Помоги проекту - поделись книгой:
Целую, лечусь, размышляю. Тебя поджидаю.
Это письмо относится к той полосе моей жизни, когда, увлекшись работой над романом «Исполнение желаний» (отнявшему у меня три года), я оказался в трудном материальном положении и пытался улучшить его, написав два сценария «Спаситель империи» и «Новый Робинзон». За сценарии платили (и платят) хорошо, и писал я их легко и быстро. Легкость была кажущейся, а быстрота и качество неизменно оказывались в дурных отношениях друг к другу. Но я никак не мог заставить себя в работе над сценариями относиться к слову с такой же требовательностью и серьезностью, которые были естественны и необходимы в работе над прозой.
Мои сценарии не были поставлены, но я думаю, что и теперь тысячи сценариев возвращаются авторам, потому что между «словом» в сценарии и «словом» в прозе — глубокая пропасть. Я даже думаю, что плохие, бесцветные фильмы появляются на экранах потому, что сценарии для них написаны плохим языком. Но дело не только в языке. Проза, появившаяся за тысячи лет до кино, выработала целый арсенал приемов воздействия на чувства и разум читателя, и в работе над сценариями нельзя равнодушно проходить мимо этого арсенала. Кино в свою очередь обогатило прозу — конечно, я имею в виду не бездушное, плоское, бездарное кино, а напротив — оригинальное, блистающее новизной, предсказывающее, врывающееся в жизнь.
Вопрос сложен, и в двух словах его не разрешить. Но ясно одно — в молодости я писал сценарии, не имевшие ничего общего с моей прозой. Сюжеты строились сами собой, а заботиться о языке не стоило, казалось мне, — ведь сценарии прочитают только те, кто будет (или не будет) ставить фильм. Прошло много лет, прежде чем в совместной работе с известным сценаристом Евгением Габриловичем я стал кое-что понимать. Мы написали одиннадцать вариантов, прежде чем была создана окончательная редакция первой экранизации «Двух капитанов» (1956), имевшей заметный успех.
Дорогой Всеволод.
Как видно, ничего у меня с вашим альманахом не выйдет. По той причине, о которой я тебе писал (Лондонский театр), мне непременно нужно напечатать пьесу как можно скорее — в ближайшие один-два месяца[89]. Так как дела у вас затягиваются, да еще к тому же не вполне решено — будь добр, распорядись, пожалуйста, чтобы мне прислали рукопись.
Аванс, если нужно, верну. Впрочем, пишу сейчас новую повесть, и не худо было бы перевести аванс на нее. К тому времени, как выйдет второй номер (1934?), она в значительной своей части будет готова.
Жаль, что ты не собираешься в Ленинград. В Сестрорецке собралось немало твоих почтенных друзей и все очень рады были бы тебя видеть, и в особенности именно я.
Привет сердечный Тамаре Владимировне.
Слышал, что в альманахе помещен твой хороший рассказ. Не читал еще, но очень хвалят.
Повесть, как кончу, приеду читать к тебе. Не прогонишь?
Когда я приехал в Москву в 1932 году, Тамара Владимировна, жена В. В. Иванова, предложила мне прочесть мою пьесу «Укрощение Робинзона» в кругу московских писателей. Именно в этот вечер я впервые увидел Катаева, Ильфа и Петрова, Леонова и других писателей, в ту пору определявших все основные течения современной русской прозы. Кстати, это было время, когда я только что закончил роман «Художник неизвестен», первый экземпляр которого я привез Ивановым и на который возлагал большие надежды.
Чтение продолжалось полтора часа, и, хотя отзывы были благоприятными, я чувствовал, что не только эта пьеса, но и моя позиция, которую я отстаивал во время дискуссии, была не только далека от воззрений московских писателей, но и в чем-то враждебна. Ленинградцы были убеждены, что они продолжают развитие русской прозы XIX века, а москвичи думали, что они начинают новую страницу в истории русской советской литературы.
Прошлое, которое мы тщательно изучали под внимательным наблюдением наших строгих учителей, было чуждо московским литераторам. Они стремились, как мне тогда показалось, к сиюминутному успеху, к славе, ради которой они готовы были поступиться многим. «Растратчики» Катаева едва ли могли бы быть написаны в Ленинграде. Весь цвет науки о литературе был тогда еще сосредоточен в Ленинграде, и с этим не могли не считаться как прозаики, так и поэты. Я почувствовал, как далеки эти интересы от того, чем были всецело заняты писатели Москвы. Может быть, странно, но это чувство пришло ко мне во время обсуждения легкой комедии, оттенок ощущения, что москвичи были рады поскорее отделаться и от меня, и от моей пьесы, незримо присутствовал в атмосфере вечера. Или я ошибался, и это только чудилось мне?
Мы с Катаевым условились встретиться на следующий день, и он повел меня в театр (не помню какой) и горячо убеждал руководителей поставить мою пьесу. Они колебались и в конце концов откровенно сказали мне, что уже принято или вскоре будет принято решение о том, что этот театр будет закрыт. Знал ли об этом Катаев? Думаю, что знал! Я отправился в Камерный театр, и Таиров очень ласково принял меня, и обещал немедленно прочитать мою пьесу. Он поставил ее, и она прошла с успехом. Что касается катаевского театра, то он вскоре действительно был закрыт.
Ивановым пьеса понравилась. Наши дружеские отношения продолжались.
О каком альманахе идет речь в письме, я с точностью сказать не могу. Равно как и о Лондонском театре — собирался ли какой-либо театр поставить в Лондоне мою комедию, я тоже забыл. А срочно напечатать свою пьесу мне нужно было для того, чтобы с ней могли познакомиться другие театры. Так и произошло. Комедия была поставлена множеством театров, и лучшая постановка принадлежала режиссеру А. Тверскому в Ленинградском Большом драматическом театре.
Я предлагал свою пьесу Мейерхольду, но он не принял ее.
Я решил не посылать Вам пьесу, Александр Яковлевич, и вот по каким соображениям. Последняя картина носит, как мне кажется, слишком личный характер и выносит на первый план мотивы, далеко не исчерпывающие смысла пьесы.
Я придумал другой конец: труппа, к которой принадлежит Вера Павловна, наконец приезжает в табор. Сцена разделена на три части: первая — таборная публика, которая смотрит пьесу, вторая — (невидимая) — приехавшие актеры, которые дают «Слугу двух господ» или «Коварство и любовь». И третья — палатка Белых. Дед, с сокрушением комментирующий Шиллера — «совецки власти-то что делают», кухарка, оплакивающая судьбу Луизы Миллер — «вот с нашей-то сестрой и все так», — уступают место монологам.
Все это пока что очень приблизительно, но Вы, разумеется, прекрасно понимаете, как все это должно получиться. Прошу Вас, напишите мне незамедлительно, потому что я — памятуя о сроках, сегодня же принимаюсь за эту сцену, а ведь не нужно повторять, насколько я ценю Ваши советы и указания.
Жму руку.
Это письмо относится к моей попытке поставить пьесу «Волчья свадьба», основанную на моих впечатлениях от совхозной жизни, которые нашли свое воплощение в книге «Пролог». Она давно не перепечатывалась — я жалею об этом. Начало гибели старой деревни было связано с бесповоротным разломом, с разрушением тысячелетнего уклада самых основ крестьянского мышления. Но эта книга говорит совсем не об этом, она — прямое отражение попыток создать новый образ жизни, новый уклад. Для того чтобы написать ее, я поехал в Сальские степи, за Волгу, жил в совхозах, участвовал в совхозных газетах, познакомился и подружился с теми, кто взял на себя эту историческую задачу. «Пролог» — правдивая страница этого поражающего своей новизной труда. Конечно, все это только легкой тенью мелькает в пьесе, которую я послал Таирову. Он не поставил ее и был совершенно прав. Впрочем, ее постановка была осуществлена в Ленинграде, в Красном театре.
Глубокоуважаемый Всеволод Эмилиевич!
Недели две тому назад я послал Вам свою пьесу «Укрощение мистера Робинзона, или Потерянный рай». Получили ли Вы ее? Если получили, то прочитали ли?
Я был бы очень признателен Вам, если бы Вы сообщили мне свои соображения, разумеется, независимо от того, будет ли она поставлена или нет. Это первый мой опыт в театре, и мнение Ваше для меня чрезвычайно важно.
Проспект К. Либкнехта, д. 32, кв. 18
Ленинград
Большое спасибо, Всеволод Эмилиевич, за то, что прислали мой рассказ. Извините, что сейчас не могу подарить его Вам в более приличном виде. Как только выйдет книга, пришлю ее Вам непременно.
Привет.
О моей мимолетной встрече с Мейерхольдом я рассказал в статье «Гоголь и Мейерхольд» (Собр. соч., т. 8). Эта встреча произошла в Ленинграде, театр Мейерхольда приехал на гастроли, и он пригласил меня к себе, предложив написать инсценировку «Треста Д. Е.» Эренбурга. Удивленный и огорченный моим неожиданным отказом, он привел мне примеры, когда бесконечно более значительные люди, чем я, отказывались от своей работы, чтобы помочь ему, когда он встречался с затруднениями, мешавшими работать. Я просил его прочесть мой фантастический рассказ «Ревизор», который я очень ценил, и пьесу «Укрощение Робинзона, или Потерянный рай». Он вернул мне эти произведения в сопровождении любезной записки, из которой трудно было понять, понравились они ему или нет.
Дорогой Владимир Яковлевич!
Пишу, потому что не успел, да и не мог рассказать Вам о своих впечатлениях после показа фильма, да и по той причине, что мои рассуждения, как я надеюсь, пригодятся мне самому для задуманной статьи.
Ваш фильм называется «Лес» (по мотивам пьесы А. Н. Островского). В данном случае выражение по мотивам[90] особенно важно, и мне хочется его сразу же подчеркнуть.
Как Вы знаете, многие мои произведения экранизированы — именно поэтому ко мне обратилась газета «Правда», которая 28 октября 1979 года опубликовала мое интервью («Союз многообещающий»), непосредственно связанное с этим вопросом. В нем я утверждаю, что мы сравнительно бедны удачными экранизациями классики, и пытаюсь объяснить причину некоторых удач. Мне кажется, что Достоевский, некогда решительно отказавшийся от воплощения некоторых его произведений на сцене, был совершенно прав. Драматические происшествия, по его мнению, уже совершились в его романах, а то, что однажды рождено, уже невозможно вторично произвести на свет. Зато возможно — и это уже мое мнение — создать художественное произведение по мотивам, по поводу — и, в случае удачи, оно может стать полноценным. Мне вспоминается пример с киновоплощением повести Ю. Тынянова «Подпоручик Киже». Музыку для картины написал С. Прокофьев. Фильм устарел, и композитор переработал музыку в сюиту. Впоследствии на основе этой сюиты был создан балет, который Большой театр показал в Москве и Париже. И балет подошел к оригиналу, как это ни странно, ближе, чем это было сделано в кино. На чем была основана удача? На умелом переходе в другой мир. Именно эта задача стояла и перед Вами.
Но что значит «умело»? Для экранизации «Леса» это значило, что необходимо было добиться на сломе жанров возникновения этической личности, поставленной в конкретные исторические условия. Поступки Несчастливцева не только ступени развития сюжета, но личностная форма видения мира. Вам необходимо было создать совершенно определенный, важный с этической точки зрения характер, который по-своему воспринимает людей и события.
Именно это Вам удалось — и я свободно вздохнул, когда Ваш (уже не Островского, а Ваш) герой в последних кадрах радостно приветствует мир. Ему ничего не надо…
Я уже не говорю о том, как экономно и смело Вы противопоставили своего типично русского Дон Кихота толпе пошляков и подлецов с их мелкими характерами, с их трусостью перед жизнью. Вы поставили острый и современный вопрос, Вы коснулись сегодняшней проблемы — наступления пустоты на косную, темную, зверски самолюбивую жизнь. Вы убедительно раскрыли вредное и жадное, поразительное по своему ничтожеству стремление: «Все для себя».
Письмо мое затягивается, и я не могу подтвердить примерами того факта, что характеры решительно всех персонажей (в том числе и второстепенных) выписаны отчетливо и смело, кстати, несомненно, по той причине, что Вы удачно подобрали актеров. Только один пример. Вы вернули на сцену талантливую Целиковскую, дав ей возможность показать, на что она способна в том случае, когда соблюдены художественные условия задачи.
Удалось и то, что Стивенсон называл «паутиной», утверждая, что эта «паутина» есть непременное достоинство гармоничных произведений: в Вашем фильме внутренняя естественная связь происшествий соединяется «под одной крышей» задуманной композиции.
Это далеко не все, что мне хотелось сказать Вам, но, может быть, при встрече, когда я буду здоров, мы поговорим более подробно.
Крепко жму Вашу руку. Ваш Каверин
Дорогой Владимир Яковлевич!
Спасибо за письмо, которое меня очень обрадовало. Я не сомневаюсь в том, что Вы быстро вернете себе навыки театрального режиссера и поставите хороший спектакль. Я много раз был в Болгарии, у меня много там друзей, и лишь недавно я получил книгу от секретаря по культуре города Бургас — это недалеко от Созопола, — города, который был любимым пристанищем Паустовского и в котором я провел два лета. От Бургаса до Созопола 40 минут на самолете, и я бы очень рекомендовал Вам посетить этот удивительный город.
Ваше письмо навело меня на размышления о том, что давно пора написать книгу, в основу которой надо положить известную Вам двадцатипятилетнюю ссору. Для этого необходим длинный (и не один) разговор с Вами, и я с сожалением узнал из Вашего письма, что Вы вернетесь только в декабре. Впрочем, я последнее время «не в форме» после трех книг, которые выйдут в 1984—85 гг., я написал еще повесть «Загадка», которой журнал «Октябрь» намерен открыть будущий год. Но до декабря я надеюсь прийти в себя, и мы вместе обдумаем план новой книги.
Читали ли Вы мой «военный» роман[91], опубликованный в пятом номере журнала «Октябрь» за этот год? Читатели довольны им, он имеет успех, а я недоволен.
«Былое и думы» — мое любимое чтение. Читая эту гениальную книгу, я учился «вспоминать», а без этой науки не были бы написаны ни «Собеседник», ни «Вечерний день», ни «Письменный стол» — так называется моя последняя мемуарная книга. Стойкостью Вам у меня заряжаться не надо — она у Вас в крови. Именно она-то и пригодится мне, когда я начну работать над новой вышеупомянутой книгой.
Примите и наши с Лидией Николаевной поздравления с Новым годом. Лидия Николаевна сердечно кланяется Вам и ждет Вас в Переделкине или в Москве с нетерпением.
Крепко жму Вашу руку.
Ссора режиссера Владимира Мотыля, мешающая ему работать, действительно представляет собою необыкновенно богатый материал для романа. Для него еще не пришло время, но когда оно придет, я напишу этот роман, в котором постараюсь доказать, что правда необходима искусству, как воздух человеку. И что рано или поздно она неизменно побеждает.
Я не забыл известной поговорки: «Пока солнце взойдет — роса очи выест». Годы испытаний, когда тебе мешают работать, для работы, конечно, менее нужны, чем годы, когда тебе не мешают, но ничто не пропадает даром. Конечно, на этом пути неизбежны жертвы. Булгаков, который прошел этот путь, не потерял даром ни одного часа. Для писателя несчастье тоже идет в дело. Пример — Лесков (как это доказал мой друг Борис Бухштаб[92]) глубоко изучил искусство маскировки, которое помогло ему написать то, что он думал.
Но писателю для работы нужны только перо и бумага, а режиссер связан необходимостью опираться на множество обстоятельств, и поэтому он не может «снимать в стол», как это делают иногда литераторы. Разница грозная. Эйзенштейн поставил вдвое меньше картин, чем он мог бы поставить. Я не сравниваю Владимира Мотыля с Эйзенштейном, он, когда ему не разрешили довести до конца «Ивана Грозного», написал, как заметил Шкловский, «собрание сочинений». Мотыль не напишет своего собрания, но я верю, что он добьется победы. Как добился, к слову сказать, победы Алексей Герман, фильм которого «Проверка на дорогах» около пятнадцати лет лежал на полке.
Об экранизации Мотылем пьесы Островского «Лес» я писал дважды — в книге «Письменный стол» и в 8-м томе собрания сочинений. Фильм лежит на полке[93]. Придется подождать.
Два артиста
Бывают люди в искусстве и в науке, которые действуют, заботясь о том, чтобы их талант послужил им на пользу во внешнем смысле этого слова, то есть заботясь о карьере, о признании, о положении. Но есть и другие — думающие только о том, чтобы их действия приносили пользу делу, которому отдают они свою жизнь, науке или искусству. Они посвящают каждый день свой и час лишь тому, чтобы работа их была активной и двигала вперед искусство или науку. Независимо от личных своих интересов.
Таковы были мои друзья, работавшие в совершенно разных областях, — Зинаида Виссарионовна Ермольева, знаменитая изобретательница русского пенициллина, и Соломон Михайлович Михоэлс.
Именно у Ермольевой, которая была очень дружна с Михоэлсом, я встретил его и в свою очередь близко сошелся с ним.
Он был человек, который в любом обществе становился центром внимания. Я любовался его остроумием, его необыкновенно меткими замечаниями, его глубокими оценками того, что происходило тогда на сцене и в жизни. Одну из знакомых Зинаиды Виссарионовны Михоэлс однажды спросил, имеет ли она отношение к искусству. Она ответила: «Маленькое» (была аккомпаниаторшей в каком-то кафе). Соломон Михайлович заметил со вздохом: «Я был бы счастлив, если бы мог сказать то же самое о себе».
Характерной чертой Михоэлса была безукоризненно правильная и, я бы сказал, мелодическая русская речь. Мы с женой пересмотрели весь репертуар его театра. Из множества спектаклей я хотел бы отметить только четыре.
«Фрейлехс». Это смелый и оригинальный спектакль. Не пьеса, перенесенная на сцену, а сама жизнь, показанная без признаков заметного преображения, без заметного украшения ее с помощью искусства. Просто показана была еврейская свадьба со всеми ее фольклорными признаками, с остроумным сватом, играющим роль доброго гения, с молодыми, которым по тринадцать-четырнадцать лет, со свекровью и тещей, чрезвычайно искусно танцующими как бы танец ссорящихся и мирящихся старых дам. Я, к сожалению, не знаю еврейского языка, но решительно все мне было понятно. Дело в том, что, хотя спектакль этот ничем не был похож на пантомиму, все выражалось с такой интенсивной выразительностью, что зрителю не требовалось знание языка. Конечно, особенно сильна была в этом спектакле характернейшая черта творчества Михоэлса — его народность, его тесная связь с народными обычаями, с народными поговорками, словом, сам фольклор оживал перед вами на сцене.
Вторым очень важным отличием творчества Михоэлса было умение создавать характеры. Всегда поражало, насколько далеки были эти характеры друг от друга. Один из этих ярких характеров показан был в спектакле «Человек воздуха». Это был характер тоже народный. И трогательный, и смешной, и в чем-то трагический. В нем — парадоксальная острота фантастики. Невероятное в «Человеке воздуха» сливается с бытовыми подробностями, и этим последним не противоречат чудеса. Так, перед каждым новым решением, а их очень много, герой советуется с тещей, причем голос тещи зритель слышит по радио, потому что теща — очень далеко от него. Это беззлобная, добрая насмешка над легковерием, над детской увлеченностью, над тем, что трезвый разум считает по-детски наивным. И вместе с тем — это характер убедительный. Вам кажется, что вы встречали этого человека много раз в своей жизни. Вам самим хочется дать ему дельный совет, направить его по верному пути. В детском театре мне приходилось слышать не раз, как дети, готовые остановить ошибку, которую совершит сейчас герой спектакля, кричат ему со своих мест об опасности, которая его ожидает. Они боятся за его жизнь и выражают это громкими возгласами на весь зрительный зал. Вот это чувство, только разумно, молчаливо, испытывал зритель, смотревший «Человека воздуха» в театре Михоэлса.
Не могу не вспомнить и «Короля Лира». Я просто не верил, идя на этот спектакль, что меня ожидает удача. Так далеки были мои представления о Шекспире от еврейского народа, от его языка и обычаев. Но я ошибся. Действие многих пьес Шекспира происходит, в сущности, в неизвестной стране. Почему, скажем, действие «Гамлета» происходит в Дании? Это непонятно. Так же непонятно, где происходит действие «Короля Лира». И это не случайно. Шекспир как бы нарочно стремится подчеркнуть, что действие происходит не в какой-то отдельной стране, а в человечестве. Вот это и составляло, так сказать, главную мелодию, которая вела за собой всю оркестровую задачу в спектакле Михоэлса. Каждый зритель видел перед собой не реального человека с реальным именем, отца трех дочерей, неожиданно для себя совершившего жизненную ошибку. Он видел себя. И философия этого спектакля прекрасно выражена была в игре Зускина, своеобразно воссоздавшего образ шекспировского шута. Это не национальная философия, не суждение о том, как должен был поступить Лир в своей стране. Это философия борьбы благодарности, чести и доблести с предательством, хитростью и коварством.
И наконец — «Тевье-молочник». Тот «Тевье-молочник», которого я недавно видел по телевизору, — очень хороший спектакль. Главную роль прекрасно играет Михаил Александрович Ульянов. Я бы сказал, что он играет с необыкновенным тактом и тоже, как это сделал бы Михоэлс, играет прежде всего характер. Причем, надо сказать, что это относится не только к Ульянову. Весь спектакль построен совершенно независимо от того, как он был построен Михоэлсом, а между тем производит он не меньшее впечатление. Ульянов не стремится, как это делал и Михоэлс, возбудить жалость к себе. Он играет именно так, как это бывает в жизни, — забываешь, что действие происходит много лет назад, в незнакомых тебе местах. Все кажется важным для тебя, и тебе дорого отсутствие навязчивости — она ведь могла бы (кажется, это самый простой путь) подчеркнуть те стороны отношений, которые убеждают вас, что они не выдуманы, а увидены, наблюдены. «Тевье» у Михоэлса был поставлен, я бы сказал, в каком-то другом темпе, более медлительном, неторопливом. Но в обоих спектаклях заметно самое ценное — прямодушие. Выдумка не кажется выдумкой, если она даже имеет место. Впрочем, это черта уже всего творчества Шолом-Алейхема.
Национальный колорит в спектакле Ульянова, так же как и в спектаклях Михоэлса «Король Лир», теряет частные признаки определенной национальности. Спектакль этот всечеловечен.
Михоэлс не стремился к новизне во что бы то ни стало. Привлекала его не новизна ради новизны.
Возвращаясь к «Королю Лиру», скажу, что видел я его, скажем, и в постановке Козинцева. У этого режиссера были свои приемы, была попытка поставить «Короля Лира» непременно по-новому. Это касалось даже оформления спектакля. Так, одна из сцен, где Лир встречается с любящей его и принимающей его Корделией, происходила на корабле. У Михоэлса ничего похожего не было. Он не стремился к новизне во что бы то ни стало. Привлекала его не новизна ради новизны, а глубина. А это ему блестяще удавалось. Таким же путем идет и Ульянов. В Ульянове, помимо всего прочего, восхищает еще и разносторонность его таланта, свойство большого художника, характерное и для него, и для Михоэлса. Кого только не играл Михаил Ульянов! Я был поражен, увидев его в роли Тевье.
На старости лет я чувствую: как было бы хорошо снова услышать из уст Михоэлса речь Тевье-молочника. Но Ульянов дал мне полную компенсацию этого желания.
Почему я не стал драматургом?
Вот вопрос, перед которым я сам останавливаюсь с недоумением. В самом деле — я люблю театр. Мне всегда хотелось писать пьесы. В юности — это было в Пскове — почти каждый вечер я бывал в театре и однажды, гимназистом шестого класса, провел двенадцать часов в карцере, потому что отказался покинуть театр, вопреки требованию классного надзирателя. В 1919 году я служил в информационном бюро художественного подотдела Моссовета и получил завидную возможность ежедневно посещать все московские театры — МХТ, его студии, Камерный, Вахтангова. Да и теперь, живя за городом, я стараюсь приехать в Москву, чтобы посмотреть новый интересный спектакль.
Впрочем, может быть, мне только кажется, что я не стал драматургом? Все же я написал восемь пьес, некоторые из них имели большой успех, печатались в журнале «Театр», были поставлены в Ленинградском Большом драматическом, в Камерном и широко шли по всей стране в тридцатых годах. Позже, в годы войны, почти все мои романы были экранизированы, и я принимал в сценарной работе самое деятельное участие. Более того — недавно была показана написанная по моему сценарию сказка «Немухинские музыканты». Теперь готовится кое-что новое, и я, ругая себя за потерянное время, буду мучиться над сценарием, не в силах справиться с желанием увидеть свое произведение на экране.
Почему же этих пьес нет в моем последнем собрании сочинений?
Потому что они не идут ни в какое сравнение с моей прозой. Значит, я не владею талантом драматурга? Да нет, этого нельзя сказать. После премьеры комедии «Укрощение мистера Робинзона» Таиров поцеловал меня и, крепко пожав мне руку, произнес: «В вас сидит драматург». Литературная работа в течение шестидесяти лет неизбежно приводит к самоизучению. Премьера состоялась в 1933 году. Теперь, спустя полстолетия, я смело могу сказать: «Он ошибся».
Поделиться книгой: