Грядущие дни

— Но мне нечем платить… — заговорил Дэнтон.

— Опять благородство ваше, — проворчал смуглый, — разве я говорил о плате?

— Ваши труды…

— Если вас не научить драться как надо, так ведь убьют вас, — сказал смуглый.

Дэнтон задумался.

— Я не знаю, — сказал он нерешительно.

Он поглядел в лицо своему собеседнику и почти ужаснулся его грубости. Ему стало даже как-то неловко от этой новоиспеченной дружбы. Неужели он станет принимать бесплатные услуги от этого подвального медведя?

— У нас постоянная драка, — сказал смуглый. — И знаете, ежели кто разойдется и ударит под ложечку…

— Пусть, один конец, — сказал Дэнтон.

— Ежели так… — медленно заговорил смуглый.

— Вы не понимаете, — сказал Дэнтон с оттенком нетерпения.

— Может, и не понимаю, — сказал смуглый угрюмо и замолчал с обиженным видом.

Через минуту он заговорил прямее и резче, чем прежде.

— Ну, — сказал он, — хотите вы, чтобы я поучил вас, как надо драться? Да или нет?

— Большое спасибо, — сказал Дэнтон, — но только…

Наступило молчание. Смуглый человек встал и нагнулся вперед.

— Благородство ваше паршивое! — сказал он резко. — А я-то лез… Ну да и вы дурак!.. — И он отвернулся.

Дэнтон внутренне согласился с тем, что его замечание правильно.

Смуглый встал и с видом оскорбленного достоинства перешел через улицу. Дэнтон чуть не бросился за ним вдогонку, но потом передумал и остался на месте. Все происшедшее на некоторое время целиком поглотило его мысли.

В один день вся его благородная система покорности и непротивления разбилась вдребезги. Грубая сила, конечная основа бытия, показала свое лицо сквозь все изощренные словесные извивы его самоутешений и глядела ему в лицо с загадочной усмешкой. Несмотря на усталость и голод, он не торопился в Рабочую Гостиницу, где его должна была встретить Элизабет. Он должен был думать, должен был все это обдумать, и вот как бы окутанный чудовищным облаком своих размышлений он дважды объехал вокруг города на подвижной платформе. Вообразите сами, как он со скоростью пятидесяти миль в час мчится сквозь город, полный блеска и грохота, а город — и с ним вся планета — несутся в пространстве по бесследной дороге со скоростью нескольких тысяч миль в час. И так он несется в пространстве, и корчится от боли, и старается понять, зачем его сердце и воля страдают и зачем он живет.

Когда он пришел наконец к Элизабет, она была озабочена и бледна. Дэнтон, может быть, и заметил бы ее состояние, если бы не был так поглощен собственными тревогами. Больше всего он боялся, чтобы Элизабет не стала расспрашивать его о подробностях. Она посмотрела на синяки, и брови ее удивленно поднялись вверх.

— Мне досталось, — сказал Дэнтон и тотчас же прибавил: — Только не расспрашивай. Слишком больно рассказывать.

Элизабет еще раз взглянула на Дэнтона — и не стала расспрашивать: иероглифы, которыми было расписано у Дэнтона все лицо, говорили сами за себя. Губы у Элизабет побелели, она стиснула руки — руки эти так исхудали по сравнению с прежним, концы пальцев были теперь обезображены работой…

— Ужасная жизнь! — только и сказала Элизабет.

В последнее время оба они стали очень молчаливы. В эту ночь они едва ли обменялись хоть одним словом. Каждый думал о своем. До самого рассвета Элизабет не могла уснуть. Вдруг Дэнтон, который лежал рядом с нею как мертвый, неожиданно вскочил с места и крикнул:

— Я не могу терпеть! Я не стану терпеть!

Он сидел на кровати и яростно размахивал руками, как будто наносил удары в окружающую тьму. Потом снова смолк, — Это уж чересчур! — сказал Дэнтон. — Столько не стерпит никто.

Элизабет ничего не сказала. Ей тоже казалось, что это чересчур. Оба молчали. В утренней мгле она различала неясно, что Дэнтон сидит, обхватив колени руками, скорчившись; подбородком он касался колен. И вдруг он засмеялся.

— Нет, — заговорил он снова, — ведь я стерплю. В этом-то и вся штука! Всей нашей эпохи не хватит на самоубийство. Должно быть, такие люди совсем перевелись. Если доведется, мы терпим до самого конца.

Элизабет согласилась уныло и безмолвно, что все это правда.

— Мы будем терпеть до самого конца… Только подумать обо всех тех, которые терпели… Поколения и поколения мелких тварей, которые только и умели хватать и огрызаться, поколения и поколения без конца…

Элизабет промолчала. После некоторого промежутка Дэнтон начал снова:

— Было девяносто тысяч лет каменного века. И во всех этих веках был свой Дэнтон. И, как у апостолов, один Дэнтон передавал свою силу следующему Дэнтону. Изумительная непрерывность! Минутку, я сейчас сосчитаю… Девяносто… девятьсот… трижды девять… двадцать семь… три тысячи поколений людей! И каждый сражался, получал раны и позор, и терпел до конца, и жил, и шел вперед. И еще тысячи придут, и пройдут мимо, многие тысячи… Да, пройдут. Но только едва ли скажут спасибо нам, отцам… Если бы только узнать что-нибудь определенное, сказать самому себе, отчего именно так оно все выходит!

Дэнтон замолчал. Элизабет с трудом рассмотрела в темноте его неясную фигуру — он сидел по-прежнему, опустив голову на руки. Элизабет вдруг пришло в голову: до чего они сейчас далеки друг от друга! Две смутные фигуры, чуть выступающие во мраке. Только такими они казались друг другу. О чем он теперь думает? Что скажет сейчас? Целая вечность прошла. Наконец он вздохнул и сказал:

— Нет, я не понимаю!..

После этого он снова улегся. Элизабет следила за его движениями и с удивлением видела, как старательно он устраивает себе изголовье. Он лег и вздохнул почти с облегчением. Его возбуждение прошло. Он затих и через две минуты стал дышать громче, глубоко и мерно.

Но Элизабет лежала с открытыми глазами в темноте, — лежала, пока обычный звонок и внезапно усиленный свет не подали знак, что пора вставать для дневной работы.

В этот день случилась новая драка с белобрысым и остролицым. Смуглый Блэнт, испытанный боец, сначала смотрел равнодушно, но потом вмешался и заговорил покровительственным тоном:

— Отпусти его волосы, слышишь, Беляк? Разве не видишь? Он совсем не понимает, как дерутся порядочные люди.

Голос его заглушили крики негодования.

И тут Дэнтон, лежа на грязном полу, увидел, что в конце концов без уроков все-таки не обойдешься.

Он сразу решился и, поднявшись на ноги, подошел тотчас же к Блэнту.

— Я был дурак, а вы были правы. И если не поздно теперь…

В этот вечер после обычной работы они ушли вдвоем в пустынные к грязные подвалы под Лондонским Портом, и там Дэнтон стал знакомиться с основными началами высокого кулачного искусства, которое развилось на широкой арене подвальных этажей. Дэнтон узнал, куда надо метить и как попадать, чтобы у другого дух захватило; как бить насмерть и как увечить; как драться поясом и как употреблять разную домашнюю утварь; как перехватывать удары и ставить подножки. Словом, все боевые ухищрения, изобретенные простонародьем в XX и XXI веках, открылись Дэнтону во всей своей сложности,

Необщительность Блэнта теперь исчезла. У него были слова и жесты эксперта, вид снисходительный и почти отеческий. Он относился к Дэнтону с особой деликатностью, время от времени поддавался ему, чтобы поддержать интерес, и когда под конец Дэнтон угодил своему учителю в зубы и окровавил челюсть, тот только рассмеялся беспечно и весело.

— Я, правду сказать, зубов не берегу, — признал он в себе эту слабость. — И по-моему нет ничего худого по зубам получить, ежели челюсти крепкие. А кровью помазаться малость — это мне даже нравится. Но только на этот раз, пожалуй, довольно…

Дэнтон, вернувшись домой, заснул от усталости, но потом, так же как это было и вчера, на рассвете проснулся. Тело его ныло, ушибы горели.

«Да стоит ли продолжать эту жизнь?» — думалось ему. Он прислушался к дыханию Элизабет но потом вспомнил, как он разбудил ее в предшествовавшую ночь и старался лежать тихо. Его переполняло несказанное отвращение ко всей обстановке его новой жизни. Он ненавидел ее всю, ненавидел даже того благородного дикаря, который оказал ему такое бескорыстное покровительство. Чудовищная ложь цивилизации раскрылась пред его глазами во всей наготе — она представилась ему каким-то странным растением, порождающим внизу бесконечное варварство и дикость, а вверху — непрочное изящество и бессмысленную расточительность. Он не видел никакого оправдания, никакого признака чести и разума во всей своей предшествующей жизни или в той новой жизни, которая началась теперь. Цивилизация предстала перед ним, как какая-то стихийная катастрофа вроде циклона или столкновения планет. Люди имели к ней отношение только как жертвы, Он сам и, стало быть, все человечество жили совершенно напрасно. Он стал перебирать в уме возможные выходы, даже самые несбыточные если не для себя, то хотя бы для Элизабет. Но думал он о себе, а не об Элизабет. Что, если он разыщет Мориса и расскажет ему о постигших их бедствиях? Он подивился мимоходом, как далеко Морис и Биндон отошли от круга его жизни. Где они? Что с ними? Горькие мысли зароились в нем. И потом наконец — не то чтобы возникнув из этой душевной тревоги, а, скорее, разгоняя ее, как рассвет разгоняет тьму, — пришло заключение наглядное и ясное: он должен пройти сквозь все это. Невзирая ни на что, он должен вооружиться всей силой своего духа, всей своей энергией, должен встать в ряды и биться как подобает мужчине.

Второй вечер учиться было легче, а в третий Блэнт раз или два сказал «ловко!», и Дэнтон почувствовал себя польщенным. На четвертый день Дэнтон стал думать, что остролицый, в сущности, трус. После того прошло две недели: тусклая работа днем — и лихорадочные уроки по вечерам. Блэнт божился, что никогда не встречал такого способного ученика, и каждую ночь Дэнтону до самого утра снились удары, затрещины, подножки и всякие другие боевые хитрости. Все это время никто его не трогал из страха перед Блэнтом. Потом наступил новый, решительный день. Блэнт не пришел на работу — с умыслом, как оказалось потом, по его собственным словам, — и с самого утра Беляк с возрастающим нетерпением ждал обеденного перерыва. Он ничего не знал о вечерних уроках и громко хвалился, что на этот раз он угостит Дэнтона по-настоящему.

Беляка не особенно любили, и после перерыва рабочие сошлись глядеть на бой как будто без особого интереса. Однако с первой схваткой их настроение оживилось. Беляк попытался ударить Дэнтона в лицо, но Дэнтон искусно отбил удар и в свою очередь сделал выпад, схватил и дернул. Беляк не устоял на месте, и в результате его голова попала в ту же кучу золы, которая когда-то запачкала голову Дэнтона. Беляк вскочил на ноги, лицо его от злости было белее обыкновенного. Он крепко выругался и снова бросился на Дэнтона. Последовали две-три нерешительные схватки. Смущение Беляка, очевидно, усиливалось, и наконец наступила развязка: Беляк лежал на полу, а Дэнтон давил ему коленом грудь и душил его руками за горло. У Беляка выступили слезы на глазах, лицо почернело, один палец у него был сломан. Он хриплым, задыхающимся голосом стал просить пощады. И Дэнтон сразу приобрел небывалую популярность. Он отпустил побежденного врага и встал на ноги. Кровь в нем кипела, как жидкий огонь, во всем теле у него как будто переливалась сверхъестественная сила. Он уже больше не чувствовал себя рабом машинного труда. Он был человеком и сумел завоевать себе место на свете.

Остролицый первым подошел к Дэнтону и похлопал его по плечу. Человек, предложивший когда-то Дэнтону масло, сиял, как солнце, и рассыпался в поздравлениях. Дэнтон вспомнил о своей недавней заброшенности — теперь это казалось так далеко и невероятно.

В эту ночь, сидя на постели, он старался изложить Элизабет свою новую точку зрения.

— Мы пробьемся, — говорил он убежденно.

Одна сторона его лица была вся в ссадинах, Элизабет молчала. Ей не пришлось одержать победу в драке, и никто ее не хлопал по плечу, и на лице у нее не было ссадин, — была только угрюмая бледность и две новые складки по углам рта. Элизабет пристально смотрела на Дэнтона, изрекавшего пророчества.

Дэнтон говорил:

— Я чувствую, что есть одно непрерывное целое, неумирающая жизнь, в которой мы существуем и движемся. Она началась в прошлом, пятьдесят или сто миллионов лет назад, и идет все дальше, растет, развивается. И когда нас не будет, тогда найдется оправдание для всего настоящего. Объяснение и оправдание для этих ссадин, и для моей драки, и для всех наших страданий. Это резец, да, это резец Создателя. Если бы мне только удалось передать тебе мое чувство! Но ты сама почувствуешь, я знаю это, знаю!

— Нет, — сказала она тихо, — я не почувствую.

— Я думал…

Она покачала головой.

— Я тоже думала… Твои слова не убеждают меня. — Она твердо посмотрела в лицо Дэнтону. — Мне это противно, — сказала она, тяжело дыша. — Ты не думаешь, ты не понимаешь. Было время — ты говорил, и я тебе верила. Но теперь я стала умнее. Ты, мужчина, можешь драться с другими, пробивать себе дорогу. Ты можешь быть груб, безобразен. Синяки тебе не страшны. Это прибавляет тебе силы. Ты — мужчина… А мы, женщины, иные. Наши чувства смягчились слишком рано. Мы не годимся для этой подвальной жизни. — Она помолчала и начала снова: — Эта ужасная синяя холстина… Я ненавижу ее, кажется, сильнее, чем смерть! Она царапает мне пальцы, обдирает мне кожу… А женщины, которые работают рядом со мной… Я не сплю по ночам и думаю, что скоро, должно быть, стану похожа на них. — Она остановилась. — Я и теперь похожа на них! — воскликнула она страстно.

Дэнтон смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Однако… — начал он и запнулся.

— Ты не понимаешь. Что мне осталось? Какое прибежище? Ты можешь драться. Драка — мужское дело. Но женщина… женщина — дело другое. Я думаю об этом ночью и днем. Посмотри на мое лицо. Оно бледнеет и вянет. Я не в силах терпеть, я не могу выносить этой жизни.

Она остановилась в минутном колебании.

— Ты знаешь не все, — сказала она вдруг, и на губах у нее мелькнула горькая улыбка. — Меня уговаривают уйти от тебя.

— Уйти от меня?

Она только кивнула головой в ответ. Дэнтон вскочил с места. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Потом Элизабет повернулась и бросилась лицом на убогую постель: она не рыдала, у нее не вырвалось ни единого стона. Только молча лежала ничком на постели. Прошла длинная, томительная пауза, потом плечи у Элизабет стали вздрагивать — она плакала.

— Элизабет, — шепнул Дэнтон. — Элизабет! — Он тихонько присел рядом, нагнулся и с нерешительной лаской обнял ее рукой. — Элизабет, — шепнул он ей на ухо.

Элизабет оттолкнула его резким движением.

— Я не хочу, — сказала она. — Новый ребенок будет новым рабом. — И разразилась громким и жалобным плачем.

Дэнтон побледнел, губы у него задрожали. Он соскочил с постели. На лице у него уже не было прежней самоуверенности — самоуверенность сменилась бессильным гневом. Он стал бесноваться и проклинать слепые силы, которые угнетали их, проклинать все случайности, и страсти, и безрассудства людской жизни. Его жалкий голос наполнял эту жалкую комнату: он потрясал кулаками, он — ничтожная инфузория! — он смел грозить. Он грозил всему, что было кругом, прошедшему и будущему, миллионам человечества и всей бездушной громаде исполинского города.

Глава V

БИНДОН ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

В юности своей Биндон занимался игрой на бирже и три раза выигрывал крупные суммы. После этого у него хватило благоразумия, отказаться от игры, и потому он имел некоторое право считать себя очень умным человеком. Постепенно он приобрел довольно большое влияние в некоторых деловых сферах огромного города и под конец сделался одним из главных акционеров Общества Лондонских Летательных Станций, владевшего платформами, куда приставали аэропланы со всего света. Такова была общественная роль Биндона. В частной жизни он был эпикурейцем. И дальнейший рассказ есть история его сердца.

Однако, прежде чем спуститься в такие глубины, нужно хоть в кратких словах описать внешность этой значительной персоны. Он был тщедушным, низеньким, со смуглым лицом. На лице и на голове у него не оставалось ни волоска, согласно гигиенической моде нового времени. Зато его головные уборы менялись постоянно вместе с костюмом, а костюм он менял очень часто.

Иногда он облекал свою важную особу в пневматическое резиновое платье стиля рококо, надевал на голову прозрачный, самосветящийся колпачок — и ревниво следил за тем, чтобы люди, не так пышно одетые, оказывали ему, Биндону, должное почтение.

Потом, в виде контраста, он обтягивал свое тощее тело черным сверкающим атласом; чтобы плечи казались шире и получался вид более важный, он надевал под низ пневматическую куртку, а сверху набрасывал мантию из китайского шелка, с тщательно заглаженными складками. И наконец, являлся в классическом своем виде — в обтянутых розовых панталонах — и блестящим феноменом проносился на сцене вечного театра судьбы.

В те дни, когда он ухаживал за Элизабет, он, чтобы прибавить себе моложавости, охотно надевал костюм модного щеголя из эластической ткани с какими-то отростками и странными рогами. Эти отростки светились изнутри и переливались как радуга.

И нет никакого сомнения, что, если бы Элизабет имела не столь старомодный вкус и меньше увлекалась этим шалопаем Дэнтоном, этот умопомрачительный шик Биндона мог бы прельстить ее.

Биндон посоветовался с отцом Элизабет, прежде чем явиться перед ней в своем франтовском костюме, и Морис сказал, что для женского сердца лучше такого костюма не может быть ничего. Однако последующие факты показали, что он знал женское сердце не очень-то хорошо.

Мысль о женитьбе пришла Биндону в голову еще до первой встречи с прекрасной Элизабет. Биндон был всегда убежден, что, в сущности, он рожден для чистой любви и целомудренной жизни вдвоем.

Именно эта идея давала особый патетически-серьезный оттенок его кутежам и распутству; по существу своему, кутежи эти довольно пошлы, хотя друзья его и он сам были склонны рассматривать их как проявление бурного темперамента.

От беспорядочной жизни, а также, быть может, под влиянием наследственности у Биндона началась серьезная болезнь печени, и, между прочим, воздушные поездки стали для него почти невозможными. Именно во время лечения, после одного неприятного желчного припадка, ему и пришло на ум, что, если бы он встретил красивую, нежную, добрую молодую девушку, с преданным сердцем и без особой склонности к умствованиям, она могла бы спасти его от порока и вернуть на путь добродетели, и даже больше — даровать ему потомство в виде утешения старости.

Но, как многие всеведущие светские люди, он сомневался, есть ли на свете такие девушки. Когда ему говорили о них, он вслух выражал недоверие, а втайне побаивался.

Однако когда честолюбивый Морис познакомил Биндона с Элизабет, он был совершенно очарован. Он влюбился в нее с первого взгляда. Положим, начиная с шестнадцати лет, он влюблялся постоянно и на всевозможные лады, подражая различным литературным примерам из лучших романов целого ряда столетий. Но теперь это была иная любовь, настоящая. Биндону казалось, что эта любовь пробуждает в его душе лучшие чувства. Он был готов пожертвовать ради этой девушки всем своим прошлым, тем более что оно привело его только к разлитию желчи и расстройству нервной системы. Он уже рисовал себе идиллические картины обновленной жизни.

А пока что он ухаживал за Элизабет с большим искусством и тонкостью. Сдержанность Элизабет он принимал за изящную скромность, ее молчаливость — за очаровательное отсутствие обременительных идей.

Биндон ничего не знал о ее нелепом увлечении и не имел понятия о маленькой попытке Мориса исправить это увлечение посредством гипнотизма. Биндон был убежден, что у него с Элизабет отношения, лучше которых и желать нечего, и он только старался укрепить в Элизабет эту предполагаемую благосклонность маленькими подарками, браслетами, духами. И тут вдруг как снег на голову свалилось ее неожиданное бегство вместе с юным Дэнтоном.

Биндон пришел в страшную ярость: его тщеславие было жестоко уязвлено. И за неимением другого объекта первый порыв злобы он излил на покинутого дочерью Мориса.

Прежде всего Биндон ворвался к нему в приемную и осыпал его оскорблениями; потом стал ездить из конторы в контору, разыскивая разных влиятельных людей и стараясь подорвать кредит своего неудавшегося тестя; в таком направлении Биндон весьма энергично трудился целый день, успев сделать довольно много. Это принесло ему облегчение, и он отправился в ресторан, где не раз в дни своей юности проводил время самым развеселым образом. Тут Биндон очень основательно пообедал и выпил в обществе двух других столь же изящных сорокалетних юношей. Довольно с него хлопот! Ни одна женщина этого не стоит!

Он даже сам изумился потоку своего циничного острословия. Один из собутыльников Биндона, подогретый вином, делал довольно прозрачные намеки насчет любовных разочарований Биндона, но даже и это не испортило ему настроения.

Когда он проснулся на следующее утро, в печени жгло, а в душе горел гнев. Биндон разбил вдребезги свою говорящую газету, прогнал лакея и замыслил жестокое мщение против Элизабет. А также против Дэнтона. Самое жестокое мщение… Чтобы никто не сказал, что он был покорной игрушкой в руках легкомысленной девчонки…

Он вспомнил, что у Элизабет есть маленькое состояние, и тотчас же подумал, что, пока отец Элизабет не переложит гнев на милость, это состояние является единственным источником существования для юной четы. Стало быть, если отец не смягчится и если удастся понизить доходы и ценность того предприятия, в которое вложено наследство Элизабет, то Дэнтону и его супруге придется туго. Тогда, быть может, удастся пустить в ход соблазн. Биндон уже отказался от своего недавнего идеализма и думал о том, как соблазнить Элизабет, — пусть это будет даже безнравственно, все равно.

Он рисовал себе картину, как он, богатый, всемогущий, неумолимо преследует жестоким мщением девушку, которая его отвергла. И вдруг вся ее фигура воскресла в его памяти, живая и яркая, и первый раз в своей жизни Биндон затрепетал в припадке истинной страсти. Фантазия теперь уже стояла в сторонке, как почтительный лакей, сделавший свое дело, — фантазия открыла дверь чувству.

— Клянусь Богом, — воскликнул Биндон. — ока будет моей, живая или мертвая! Или я буду мертв. А этот молодчик…

Он пригласил своего врача и в виде искупления за вчерашний ужин принял дозу лекарства, довольно горького. Потом, слегка успокоившись, но с той же решимостью он отправился к Морису. Морис чувствовал себя окончательно погибшим, униженным, разоренным. Сейчас в нем говорило только чувство самосохранения, и для того чтобы вернуть себе состояние, он готов был принести в жертву не только остаток любви к своей непокорной дочери, но даже собственное тело и душу. Скоро Морис и Биндон помирились и решили действовать так, чтобы своевольная чета возможно скорее впала в нищету. Биндон рассчитывал пустить в ход свое финансовое влияние, чтобы по возможности ускорить эту спасительную перемену.

— А потом? — спросил Морис.

— Потом они попадут в Рабочую Компанию, — сказал Биндон, — наденут синюю холстину.

— А потом?

— Потом они разведутся, — сказал Биндон.

Прежняя трудность развода давно смягчилась, и семейные пары могли разводиться по сотне различных причин и поводов.