Помоги проекту - поделись книгой:
Существенно, что эти идеи распространялись не только на школьное преподавание, но и на социальные пространства и институты, которые традиционно называли «сферой досуга»; в 1980-е годы педагоги-новаторы предложат заменить освященный долгой бюрократической традицией ряд «школьный – внешкольный» терминами «академический» и «клубный», которые имели явный западный генезис46.
Перечисленные выше черты «оттепельной» педагогики – производные базовых принципов, которые традиционно используются для характеристики общественной атмосферы периода «оттепели» – индивидуализации и гуманизации47.
Опубликованные и архивные источники по истории советской педагогики и советского школьного образования, однако, ставят нас перед поразительным фактом: требования индивидуализации и гуманизации образования, которые традиционно ассоциируются с либерализацией советской системы и «оттепелью», рождаются не после 1956-го и даже не после 1953 года, а во второй половине 1940-х. Любопытно, что в этот же период (конец 1940-х – начало 1950-х) начинают свою карьеру и самые известные «педагоги-новаторы»: Ш. Амонашвили (род. в 1931, начал работу в 1952), С.Н. Лысенкова (род. в 1924, начала работу в 1946), В. Шаталов (род. в 1927, начал работу в 1951), С. Соловейчик (род. в 1931, начал работу в 1947), И.П. Волков (род. в 1927, начал работу в 1952), И.П. Иванов (род. в 1923, начал работу в 1949).
Эти наблюдения заставляют нас обратиться к тщательному анализу документов и публикаций 1940-х годов и пересмотреть традиционную периодизацию истории советской педагогики XX века – или сместив нижнюю границу «оттепели» к середине 1940-х, или вовсе отказавшись от этого термина применительно к сфере педагогики и образования. Однако основная задача этого исследования состоит не в отмене устоявшейся периодизации, а в том, чтобы продемонстрировать значимость периода 1944 – 1950 годов в истории послевоенного школьного образования и педагогики в целом48, а также установить его прямую и непосредственную связь с образовательными инновациями 1960 – 1970-х годов, обеспечившими лучшие достижения советской и постсоветской школы 1980 – 2010-х49.
Методологическая интенция, которая стоит за этим исследованием, отнюдь не является нормализаторской или, тем более, апологетической по отношению к последнему периоду сталинского правления. Идеи индивидуализации и гуманизации в обращении со школьниками, провозглашавшиеся тогда в печати и на публичных собраниях, никак не могут оправдать массовые репрессии, дискриминацию этнических и социальных групп, принудительный труд, погромные кампании в прессе и многие другие, хорошо известные и задокументированные преступления режима. Более того, мы не располагаем никакими явными свидетельствами того, что призывы к индивидуализации и гуманизации действительно способствовали существенному смягчению обстановки в задисциплинированной сталинской школе.
Мой основной тезис состоит в другом: сама возможность публичного обсуждения этих тем и идей расширила границы открытых общественных дебатов о реформировании школы и профессиональной компетенции учителя, а также инициировала поиски собственных, не освященных высочайшими авторитетами обучающих и воспитательных методик. На этих предпосылках, как можно предположить, и строились педагогические эксперименты второй половины 1950 – 1980-х годов.
Анализируя законодательные акты, правительственные постановления и распоряжения 1940-х, относящиеся к сфере школьного образования, можно увидеть в них проявление двух тенденций: попытки восстановления пошатнувшейся дисциплины через укрепление модели «сталинской» школы, с ориентацией на дореволюционное гимназическое образование (введение раздельного обучения, «Правил для учащихся», аттестата зрелости, золотой и серебряной медалей для выдающихся выпускников, а также начало преподавания логики, психологии и латинского языка в старших классах)50, и конкретные решения по преодолению последствий войны. По текстам самих постановлений, публикациям в прессе и внутренним материалам Наркомата (позже – Министерства) просвещения РСФСР хорошо видно, что эти две тенденции во многих случаях входили в коренное противоречие друг с другом.
Система образования в последние военные и первые послевоенные годы испытывала острый дефицит ресурсов – материальных, кадровых, интеллектуальных, дисциплинарных и т.д. При этом отдельные учреждения «сталинской школы» и весь социальный институт в целом, с его установкой на усвоение огромных массивов материала51, жесткой дисциплиной и большими затратами внеучебного времени на разные формы идеологической индоктринации и выполнение общественных поручений, не говоря уже об оплате за обучение в старших классах52, в этой ситуации начинали все более заметно буксовать53.
Положение школы в последние годы войны и в первые годы по ее окончании можно без преувеличения назвать кризисным, хотя само слово «кризис» ни в печати, ни в документах Наркомата народного просвещения не использовалось. Кризис выражался, с одной стороны, в проблемах экономического и демографического характера – нехватке учителей, учебных пособий и учебных помещений54, с другой – в резком падении авторитета школы как социального института и учителя как социального медиатора. Если в крупных городах речь шла преимущественно о систематическом непосещении занятий, невыполнении домашних заданий и серьезных нарушениях дисциплины на уроках, то в малых городах и на селе происходило настоящее бойкотирование школы: местным государственным и партийным чиновникам приходилось прилагать чрезвычайные усилия, чтобы заставить родителей отдавать порой уже весьма великовозрастных детей в первый класс; процент учеников, оставлявших школы, был также весьма высок.
В 1943 – 1944 годах Наркомат просвещения РСФСР55 начинает с жестких дисциплинарных мер: вводятся раздельное обучение, обязательные к выполнению Правила для учащихся (требовавшие, среди прочего, беспрекословного подчинения школьников учителю), пятибалльная система оценки знаний, регламентируются посещение учениками школ театров, кино и других досуговых учреждений, а также система поощрений и наказаний для школьников56. Инициаторами этих мер выступили, по-видимому, лично И.В. Сталин, член Политбюро А. Жданов и тогдашний нарком просвещения В.П. Потемкин – все трое большие поклонники дореволюционной гимназической системы57. Однако некоторые постановления 1944 года уже не имели столь однозначного дисциплинирующего характера.
Так, 25 января 1944 года В.П. Потемкин отменяет своим приказом в школах социалистическое соревнование. Школы не оценивались более по среднему проценту успеваемости их учеников; администрации школ и руководителям отделов народного образования запрещалось оказывать давление на учителей при оценке успеваемости и дисциплины их учеников58. Этот приказ положил начало гораздо более строгой оценке знаний, за ним закономерно последовала удручающая статистика низкой успеваемости по всей стране.
В августе 1944 года на Всероссийском совещании учителей Потемкин выступил с новым для образования и уже знакомым для советской культуры лозунгом «борьбы с формализмом»59. Борьба с «формализмом» на уровне школы означала критическое отношение к практикам заучивания и зубрежки, не дающим, как декларировалось тогда, глубокого понимания сути предмета; полученные на уроках знания отныне квалифицировались как оторванные от практики. В педагогической прессе и на публичных собраниях эти знания негативно характеризовали как «словесно-книжные».
В своей речи на съезде нарком приводил несколько примеров, выявленных, по-видимому, по результатам последних инспекторских проверок московских школ: «Ученик 7-го класса 150-й школы г. Москвы растерялся, когда ему пришлось измерить температуру воды в стакане. Ученица 5-го класса 228-й школы прекрасно рассказала на испытаниях об устройстве барометра, но призналась, что никогда его не видала»60.
Лозунг «борьбы с формализмом» давал – во всяком случае, в дискурсивном поле – возможность указывать на шаблонность, рутинность и неэффективность существующих методов и практик обучения и воспитания, о торжестве внешних бюрократических форм над содержательными аспектами работы учителей, то есть критиковать ту самую модель школы, укреплению которой должны были способствовать многочисленные предыдущие и последующие правительственные и ведомственные приказы. «Учительская газета» уже через месяц после доклада Потемкина нападала на «формализм в воспитании»: «Формализм в воспитании проявляется прежде всего в разрыве сознания и поведения ребенка, его слова и дела, его интересов и воли. <…> …в шаблонном, стандартном подходе к ученику <…> в слепом применении ставших уже рутинными стандартных форм и приемов работы. <…> в школах, как правило, кружки навязываются сверху, учащихся чуть ли не насильно загоняют в них. <…> Динамика жизни класса, биографии учеников не изучаются, конкретные воспитательные задачи не ставятся…»61
Через несколько месяцев, обозревая письма учителей, рассказывавших о собственном опыте столкновения и борьбы с формализмом в школе, редакторы газеты сделали еще более радикальный вывод: «…Формализм рождается из той системы и методов преподавания, которые устанавливает сам учитель. И авторы писем подвергают справедливой и резкой критике методы преподавания, господствующие в ряде школ»62.
Трудно сказать, какие причины заставили министра потребовать «борьбы с формализмом», а значит, по сути, тотального пересмотра практики учительской и административной работы. Не исключено, что новая политика была продиктована острой потребностью в квалифицированных кадрах, которые в этот момент испытывали армия, оборонная промышленность и недавно организованный «атомный проект».
Возможно, свою роль тут сыграли свою роль и определившиеся достаточно четко масштабы восстановительных работ, которые предстояло выполнить на освобожденных после оккупации территориях. Необходимость ревизии и качественного улучшения учебного процесса могла стать очевидной и после серии инспекторских проверок, последовавших за приказом об отмене соцсоревнования, то есть в ситуации оценки знаний по совершенно иным критериям. Однако характерно, что первым школьным курсом, который предстояло очистить от формального подхода, стал не курс русского языка, о провалах в котором говорил в своей речи Потемкин, а курс математики, – в последнем номере «Советской педагогики» за 1944 год ему посвятил обширную статью академик А.Я. Хинчин. Предлагался простой рецепт – не поощрять и даже запрещать заучивать определения и формулировки наизусть: «…как только учащийся в своем развитии достигает возможности формулировать что-либо “своими словами”, надо не только предоставить ему это право, но и прямо вменить ему это в обязанность»63.
В 1943 – 1944 годах, на волне сближения СССР и США, в советской педагогической печати последовательно публиковались статьи об опыте перестройки американского школьного образования под нужды войны и послевоенного восстановления. Так, например, реферируя в «Советской педагогике» книгу «Handbook on Education and the War, based on Proceedings of the National Institute on Education and the War», автор статьи, Е.Е. Ахшарумова-Медынская, приводит цитату из речи председателя комиссии воспитания в условиях военного времени Джона Студeбекера (John W. Studebaker): «Необходима сильная перестройка программ средней школы по математике. Нужно курс математики наполнить военными примерами и указаниями для военного применения математических знаний; нужно вооружить учащихся умением применять математику на практике»64.
В этот короткий период внешнеполитического «потепления» интерес к опыту американского, британского и французского среднего и высшего образования, судя даже только по публикациям в «Советской педагогике», был высок: материалы на эти темы появлялись почти в каждом номере журнала, иногда даже целыми блоками. Если учесть, что тон в американской педагогической публицистике и научных исследованиях задавали тогда последователи прогрессивистского направления65, остро интересовавшиеся в этот период вопросами о влиянии, которое школьное преподавание может оказать на формирование основных черт характера ребенка, о том, как изменить традиционные формы обучения, такие как урок или лекция, о важности изучения круга чтения детей и подростков и о центральной роли института школьных библиотек, о совершенствовании навыков чтения на протяжении всего обучения в средней школе66, станет более понятной и заметной совершенно определенная линия в интерпретации лозунга «борьбы с формализмом» в СССР 1944 – 1946 годов.
Американские прогрессивистские педагоги и журналисты
«Советская педагогика подчеркивает роль личности ученика в процессе обучения. Но на практике об ученике мы часто забываем. Учитель, готовясь к уроку, планируя его, думает о том, чего от него требует учебный материал, но забывает при этом, чего требуют от него и дети. Как будут дети реагировать на рассказ учителя? Что и где их взволнует? Что и как их заставит подумать, вызовет в их сознании нужные вопросы? Где и как включается их личный опыт, их воображение и смекалка?»68 – такой серией риторических вопросов ввел эту тему в свою статью о борьбе с «формализмом» в «Учительской газете» А. Левшин.
Новейшие американские веяния попали на хорошо подготовленную почву: давно выявлено и подробно описано влияние, которое оказали американская философия прагматизма и особенно книги Д. Дьюи на культуру и образование дореволюционной России и на деятельность школьных реформаторов 1920-х годов69. И хотя с 1937 года70 книги Дьюи попали в спецхраны, а упоминать его имя в позитивном ключе стало невозможно, многие педагогические теоретики и практики, сформировавшиеся в этой питательной среде в 1910 – 1920-е годы, продолжали, пусть и исподволь, проводить в жизнь принципы прогрессивистской педагогики.
За идеями «педоцентризма», как называли эту доктрину в США, стояла еще более долгая традиция, которая была хорошо известна советским историкам педагогики, и на страницах тогдашних журналов довольно быстро появились имена Яна Амоса Коменского, Жан-Жака Руссо и непосредственно повлиявшего на Дьюи Иоганна Фридриха Гербарта71. Из педагогической периодики этот список авторитетов переходит и в центральную прессу. Так, 5 июля 1946 года «Комсомольская правда» посвящает целую полосу будущим учителям и оформляет ее с помощью подборок цитат. На левой стороне полосы были размещены цитаты из Ленина, Сталина, Калинина, Горького и Добролюбова, с правой – из Л. Толстого, К. Ушинского, В. Даля, И. Песталоцци, Яна Амоса Коменского и Жан-Жака Руссо72.
В публикациях советских теоретиков педагогики в этот период были введены еще два важных понятия – самостоятельной работы и самостоятельного мышления. Автором одной из установочных статей на эту тему стал «генерал» советской психологической науки академик К.Н. Корнилов. Он говорил о самостоятельной работе студентов вузов, но, поскольку статья публиковалась в журнале, занимавшемся в основном проблемами школ, было понятно, что ее выводы можно перенести и на сферу среднего образования. Корнилов обозначил суть старого и нового подходов к обучению через противопоставление идей
«Усвоение – это использование чужого умственного достояния, изложенного в учебниках и учебных пособиях. Пусть это будет даже не механическое, а осмысленное запоминание и закрепление знаний, навыков и умений. Кого может дать такая подготовка? В лучшем случае эрудированного человека, хорошего знатока предмета, культуртрегера, в худшем случае – начетчика.
Иное значение имеет освоение. Это не только усвоение знаний, навыков и умений, это – творческая переработка знаний, это приобретение навыков и умений как самому добывать знания, создавать навыки и умения исследовательского порядка»73 (здесь и далее подчеркивание в оригинале. –
Обратим внимание на появляющееся здесь и очень важное для последующего развития советской педагогики производное от слова «творчество», легитимировавшее возможность разнообразия трактовок и методов. Корнилов намеренно еще раз дважды повторит этот термин в рамках того же абзаца: «На психологическом языке – это деятельность не столько памяти, сколько мышления и творческого воображения. Это создание не эрудита, носителя знания и его распространителя, это создание исследователя, умеющего путем своего мышления проникать в сущность явлений, вскрывать в них противоречия и тем самым раскрывать дальнейшее развитие явлений, что значит предвидеть и тем самым овладевать этими явлениями и творчески воплощать их в практику жизни»74.
Сама по себе идея необходимости самостоятельной работы и самостоятельного мышления могла быть, безусловно, сформулирована и без какого бы то ни было иностранного влияния, однако интерес к функционированию американской школы и развитию американской педагогики был в СССР тех лет, по-видимому, настолько высок, что все известия об успехах тех или иных методик и подходов вызывали самый активный отклик. В архиве Министерства просвещения РСФСР сохранилась стенограмма прошедшей в начале января 1946 года конференции учителей Ленинского района Ленинграда. Основной темой конференции стало развитие навыков самостоятельной работы учеников. Одна из выступающих – учитель естествознания В.М. Корсунская – начала свой доклад с лаконичной формулировки, четко указывавшей на то, какой именно опыт должен стать ориентиром для советских учителей: «Вся самостоятельная работа у[чащих]ся имеет смысл только тогда, когда она способствует развитию характера и самостоятельной точки зрения, как черты характера. В этом преимущество американской школы»75.
Летом 1947 года, уже после произнесения У. Черчиллем Фултонской речи и фактического начала холодной войны, в Москве проходило Всероссийское совещание по педагогическому образованию. На его психологической секции в прениях выступил профессор психологии С. Василейский из Горького. В небольшой речи, уместившейся на двух страницах стенограммы, он дважды упомянул в положительном контексте опыт американских коллег: в первый раз, когда говорил об издании психологических журналов, и во второй – когда коснулся проблемы введения курсов по психологии в педагогический куррикулум. Характерно, что оба раза его ссылки на США полемичны по отношению к советской институционализации психологии – он совершенно открыто спорит с теми, кто критикует педагогическое образование и исследования по психологии в США. Читая эти строки, невольно содрогаешься, вспоминая о том, что уже через год, в пору борьбы с космополитизмом, подобные реплики становились основаниями не только для увольнения с работы, но и для ареста: «…
С 1948 года позитивные ссылки на американский опыт уже были невозможны. Однако недолгий период знакомства с работами современных американских педагогов и дискуссиями о будущем американской школы, в которых многие важные идеи принадлежали последователям прогрессивистского движения, по-видимому, оказался для внимательных советских читателей и своевременным, и плодотворным.
С начала 1944 года Наркомат просвещения РСФСР, российский и общесоюзный совнаркомы пытаются справиться с экономической и демографической составляющей все более очевидного кризиса средней школы: 5 марта 1944 года издается постановление «О порядке возвращения школьных зданий, используемых не по назначению», а перед началом первого послевоенного учебного года, когда наиболее острой стала проблема нехватки учителей, выходят постановления «Об улучшении дела подготовки учителей» (20 августа), «Об организации дополнительного (одиннадцатого) педагогического класса при 25 женских школах» (29 августа 1945 г.) и, наконец, Приказ Всесоюзного комитета по делам высшей школы при СНК СССР и НКП РСФСР «О заочном обучении учителей» (19 декабря 1945 г.).
Принимавшиеся решения были экстренными и рассчитанными на скорейшую, почти «пожарную» реализацию: так, Постановление Совета министров РСФСР о создании 11-х педагогических классов в женских школах было подписано 29 августа 1945 года и предписывало начать занятия в этих классах уже с 1 октября, обеспечив поступающих полным комплектом учебных пособий, и предписывало Министерству просвещения разработать и утвердить программу этих классов в течение десяти дней с момента подписания постановления77. Точно такое же постановление издал и Совет министров УССР: на Украине педагогические классы тоже открылись с 1 октября 1946 года.
Тогда же, в 1945 году, заместитель наркома просвещения РСФСР, а с апреля 1946 года – министр просвещения Алексей Георгиевич Калашников в нескольких докладных записках, адресованных в Совет министров РСФСР и в ЦК, анализирует положение средней школы и предлагает программу ее реформирования78.
Главная проблема, которую Наркомат, а затем Министерство просвещения должны решать в этот момент, – катастрофический недобор в высшие учебные заведения, обусловленный низким количеством выпускников средней школы. Согласно приведенной в тех же докладных записках статистике, количество выпускников 10-х классов в 1945 году составило 64 200 человек, в то время как в 1941 году из 10-х классов выпустилось 176 400 (почти в 3 раза больше).
При этом в 1945 году впервые проводились экзамены на аттестат зрелости, пройти которые успешно (то есть без двоек) смогли только 56,3 % закончивших 10-е классы (показатель 64,2 тысячи человек отражает именно количество выпускников, успешно сдавших экзамены, а не количество закончивших школу). Калашников называет множество причин масштабного оттока учеников из старшей школы и недостаточной успеваемости: это введенная еще в 1940 году плата за обучение в старшей школе, неудовлетворительное материальное положение многих семей и потеря кормильцев, принятый 1 сентября 1939 года закон о всеобщей воинской обязанности (после того как он вступил в силу, юноши закономерно хотели быть призванными в армию, уже имея хоть какую-то специальность), а затем отмена во время войны одной из статей этого закона, дававшей отсрочку ученикам средних школ. Упоминались также мобилизация учеников старших классов в так называемые «школы трудовых резервов»79 и низкие, «иждивенческие» нормы продовольственного снабжения учеников старшей школы (ученики училищ и техникумов обеспечивались по студенческим нормам снабжения). Говорил Калашников и об общих для всей средней школы проблемах нехватки учительских кадров и их низкой компетенции, о недостатке учебников и наглядных пособий, дефиците школьных помещений, общем снижении уровня преподавания и усвоения учебного материала, о произошедшем во время войны укорачивании на месяц учебного года (занятия начинались только 1 октября), о скудном питании детей, перегруженности и несогласованности учебных программ.
Калашников предлагает создать материальные стимулы для обучения в старшей школе – отменить оплату за обучение, ввести стипендии для малообеспеченных учеников, приравнять старшеклассников по нормам снабжения к студентам, – и одновременно начать кардинальный пересмотр учебных программ, которые, с его точки зрения, были сильно перегружены лишним материалом. Все эти предложения, очевидным образом противоречившие основным принципам сталинской школы, во второй половине 1940-х так и не были реализованы.
В Российском государственном архиве социально-политической истории сохранился «материал о плане перевода средней школы на одиннадцатилетний срок обучения и о практических мероприятиях, связанных с этой реформой школы», по сути представляющий один из вариантов проекта реформы школы, который А.Г. Калашников направил в апреле 1946 года новоназначенному секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецову, явно в расчете на то, что сталинский фаворит сдвинет, наконец, дело с мертвой точки80. Однако никаких резолюций Кузнецова на машинописи не сохранилось. Чуть позже, в августе того же 1946 года, Калашников направил записку на имя другого секретаря ЦК, А.А. Жданова, где подробнейшим образом отчитался о единодушной поддержке участниками Всероссийского совещания по народному образованию проекта школьной реформы. На этой записке уже в ноябре 1946 года Жданов оставил многозначительную резолюцию: «В архив»81.
Однако вопрос о школьной реформе не был забыт и в последующие годы. В Государственном архиве Российской Федерации хранятся почти идентичные тексты докладных записок А.А. Вознесенского и И.А. Каирова, последовательно возглавлявших Министерство просвещения после А.Г. Калашникова, – в 1949 году они обращались в Совет министров РСФСР с тем же предложением о введении 11-летнего обучения и отмене оплаты и так же, как и их предшественник, не добились результата82.
Единственная мера, которая была осуществлена по предложениям Калашникова, – отмена в августе 1946 года введенных во время войны курсов по военной подготовке в 5 – 8-х классах и тех же курсов для учениц 8 – 10-х классов. Программы допризывной военной подготовки юношей – учащихся 8 – 10-х классов также были изменены83. Это позволило высвободить много учебных часов, которые можно было использовать для преодоления отставания по другим предметам школьной программы.
Масштабы всеобщего отставания стали понятны к концу первого полугодия первого послевоенного учебного года – по отчетам отдельных школ и региональных органов управления народным образованием. Так, например, в Министерство поступили отчеты о первом полугодии работы 11-х педагогических классов, созданных по Постановлению Совнаркома РСФСР в октябре 1945 года.
11-е педагогические классы были призваны скорейшим образом разрешить ситуацию с нехваткой учителей начальной школы: выпускниц десятилетки приготовляли к этой профессии в течение года, в то время как срок обучения в педагогических училищах составлял три года, а с конца 1946 года – четыре.
Эта мера была очевидным заимствованием из дореволюционной практики (педагогические классы существовали при женских гимназиях с 1874 года, по их окончании выпускницы получали звания домашних учительниц или наставниц) и оказалась довольно результативной: первые выпускницы педагогических классов пришли на работу в школы уже осенью 1946 года. Среди них была и получившая известность в 1970-е педагог-новатор Софья Николаевна Лысенкова.
Педагогический профиль намеренно вводили в старых школах с сильным преподавательским составом: опытные учителя с многолетним стажем работы старались за год обучить своих учениц основам педагогического ремесла84. Так, например, в Ярославле педагогический класс был организован при женской средней школе № 43. В этом классе работали преподаватели и сотрудники Ярославского педагогического института, педагогического училища, методисты института усовершенствования учителей. В Костромской области такие же педагогические классы работали после войны в некоторых средних школах. Например, в Вохомской средней школе с 1949 по 1955 год в педагогическом классе было подготовлено 156 учителей начальных классов85.
Судя по сохранившимся документам, в этих классах учились далеко не только те, кто окончил школу в 1945 году: многие выбирали эту дополнительную образовательную ступень после длительного перерыва, вызванного участием в войне, работой на заводах, эвакуацией. Вчерашние выпускники составляли в среднем не более 1/3 состава таких классов.
Директора школ и руководители педагогических классов в один голос говорили о чрезвычайно низком уровне подготовки и огромных пробелах в знаниях выпускниц не только начала 1940-х, но и самого последнего учебного года. При этом речь шла прежде всего о неусвоении программы начальных классов. Так, директор московской 124-й школы писала: «Большую тревогу вызывает успеваемость по письменному русскому языку: 12 учениц имеют неудовлетворительные отметки, среди них ряд очень хороших учениц, которые прекрасно дали пробные уроки (Абрасимова А., Ярвляйн Л. и др.). Некоторые из учениц, напр. Дегтева Л., окончила 10 классов в 1945 г. в одной из лучших московских школ, имеет в аттестате по письменному русскому языку 4, по устному – 5, теперь имеет по письменному русскому языку – 2. Руководство надеется выправить в течение оставшегося времени учения граммотность (так!)86 учащихся. С этой целью оно увеличило число уроков на русский язык с 4 до 6 в неделю, заменила (так!) преподавательницу Мартынову Т.И., имеющую большой опыт в преподавании литературы, крупнейшим специалистом в борьбе за грамотность Закожурниковой М.Л., которая уже преступила (так!) к работе»87.
Директор другой московской школы (№ 318) сетовала на незнание ее ученицами начал арифметики: «Учащиеся XI класса обладают достаточным развитием и достаточными знаниями в области алгебры, геометрии, но в области арифметики дело обстоит хуже. Когда проверялось знание целых чисел, уч[ени]цы обнаружили незнание трудных случаев деления <…> Допускали ошибки в нумерации – при записи многозначных чисел, состоящих из 3 – 4 классов, напр., 1 080 000 070, ошибались в нулях. С трудом справлялись с решением арифметических задач курса начальной школы»88.
Руководители педагогического класса одной из новосибирских школ рисовали схожую картину: «Даже девушки, закончившие в 1945 г. школу и получившие аттестат зрелости, с трудом решают задачи по курсу 5 класса»89.
Не лучше обстояло дело и с русским языком: «Неграмотность данных учащихся очень глубокая. В работах допускаются такие ошибки: “матроску” пишут “о”, “двенадцать” – два “н”, культура – без мягкого знака, “преодолевая” – “а”, “развивает стойкость” – “е”, “невыразима” – “о”, “возвышена” – два “н”, и т.п.»90.
Руководители московской школы № 610 сообщали столь же неутешительные сведения:
«Как ни трудно преподавателям русского языка и математики, но труднее, чем географу и преподавателю естествознания, кажется, никому не приходится. Эти предметы учащиеся подверглись (так!) такому забвению, что заново приходится проходить по географии работу с географической картой и попутно повторять сведения из физической географии. Надо было заставить повторить курс элементарной физической географии.
Курс естествознания забыт. Отсутствуют знания по анатомии, биологии и ботанике, многие учащиеся не умеют подойти к лабораторным работам, чтобы показать учащимся на пробном уроке незначительный опыт и обращение с инструментом по ботанике или препарированию. Нечего говорить о таких предметах, как пение, физкультура – по таким предметам обучение вообще ведется заново»91.
«Устным чтением не всегда владеют, дети во всяком случае читают быстрее, чем учительница», – жаловалась год спустя директор 429-й московской школы и предлагала переориентировать программу педагогических классов таким образом, чтобы заниматься весь год не методикой преподавания, а расширенным курсом начальной школы92. Она же пересказала анекдотический эпизод из опыта своего преподавания географии: «Во время консультации мне, как методисту по географии, приходилось встречаться с целым рядом исключительных ляпсусов. Однажды, проводя консультацию, я совершенно машинально спросила девушку, которая должна была в четвертом классе повторять поверхность Советского Союза, – “а если девочки тебя спросят, как ты объяснишь, что такое низменность”. Она говорит: “Это местность, лежащая ниже уровня моря”. Я буквально ахнула, подвела ее к карте и говорю: “Вот побережье Северного Ледовитого океана. Берега его обозначены зеленой краской, следовательно, это низменность. Почему же воды Северного Ледовитого океана не залили эту поверхность?” Я заметила этот ляпсус, и, когда у меня были теоретические занятия, я задала этот вопрос, и 80 % девушек дали такой же ответ: низменность – это местность, лежащая ниже уровня моря»93.
Но хуже всего дело обстояло в маленьких городах. За строчками отчетов хорошо видно, насколько поражены были преподаватели образовательным уровнем и цивилизационными навыками будущих учительниц: «…Большинство учащихся неразвиты, недостаточно культурны, не владеют правильной речью. Многие говорят: “он пайдеть”, “не сумлевайтесь”… У многих учащихся нет навыка в слушании и понимании, поэтому многие учащиеся с трудом слушают и усваивают учебный материал. Учащиеся плохо воспитаны и не имеют никаких навыков культурного поведения: они не умеют встать, сесть, стоять при ответе, сидеть во время письма. В силу всех этих обстоятельств приходится долго задерживаться на одном и том же материале учебной программы. Много времени уходит на привитие навыков культурного поведения в классе» (из отчета 7-й женской школы г. Рязани)94.
Эти данные демонстрировали не только низкий уровень освоения программ средней школы недавними ее выпускниками, но и нерадостные перспективы начального обучения в СССР, ведь с сентября 1946 года выпускницы педагогических классов должны были сами стать учительницами в своих городах. Зафиксированные их преподавателями лакуны в освоении материала начальных классов свидетельствовали о том, что в кризисе находится не только старшая школа, но и все школьное обучение в целом.
По окончании войны общая ситуация в школе улучшалась не слишком заметно, и, поскольку на скорое введение 11-летнего обучения и новых, пересмотренных программ не приходилось надеяться, Наркомат просвещения стал искать другие пути преодоления кризиса. Для этого потребовалось указать новый диагноз, требовавший активного вмешательства и интенсивного лечения, – его не составило труда обнаружить. Таким диагнозом стало второгодничество и сопутствующая ему неуспеваемость. Именно под лозунгом борьбы с этими недугами и разворачивалась советская школьная политика 1947 – 1953 годов.
Соответствующая статистика, отражавшая данные не по всей республике, но лишь по отдельным местностям, публиковалась в прессе, и из нее можно было составить представление о целом. Так, например, корреспондент «Комсомольской правды» подводил итоги 1945/46 учебного года на Дальнем Востоке: «Из 19 тысяч школьников Хабаровска 3400 человек не допущены к испытаниям и оставлены на второй год. Таким образом, еще до начала испытаний количество второгодников составило почти 18 процентов!»95
Три года спустя министр просвещения в «Учительской газете» приводил статистику по другому региону: «По итогам 1-й четверти, из 7019 учащихся школ Бельковского района Рязанской области не успевало 1.489 человек»96 (таким образом, здесь неуспевающих было даже не 18, а 21,2 %). В том же 1949 году корреспондент «Учительской газеты» отчитывался о ситуации в Одесской области: «В Жовтнянской начальной школе Ивановского района всего 16 учеников. Во втором полугодии 9 из них не успевали, и в том числе два второгодника. <…> В Новогригорьевской школе на 57 учеников приходится 11 второгодников, и 7 и них имеют по 2 – 3 предметам неудовлетворительные баллы»97.
Вопрос был поставлен на повестку дня осенью 1947 года, когда по требованию ЦК министр Калашников созвал для его обсуждения специальную Коллегию министерства98. Требование ЦК предоставило возможность министру вновь завести разговор о недостатках школьной системы в целом. Свою заключительную речь на Коллегии он начал с тезиса: «Вопрос о второгодничестве – это вопрос о неудовлетворительной работе нашей школьной системы, неудовлетворительной работе учителей, заведующих и директоров школ, руководителей облОНО и горОНО и Министерства просвещения в целом. Именно так нужно рассматривать это дело, потому что второгодничество, это, следовательно, недостаточная, неудовлетворительная работа школы по обучению и воспитанию детей. <…> второгодничество… является показателем того, что и Министерство просвещения в смысле руководства и его органы на местах, и учитель в школе работают недостаточно слаженно»99.
Вырабатывая первые рекомендации по преодолению второгодничества, Министерство просвещения РСФСР для внутренней справки подготовило и общереспубликанскую статистику. Сравнивая довоенные и послевоенные показатели, аналитики приходят к неутешительным выводам:
«За годы Отечественной войны в школах РСФСР значительно возросло второгодничество учащихся. Так, в 1938 – 39 уч. году было оставлено на повторительный курс 11 % учащихся, в 1939 – 40 уч.г. – 14,2 %, в 1943/44 уч.г. – 17 %, в 1944 – 45 уч.г. – 22 %; в послевоенное время количество второгодников снижается крайне медленно: в 1945 – 46 уч. году их было 19,5 %, в 1946 – 47 уч.г. – 15,7 %.
Наибольшее количество второгодников приходится на 5 и 8 классы. В 1945 – 46 уч.г. в 5 классах осталось на второй год до 30 % учащихся, в 1946 – 47 уч.г. – до 20 %, в восьмых классах соответственно – 25 % и 21 %; наименьший процент оставленных на повторительный курс имеется в первых трех классах (13 – 20 %).
Даже в школах столичных центров и крупных промышленных городов процент второгодников крайне высок: в Москве в 1944 – 45 и в 1945 – 46 уч.г. их было 19 % и в 1946 – 47 уч.г. больше 10 %; в Горьком соответственно – 18,6 %, 15,5 % и 11,8 %; близкие к этому дают показатели такие города, как Куйбышев, Свердловск и др.
Наибольшее количество второгодников имеют школы автономных республик: Якутская АССР за три последних учебных года 37 %, 33 % и 29 %, Дагестанская АССР – 34 %, 36 %, 35 %, Кабардинская АССР – 33 %, 27 % и 19,5 %, Северо-Осетинская – 25 %, 24 % и 20 %»100.
Такие негативные показатели требовали объяснений, – и они последовательно давались в министерских справках и докладах. Проведенная в 1947 году паспортизация школ выявила недостаток оборудования, учебных пособий и книг: «…в Ворошиловской семилетней школе, Тамбовской области, все оборудование состоит из глобуса, трех географических карт и самодельного циркуля. В г. Ленинграде нет учебных кабинетов в 22 школах <…> даже в Москве 43 школы не имеют произведений Пушкина, 46 школ – произведений Лермонтова, 60 шк. – произведений Гоголя, 100 школ – произведений Гончарова и 80 школ – произведений Л. Толстого»101.
Война и сопряженные с ней демографические и миграционные проблемы привели также к чрезвычайной разновозрастности школьных классов. По отчетам местных органов образования, в первых классах за партами в 1946/47 учебном году оказались дети и подростки 10 возрастов (от 7 до 16 лет), а в 5-х и 6-х классах оказалось даже 11 возрастов (с 10 и до 20 лет)102.
Но основное препятствие на пути преодоления второгодничества чиновники министерства увидели в учителях – их недостаточной квалификации и уходе от ответственности за успеваемость в подведомственных им классах. С одной стороны, в документах приводились данные, подтверждавшие низкий образовательный уровень большей части учительского корпуса:
* Таблица приведена по архивному источнику: Докладная записка «О второгодничестве и путях его ликвидации» // ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 71. Д. 717. Л. 5.
С другой – выдвигался тезис о том, что даже дипломированные учителя плохо готовятся к урокам и не обращают внимания на учеников, которым по каким-то причинам оказывается сложно усвоить и освоить учебный материал: «Многие учителя, имея совершенно необоснованное мнение, что они не ответственны за качественно высокую подготовку всех учащихся своего класса, и примиренчески относясь к второгодничеству, плохо готовятся к урокам, не выполняют элементарных дидактических правил обучения, не продумывают основательно систему учебно-воспитательной работы, недостаточно обращают внимание на отстающих учащихся, не воспитывают у них навыков самостоятельной работы и сознательного отношения к своим обязанностям»103.
Акцент, таким образом, переносился с недостатка материальных ресурсов и «объективных» социальных причин второгодничества на квалификацию и методы работы учителя. Подтверждением тому, что второгодничество и неуспеваемость (а значит, и ключевые проблемы советской школьной системы) могут быть преодолены и в существующей ситуации ресурсной недостаточности, становились примеры «лучших учителей»: «То положение, что кадры, овладевшие в совершенстве педагогическим мастерством, имеют решающее значение в деле ликвидации второгодничества, подтверждается практикой учителей-отличников. Работая в одинаковых условиях с остальными учителями, эти учителя, имея высокую общую культуру, хорошую педагогическую подготовку, с любовью относясь к детям и к своей профессии, достигают прекрасной успеваемости»104.
На Коллегии министерства 16 октября 1947 года первым взял слово директор знаменитой московской 110-й школы И.К. Новиков105. Он так же, как и министерские аналитики, в качестве главной причины второгодничества назвал плохую работу учителей, связанную не только с их личной неподготовленностью, но и с плохой организацией педагогических советов и методических объединений. Для борьбы с второгодничеством Новиков предложил две сильные меры, которые потом, по завершении совещания, с удовольствием поддержал министр Калашников. Первая мера состояла в собирании и «продвижении» через педагогическую периодику «лучшего опыта учителей» и введении новых требований, которые должны предъявляться к работе учителя. По мнению Новикова, планы уроков должны соответствовать не общей программе курса, а особенностям и потребностям конкретного класса, в котором будет даваться этот урок. Новиков также настаивал на том, что учитель может преодолеть неуспеваемость в своем классе, если только будет знать и понимать причины неуспеваемости каждого своего ученика: «План учителя является планом, который можно применять к любому классу школы. Есть план просто для 5 класса любой школы. А надо говорить не о плане для 5 класса вообще, а об определенной параллели в данной школе, в данном составе. Тогда и план учителя будет другим, план, рассчитанный на определенный коллектив, с учетом определенных учащихся. Учитель должен знать каждого ученика, должен знать историю болезни, тогда можно говорить об оказании той или иной помощи»106.
Завершая заседание коллегии 16 – 21 октября 1947 года, министр Калашников рассказал о том, что решил сам разобраться в причинах второгодничества, прибегнув к тому же способу, который перед этим предложил использовать директор 110-й школы Новиков, – изучить опыт лучших учителей, у которых не бывает второгодников, и понять, что они делают такого, чего не делают другие, менее успешные их коллеги. Ответ, полученный из писем более 200 учителей, откликнувшихся на призыв министра, оказался простым и совпал со второй из предложенных Новиковым мер. Опрошенные Калашниковым педагоги в один голос говорили о том, что нужно не бороться с второгодничеством, а предупреждать неуспеваемость. А это, в свою очередь, оказывается возможным «при условии
Вслед за требованием внимательного изучения ребенка в речи министра появляются и другие, важные для дальнейшего развития школьного образования термины: «дифференцированный подход» и «индивидуальный подход», а затем – неожиданные для министерской речи слова о любви учителя к ученику, внимании и заботливости к детям. Свой аналитический экскурс министр заканчивает тезисом: «Надо поставить вопрос о требованиях к работе директора об индивидуальном подходе»108, – и требование индивидуального подхода, а вслед за ним и императивы любви, заботы и внимания с этого момента действительно плотно входят в арсенал педагогической литературы и журналистики того времени.
Принятое на заседании Коллегии 16 – 21 октября 1947 года Постановление «О второгодничестве учащихся в школах РСФСР» называло в качестве основных причин этой системной проблемы «отсутствие систематической работы учителя по предупреждению неуспеваемости учащихся». Это упущение возводилось, в свою очередь, к тому, что учителя не изучают «причины неуспеваемости каждого отстающего» и не оказывают им «непосредственной и своевременной помощи». Незнание причин неуспеваемости, согласно Постановлению, было следствием «слабого знания учителем каждого из своих учащихся: его предшествующей подготовки, общего развития, способностей, материально-бытовых условий». В резолютивной части Постановление, соответственно, требовало от учителей и классных руководителей «тщательно изучать учащихся своего класса» и «осуществлять на занятиях индивидуальный подход к каждому учащемуся»109.
В начале 1948 года по заказу министерства было составлено методическое руководство по предупреждению и ликвидации второгодничества. В него были включены многочисленные рекомендации, направленные на формирование у учителей практик дифференцированного наблюдения за психологической и интеллектуальной эволюцией их учеников: «Важно, однако, не только знать пробелы в знаниях и навыках учащихся, но и причины этих пробелов. Вот почему в некоторых школах принято, что каждый учитель должен
И вот уже январские передовицы «Учительской газеты» призывали учителей и директоров школ «
И все же введение понятия «индивидуальный подход» позволяло поставить вопрос о приоритете детских интересов и о ценности детского внутреннего мира. Кроме того, идея индивидуализации, переформатирования и даже нового составления учебных планов логично возвращала в дискуссионное поле понятие творчества. Таким образом, новые требования к работе учителя плотно связывали задачи построения общества будущего именно с творческим началом в педагогике и позволяли говорить о том, что признание ценности внутреннего мира ребенка и является, по сути, творчеством.
«Передовой учитель всегда интересуется живыми проявлениями личности учащегося.
Вторая (после кампании борьбы с формализмом в школе) волна актуализации понятия «творчество» приводит некоторых педагогов-теоретиков к мысли о том, что вся советская школа должна быть реформирована на творческих началах. Описывая многочисленные недостатки преподавания в начальных классах, на которые жалуются в своих письмах и обращениях родители, член-корреспондент Академии педагогических наук В.Я. Струмлинский заключает: «Из изложенного ясно, что целый ряд запросов советской общественности к начальной школе сводится в конечном итоге к одному основному требованию – к
Идея уважения к ребенку обладала собственной сильной логикой, которая входила в неизбежное противоречие с описанной О. Хархординым логикой самообъективации советских индивидов через «публичное обличение» и «самобичевание». Более того, эта идея и ее практические импликации совершенно не увязывались с тем, что происходило в это время в советском «мире взрослых». Так, в начале марта 1949 года, на пике антикосмополитической кампании115, «Учительская газета» опубликовала статью, в которой обличала московскую учительницу, устраивающую во время классных часов неуспевающим ученицам публичные «проработки»: «Можно ли придумать что-либо еще более антипедагогичное, чем этот воспитательный час учительницы 3-го класса “Д” 124-й московской средней школы тов. Чукаловской?
Этой же идеей были продиктованы рекомендации использовать «позитивную мотивацию» в работе с отстающими: «В проведении… [дополнительных] занятий должен быть выдержан педагогический такт. Опытные учителя не говорят школьнику: “Ты наказан. Останешься после уроков”, – или – “Ты опять не понимаешь, придется тебе остаться после уроков”. Лучше сказать так: “Мы останемся сегодня поработать после уроков, чтобы научиться лучше понять то, что сегодня изучали”. Иногда учитель дополнительные занятия превращает в занятия, имеющие для школьника большую притягательную силу. “Я завтра хочу вызвать тебя первым читать статью. Ты останешься сегодня заниматься, чтобы научиться читать на 5”, – говорит педагог школьнику на перемене незаметно от других школьников. Эта цель занятия вызывает у школьника большое старание»117.
Индивидуального подхода начинают требовать не только от учителей, но и от вожатых. Соответствующие инструкции транслируются через профильный «вожатский» журнал: «События семейной жизни оказывают сильное влияние на настроение пионеров, а
В приведенной цитате особого внимания заслуживает фраза о глубоком потрясении, которое дети могут испытать в семье. По сути, требование индивидуального подхода означало более глубокое, чем это практиковалось ранее, погружение школьных преподавателей и вожатых в семейные обстоятельства учеников и оказание им посильной социально-терапевтической и психологической помощи. И хотя идея индивидуального подхода транслировалась и на родительскую аудиторию, от последних требовали только оказывать помощь педагогам, но не действовать самим. «Родители и педагоги должны взаимно помогать друг другу находить правильный индивидуальный подход к учащимся. Дети с определившимися способностями требуют все более усложненных учебных заданий, привлечения их к более глубокой кружковой и внешкольной работе. Дети, способности которых еще недостаточно выражены, нуждаются в чутком воспитании их интересов и склонностей, в поощрении их к самостоятельной работе», – писал в журнале «Семья и школа» молодой психолог, впоследствии – известный специалист по вопросам детской одаренности Н.С. Лейтес119.
Красноречивая фраза о «глубоких потрясениях» была максимально откровенным из дозволенных в печати описаний социально-психологической проблематики, связанной с влиянием самих событий войны и их непосредственных последствий на тогдашних детей и подростков. Эта фраза размечала поле умолчания, некоторые детали которого еще могли быть бегло обозначены в устных выступлениях учителей и администраторов на министерских совещаниях (и потому сохранились в стенограммах), но оказывались полностью табуированы в печати120.
В печати нельзя было упоминать ни о том, что многие школьники недоедают, ни о том, что они выполняют домашнюю работу нянек и домработниц, в то время как их родители работают по две смены, ни о том, что они часами, а иногда ночами стоят в очередях за хлебом121. И если на закрытых совещаниях такого рода подробности хотя бы иногда «проскакивали» в речах учителей и администраторов, то выделять эту проблему как системную, в полную силу влияющую на функционирование школы в газетах, журналах и книгах было невозможно.
На Коллегии Министерства просвещения, посвященной борьбе с второгодничеством, один из инспекторов школ завел разговор о том, что причиной непосещения занятий часто является банальное отсутствие у детей одежды и обуви: «В большинстве районов сумели помочь этим ученикам, смогли создать условия для нормального посещения ими школы. Там же, где этим ученикам не была оказана помощь, они оказались плохо успевающими, они пропускали занятия, и если они не отсеивались вовсе, то они оставались на второй год»122. Однако дальнейшего развития в дискуссии эта реплика не получила, и авторы статей и методических рекомендаций обычно ограничивались самыми общими указаниями, настаивая на том, что материальные потребности детей из необеспеченных семей должны быть компенсированы «заботой общественности»: «Профессиональные организации шефствующих над школой предприятий, правления ближайших колхозов, местные советы – многое могут сделать для того, чтобы отдельные школьники (сироты, полусироты) могли регулярно посещать школу. Огромная роль в этом деле принадлежит и органам народного образования. В некоторых школах с помощью общественности удается не только помочь нуждающимся приобрести обувь и одежду, но и обеспечить дополнительное питание тем из них, которые в этом особенно нуждаются»123.
Еще более закрытой и табуированной была тема психологической травмы детей. Характерно, что на заседании секции психологии Всероссийского совещания по психологическому образованию летом 1946 года тоже нашелся всего один оратор, преподаватель Арзамасского педагогического института, который осмелился заговорить о том, что педагоги и психологи не имеют никаких методических указаний о том, как работать с детьми, пережившими во время войны психологическую и психическую травму: «Скажите поподробнее, какие изменения внесла Отечественная война в психику ребенка, – на каждом шагу мы встречаемся с этой ломкой психики, коренными изменениями – и положительными и отрицательными чертами в области психики; скажите нам, как выправлять ребенка?»124 Выражение «на каждом шагу» красноречиво свидетельствовало об остроте и распространенности проблемы, но вопрос снова не был подхвачен ни одним из участников совещания.
Требования «индивидуального подхода», «внимательного наблюдения» и «понимания ребенка» обнаруживали таким образом очевидные границы применимости: с одной стороны, от всех учителей, администраторов, вожатых и общественников требовали перестройки собственной работы на основе этих принципов, с другой – их последовательное применение должно было на следующем же этапе привести взрослых наблюдателей к обнаружению острого материального и социального неблагополучия семей, многочисленных психологических травм, связанных с опытом оккупации, бомбежки, эвакуации, голода, потери близких, распада семей125 и т.д.126
Материалы, собранные и обработанные Юлиане Фюрст, показывают, что еще зимой 1942 года приемные родители сирот, переживших оккупацию, отмечали у своих детей симптомы немотивированной агрессии и панического страха, фиксировали их отказ от коммуникации с чужими людьми. Термин «травма» отсутствовал в лексиконе врачей и психологов, и большинство родителей, говоря о своих детях, предпочитали использовать слова «нервный» и «нервозность»127.
Однако говорить о причинах этой «нервозности» публично и, тем более, давать методические рекомендации по работе с такими детьми было невозможно. В отсутствие сколько-нибудь достоверных источников о том, что реально происходило в этой «зоне умолчания», и о том, на каких эмоциональных и рациональных основаниях она конструировалась, мы можем только выдвигать предположения. Одно из них состоит в том, что темы психологических травм и материальных лишений были табуированы не только из-за запрета говорить о реальных последствиях войны, но и потому, что такого рода разговор создавал бы детям некоторое «алиби», непосредственную причину снизить к ним и учебные, и бытовые, и моральные требования, – а на такой шаг ни недовольные положением школы учителя, ни замученные работой и повседневными неурядицами родители были не готовы. По словам Ю. Фюрст, «как власти, так и большинство граждан страны отрицали само существование обусловленной войной травмы и особый статус послевоенного общества, – этот странный механизм самосохранения отграничивает случай СССР от опыта его европейских соседей и тем более от западной послевоенной социальной политики». Замалчивание травмы компенсировалось «чрезмерным акцентированием быстрой социальной и физической реабилитации», а это, в свою очередь, «препятствовало успешной интеграции многих травмированных детей…»128.
Растиражированные прессой министерские требования «знать», «изучать» и «наблюдать» ребенка, осуществляя тем самым «индивидуальный подход», вероятно, звучали в новинку для начинавших учителей. Но их более опытным коллегам, работавшим в школе в 1930-е, а тем более в 1920-е годы, эти слова и стоявшие за ними идеи были, конечно, хорошо известны. Здесь приходится вспомнить о запрещенной в СССР с 1936 года педологии, под влиянием которой эти требования уже однажды вводились в поле зрения учительского сообщества.
Поделиться книгой: