Пища богов (пер. Тан)

— С тобой сделали что-то, моя радость, ты будешь расти и расти, но я употреблю все усилия, чтобы воспитать тебя как следует, что бы ни говорил твой отец.

И Редвуд, много содействовавший примирению матери с сыном, вышел из комнаты со значительно облегченным сердцем…

6

К концу года таких автомобилей, какой завел себе Редвуд, в западной части Лондона было уже несколько. Их видели будто бы одиннадцать штук, но при более тщательном исследовании оказалось, что в то время во всей столице их было только шесть. Похоже, действие «Пищи богов» на каждый организм было индивидуальным. Сначала она не была приспособлена для подкожных впрыскиваний, а при внутреннем употреблении не всякий желудок мог ее переварить. Попробовали, например, кормить ею младшего сына Уинклса, но ребенок оказался настолько же неприспособленным расти, насколько отец его (по мнению Редвуда) был неспособен к умственному развитию. Иным детям Гераклеофорбия приносила даже вред, и они гибли от какого-то непонятного расстройства пищеварения, как это было доказано «Обществом Борьбы с распространением „Пищи для рекламы“. Но дети Коссара ели ее с удивительной жадностью.

Рост вообще есть явление очень сложное, а применение новооткрытых средств всегда требует крайней осмотрительности, и потому никаких общих правил к употреблению Гераклеофорбии выработано еще не было. Судя по накопившемуся опыту, однако, уже можно было установить, что „Пища богов“ одинаково усиливает рост всех тканей организма, но лишь до известных пределов, в шесть-семь раз превышающих обыкновенные размеры человеческого тела. Что касается злоупотребления Гераклеофорбией, — введения в организм излишних ее количеств, — то оно, как это вскоре выяснилось, ведет к болезненным расстройствам питания тканей — к развитию склероза, рака, различных новообразований и тому подобному.

Раз начав употреблять Гераклеофорбию, вы уже не могли прекратить ее потребление, так как усиливавшийся рост требовал питательных веществ в повышенном количестве, а обыкновенная Пища содержала их слишком мало. Внезапное прекращение в таких случаях вызывало сначала дурное самочувствие, а затем — период обжорства (как у молодых крыс на ферме) и, наконец, острую анемию, крайнее истощение и смерть. То же самое происходило и с растениями. Но все это, однако, наблюдалось только во время роста, а как только животное или растение становилось совершеннолетним (у растения совершеннолетием считается появление первого цветка), так переставало нуждаться в дальнейших приемах Гераклеофорбии. Возникала новая гигантская разновидность, давая такое же гигантское потомство.

Маленький Редвуд — пионер новой расы, первый ребенок, вскормленный на Гераклеофорбии, — теперь уже ползал по детской, ломая мебель, брыкаясь как лошадь, и басом зовя „няню“, „маму“, а иногда своего изумленного, полуиспуганного „папу“ — виновника всей беды.

Ребенок, впрочем, родился с хорошими наклонностями: „Падди больше не будет“, — говорил он обыкновенно, когда что-нибудь ломалось в его руках. „Падди“ — сокращенное и видоизмененное „Пантагрюэль“ — прозвище, которое дал ему отец. Игнорируя постановления местной строительной комиссии, Коссар, по указаниям Редвуда, построил на пустыре, прилегающем к дому последнего, целое здание, в котором находились детские комнаты для троих его мальчиков и для Падди. Одна из этих комнат, предназначенная для игр и вообще пребывания днем, представляла собой зал площадью в шесть тысяч квадратных футов, при сорокафутовой высоте. Редвуд был положительно влюблен в эту комнату, так что даже совсем позабыл о кривых.

— Устройство детской — очень важное дело, — говорил он, — очень серьезное. Стены, различные предметы обстановки, — все это должно развивать ребенка, влиять на его формирующийся ум…

— Обязательно! — восклицал Коссар, поспешно хватаясь за шляпу.

Работали они вместе и вполне ладили между собой, но педагогическая часть работы всецело выполнялась Редвудом.

Стены, как и вся обстановка прекрасно освещенной детской, были выкрашены в светлые цвета, среди которых преобладал белый, слегка согретый красноватым оттенком. Архитектурные линии оттенялись полосами того же тона, но потемнее. На этом общем фоне, по одной из стен, в одну линию висели квадраты всех цветов спектра, но только чистых цветов.

— Нам нужны только чистые цвета, — говорил Редвуд. Этими квадратами дети могли играть, располагая их в каком угодно порядке.

— Рисунки — это уже после, — сказал Редвуд. — Сначала пусть привыкнут к чистым цветам и оттенкам. Не следует насильственно обращать их внимание на какой-нибудь один цвет или рисунок.

— Ребенок должен быть окружен интересными вещами, — говорил он также. — Интерес развивает внимание и питает разум, а отсутствие интереса есть в некотором роде отсутствие пищи для разума, духовный голод. Когда дети привыкнут к чистым цветам, то мы дадим им картинки, которые будем беспрестанно менять, чтобы дети постоянно имели все новые и новые предметы для наблюдения и изучения.

Пока по стенам были развешаны только пустые рамы. Единственное окно детской (освещена она была главным образом сверху — стеклянной крышей) выходило на оживленную улицу, а кроме того, под крышей помещена была камера-обскура, отражающая Кенсингтонские сады.

В одном из углов детской стояли солидные металлические вертикальные счеты с закругленными углами, чтобы содействовать раннему развитию математических способностей в детях. Обыкновенных игрушек — овечек, коровок, зайчиков, солдат — было мало, но взамен их Коссар привез на четырех телегах множество таких вещей, на которых можно было бы развивать пространственное воображение, то есть кубиков, кирпичиков, шариков, конусов, цилиндров, сплошных и пустых, пластинок, а также ящиков, коробочек и прочих занятных игрушек (все они были такой величины, чтобы их нельзя было проглотить), сделанных из дерева, стекла, гуттаперчи и окрашенных в самые яркие цвета.

— Только, пожалуйста, не давайте им всего сразу, — сказал Редвуд и запер все эти вещи в шкаф.

На одной из стен детской, на высоте, подходящей для ребенка шести или семи футов ростом, висела большая классная доска, на которой дети могли писать белым и цветным мелом, а около нее стоял распределитель, из которого листок по листку можно было таскать бумагу для того, чтобы рисовать по ней углем и карандашами, имеющихся в большом количестве. Помимо этого, Редвуд приказал заранее заготовить масляные и акварельные краски, а также воск и пластилин.

— Сначала они будут заливать в формы или лепить с учителем, — сказал он, — а потом и сами… мало ли что… животных, бюсты… Ах!.. чуть было не забыл: нужно ведь припасти и столярные инструменты!.. А затем книги. Надо отобрать подходящие и велеть перепечатать в большом размере и крупным шрифтом. Какие же это должны быть книги, однако?.. Ну, разумеется, надо дать пищу воображению. Развитие воображения — это венец образования, так же как развитие здравого смысла и хороших привычек — его… трон! Не одни дикари живут воображением. Все дело в его содержании… оно может быть низким, но может быть и благородным. В надлежащее время ребенку можно помечтать о феях, о добрых гениях, ну и… вообще в этом роде. Но основой его умственной пищи должно быть реальное. Ему следует читать историю и путешествия с приключениями. Ему нужно дать описание жизни зверей, растений, птиц, с хорошими рисунками и атласами, конечно. Затем, не следует забывать о географии, об астрономии, о чудесах неба и морской глубины… Ну, наконец, нужно же подумать и о развитии его изящного вкуса, дать ему тонкие китайские и японские картинки, ландшафты с изящной группировкой фигур… рисунки и планы по архитектуре… Мне кажется, следует еще устроить маленький театр… А потом — музыка!

Обдумав этот вопрос со всех сторон, Редвуд решил дать своему сыну на первый раз гармонику с одной октавой, но с хорошим чистым звуком. Потом можно будет пойти и дальше.

— Пусть его сначала поиграет и попоет под маленькую гармонику; пусть познакомится с нотами и узнает их названия. А потом…

Редвуд взглянул на подоконник и смерил высоту его от пола.

— Рояль надо будет поставить здесь, — сказал он, — как-нибудь поместимся.

Если бы кто-нибудь мог видеть теперь задумчивую фигурку Редвуда, расхаживающего по громадной детской, уставленной громадными принадлежностями для игр и обстановкой, тот мог бы его самого принять за заводную игрушку — таким маленьким казался он здесь. Большой ковер в четыреста квадратных футов был растянут перед огражденным решеткой электрическим радиатором, нагревавшим комнату. По этому ковру должен был ползать юный Редвуд. Один из рабочих, стоя на высоких лесах, приколачивал к стене раму для будущей картины. В углу стоял гербарий величиною с обыкновенную дверь, и из него кое-где торчали листья и стебли гигантских растений, которые должны были прославить уршотскую флору.

На Редвуда даже оторопь нашла, когда он огляделся вокруг.

„Неужели я не сплю, — думал он, — и все эти вещи действительно существуют, и дело наше продвигается?“

Последнюю фразу он произнес громко, и, как бы в ответ на нее, из-под крыши послышался голос, подобный трубному звуку:

— Несомненно продвигается.

Затем оттуда же раздались громкие удары молотком по дереву, усиливаемые резонансом: Б-уу, бу-уу, бзз.

— Надо будет самому его учить, — пробормотал Редвуд,

— иначе нельзя.

Удары молотком стали сильнее и решительнее. Минутами Редвуду казалось, что это работает им же придуманный громадный паровоз, уносящий его в фантастическом поезде куда-то по пути чудесных приключений. Более частое и сухое постукивание в дверь вернуло Редвуда с облаков на землю.

— Войдите! — крикнул он, заметив, что громадная дверь, годящаяся, пожалуй, для кафедрального собора, и без того понемножку отворяется.

Почти сейчас же в этой двери показалась фигура Бенсингтона, увенчанная плешью, очками и благожелательной улыбкой.

— Я зашел полюбоваться, — прошептал он, как бы извиняясь.

— Входите, входите, — сказал Редвуд.

Бенсингтон затворил за собою дверь и стал медленно продвигаться вперед, заложив руки за спину и оглядываясь с выражением пойманной птицы.

— Экая громадина! — сказал он по-прежнему шепотом.

— Всякий раз, как приду сюда, удивляюсь.

— Да! Но ведь и они будут не маленькие, — подтвердил Редвуд, оглядываясь вокруг.

— Действительно. Очень даже большие. Я, знаете ли, даже не могу в точности представить, каковы они будут…

БЕНСИНГТОН ОТХОДИТ НА ЗАДНИЙ ПЛАН

1

Как раз в то время, когда королевская комиссия по вопросу о «Пище для рекламы» готовила свой доклад, в имеющемся запасе Гераклеофорбии опять обнаружилась утечка. Это было тем более неприятно (для Коссара, по крайней мере), что комиссия, благодаря ручательству своего председателя, доктора Стефана Уинклса (FRS, MD, FRCP, DSc, DL), совсем было уже постановила, что случайные потери Пищи невозможны и что ради общественной безопасности достаточно будет поручить ее продажу особому комитету под председательством того же Уинклса. Комитет должен был пользоваться абсолютной монополией. И вот тут-то как раз, по иронии судьбы, произошла утечка, опять обусловившая появление гигантских животных, да еще, как нарочно, на расстоянии не более пятидесяти ярдов от маленького коттеджа близ Кестона, занимаемого в летние месяцы доктором Уинклсом.

Все было полно жизнью, в тенистом прудке и в луже, образовавшейся около трещины. Головастики резвились, только что вылупившись из лягушачьей икры, про медленно ползавших по дну улиток нельзя было сказать, что они резвятся, но уже сама сила их движений указывала на большой запас жизненной энергии, накопленный за зиму; под нежной зелененькой кожицей древесных побегов личинки водяного жука прогрызали оболочку своих яичек. Я не знаю, имеет ли читатель понятие о личинках жука, называемого (неизвестно почему) dytiskus. Это — суставчатые, очень бойкие, мускулистые, порывисто движущиеся созданьица, плавающие головой вниз, а хвостом кверху. Длиною они бывают до двух дюймов и снабжены сильными трубчатыми челюстями, которыми впиваются в свою жертву и сосут кровь.

Первым человеком, открывшем новую жизнь в прудке, был мистер Леки Каррингтон, учитель естественной истории в лондонских школах и специалист по части пресноводных. Открытию его едва ли, однако, можно было позавидовать. Он пришел в Кестон в один из праздничных дней, для того, чтобы набрать подходящие экземпляры для исследования. С палкой в руках и с дюжиной скляночек в кармане спускался он с песчаного холма к прудику, не подозревая, что сам служит предметом для наблюдений садовника мистера Уинклса, стоящего на крыльце кухни и сильно заинтересовавшегося необъяснимыми намерениями незнакомца.

Садовник видел, как мистер Каррингтон, держась одной рукой за ольховую ветку, запустил другую руку в пруд и с довольным видом вытащил оттуда пучок водорослей. Головастиков в воде не было видно, так как они к тому времени все уже были съедены. Мистера Каррингтона поразили только необычайные размеры растительности вокруг прудка. Засучив по локоть рукава, он еще раз потянулся за каким-то редким экземпляром, как вдруг из-под куста на него прыгнуло что-то черное, пожалуй, больше фута длины, суставчатое, вроде скорпиона, тут же вонзившее свои челюсти в голую его кожу.

Внезапное появление чудовища и острая боль от укуса заставили мистера Каррингтона потерять сознание. Отчаянно вскрикнув, он шлепнулся лицом в лужу.

Садовник видел его исчезновение в густой осоке и слышал крик. Через секунду, впрочем, несчастный вскочил и закричал, стараясь оторвать что-то от своего лица, по которому струилась кровь. Затем он бросился бежать, но, пробежав десять или двенадцать шагов, опять упал и стал кататься по земле, зовя на помощь.

Садовнику никогда не случалось слышать таких отчаянных криков. После минутного колебания он сошел с лестницы и вышел за решетку, к счастью, захватив с собою садовые ножницы, которые держал в руках. После он признавался, что хотел было бежать назад, думая, что имеет дело с сумасшедшим, но понадеялся на свои ножницы.

«Уж как-никак, а глаза-то я ему выткну», — подумал он.

Между тем мистер Каррингтон, завидев садовника, сразу ободрился, вскочил на ноги и поспешил навстречу своему спасителю.

— Помогите! — кричал он. — Я никак не могу оторвать их!..

Вглядевшись попристальнее, садовник увидал, что к щеке мистера Каррингтона, к его голой руке и к бедру присосались три черных, мускулистых, ужасающего вида чудовищ. Их челюсти имели бульдожий закус, так что старания мистера Каррингтона оторвать их от своего лица только ухудшали дело — кровь лила ручьями из ран.

— Постойте, сэр, я их сейчас отрежу! — воскликнул садовник и с усердием, свойственным возрасту (он был почти мальчик), принялся отстригать своими ножницами головы личинкам.

— Раз, раз, раз! — говорил он при этом с победным видом.

Но головы, даже отрезанные, продолжали оставаться на месте и сосать, так что кровь текла из их шеек. Садовник, впрочем, скоро с ними покончил несколькими ударами ножниц, причем слегка задев и мистера Каррингтона.

— Никак не могу оторвать! — повторял последний, продолжая трястись от страха и пробуя руками остановить кровь. Он был страшно бледен, едва стоял, а под конец и совсем свалился к ногам садовника. Хорошо, что последнему не пришло в голову обливать мистера Каррингтона водой из пруда, а то бы, пожалуй, и сам поплатился — личинок в воде было множество.

Не рассчитывая на свои медицинские познания, садовник бросился искать помощи, встретил кучера, рассказал ему, в чем дело, и затем они вдвоем довели пришедшего в себя Каррингтона до кухни.

2

Таким образом мир узнал о новой неосторожности в обращении с «Пищей богов». Через неделю кестонская община сделалась очагом распространения гигантских животных. На этот раз не было ни ос, ни крыс, ни уховерток, ни хмеля, а появились по крайней мере три гигантских водяных паука, личинки, несколько стрекоз, удивлявшие весь Кент своими громадными радужными крыльями и сапфировыми телами, да какая-то грязная студенистая масса, сплошь заполнившая берег пруда. Кроме того, как и следовало ожидать, вокруг безумно разрослись травы и кустарники.

Скоро выяснилось, что, кроме кестонского очага гигантской флоры и фауны, есть еще и другие. Так, в Иллинге, — теперь уже в этом нельзя сомневаться, — появились мухи и красные пауки; в Сенбери — гигантские угри, выползавшие на берег и таскавшие овец, в Блюмсбери — гигантские тараканы (они завелись в одном старом доме, издавна кишевшем всякими паразитами). Короче говоря, миру пришлось вновь пережить волнения хиклиброуской катастрофы, с той лишь разницей, что теперь очагов было несколько и каждый славился своей особенной флорой и фауной.

Теперь мы уже знаем, что каждый такой очаг соответствовал месту жительства какого-нибудь из пациентов доктора Уинклса, но тогда это еще не было известно. Сам Уинклс, конечно, делал все от него зависящее, чтобы оставаться в стороне от происшествий, взволновавших общественное мнение и вызвавших панику и страстное негодование. Негодование это, таким образом, обрушилось не на Уинклса, а на Пищу, и даже не на саму Пищу, а на се изобретателя — несчастного Бенсингтона, на которого уже с самого начала смотрели как на единственное лицо, ответственное за все последствия нового открытия.

В результате последовал разгром квартиры Бенсингтона, наделавший много шума, но, в сущности, малозначительный.

История возникновения этого разгрома покрыта мраком неизвестности. Толпа явилась, правда, с митинга, организованного в Гайд-парке крайними членами партии Катергама, но на этом митинге никто, по-видимому, и не заикался о погроме или вообще о каком-либо насилии над личностью Бенсингтона.

Факты говорят, что в одно из воскресений, часа в три пополудни, огромная, безобразная и совершенно разнузданная лондонская толпа двинулась по Четверговой улице с намерением убить Бенсингтона для устрашения всех прочих ученых изобретателей, и что толпа эта была ближе к достижению своей цели, чем какое-либо другое скопище народа со времени начала царствования королевы Виктории. В течение целого часа одно неосторожное слово могло погубить несчастного джентльмена.

Первым признаком угрожающей опасности был шум толпы на улице. Ничего не подозревая, Бенсингтон подошел к окну и несколько минут смотрел на то, как дюжина полисменов тщетно старалась преградить толпе дорогу к его дому, как вдруг в уме его молнией блеснула мысль, что он как-то замешан в этом уличном происшествии, что бешеная толпа пришла к нему. К счастью, он оставался в квартире один — кузина Джен отправилась в Иллинг, к какой-то родственнице своей матери. Некоторое время он растерянно бегал по комнате, отпирал и запирал шкафы, стучался в двери, когда к нему вошел управляющий домом.

— Нельзя терять ни минуты, сэр, — сказал он. — Они узнали в домовой конторе номер вашей квартиры и сейчас придут.

Он вывел Бенсингтона в коридор, запер за ним дверь и втолкнул его в квартиру, расположенную напротив, которую отпер своим ключом.

— Это единственное средство спасения, — прибавил он, — толпа уже поднимается по лестнице.

Открыв окно, выходящее на маленький квадратный дворик, он указал Бенсингтону на ряд уходящих вверх по стене железных скоб, представляющих собою грубую лестницу на случай пожара, показал ему, как следует подниматься по этой лестнице, и высадил на нее несчастного ученого.

Бенсингтон, несмотря на все свои усилия, едва мог переставлять ноги. Вниз он взглянуть боялся, а крыша вверху казалась совершенно недостижимой — до нее было, по-видимому, не меньше мили.

— Стойте, стойте! — вдруг сказал ему откуда-то управляющий и даже схватил его за ногу. Это было ужасно! Вцепившись всеми своими членами в скобы, Бенсингтон слабо вскрикнул от ужаса и при этом как сквозь сон услыхал, что где-то разбилось окно, а в другом месте скрипнула рама.

Немного успокоившись, он осторожно оглянулся и увидел фигуру управляющего в окне, немного пониже своих ног.

— Спускайтесь скорее на шесть ступенек, — шепнул ему управляющий, и Бенсингтон стал спускаться, бормоча дрожащим голосом:

— Только не толкайте меня, ради Бога…

Когда он спустился до уровня окна, у которого стоял управляющий, то почувствовал, что перейти с лестницы на это окно могла бы разве что кошка, а для него это равнялось самоубийству, но не успел еще сообразить, в чем дело, как очутился в объятиях управляющего, который втащил его в комнату одного из верхних этажей.

— Оставайтесь тут, — сказал он, — от этой квартиры ключа у меня нет. Замок американский. Придется вам посидеть взаперти, а я пойду поищу коридорного с этого этажа. Не подходите только к окнам… Самая бешеная толпа, какую я когда-либо видел! Если они подумают, что вас нет дома, то удовлетворятся, вероятно, тем, что переломают вашу мебель.

— А там на двери-то вывешено, что я дома… — сказал Бенсингтон.

— Ах, черт возьми! Ну, теперь все равно.

С этими словами управляющий вылез из окна обратно на лестницу. Бенсингтон вновь был предоставлен своей собственной инициативе, и она немедленно увлекла его под кровать.

Тут он вскоре был найден Коссаром.

Выломав дверь могучим прыжком с разбега, Коссар нашел своего приятеля почти в столбняке.

— Вылезайте скорей, Бенсингтон, — сказал он, — не бойтесь, это я. Мы вас вызволим. Надо отсюда убираться поскорее. Обязательно! Они сожгут дом. Прислуга вся разбежалась. Хорошо, что я нашел кого-то, кто знал, где вы находитесь. Взгляните сюда!

Высунув голову из-под кровати, Бенсингтон увидел в руках Коссара какие-то лохмотья, а главное — черную дамскую шляпку.

— Они весь дом обшарят, если только не зажгут его,

— продолжал Коссар. — Войска могут явиться не раньше, как через час, а тем временем они и здесь побывают. Толпа самая безобразная. Пятьдесят процентов — хулиганы. Надо убираться. Обязательно! Они камня на камне не оставят. Надевайте это скорее, Бенсингтон, я вас отсюда выведу.

— Да как же это… — начал было Бенсингтон, высовываясь из-под кровати подобно черепахе.

— Да вот так же — одевайтесь, и пойдем! Обязательно!

— воскликнул Коссар, вытаскивая ученого и принимаясь поспешно одевать его старушкой — в красную фланелевую кофту, темную юбку и смятую шляпку. Панталоны при этом были засучены повыше, сюртук, жилет, галстук и очки сняты, мягкие ботинки, к великому огорчению для мозолей, заменены башмаками, на плечи накинут платок — и переодевание кончилось.

— Прекрасно! — воскликнул Коссар. — Вы точно родились старушкой! Идем!..

В этом, столь нелепом одеянии, под руку с Коссаром, неловко наступая на собственный подол и стараясь говорить женским голосом, знаменитый изобретатель «Пищи богов» проследовал по коридорам и лестницам мимо своей квартиры, прошел сквозь ревущую толпу и удалился навсегда как из дома, в котором жил много лет, так и из нашего рассказа.

Больше этот маленький человечек не играл никакой роли в развитии того великого дела, которому дал первый толчок. Уйдя из своей лаборатории, он скоро ушел из мира вещей видимых и описываемых. Но принимая во внимание его заслуги перед наукой и перед нашим рассказом, мы считаем себя обязанными дать краткий отчет о последних его днях. После короткого периода пребывания в совершенной неизвестности, убедившись, что взрыв народного негодования прошел, Бенсингтон объявился на Тенбриджских водах, где жил под крылышком кузины Джен, занимаясь исключительно здоровьем и не обращая внимания на судьбу «Пищи богов».

Поселился он в гидротерапевтической лечебнице, приспособленной для пользования всякого рода ваннами — углекислыми, креозотными, гальваническими, радиоактивными, хвойными, паровыми, световыми, сенными, грязевыми, — одним словом, всякого сорта ваннами, а кроме того, массажем, гимнастикой и прочим. Покончив с прежней своей деятельностью, он увлекся совершенствованием этих методов лечения, но так и умер, не успев их усовершенствовать. По временам он катался в закрытом экипаже, закутавшись в шубу, а иногда, если позволяли мозоли, ходил пешком к железистому источнику, где пил воду под надзором кузины Джен.

Его сгорбленная фигура, красное лицо, теплые ботинки и очки стали известны всему Тенбриджу. Все вокруг за ним ухаживали, а лечебница даже гордилась таким знаменитым пациентом. Теперь никто уже не мог лишить его знаменитости, и хотя он не следил по газетам за судьбой своего открытия, но, проходя по саду лечебницы или по улице, он не без тайного удовольствия слышал шепот гуляющих: — Вот он! Это он!

Да! Вот эта маленькая фигурка обрушила на мир «Пищу богов»! Трудно сказать, что удивительнее — величие или мелочность записных ученых. Представьте себе Бенсингтона в меховом пальто, пьющего маленькими глоточками железистую воду. Во всей позе его выражался протест: глаза с неудержимой ненавистью смотрят сквозь очки на кузину Джен, он морщится, а все-таки потягивает противную жидкость…

Таким мы запечатлели навсегда в нашей памяти фигуру ученого, представляющую собой лишь одну незначительную точку в той картине, которая раскинулась вокруг него — в истории открытой им «Пищи богов». А сами перейдем к нашей истории, к рассказу о том, как росли разбросанные по разным местам гигантские дети, как они ухитрились жить в таком мире, который был слишком мал для них, как особые законы и конвенции, составленные особой комиссией, все более и более опутывали их, пока…

Книга вторая

ПРИБЫТИЕ ПИЩИ