Помоги проекту - поделись книгой:
Вот и все органы марсианина. Человеку может показаться странным, что у марсиан совершенно не оказалось никаких признаков сложного пищеварительного аппарата, составляющего одну из главнейших частей нашего организма. Они состояли из одной головы. У них не было внутренностей. Они не ели, не переваривали пищи. Вместо этого они брали свежую живую кровь других существ и впрыскивали ее в свои вены. Я сам видел, как они это делали, и расскажу об этом в свое время. Чувство отвращения мешает мне подробно описывать то, на что я почти не мог смотреть. Достаточно сказать, что кровь из живого организма, в большинстве случаев из тела человека, при помощи маленькой пипетки впрыскивалась прямо в воспринимающий канал марсианина…
Самая мысль об этом кажется нам ужасной, но в то же время я не могу не думать, насколько отвратительными должны были бы показаться наши плотоядные привычки какому-нибудь понятливому кролику.
Нельзя отрицать физиологических преимуществ подобных впрыскиваний, если вспомнить, как много времени и энергии тратит человек на принятие пищи и пищеварение. Наше тело наполовину состоит из желез, каналов и органов, занятых перегонкой разнородной пищи в кровь. Пищеварительные процессы и их воздействие на нервную систему подрывают наши силы, отражаются на нашей психике. Люди чувствуют себя счастливыми или несчастными в зависимости от того, здоровая или нездоровая у них печень. У марсиан настроение духа не зависит от состояния организма.
Существа, захваченные с Марса в качестве провианта, объясняют отчасти, почему марсиане предпочитали питаться людьми, а не животными. Судя по тем сморщенным останкам, которые попали в людские руки, то были также двуногие существа, со слабо развитой мускулатурой и с хрупким ноздреватым скелетом, вроде ноздреватых губок. Ростом они были около шести футов; имели круглые, прямо поставленные головы с большими глазами в твердых впадинах. Помнится, в каждом цилиндре находилось два или три таких существа; но все они были умерщвлены еще до прибытия на Землю. Впрочем, здесь они все равно погибли бы, так как при первой попытке выпрямиться во весь рост на нашей планете поломали бы себе все кости.
Поскольку я уже занялся этим описанием, то разрешите мне добавить еще некоторые подробности, хотя далеко не все они были замечены и поняты мною во время пребывания в яме. Подробности эти помогут читателю, никогда не видевшему марсиан, составить себе более ясное представление об этих опасных существах.
Их физиологическое устройство странно отличалось от нашего еще тремя особенностями. Их организм не нуждался во сне и вечно бодрствовал, как бодрствует сердце
у спящих людей. Так как они не обладали мышечным механизмом, который требует отдыха, то им не приходилось возмещать сильное мускульное напряжение, и периодическая приостановка сознательной деятельности была им неизвестна. Равным образом почти чуждо им было чувство усталости. На Земле они не могли двигаться без значительных усилий, но даже и здесь до последней минуты они находились в непрерывной деятельности. В течение суток они работали двадцать четыре часа, как, вероятно, работают муравьи.
Затем, сколь это ни странно, между марсианами совсем не существовало половых различий — они размножались путем деления. Точно установлено, что во время войны родился один марсианин: он был найден на теле своего родителя в виде почки, точно чашечка молодой лилии или молодая особь пресноводного полипа.
Здесь стоит отметить, что некий философствующий писатель, впрочем, пользующийся довольно сомнительной научной репутацией, задолго до вторжения марсиан предсказал, что со временем человеческий организм приобретет именно такое строение, какое наблюдалось у пришельцев с Марса. Помнится, его пророчество было напечатано в ноябрьском или декабрьском номере ныне давно прекратившегося издания „Pall Mall Budget“ („Всякая Всячина“) за 1893 год.[9] Вспоминаю также связанную с этим карикатуру, появившуюся в „Punch“ („Петрушка“) — одном из распространеннейших журналов домарсианской эпохи.
Цитируемый мною автор, излагая свою мысль в веселом, игривом тоне, доказывал, что развитие техники должно в конце концов остановить развитие членов человеческого тела, а химическая пища сделает излишним пищеварение. Он утверждал, что волосы, нос, зубы, уши, подбородок не будут более являться характерными чертами человеческого лица и что с течением веков естественный отбор их уничтожит. Только мозг останется действительно необходимым органом. Да еще одна часть тела — рука — имеет шансы пережить другие, потому что рука — „учитель и слуга мозга“. Остальное тело начнет атрофироваться, а руки будут все более и более удлиняться.
Истина сплошь да рядом высказывается под личиной шутки, и марсиане бесспорно являют пример подчинения интеллекту всей животной стороны организма. Мне кажется весьма вероятным, что марсиане произошли от существ, в общем похожих на нас, путем постепенного развития мозга и рук (последние, в конце концов, заменились двумя пучками щупальцев) за счет остального тела. Мозг, лишенный тела, конечно, должен был создать более эгоистичный интеллект, без всяких эмоций, свойственных человеческому существу.
Третье отличие организма марсиан от нашего на первый взгляд может показаться совсем несущественным. Микроорганизмы, возбудители стольких болезней и страданий на Земле, или никогда не появлялись на Марсе, или марсианская санитарная наука уничтожила их много веков тому назад. Сотни недомоганий, лихорадок и прилипчивых болезней, подтачивающих жизнь человека, — чахотка, рак, нарывы и другие болезненные явления — никогда не нарушают их нормального жизненного уклада.
Говоря о различии между жизнью на Земле л на Марсе, я должен упомянуть здесь еще об одном странном явлении, а именно, о красной траве.
Очевидно, растительное царство Марса вместо преобладающего у нас зеленого цвета имеет яркую кроваво-красную окраску. Во всяком случае все те семена, которые марсиане (намеренно или случайно) привезли с собой, давали ростки красного цвета. Впрочем, в борьбе с земными формами только всем известная красная трава достигла некоторого развития; красный вьюн скоро засох, и видели его лишь немногие. Но что касается красной травы, то некоторое время она распространялась изумительно быстро. Она появилась на краях ямы „а третий или четвертый день нашего заключения, и ее побеги, напоминавшие отростки кактуса, образовали карминовую бахрому около нашего треугольного окна. Позднее я видел ее в изобилии по всей стране, особенно вблизи воды.
У марсиан, по-видимому, имеется орган слуха — круглая перепонка на задней стороне головы тела — и глаза, по силе зрения не уступающие нашим; только голубой и фиолетовый цвета, по мнению Филипса, должны казаться им черными. Принято думать, что марсиане сообщались друг с другом при помощи звуков и движений своих щупальцев. Так говорится, например, в весьма талантливой, но слишком поспешно написанной брошюре, автор которой, надо думать, никогда не видел марсиан. Эта брошюра, о которой я уже упоминал, доныне является у нас главным источником сведений о марсианах. Но никто из ныне живущих людей не наблюдал марсиан так близко, как я. Это случилось, правда, не по моему желанию, но все же это несомненно так. Я наблюдал за ними очень внимательно изо дня в день и утверждаю, что сам видел, как четыре, пять и однажды даже шесть марсиан, тяжело двигаясь, выполняли сообща самые тонкие и сложные работы, не обмениваясь ни единым звуком, ни единым жестом. Похожие на крик филина звуки, обычно издаваемые
ими перед едой и лишенные какого бы то ни было выражения, по-моему, вовсе не были сигналами, а объяснялись просто выдыханием воздуха перед вливанием крови. Я претендую на некоторое знакомство с элементарными основами психологии, и я убежден — так твердо, как только можно быть в чем-нибудь убежденным, — что марсиане обменивались мыслями, не произнося никаких слов. Я вынужден допустить это вопреки всем моим предвзятым мнениям: перед нашествием марсиан, если только читатель помнит мои статьи, я высказывался довольно резко против телепатических[10] теорий.
Марсиане не носили никакой одежды. Их понятия о красоте и приличии, естественно, сильно расходятся с нашими. К тому же они не только менее чувствительны к переменам температуры, чем мы, но и перемена давления, по-видимому, не отражается вредно на их здоровье. Но если они и не пользуются одеждой, то их огромное превосходство над людьми заключается, конечно, в других искусственных дополнениях к телу. Мы с нашими велосипедами и роликами, с нашими лилиенталевскими летательными аппаратами, с нашими пушками и штыками и так далее стоим лишь в начале той эволюции, которую уже проделали марсиане. Они стали как бы умами, облекающимися, смотря по надобности, в различные тела, подобно тому как люди меняют одежду, садятся для скорости на велосипед или берут зонт во время дождя. Но во всех аппаратах, построенных марсианами, всего удивительнее отсутствие того, что составляет такую существенную принадлежность всех человеческих достижений в области механики, а именно — отсутствие колеса. Среди всех предметов, доставленных ими на землю, нет даже намека на колесо. А между тем, казалось, можно было бы ожидать, что они употребляют колеса хотя бы для передвижения. В связи с этим интересно отметить, что и на Земле природа совсем не знает колеса и предпочитает ему другие приспособления. Марсиане тоже либо вовсе не знают колеса (это, впрочем, мало вероятно), или, во всяком случае, избегают пользоваться им. Кроме того, они очень редко снабжают свои аппараты неподвижными или относительно неподвижными осями с круговым движением, сосредоточенным в одной плоскости. Почти все соединения в их машинах представляют собой сложную систему скользящих частей, двигающихся на небольших искусно изогнутых подшипниках. Коснувшись этого вопроса, я должен упомянуть и о том, что длинные рычажные соединения в их машинах приводятся в движение подобием мускулатуры из дисков в эластичной оболочке; эти диски поляризуются при пропускании электрического тока и плотно прилегают друг к другу. Следствием такого устройства является странное сходство с движениями живого существа, столь поражающее и ошеломляющее наблюдателя. Такие искусственные мускулы находились в изобилии и в той напоминавшей краба многорукой машине, которая на моих глазах разгружала цилиндр, когда я в первый раз посмотрел в щель. В лучах заходящего солнца она казалась бесконечно более живой, чем лежавшие за ней марсиане, тяжело дышавшие, шевелившие своими щупальцами и еле передвигавшиеся после своего перелета через межпланетное пространство.
Я долго наблюдал при ярком дневном свете за их медлительными движениями и подмечал странные особенности их внешнего облика, пока викарий не напомнил мне о своем присутствии, схватив меня за руку. Я обернулся и увидел его нахмуренное лицо и сжатые губы. Он тоже хотел посмотреть в щель, у которой мог поместиться только один человек. Итак, я был вынужден отказаться от наблюдений за марсианами, пока викарий осуществлял свое законное право.
Когда я снова заглянул в щель, многорукая машина уже приладила все части вынутого из цилиндра аппарата; новая машина была во всем подобна первой. А слева, внизу, тем временем работал какой-то другой не очень большой механизм. Выпуская клубы зеленого дыма, он рыл землю и продвигался вокруг ямы, углубляя и выравнивая ее. Этот механизм и производил тот ритмический шум, от которого содрогалось наше разрушенное убежище. Во время работы он дымил и свистел. Насколько я мог видеть, он действовал самостоятельно, без всякого участия марсианина.
III
Дни заточения
Появление второго боевого треножника отогнало нас от щели и заставило вернуться в судомойню, так как мы боялись, что марсианин со своей вышки заметит нас в нашей засаде. Позднее мы поняли, что опасность быть обнаруженными не так уж велика, ибо глазу, ослепленному солнцем, наше убежище должно было представляться в виде пустой черной дыры. Но первое время, при всяком случайном приближении марсиан, мы, замирая от страха, спасались в судомойню. Однако любопытство наперекор опасности тянуло нас в щели. Теперь я с удивлением вспоминаю, что, несмотря на всю безвыходность нашего положения, — нам грозила или смерть от голода, или другой, еще более ужасный конец, — мы жестоко ссорились из-за страшной привилегии глядеть на марсиан. Мы были способны затеять нелепо-комическую скачку через всю кухню, стараясь обогнать друг друга; при всей нашей боязни произвести малейший шум, мы толкались и лягались, будучи на вершок от гибели.
Мы были совершенно разные люди по характеру, по привычкам, по всему нашему умственному складу. Опасность и заключение еще сильней подчеркивали наше несходство. Еще в Голлифорде викарий своими беспомощными причитаниями и тупой неповоротливостью своего ума опротивел мне нестерпимо. Его бесконечные невнятные монологи мешали мне сосредоточиться и при моем истерическом настроении доводили меня чуть не до припадков. У него было не больше выдержки, чем у глупой старой бабы. Он готов был плакать по целым часам, и я уверен, что он, как ребенок, воображал, будто слезы ему помогут. Даже в темноте он ежеминутно напоминал мне р своем присутствии. Кроме того, он ел гораздо больше меня, и я тщетно напоминал ему, что нам придется оставаться в доме до тех пор, пока марсиане не закончат свою работу в яме, а стало быть, надо беречь провизию, так как это наша единственная надежда на спасение. Он ел и пил помногу после длительных перерывов. Спал мало.
Прошло несколько дней; беззаботность викария и его упорное нежелание вникнуть в мои слова еще более ухудшили наше отчаянное положение. Я принужден был прибегнуть к угрозам, даже к побоям. Это образумило его, но не надолго. Он принадлежал к числу тех хитрых, но слабых, лишенных гордости, трусливых, презренных людей, которые лгут и богу, и людям, и даже себе самим.
Мне неприятно вспоминать и писать об этом, но иначе мой рассказ будет не полон. Те, кому удалось избежать темных и ужасных сторон жизни, не задумаются осудить меня за грубость, за порывы бешенства в последнем акте нашей трагедии; эти люди, конечно, хорошо умеют отличать добро от зла. Но, я полагаю, им вряд ли известно, что человек, измученный пыткой, не может отвечать за себя. Зато всякий, кто сам прошел через мрак и видел скрытые корни вещей, поймет меня и найдет для меня оправдание.
И вот, в то время, как мы с викарием шопотом спорили, вырывали друг у друга пищу и питье, боролись и дрались, снаружи в яме, под беспощадным солнцем этого страшного июня, марсиане налаживали свою непонятную для нас жизнь. Теперь я расскажу о том, что видел. После долгого промежутка я наконец снова завоевал право смотреть в щель и заметил, что к новоприбывшим присоединилось еще трое марсиан с тремя боевыми треножниками и с какими- то новыми приспособлениями, расставленными в стройном порядке вокруг цилиндра. Только что собранная вторая многорукая машина обслуживала какой-то новый аппарат, принесенный одним из треножников. Аппарат этот своими общими очертаниями напоминал жбан для молока, а над ним был укреплен качающийся приемник грушевидной формы; какой-то белый порошок непрерывно сыпался из него в подставленный внизу круглый сосуд.
Вращение шло от одного из щупальцев многорукой машины. Две лопатообразные руки копали глину и бросали куски ее в грушевидный приемник, в то время как третья рука периодически открывала дверцу и удаляла из средней части прибора обожженный кирпич, покрытый нагаром. Четвертое стальное щупальце направляло порошок из котла по коленчатой трубке в какой-то другой приемник, скрытый от меня кучей голубоватой пыли. Из этого невидимого приемника поднималась прямо вверх струйка зеленоватого дыма. Пока я смотрел, многорукая машина с легким музыкальным звоном вдруг, словно подзорную трубу, растянула щупальце, скрытое раньше за кучей глины и казавшееся минуту назад коротким тупым отростком. Секунду спустя щупальце подняло кверху полосу белого алюминия, еще не успевшего остыть и ярко блестевшего, и отложило его в клетку из таких же полос, сложенную у одной стороны ямы. В промежутке между заходом солнца и появлением первых звезд эта проворная машина изготовила не менее сотни таких полос прямо из сырой глины, и куча голубоватой пыли поднялась выше краев ямы.
Контраст между быстрыми и сложными движениями всех этих машин и тяжелой пыхтящей неуклюжестью их владельцев был так велик, что сплошь да рядом живыми казались машины, а не марсиане.
Викарий стоял у щели, когда к яме принесли первых пойманных людей. Я сидел на полу и прислушивался.
Вдруг он отпрянул назад, а я, думая, что нас заметили, замер от ужаса. Он тихонько пробрался ко мне по мусору и присел рядом со мной в темноте, бормоча и показывая что-то пальцами; испуг его сообщился и мне. Движением руки он дал мне понять, что уступает мне щель. Любопытство придало мне храбрости, я встал, перешагнул через викария и прильнул к щели. Сначала я не понял причины его страха. Уже смеркалось, звезды казались крошечными и тусклыми, но яма была освещена зелеными вспышками от машины, изготовлявшей алюминий. Неровные отсветы зеленого огня и двигавшиеся черные смутные тени производили странное впечатление. В воздухе кружились летучие мыши.
Марсиан не было видно за кучей голубовато-зеленой пыли. В одном из углов ямы стоял боевой треножник с укороченными поджатыми ногами. Вдруг среди машинного гула как будто послышались человеческие голоса. Я подумал, что мне померещилось, и сначала не обратил на это внимания.
Я нагнулся, наблюдая за боевым треножником, и только тут окончательно убедился, что в колпаке и впрямь скрывается марсианин. Когда зеленое пламя вспыхнуло ярче, я разглядел его лоснящийся покров и блеск его глаз. Вдруг послышался крик, и я увидел, как длинное щупальце перегнулось за плечо машины к маленькой клетке, висевшей позади нее наподобие гроба. Потом высоко в воздухе поднялось что-то барахтавшееся, какой-то неясный, загадочный предмет, черневший на фоне звездного неба. Когда предмет опустился, то при зеленой вспышке я увидел, что это человек. В течение нескольких секунд я успел его рассмотреть. Это был хорошо одетый, здоровенный, упитанный мужчина средних лет. Три дня назад он, вероятно, занимал видное положение в обществе. Я видел его широко раскрытые глаза и отблеск огня на его пуговицах и часовой цепочке. Он исчез по другую сторону кучи, и одно мгновенье все было тихо, но потом снова послышался жалобный крик и продолжительное ликующее уханье марсиан…
Я присел на кучу мусора, потом вскочил, зажал уши и бросился в судомойню. Викарий, обхватив голову руками, молча пригнулся к полу, взглянул на меня, когда я проходил мимо, всхлипнул, очевидно, вообразив, что я покидаю его, и бросился вслед за мной.
Эту ночь мы провели в судомойне, колеблясь между ужасом и жутким соблазном поглядеть в щель. Я чувствовал, что надо действовать, но тщетно пытался придумать какой-нибудь план бегства. Только на следующий день удалось мне вполне ясно понять создавшееся положение. Я видел, что викарий совершенно не способен рассуждать логично. От всех этих ужасов он стал необычайно порывист, потерял всякое благоразумие и предусмотрительность. В сущности он уже опустился до уровня животного. Мне приходилось рассчитывать исключительно на себя. Обдумав все хладнокровно; я решил, что, несмотря на всю трагичность нашего положения, отчаиваться нечего. Наша главная надежда в том, что марсиане, вероятно, лишь временно расположились в яме. Если они даже превратят ее в свой постоянный лагерь, то и тогда нам может представиться случай к бегству, если только они не сочтут нужным его охранять. Я обдумывал также с большим усердием план подкопа в противоположную от ямы сторону, но здесь нам угрожала опасность очутиться в поле зрения какого-нибудь стоявшего на карауле треножника. Кроме того, подкоп пришлось бы рыть мне одному, — викарий, конечно, был не пригоден для такой работы.
Если память мне не изменяет, я видел, как убили человека, на третий день нашего заключения. То был единственный случай, когда я имел возможность воочию наблюдать, чем питаются марсиане. После этого я больше не приближался к щели в дневные часы.
Я отправился в судомойню, затворил дверь и несколько часов подряд тихонько рыл землю топором. Но когда я прокопал отверстие фута в два глубиной, рыхлая земля с шумом обвалилась, и я не решился копать дальше. Я замер и долго лежал на полу, боясь пошевелиться. После этого я оставил всякую мысль о подкопе.
Марсиане произвели на меня такое сильное впечатление, что я уже почти не надеялся на помощь со стороны людей. Но на четвертую или пятую ночь я услыхал звуки, напоминавшие выстрелы из тяжелых орудий.
Была глубокая ночь, и луна ярко сияла. Марсиане убрали свой экскаватор и куда-то скрылись. Только вдалеке стоял боевой треножник, да на одном из углов ямы многорукая машина продолжала работать как раз под той щелью, сквозь которую я смотрел. В яме было совсем темно, если не считать тех мест, куда падал лунный свет и отблески многорукой машины, которая одна нарушала тишину своим лязганьем.
Ночь была ясная, светлая; луна, единственная из планет, царила на небе. Я услыхал собачий вой, и этот знакомый звук заставил меня насторожиться. Потом я отчетливо различил гул канонады. Я насчитал шесть выстрелов и после долгого перерыва — еще шесть. И это было все.
IV
Смерть викария
Это случилось на шестой день нашего заключения. Я смотрел в щель и вдруг почувствовал, что я один. Вместо того, чтобы стоять рядом и отталкивать меня от щели, викарий почему-то ушел в судомойню. Мне показалось это подозрительным. Проворно, но беззвучно ступая, я вернулся в судомойню. В темноте я услыхал, что викарий пьет. Я протянул руку в темноту, и мои пальцы нащупали бутылку бургонского.
Несколько минут мы боролись. Бутылка упала и разбилась. Я выпустил викария и выпрямился. Мы стояли, тяжело дыша, готовые к новой схватке. Наконец я встал между ним и запасом провизии и сказал, что решил установить дисциплину. Я разделил весь оставшийся запас на части с таким расчетом, чтобы хватило на десять дней. На другой день викарий сделал попытку снова подобраться к пище. Я дремал, но сразу встрепенулся. Весь день и всю ночь мы просидели друг против друга; я сильно утомился, но не уступал, викарий плакал и жаловался на голод. Я знаю, что мы провели так одну ночь и один день, но мне казалось тогда, — кажется и теперь, — что прошла целая вечность.
Несходство наших характеров привело наконец к открытому столкновению. В течение двух долгих дней мы перебранивались вполголоса, спорили, обвиняли друг друга. Иногда я терял самообладание и колотил его; иногда пытался действовать лаской и убеждением; однажды я даже попробовал соблазнить его последней бутылкой бургонского: в кухне стоял насос для откачивания дождевой воды, при помощи которого я мог утолять жажду. Но ни уговоры, ни угрозы не привели ни к чему: видимо, викарий совсем потерял рассудок. Он не прекращал попыток захватить провизию и разговаривал вслух сам с собой. Он держался очень неосторожно, — каждую минуту нас могли обнаружить. Скоро я понял, что он помешался, что моим единственным товарищем в этом тесном заточении был сумасшедший. Теперь я склонен думать, что и сам я в то время был отчасти не в своем уме. Меня мучили нелепые, безобразные кошмары. Но, как это ни странно, быть может, сумасшествие викария послужило мне предостережением: я взял себя в руки и потому сохранил рассудок.
На восьмой день викарий начал говорить громко, и я никак не мог удержать поток его красноречия.
— Праведен гнев твой, о господи! — повторял он поминутно, — праведен. Наложи кару твою на меня и на всех, кто со мною. Согрешили мы и впали в нечестие. Нищета была всюду и скорбь, бедняка попирали во прахе, а я потакал этому. Я проповедывал безумие, боже мой, безумие века сего, когда я должен был восстать, хотя бы и смерть мне грозила, и призвать их к покаянию. К покаянию угнетателей бедного и нищего.
Потом он снова вспоминал о провизии, к которой я не допускал его, надоедал мне клянчил, плакал, угрожал. Наконец он начал повышать голос; я умолял его замолчать; тогда он понял, что может держать меня в руках, и стал грозить, что поднимет крик и привлечет внимание марсиан. На первых порах это испугало меня. Но моя уступчивость уменьшила бы наши шансы на спасенье. Я не слишком верил его застращиваниям, хотя и считал его способным на самую безумную выходку. В тот день, по крайней мере, он не привел в исполнение своей угрозы. Но он продолжал разглагольствовать, постепенно повышая голос, в течение восьмого и девятого дней — это были проклятия и мольбы, перемешанные с покаянными возгласами о недостойном служении богу. Мне стало жаль его. Но, отоспавшись немного, он снова начал говорить так громко, что я вынужден был принять какие-нибудь меры.
— Молчите, молчите, — заклинал я.
Он стал на колени; до тех пор он сидел на корточках в темноте возле медной посуды.
— Я слишком долго молчал! — крикнул он так громко, что его, казалось, не могли не услышать в яме. — Но теперь я должен свидетельствовать. Горе этому нечестивому граду! Горе! Горе! Горе! Горе обитателям Земли, ибо уже прозвучала труба!..
— Тише, — прошептал я, вскакивая на ноги и холодея от ужаса при мысли, что марсиане услышат нас. — Ради бога.
— Нет! — заорал во все горло викарий, тоже поднявшись и простирая руки. — Слово господне на устах моих!
В три прыжка он был у двери в кухню.
— Я должен свидетельствовать. Я иду. Я и так уже слишком долго медлил.
Я протянул руку и нащупал сечку для мяса, висевшую на стене. В один миг я настиг его. Я рассвирепел от страха. Я нагнал его прежде, чем он успел добежать до середины кухни. Уступая последнему порыву человеколюбия, я обернул острие кверху и ударил его тупой стороной. Он ничком упал на пол. Я споткнулся о его тело и остановился, тяжело дыша. Он лежал неподвижно.
Вдруг я услышал снаружи возню и стук осыпающейся штукатурки; треугольное отверстие в стене потемнело. Я взглянул вверх и увидел, что нижняя часть многорукой машины медленно входит в пролом стены. Одно из сокращавшихся щупальцев извивалось среди обломков. Показалось второе щупальце, скользившее по рухнувшим балкам. Я оцепенел от ужаса. Потом у края отверстия, позади особого рода стеклянной пластинки, я увидел, с позволения сказать, лицо и большие темные глаза марсианина. Щупальце, как длинная металлическая змея, медленно вползало в дыру.
Я отскочил, споткнулся о тело викария и остановился у двери судомойни. Щупальце просунулось на два метра в кухню, извиваясь и поворачиваясь. Несколько секунд я стоял, как зачарованный, глядя на его медленное порывистое продвижение. Потом, тихо вскрикнув от страха, я пробежал через судомойню. Я весь дрожал и едва мог держаться на ногах. Я открыл дверь в угольный чулан и стоял
там в темноте, глядя через щель двери в кухню и прислушиваясь. Заметил ли меня марсианин? Что он там делает?
В кухне что-то двигалось, задевало о стены с легким металлическим побрякиванием, точно связка ключей на кольце. Какое-то тяжелое тело — я слишком хорошо знал, какое именно, — проволокли по полу в отверстие. Уступая непобедимому соблазну, я подошел к двери и выглянул. В треугольном освещенном солнцем отверстии я увидел марсианина на многорукой машине; он внимательно рассматривал голову викария. Я сразу же подумал, что марсианин догадается о моем присутствии по рубцу от удара, который я нанес.
Я вполз обратно в угольный чулан, затворил дверь и в темноте стал по возможности бесшумно зарываться в дрова и в уголь. То и дело я замирал на месте без движения, прислушиваясь, не ввел ли снова марсианин свое щупальце в отверстие.
Вдруг легкое металлическое побрякивание возобновилось. Щупальце медленно двигалось по кухне. Все ближе и ближе. Вот оно уже в судомойне. Я надеялся, что щупальце не дотянется до меня. Щупальце царапнуло по двери чулана. Наступила целая вечность почти нестерпимого ожидания; я услышал, как стукнула щеколда. Он отыскал дверь. Марсианин понимает, что такое дверь.
Щупальце провозилось со щеколдой около минуты; потом дверь отворилась.
В темноте я мог разглядеть это металлическое щупальце, несколько напоминавшее слоновый хобот. Оно приближалось ко мне, трогало и ощупывало стену, куски угля, дрова и потолок. Это был какой-то темный червяк, поворачивавший свою слепую голову туда и сюда.
Щупальце коснулось моего каблука. Я чуть не закричал, но сдержался, укусив себя за руку. С минуту все было тихо, я уже начинал думать, что оно удалилось. Вдруг, неожиданно щелкнув, оно схватило что-то — мне почудилось, что меня, — и как будто стало выползать из погреба. Я не был вполне в этом уверен. Очевидно, оно захватило кусок угля.
Я воспользовался случаем, чтобы немного изменить чрезвычайно неудобное положение моего тела, и прислушался.
Вдруг я снова услыхал знакомое побрякиванье. Щупальце приближалось ко мне. Медленно, очень медленно, царапая стены и постукивая по мебели.
Я не знал, дотянется оно до меня, или нет. Вдруг сильным и коротким ударом оно захлопнуло дверь угольного чулана. Я слышал, как оно заходило по кладовой, слышал, как передвигались жестянки с бисквитами, как разбилась бутылка. Потом новый удар в дверь чулана. Потом тишина, перешедшая в томительное ожидание.
Щупальце ушло? Да, как будто.
Оно не возвращалось больше в судомойню; но я пролежал весь десятый день в темноте, зарывшись в угле и дровах, не смея выползти, чтобы напиться, хотя меня страшно томила жажда. Только на одиннадцатый день я рискнул покинуть свое убежище.
V
Тишина
Прежде чем войти в кладовую, я затворил дверь из кухни в судомойню. Но кладовая была пуста; провизия вся исчезла — до последнего куска. Очевидно, марсианин взял все. Сначала я впал в отчаяние. Я ничего не ел и не пил в течение одиннадцатого и двенадцатого дня.
Губы и глотка у меня пересохли. Я страшно ослабел. Я сидел в темной судомойне в полном отчаянии. Думал я только о еде. Мне пришло в голову, что я оглох, так как привычные звуки со стороны ямы совершенно стихли. Я не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы бесшумно подползти к щели в кухне, иначе я бы это сделал.
На двенадцатый день горло мое так пересохло от жажды, что я, рискуя привлечь внимание марсиан, привел в действие скрипучий насос над раковиной и добыл стакана два мутной, темноватой жидкости. Питье подкрепило меня, и я несколько приободрился, видя, что шум насоса не заставил щупальце появиться вновь.
Поделиться книгой: