует, что труд, который необходимо сделать приятным, должен быть направлен к какой-то явно полезной цели, за исключением случаев, когда отдельные люди добровольно принимаются за труд просто для развлечения. Соображения безусловной полезности надо тем более принимать в расчет, чтобы облегчить обязанности, которые в противном случае могут вызывать скуку, — ибо в новых условиях общественная мораль, ответственности одного человека по отношению к другому, заменит мораль богословскую, то есть ответственность человека веред какой-то отвлеченной идеей. Затем — рабочий день станет короче. Но на этом не стоит сейчас настаивать. Ведь ясно, что если человек не будет трудиться попусту, то рабочий день может стать короче. Ясно также, что если рабочий день будет сокращен, то большая часть работы, теперь мучительной, станет совсем приемлемой.

Следующий момент, и очень важный, — разнообразие труда. Принуждать человека изо дня в день выполнять одну и ту же задачу без малейшей надежды изменить ее или от нее избавиться — значит превращать его жизнь в тюремное заточение. Это может себе позволить лишь деспотия, имеющая целью извлечение прибыли. Человек может легко выучиться и освоить по крайней мере три ремесла, чередуя сидячую работу с работой под открытым небом, требующей упражнений физической энергии, что поможет и тогда, когда потребуется затрата энергии умственной. Есть очень немного людей, которые не желали бы посвящать часть своей жизни необходимейшей и приятнейшей работе — обработке земли. Возможность разнообразить занятия будет обеспечиваться той формой образования, которая будет принята в правильно организованном обществе. В настоящее время все образование направлено к цели подготовить людей так, чтобы они заняли соответствующее место в иерархической коммерческой системе — одни как хозяева, другие как рабочие. Образование хозяев более связано с искусством, чем образование рабочих, но и оно тоже носит коммерческий характер, и даже в старинных университетах уделяется лишь небольшое внимание обучению, которое в конце концов не смогло бы принести какую-либо выгоду. Подлинное образование коренным образом отличается от этого; оно стремится обнаружить, к чему пригодны различные люди, и помочь им идти дорогой, которую они склонны выбрать. Поэтому в правильно организованном обществе молодежь в процессе образования будет обучаться таким специальностям, к которым у нее лежит душа и которые будут развивать и ее ум и ее тело. Взрослые также получат возможность учиться в тех же школах, ибо главной целью образования будет развитие индивидуальных способностей вместо теперешнего подчинения всех способностей великой цели — «деланию денег» для себя или для своего хозяина. Обилие талантов и даже гениев, подавляемых нынешней системой и развиваемых новой формой образования, сделает наш повседневный труд легким и интересным.

Рассматривая проблему разнообразия труда, я хочу обратить внимание на одну отрасль производственной деятельности, которая до такой степени пострадала от коммерческой системы, что едва ли можно утверждать, будто она вообще еще существует. Эта отрасль действительно настолько чужда нашему времени, что, опасаюсь, некоторым покажется трудным понять меня, и все же я должен сказать о ней, поскольку это на самом деле в высшей степени важно. Я имею в виду ту отрасль искусства, которая создается или должна создаваться обыкновенным рабочим, когда он занят своим обычным трудом, и должна очень правильно называться народным искусством. Это искусство, повторяю, больше не существует, ибо оно убито коммерческой системой. Но оно жило и, в общем, процветало с начала борьбы человека с природой вплоть до возвышения современного капиталистического строя. Пока оно существовало, все выходившее из рук человека украшалось им, подобно тому, как природа украшает все, что она создает. Пока ремесленник создавал ту или иную вещь, он столь естественно и без малейших сознательных усилий украшал ее, что часто трудно отличить, где кончается простая утилитарная часть его работы и где начинается декоративная. Возникновение этого искусства было необходимо, потому что труженик стремился к разнообразию труда, и хотя красота, рожденная этим стремлением, была для мира великим даром, однако то, что рабочий добивался в работе разнообразия и радовался ему, имело еще большее значение, потому что на все, что он производил, ложился отпечаток этой радости. Все это совершенно исчезло из труда цивилизованного общества. Если вы хотите получить орнамент, за него нужно специально платить; рабочего же заставляют трудиться над орнаментом так же, как он трудится над производством других товаров. Его вынуждают притворяться, будто он счастлив в своей работе, и в результате создаваемая его руками красота, которая некогда была утешением, превратилась теперь для него в дополнительное бремя, а орнамент — в один из капризов бесполезного труда, в едва ли не тягчайшие его оковы.

Помимо сокращения рабочего дня, создания полезности труда и его разнообразия существует и еще нечто необходимое, чтобы сделать работу привлекательной, — речь идет о приятном для труженика окружении. Нищета и убожество воспринимаются нами, людьми цивилизации, так благодушно, будто это необходимый придаток системы производства, будто они столь же неизбежны для нашего общества в целом, как грязь и запущенность в доме какого-нибудь богача. Но ведь если бы такой богач разбрасывал золу по всей гостиной, если бы по углам его столовой установили отхожие места, если бы он постоянно выбрасывал мусор и засорял отбросами некогда красивый сад, если бы никогда не отдавал в стирку свои простыни, не менял, скатерти и заставлял свою семью спать впятером в одной постели, то он наверняка был бы признан умалишенным. Однако подобные поступки, свидетельствующие о глупой скаредности, — это как раз то, что повседневно совершает нынешнее общество будто бы под давлением необходимости, а это недалеко от сумасшествия. И я прошу немедля признать, что цивилизация действительно невменяема.

Ибо все наши перенаселенные города и потрясающие фабрики являются просто порождением системы выколачивания прибыли. Капиталистическое производство, капиталистическое землевладение и капиталистический товарообмен гонит людей в огромные города, чтобы использовать их в интересах капитала. Та же самая деспотия сокращает площадь фабрики настолько, что, например, внутреннее помещение большого ткацкого цеха являет собой зрелище почти столь же смешное, сколь и ужасное. И нет иной необходимости для этого, кроме необходимости выколачивать прибыль из человеческих жизней и производить дешевые товары для рабов (и для их подчинения), которые трудятся в поте лица. Не вся еще рабочая сила загнана на фабрики, и часто, если она уже там, то не из необходимости, а из одного лишь стремления к прибыли. Нет никакого разумного основания, чтобы люди, занятые таким трудам, жили, словно свиньи, в тесных городских кварталах! Нет причины, которая мешала бы людям заниматься своей профессией в уединенных сельских домах, в производственных колледжах, в небольших городах или, короче говоря, там, где они сочли бы для себя наиболее удобным жить.

Что же касается того труда, который должен быть объединен в широких масштабах, то эта самая фабричная система при разумной организации дела (хотя, насколько я представляю, в ней все еще могут быть недостатки) по крайней мере обеспечивала бы возможность для более свободной и бурной общественной жизни, содержащей немало радости. Фабрики могли бы стать также центрами интеллектуальной деятельности, а работа на них — весьма разнообразной; необходимое обслуживание машинного оборудования могло бы отнимать у каждого рабочего лишь небольшую часть рабочего дня. Другая работа могла бы охватывать разнообразный круг занятий; начиная с выращивания урожая на ближних полях до изучения искусства и науки, а также занятий ими. И само собой разумеется, что люди, вовлеченные в подобную работу, будучи хозяевами своей собственной жизни, не позволят, чтобы какая-нибудь спешка или отсутствие предусмотрительности заставили их терпеть грязь, беспорядок или тесноту. Наука даст им возможность избавиться от хлама и свести к минимуму, если не к нулю, все неприятности, которые в настоящее время сопровождают работу сложного машинного оборудования, — такие, как копоть, вонь и шум. Не потерпят они также, чтобы здания, в которых они будут работать или жить, обезображивали прекрасное лицо земли. Начав строить свои фабрики, здания и подсобные помещения такими же удобными и приличными по своему облику, как и их дома, они непременно будут продолжать их строить не просто хорошими, не просто безобидными на вид, но даже красивыми, так что вновь возродится и будет процветать славное искусство архитектуры, убитое было алчностью торгашей.

Итак, как видите, я требую, чтобы в нормально организованном обществе труд был привлекателен благодаря тому, что сознавалась бы его полезность, что выполнялся бы он с пониманием и интересом; был бы разнообразен и происходил в приятной обстановке. Но я, так же как и все, требую, чтобы рабочий день не был утомительно долгим.

Могут спросить — «Разве можно выдвигать это последнее требование непосредственно с другими? Если работа должна стать такой утонченной, то не очень ли подорожают товары?»

Я признаю, как уже ранее сказал, что потребуются некоторые жертвы, чтобы сделать труд привлекательным. Если в свободном обществе мы могли удовольствоваться работой в такой же суматохе и грязи, среди такого же беспорядка и бесчеловечности, как теперь, то смогли бы сократить рабочий день намного больше, чем, я полагаю, мы сделаем это, приняв в расчет все виды труда. Но если бы мы так поступили, то это означало бы, что и в условиях завоеванной свободы мы остались такими же пассивными и несчастными и такими же, как и теперь, беспокойными, что я считаю просто невозможным. Мы должны будем согласиться с необходимостью приносить жертвы, чтобы поднять нашу жизнь до уровня, признаваемого желательным всем обществом. Но не только это. Все мы и каждый из нас в отдельности должны просто соревноваться в желании совершенно добровольно жертвовать и нашим временем и спокойствием, чтобы поднять уровень жизни. Люди, либо каждый отдельно, либо объединяясь вместе во имя этих целей, одушевленные надеждой на радость творчества, стали бы свободно и из любви к труду и его результатам производить то, что украшало бы жизнь всего общества и что теперь они производят (или только делают вид, что производят) за взятку на потребу немногих богачей. Еще не проверено опытом, может ли цивилизованное общество существовать без искусства и литературы. Современная упадочная и продажная цивилизация может навязать отказ от радости тому обществу, которое возникнет из ее пепла. Если это должно произойти, то нам следует принять уходящую стадию утилитаризма в качестве основы для будущего искусства. Если с наших улиц исчезнут калеки и голодные, если земля станет кормить нас всех одинаково, если солнце будет светить нам всем без различия, если для всех и каждого из нас славная пьеса жизни — день и ночь, лето и зима — предстанет достойной понимания и любви, то мы можем позволить себе подождать некоторое время, пока не очистимся от позора былой развращенности и пока искусство расцветет среди людей, освобожденных от ужасов рабства и постыдного грабежа.

Между тем в любом случае за утонченность, за способность думать, за освобождение от рабского труда нужно будет действительно платить, но не принудительным и долгим трудом. Наша эпоха изобрела машины, которые показались бы каким-то кошмарным сном людям прошлых столетий, но из этих машин мы еще до сих пор не извлекли всей пользы.

Они называются машинами, «экономящими труд», этим обычно употребляемым выражением подразумевается, чего мы от них ждем; однако мы не получаем от них того, что ждем. Что машины действительно делают, так это низводят квалифицированного рабочего до уровня неквалифицированного и увеличивают численность «резервной армии труда», — иными словами, увеличивают риск для жизни рабочих и интенсифицируют труд тех, кто обслуживает машины (как рабы своих хозяев). Все это машины делают как бы мимоходом, в то же время накапливая прибыль для предпринимателей или побуждая их тратить эту прибыль в жестокой торговой войне друг с другом. В справедливом обществе эти чудеса изобретательности впервые стали бы использоваться для сокращения времени, затрачиваемого на неприятный труд, который благодаря им был бы облегчен настолько, что почти никого не тяготил бы. Больше того — так как эти машины со временем были бы намного улучшены, то уже никто не спрашивал бы, будут ли такие улучшения выгодны отдельному лицу или же полезны всему обществу.

Этого будет достаточно для обычного пользования машинами, которое, вероятно, спустя некоторое время будет как-то ограничено, когда люди поймут, что нет нужды беспокоиться о средствах существования, и научатся находить интерес и радость в ручном труде, который при сознательном и вдумчивом отношении к нему мог бы сделаться более привлекательным, чем труд машинный.

И опять-таки, когда люди, освободившись от непрерывного страха перед голодной смертью, поймет, чего они действительно хотят, то тогда, ничем болей не понуждаемые, кроме собственных потребностей, они откажутся производить всякую ерунду, которая ныне называется роскошью, и ту отраву и хлам, которые называют дешевым товаром. Никто не станет шить плисовых штанов, когда не будет лакеев, которые их носят, и никто не будет тратить попусту времени на производство маргарина, если никого не будут заставлять отказываться от настоящего масла. Законы о подделке ценностей нужны только в обществе воров, а в этом новом обществе такие законы станут лишь мертвой буквой.

Социалистам часто задают вопрос{1}, как будет выполняться в новых условиях физический труд и работа более неприятная. Попытка ответить полно и убедительно на подобные вопросы означала бы бесполезную попытку сконструировать схему нового общества из материалов старого еще до того, как мы узнаем, какие из этих материалов перестанут существовать, а какие переживут эволюцию, подводящую нас к великой перемене. И все-таки нетрудно представить себе некоторые черты его устройства, которые позволят тем, кто делает самую тяжелую работу, трудиться в течение самого короткого промежутка времени. И опять же то, что я говорил раньше о разнообразии работы, вполне применимо здесь. Я готов повторить снова, что необходимость безнадежно заниматься всю жизнь одним и тем же отталкивающим и нескончаемым трудом скорее годится для ада, как его описывают богословы, но не для какой-либо формы человеческого общества. Наконец, если эта более тяжелая работа окажется какого-либо особого рода, то можно предположить, что для ее выполнения будут призваны особые добровольцы, которые непременно появятся, если только люди, став свободными, не утратят той искры мужественности, которая тлела в их душе, когда они были рабами.

И тем не менее, если какая-нибудь работа не может не быть неприятной из-за своей небольшой продолжительности, либо из-за постоянных перерывов в ней, либо из-за ощущения ее специальной важности, а потому и почетности — ощущения, не оставляющего человека, который добровольно взялся ее выполнять, — если все-таки будет какая-либо работа, которая не сможет доставлять рабочему ничего, кроме мучений, — что тогда? Что же, тогда посмотрим, не обрушатся ли на нас небеса, если мы так и не сделаем ее, и уж лучше тогда, чтобы они обрушились. Продукция такой работы не может стоить заплаченной за нее цены.

Теперь для нас очевидны лицемерие и ложь полубогословской догмы, утверждающей, что любой труд при любых обстоятельствах это благословение для труженика; с другой же стороны, труд — благо, если он сопровождается надеждой на отдых и наслаждение. Мы взвесили на весах труд цивилизации и обнаружили в нем недостачу, ибо в нем в большинстве случаев отсутствует надежда, и потому мы видим, что цивилизация обрекла людей на страшное проклятие. Но мы также поняли, что труд мира может быть исполнен надежд и наслаждения, если он не растрачивается попусту вследствие глупости и жестокости, вследствие вечного раздора враждующих классов.

Мир — вот в чем мы нуждаемся, чтобы жить и работать, надеясь и радуясь. Мир — такой желанный людям, если верить их словам, но так часто и настойчиво отвергаемый их делами. Что же касается нас, то давайте всем сердцем устремимся к нему и завоюем его любой ценой.

Кто в состоянии сказать, какова будет цена? Будет ли возможно завоевать мир мирным путем? Увы, как это может быть? Мы столь плотно окружены злом и глупостью, что так или иначе должны всегда воевать против них. На протяжении нашей жизни нам не увидеть конца этой войны, и, вероятно, нам нельзя даже надеяться на ее конец. Возможно, самое лучшее, что мы можем видеть, так это то, что борьба становится день ото дня все более острой и жестокой, пока она в конце концов не выльется в открытую резню людей в настоящей войне, которая придет на смену более медленным и более жестоким средствам «мирной» коммерции. Если мы доживем, чтобы увидеть это, то мы доживем, чтобы стать свидетелями очень многого; ибо тогда богатые классы, осознав творимые ими зло и грабеж, будут защищаться открытым насилием, и тогда развязка неотвратимо приблизится.

Но в любом случае и какую бы форму ни приняла наша борьба за мир, если только мы упорно и всем сердцем будем стремиться к нему, непрестанно помнить о нем, — то отблеск грядущего будет озарять и нашу беспокойную и трудную жизнь, озарять и тогда, когда наши тревоги окажутся незначительными, тогда, когда они действительно трагичны. И мы будем хотя бы в наших надеждах жить жизнью настоящих людей, и большей награды наше время дать нам не сможет.

Малые искусства

В будущем, в следующей лекции, я надеюсь иметь удовольствие развернуть перед вами исторический обзор малых или, как их называют, декоративных, искусств. И должен признаться, мне было бы приятнее сегодня же посвятить свою беседу с вами истории этого великого производства. Но так как я должен и в третьей лекции коснуться разных вопросов, связанных с нашими теперешними занятиями декоративным искусством, то сейчас я могу оказаться в затруднительном положении, если вызову у вас смущение, которое потребует от меня дополнительных объяснений; поэтому я сразу же скажу, что думаю о природе и объеме этих искусств, об их нынешнем положении и видах на будущее. Высказывая свои взгляды, я, возможно, вызову ваши возражения, и потому, что бы я ни порицал, что бы ни хвалил, я с самого начала прошу поверить, что, размышляя о путях истории, я отнюдь не склонен оплакивать прошлое, презирать настоящее или впадать в отчаяние при мысли о будущем. Я верю, что все перемены вокруг нас свидетельствуют о жизни нашего мира и что они приведут — неведомыми для нас путями — к совершенствованию всего человечества.

Углубляясь в подробности моей темы, говоря об объеме и природе декоративных искусств, я не буду уделять много внимания великому искусству архитектуры и еще меньше — скульптуре и живописи, но тем не менее мысленно я не смогу совершенно отделить их от малых или декоративных искусств, о которых поведу сейчас речь; ведь только недавно и при самых сложных жизненных обстоятельствах эти искусства отпали одно от другого, и я утверждаю, что это было пагубно для всех искусств в целом: малые искусства становятся тривиальными, механическими, неспособными сопротивляться переменам, вызываемым модой или недобросовестностью; в то же время великие интеллектуальные искусства, несмотря на то, что ими в течение некоторого времени могут заниматься люди великого ума и чудесных рук, лишившись помощи малых искусств и взаимного содействия, несомненно, потеряют почетный титул народных искусств и станут лишь скучными придатками бессмысленной помпезности или забавными безделушками для немногих богатых и праздных людей.

Однако я не собираюсь говорить с вами об архитектуре, скульптуре и живописи в собственном смысле этих слов, поскольку эти искусства, искусства главным образом интеллектуальные, в настоящее время, к несчастью, по-моему, отделились от декоративного в его узком понимании. Наша тема — то великое содружество искусств, с помощью которого люди во все времена стремились больше или меньше украшать обычные предметы повседневной жизни. Это обширная тема, касающаяся большой области деятельности, и одновременно и значительная часть мировой истории, и в высшей степени полезное средство изучения этой истории.

Да, это очень большая область деятельности, охватывающая домостроительство, малярное дело, столярное и плотничное ремесло, кузнечное дело, керамику, стекольное производство, ткацкое ремесло и многое другое — содружество искусств, весьма важных для множества людей, но еще более важных для нас, мастеров ручного ремесла. Ибо едва ли считался законченным хоть какой-нибудь сделанный нами предмет домашнего обихода, если его так или иначе не коснулось декоративное искусство. Правда, часто и даже в большинстве случаев эти орнаменты настолько привычны, что кажутся словно бы возникшими сами собой, и мы обращаем на них не больше внимания, чем на мох на сухих лучинках, которыми мы разжигаем печи. Тем хуже! Ибо декоративность или хотя бы претензия на нее существует, в ней есть или по крайней мере должны быть и польза и смысл. Ибо — и это лежит в основе всего дела — все, что делается человеческими руками, имеет форму либо прекрасную, либо уродливую; прекрасную, если она гармонирует с природой и соответствует ей; уродливую, если она не соответствует природе и извращает ее. Форма не может быть безразличной, — но мы слишком заняты или слишком инертны, слишком страстны или слишком несчастны, и наши глаза часто утомляются богатством форм тех предметов, на которые мы постоянно смотрим. В том-то и заключается прелесть декоративности и главная особенность ее близости к природе; именно для этой цели сплетаются изумительные затейливые рисунки, выдумываются странные формы, которые издавна доставляли наслаждение людям, — формы и рисунки, которые не обязательно копируют природу, но при создании которых рука мастера действует как сама природа, пока ткань, чашка или нож не станут выглядеть столь же естественно и столь же привлекательно, как зеленое поле, берег реки или черный камень.

Радовать людей предметами, которыми они волей-неволей должны пользоваться, — одно из главных назначений декоративного искусства; радовать людей предметами, которые они должны создавать, — другое его назначение.

Разве наша тема не представляется теперь достаточно важной? Я утверждаю, что без этих искусств наш досуг окажется пустым и неинтересным, наш труд — просто испытанием терпения, изнурением тела и ума.

Что же касается назначения этих искусств — доставлять нам радость в работе, — то едва ли я смогу: сказать об этом достаточно выразительно. Я знаю, насколько важно вновь и вновь возвращаться к этой истине, и потому отваживаюсь развить далее эту мысль в связи с тем, что мне приходят на ум слова, сказанные одним из живущих ныне великих людей; я имею в виду моего друга профессора Джона Рёскина. Во втором томе его «Камней Венеции», в главе под названием «О природе готики», вы найдете самые правдивые и самые красноречивые слова, когда-либо сказанные по этому поводу. То, что предстоит сказать в связи с этим мне, — лишь эхо его слов. И все же, повторяю, стоит напоминать истину, чтобы она не была забыта. Кроме того — все мы знаем, что говорили люди о проклятии труда и какой досадной и несуразной чепухой оказывается болтовня по этому поводу; ведь на самом-то деле настоящим проклятием для ремесленников была глупость и несправедливость как в самой системе производства, так и за ее пределами. Не могу предположить, чтобы кто-нибудь из присутствующих посчитал бы славным или приятным занятием праздно сидеть в кругу бездельников, — жить джентльменом, как такую жизнь называют дураки.

И все же действительно существует скучная работа, которую необходимо выполнять, и весьма утомительное дело — усаживать людей за такую работу и надзирать за ними; я бы согласился скорее сделать вдвое больше своими руками, чем заниматься этим делом. Но стоило бы только искусствам, о которых идет речь, украсить наш труд, получить широкое распространение, обрести осмысленный характер, встретить понимание со стороны их творцов и потребителей, стоит им, одним словом, стать народными искусствами, вот тогда, вполне вероятно, наступил бы конец скучной работе и ее изнурительному рабству, и уже ни у кого не было бы повода для разговоров о проклятии труда, и ни у кого не было бы предлога избегать благословения труда. Нет ничего, я убежден, что может содействовать прогрессу больше, чем развитие искусств. Уверяю вас, нет ничего другого в мире, чего бы я желал столь страстно, наряду с политическими и общественными переменами, которых мы все так или иначе желаем.

Если бы мне возразили, что декоративные искусства стали слугами роскоши, жестокости и предрассудков, то пришлось бы признать, что в известном смысле это верно: эти искусства использовались точно так же, как и многие другие превосходные вещи. Но верно так же и то, что в истории некоторых народов периоды наиболее бурного развития и наибольшей свободы совпадали со временем расцвета искусства. В то же время декоративные искусства процветали и среди угнетенных народов, у которых, казалось бы, не было даже надежды на свободу; и все же, думаю, мы не ошибемся, предположив, что у таких народов искусство по крайней мере было свободным; когда же оно не было свободным и когда оно действительно оказывалось во власти предрассудков или роскоши, то оно немедленно начинало чахнуть. Вы должны помнить — когда говорят, что папы, цари и императоры выстроили такие-то и такие-то здания, — это просто способ выражения. Раскройте книги по истории, чтобы узнать, кто выстроил Вестминстерское аббатство{1} или собор св. Софии{2} в Константинополе, и книги ответят вам: Генрих III, император Юстиниан{3}. Они ли? Или, скорее, такие же люди, как я и вы, ремесленники, не оставившие после себя никаких имен, ничего, кроме своего труда?

Теперь, когда эти искусства привлекают внимание и интерес к явлениям современной повседневной жизни, они также — и это, по-моему, немаловажно — на каждом шагу привлекают наше внимание к той истории, значительную часть которой, как я уже сказал, они составляют; ибо ни один народ и ни одно общество, даже самое первобытное, не могли совсем обойтись без этих искусств; было немало народов, о которых мы знаем лишь, что они считали красивыми такие-то и такие формы. Существует столь тесная связь между историей и декоративным искусством, что, занимаясь последним, мы не можем, даже если и пожелаем, целиком сбросить со счетов влияние прошлых времен, оказываемое на то, что мы делаем теперь. Я не преувеличу, если скажу, что ни один человек, каким бы самобытным он ни был, не может в наши дни сделать рисунок для ткани, вычертить форму обыкновенного сосуда или какой-нибудь мебели, чтобы эти рисунки оказались вне русла развития и упадка форм, которые бытовали столетия назад. Некогда, правда, и очень часто, такие формы имели серьезный смысл, — теперь же они значат немногим больше, чем привычный жест руки. Эти формы, возможно, некогда служили мистическими символами религиозного культа и верований, теперь почти совсем забытых. Люди, прилежно и с удовольствием занимающиеся изучением этих искусств, обретают способность смотреть словно бы сквозь окна на прошлую жизнь, на первые проблески мысли у народов, даже имени которых мы не знаем. Грозные империи древнего Востока, свободная энергия и слава Греции; тяжеловесность и цепкая хватка Рима; падение его недолговечной империи, так широко распространившей по миру все то добро и зло, которые люди никогда не смогут забыть и никогда не перестанут ощущать; столкновение Востока и Запада, Юга и Севера из-за его богатой и влиятельной дочери — Византии; возвышение, распри и ослабление ислама; странствия скандинавов; крестовые походы, основание государств современной Европы; борьба свободной мысли с древней умирающей системой, — со всеми этими событиями и их смыслом переплетена история народного искусства. Со всем этим, на мой взгляд, должен быть знаком каждый, кто намерен внимательно изучать декоративное искусство как область исторической деятельности. Когда я думаю об этом и о том еще, сколь полезны все эти знания сейчас, когда мы так жаждем постичь сущность событий прошлого и больше уже не можем удовлетворяться скучными перечнями сражений и интриг королей и авантюристов, — стоит мне, повторяю, задуматься обо всем этом, я навряд ли уж соглашусь, будто переплетение декоративных искусств с историей прошлого имеет меньшее значение, чем взаимоотношения этих искусств с современностью: разве память о прошлом не становится частью нашей повседневной жизни?

Прежде чем пойти дальше и рассмотреть современное положение этих искусств, позвольте мне подытожить сказанное. Эти искусства, сказал я, составляют часть великой системы, предназначенной выражать восторг человека перед красотой: ими наслаждались все народы во все времена; они были источникам радости для свободных народов и утешения — для наций угнетенных. Религия то их использовала и возвышала, то осуждала и бесчестила. Эти искусства связаны со всей историей и, несомненно, учат нас ей. Они делают человеческий труд радостным и для ремесленников, всю свою жизнь занятых им, и вообще для всех людей, которые в своей повседневной работе постоянно испытывают воздействие искусств. Они делают наш труд счастливым, а отдых плодотворным.

И если все это покажется вам всего лишь наивной похвалой этим искусствам, то я должен еще прибавить, что отнюдь не случайно то, что я сказал вам, приняло такую форму. Именно поэтому я должен теперь поставить перед вами вопрос: дорожите ли вы искусствами или готовы от них отказаться?

Но не странен ля мой вопрос? — Ведь большинство из вас, так же как и я, посвящают себя практическим занятиям теми искусствами, которые народны или должны быть народными.

Чтобы пояснить мой вопрос, придется повторить кое-что из сказанного. Было время, когда тайны и чудеса ремесел находили в мире полное признание, когда воображение и фантазия сливались со всеми вещами, сделанными человеком. И в те времена все ремесленники были художниками — так мы и теперь должны были бы их называть. Но мысль человека становилась более сложной, выражать ее становилось труднее. Заниматься искусством становилось все тяжелее, и труд над ним все больше делился между великими людьми, людьми менее знаменитыми и совсем незаметными. Некогда душа и тело отдыхали, когда рука бросала челнок или поднимала молоток, но потом ремесло для некоторых сделалось настолько серьезным делом, что их трудовая жизнь превратилась в долгую трагедию надежды и страха, радости и горя. Так шло развитие ремесла: подобно всякому развитию, оно было плодотворно в течение какого-то времени; как и любое плодотворное развитие, оно сменилось упадком; и подобно всякому упадку того, что некогда было плодотворным, оно тоже перерастет в нечто новое — в упадок — ибо по мере того, как искусства делились на большие и на малые, в первых появилось высокомерие, а во вторых — небрежность; то и другое рождалось от незнания той философии декоративных искусств, отдельные положения которой я пытался вам изложить. Художник покинул среду ремесленников, оставил их без надежды возвыситься, но сам он остался без разумной и энергичной поддержки. Пострадали оба, и художник не меньше ремесленника. С искусством происходит то же, что с ротой солдат, когда капитан, преисполненный надежды и в пылу воинственности, рвется вперед к бастиону, но не оглядывается назад и не видит, следуют ли за ним его люди. А они и не думают двигаться с места, и им невдомек, зачем их тащат на смерть. Капитан понапрасну гибнет, а солдаты становятся узниками крепости, имя которой — жестокость и несчастье.

Должен откровенно сказать: дело вовсе не в том, что в декоративных искусствах и вообще во всех искусствах мы в чем-то уступаем нашим предшественникам, а, скорее, в том, что все эти искусства находятся сейчас в состоянии анархии и разброда. И это явно диктует необходимость коренных перемен.