Пища богов (пер. Тан)

— А вы заметили, с каким удовольствием он называет Гераклеофорбию «Пищей для рекламы»? — возразил Редвуд.

— Мне не нравится это название, — сказал Бенсингтон.

— А Уинклсу, должно быть, нравится.

— Не сам же он его выдумал?

— Выдумал не сам, но считает, вероятно, вполне подходящим.

— Если эта бессмысленная, невежественная, смешная агитация не прекратится… — начал было Бенсингтон.

— Я только знаю, что мой мальчик не может обойтись без Пищи, — прервал Редвуд, — и что бы ни случилось…

Легкий шум заставил друзей заметить, что среди комнаты стоит Уинклс, по обыкновению потирая руки.

— Вам бы следовало постучаться, — сказал Бенсингтон с негодованием, глядя на золотую цепь с жетонами.

Уинклс рассыпался в извинениях, а затем обратился к Редвуду.

— Очень рад, что застаю вас здесь, — сказал он. — Дело в том…

— А читали вы насчет комиссии? — прервал Редвуд.

— Как же, как же!

— Ну, что же вы об этом думаете?

— Прекрасная вещь! — воскликнул Уинклс. — Прекратит все толки. Вентилирует ваше дело. Заставит замолчать Катергама… Но я не за этим пришел, Редвуд! Дело в том…

— А мне эта комиссия совсем не нравится, — прервал Бенсингтон.

— Уверяю вас, что все обстоит благополучно! — воскликнул Уинклс. — Я, кажется, могу сказать, не нарушая доверия, что…

— Гм! — произнес Редвуд, глядя на Бенсингтона.

— …что все устрою к лучшему. Во-первых, я докажу, что Пища есть вещество вполне определенное, изученное и точно дозируемое, а во-вторых, берусь убедить комиссию, что хйклиброуская катастрофа повториться не может. По словам авторитетных лиц, от нас только этого и потребуют. Ну, конечно, я мог бы говорить с большим знанием дела, если бы… Но это в сторону. Я теперь пришел по другому поводу… Кхе, кхе… Мне нужно посоветоваться с вами, Редвуд… Дело в том, видите ли… Гм!.. Да… Я теперь нахожусь в затруднении, и вы могли бы мне помочь.

Редвуд с тайной радостью взглянул на алюминиевые глаза Уинклса.

— Но дело… очень, очень конфиденциальное.

— Бенсингтон нам не помешает, — сказал Редвуд.

— Мне, видите ли, недавно доверили лечение ребенка одной… одной очень высокопоставленной особы… — Уинклс кашлянул.

— Что ж дальше?

— Я должен сознаться, что обязан этим вашим порошкам и… слухам об успехе лечения вашего ребенка… Не могу скрыть, что встретил большую оппозицию в окружающих, но с образованными людьми всегда можно мало-помалу сойтись… В деле ее высочества… то есть вот этой моей маленькой пациентки, инициатором была сама мать, иначе я никогда бы…

— Да ведь вы, кажется, сомневались в пригодности наших порошков, — сказал Редвуд, забавляясь смущением Уинклса.

— О, это было мимолетное сомнение!

— Так, значит, вы не откажетесь…

— Продолжать лечение вашего сына? Разумеется, нет!

— По-моему, это было бы преднамеренным убийством.

— Разве мог бы я решиться на такой поступок!

— Так вы получите запас порошков.

— А я думал, что вы не…

— Напрасно думали. Я вам сам их сделаю.

— Очень, очень благодарен! — сказал Уинклс, уставившись на Редвуда с минутным разочарованием. — А я думал… ну, простите, от души вас благодарю.

По уходе Уинклса Бенсингтон с улыбкой взглянул на Редвуда и сказал:

— Ее высочество! Скажите, пожалуйста!..

— Да-а! Ее высочество!..

— Это ведь, должно быть, принцесса Везер-Дрейбургская.

— Надо думать.

— А что, Редвуд, — сказал Бенсингтон, помолчав, — как это ни странно, но ведь Уинклс, должно быть, ничего не понимает.

— То есть как ничего не понимает?

— Не понимает ни смысла, ни значения нашего открытия. Если бы он понимал, то едва ли бы решился кормить нашей Пищей члена семьи… вот эту свою новую пациентку… — продолжал Бенсингтон, понизив голос и поглядывая на дверь, — члена семьи, все представители которой всегда были, так сказать, ниже… ниже…

— Обыкновенного роста?

— Да. Да и вообще ни в каком отношении ничем не отличались. А ведь он рискует создать августейшую персону выдающихся размеров. По-моему, это является в некотором роде оскорблением величества.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Редвуд с необычайной горячностью. — Этот человек ничего не понимает. Он и не способен ничего понять. И когда был студентом, ничего не понимал. Положительно ничего. Это его отличительная черта. Он прекрасно выдержал экзамены, память у него хорошая, но действительных знаний, понимания, у него было столько же, сколько у вашего вращающегося шкафчика с книгами. И теперь он ничего не понимает. Он — Уинклс и навсегда останется Уинклсом, не способным усвоить что-либо, не имеющее прямого отношения к нему самому. Он абсолютно лишен воображения, а потому и не способен понимать. Без этой неспособности он не мог бы так хорошо держать экзамены, так изысканно одеваться и иметь такую большую практику. Это верно. Несмотря на постоянные с нами сношения, несмотря на то, что он видит и слышит, он совершенно не понимает, куда мы идем и к каким результатам приведет наше открытие. Да ему это и не нужно. Он прирожденный рекламист, а потому для него Гераклеофорбия является действительно только «Пищей для рекламы». Вот теперь его кто-то ввел в королевскую семью, и он нисколько не задумывается создать ради рекламы тридцатиссмифутовую принцессу. Да что я говорю: «не задумывается»! Он просто не знает, не понимает, не предвидит этого!

— Большой скандал может выйти, — сказал Бенсингтон.

— Да, эдак через годик или около того, когда они увидят, как она быстро растет.

— Если только раньше не замнут как-нибудь скандала.

— Как его замнешь?

— Ну, что-нибудь да сделают. Удалят ее куда-нибудь. Такие дела бывали.

Редвуд прыснул со смеха.

— Посадят в самую высокую башню Везер-Дрейбургского замка, — сказал он, — и будут ломать потолки по мере ее роста!.. Да, но ведь не надо забывать, что и я в таком же положении, и Коссар с его тремя мальчиками… Да, да!..

— Крупный скандал может выйти, — сказал Бенсингтон вполне серьезно, — вам бы надо было об этом подумать, Редвуд! Не лучше ли было бы предостеречь Уинклса, постепенно отучить вашего сына от Пищи и удовольствоваться теоретической разработкой вопроса?

— Желал бы я, чтобы вы провели с полчасика в нашей детской, Бенсингтон, когда Пища немножко запоздает, — сказал Редвуд с оттенком отчаяния в голосе. — Вы бы тогда так не говорили. А кроме того… предостеречь Уинклса! Попробуйте сами это сделать! Нет, уж раз бросился в воду, то плыви…

— Пожалуй, нам и придется плыть, — сказал Бенсингтон, задумчиво глядя на кончики своих ботинок. — Да, придется, должно быть. И вашему сыну, и коссаровским мальчикам — он ведь всех их накормит. У Коссара всегда так: или все, или ничего! А теперь вот еще поплывет и ее высочество. И это еще только начало… Кто знает, чем все это кончится… Удивительные вещи могут произойти… Я даже, признаюсь вам, иногда думаю, что Катергам-то, пожалуй, и прав. Отчасти, по крайней мере. Наше открытие действительно нарушит пропорциональность в природе… изменив размеры одной только ее части.

— Что бы оно ни изменило, — сказал Редвуд, — а мой сын без Пищи обходиться не может.

В это время на лестнице послышались поспешные шаги, и почти тотчас же голова Коссара просунулась в дверь.

— Эге! В чем дело? — сказал он, входя в комнату. Приятели рассказали ему о принцессе.

— Усложняющее обстоятельство! Затруднительный вопрос! Как говорится в дипломатических нотах, — воскликнул он. — Пустяки! Ну и вырастет она, и наши дети вырастут, и все другие, которые будут есть Пищу. Что ж из этого? Чем плохо? В чем беда?..

Ученые попробовали объяснить ему, в чем она, и передали свое предложение прекратить опыты.

— Прекратить? — воскликнул он. — Да вы в своем ли уме? Разве вы можете теперь прекратить опыты? Ведь вы для того только и на свете существуете, так же, как Уинклс. Я прежде не знал, зачем существует Уинклс, а вот теперь вижу. Теперь это ясно… Нарушит пропорциональность? Обязательно! Изменит размеры? Чем больше, тем лучше! А главное, пусть поскорее опрокинет все человеческие расчеты… И непременно опрокинет… Ясно как день! Хотели бы остановить, да поздно. Это ваш удел — опаздывать. И хорошо, что так… Благодарите-ка лучше судьбу, что вы пригодились для чего-нибудь…

— Но ведь борьба! — сказал Бенсингтон. — Какие усилия на все это потребуются! Я не знаю, верно ли вы оцениваете…

— А я знаю, что вам следовало бы быть каким-нибудь лишаем или водорослью, Бенсингтон! Из тех, что растут на подводных камнях. Обязательно! У вас такие способности, а вы только и думаете о том, чтобы сидеть смирненько да кушать сладенько. Разве мир создан для старых баб, которые бы его оплакивали?.. Ну, да ладно! Теперь уж вам отступать нельзя. Волей-неволей должны идти вперед!

— Мне кажется, нам следовало бы постепенно…

— Ничего не постепенно! Никакого «постепенно»! — крикнул во все горло Коссар. — Никоим образом! Делайте все что можете и как можно скорей! Не тащитесь, а прыгайте. Вот так!

Пародируя кривые Редвуда, Коссар сделал рукою широкий размах кверху и прибавил:

— Вот так поступайте, Редвуд! Понимаете? Вот так!..

5

Если есть предел материнской гордости, то предел этот, несомненно, был достигнут женою мистера Редвуда в тот день, когда сын ее, на шестом месяце своей земной жизни, сломал свою прочную колясочку и был доставлен в тележке молочника.

Юный Редвуд весил в это время пятьдесят девять с половиной фунтов, а рост его был ровно четыре фута. Наверх, в детскую, его несли двое — повар и горничная. После этого, конечно, материнская гордость скоро должна была перейти чуть не в отчаяние.

Возвратившись однажды из лаборатории домой, Редвуд застал свою жену в слезах.

— Что вы с ним сделали? — воскликнула она, бросаясь к мужу. — Скажите мне, что вы с ним сделали?

Редвуд осторожно подвел свою супругу к дивану.

— Успокойтесь, моя дорогая, — сказал он, — ужасного ничего нет; вы слишком переутомились. Колясочка была очень плоха, а вот мы теперь сделаем ему более прочную. Я уже заказал железное кресло на колесах.

Миссис Редвуд даже отшатнулась.

— Для ребенка кресло на колесах? — воскликнула она.

— Почему же нет?

— Да что он, калека, что ли?

— Какой же калека — молодой гигант, душа моя! Вам нечего его стыдиться.

— Но ведь вы ему давали что-то такое… Данди, признайтесь, что вы давали?

— Что бы я ему ни давал, но, во всяком случае, вреда это ему не принесло, как видите, — отвечал Редвуд.

— Да как же не принесло, Данди?!.. Ведь он прямо чудовище! — воскликнула миссис Редвуд, прижимая платок к глазам.

— Что за вздор! Какое же чудовище, когда он здоровый, крепкий и сильный мальчик, которым всякая мать могла бы похвастаться… Что вы в нем находите чудовищного?

— А рост?

— Ну, что же рост! Разве лучше быть таким пигмеем, как все дети, которых мы видим кругом? Полноте, он прекрасный ребенок…

— Да уж чересчур, — прервала миссис Редвуд сквозь слезы.

— Но ведь он больше расти не станет, — сказал Редвуд, кривя душою. — Он должен остановиться.

Рост, однако же, не остановился. К году ребенок вырос еще на одиннадцать дюймов и весил уже полтораста фунтов. Он теперь сравнялся по величине с херувимами Собора Св. Петра в Ватикане, а сила, с которою он цеплялся за волосы людей, подходивших к нему слишком близко, сделалась известной всему кварталу. Дома его возили в железном кресле на колесах, а для прогулок сделан был на заказ восьмисильный автомобиль, которым управляла мускулистая молодая нянька, только что кончившая курс в Национальной школе. У Редвуда, к счастью, всюду были знакомые.

По словам лиц, ежедневно видевших его на прогулках в Гайд-парке, юный Редвуд, действительно, был во всех отношениях прекрасным ребенком, если только не обращать внимания на его громадные размеры. Всегда веселый, не нуждающийся в том, чтобы его забавляли, он катался по улицам с огромной погремушкой в руках и весьма любезно перекликался с кондукторами омнибусов и полисменами, называя их «дядя» или «баба».

— Вот опять едет наш великан, — говорил обыкновенно кондуктор.

— Здоровый мальчик, — отозвался пассажир с крыши.

— С рожка кормили. Говорят, по целому галлону выпивает.

— Зато и выкормили! — восклицал пассажир.

Когда миссис Редвуд убедилась, что рост ребенка не прекращается, она впала в отчаяние. Она заявила, что никогда больше не войдет в детскую, что желает умереть, желает, чтобы умер ребенок, желает, чтобы все умерли, желала бы никогда не выходить замуж за Редвуда, желала бы, чтобы никто ни за кого не выходил замуж. Затем она хлопнула дверью и удалилась в свою комнату, где просидела безвыходно три дня, питаясь одним только куриным бульоном.

Когда Редвуд пытался ее успокоить, она швыряла в него подушками, плакала и рвала на себе волосы.

— Да ведь он же совсем здоров, — говорил Редвуд. — Ведь это и лучше, что он такой большой. Разве вы хотели бы, чтобы он был меньше других детей?

— Я хотела бы, чтобы он был похож на других детей! Не больше их и не меньше! Я хотела бы, чтобы он был таким же, как Джорджина, и я хотела вырастить его надлежащим образом, а вот он теперь, — добавила несчастная женщина прерывающимся от рыданий голосом, — носит четвертый номер башмаков для взрослых и катается на ке-ке-кероси-и-инке!

— Я не могу его любить! — прибавляла она, рыдая. — Никогда не полюблю! Он слишком велик для меня. Я не могу быть ему такой матерью, какой хотела бы!

В конце концов она, однако, согласилась пойти в детскую, где Эдуард Монсон Редвуд (кличка «Пантагрюэля» была дана ему уже после) катался на кресле, смеясь и болтая по-ребячьи; «Гу-у», «Ву-у», «дядя», «мама». Сердце миссис Редвуд растаяло при этом, она взяла сына на колени и вновь расплакалась, приговаривая: