Брожу по ветреному саду. Шумят багровые листы. Пройдусь, вернусь, у клумбы сяду, Гляжу на дали с высоты. Как осенью красивы зори, Когда и золото, и сталь Изнемогают в равном споре И льют прохладу и печаль! Как осенью красивы думы! В душе и горше, и сильней Под эти золотые шумы Воспоминанье нежных дней. Давно ли вместе, ах, давно ли Мы пили дней июльских тишь? О время, время, ты бежишь, Ты непокорно нашей воле! Я милые следы найду, Скажу прости былым отрадам. Пусть стынут на скамье в саду Два сердца, вырезаны рядом… «Сердцу каждому внятен…»
Маме моей
Сердцу каждому внятен Смертный зов в октябре. Без просвета, без пятен Небо в белой коре. Стынет зябкое поле, И ни ветер, ни дождь Не спугнут уже боле Воронья голых рощ. Но не страшно, не больно… Целый день средь дорог Так протяжно и вольно Смерть трубит в белый рог. «Кто знает сумерки в глуши?..»
Кто знает сумерки в глуши? Так долог день. Читать устанешь. Побродишь в комнатах в тиши И у окна без думы встанешь. Над речкой церковь. Дальше — поле, Снега, снега… За ними лес. Опять снега. Растут все боле, До самых пасмурных небес. Беззвездный, серый вечер стынет, Придвинул тени на снегу, И ждешь, когда еще придвинет Последнюю на берегу. Уже темно. Фонарик бледный Во тьме затеплил желтый глаз, Унылый сторож жизни бедной, Бессонно стерегущий нас. Вот бубенец звенит дорожный. В пыли метельной пролетел Ямщик с кибиткою. Запел И оборвался звон тревожный. Звенит над полем высоко, Все тише, тише… Реже, реже… Есть где-то жизнь, но далеко! Есть где-то счастие, но где же?.. В Москве
Как на бульварах весело средь снега белого, Как тонко в небе кружево заиндевелое! В сугробах первых улица, светло затихшая, И церковь с колоколенкой, в снегу поникшая. Как четко слово каждое. Прохожий косится, И смех нежданно-радостный светло разносится. Иду знакомой улицей. В садах от инея Пышней и толще кажутся деревья синие. А в небе солнце белое едва туманится, И белый день так призрачно, так долго тянется. «Мороз затуманил широкие окна…»
Мороз затуманил широкие окна, В узор перевиты цветы и волокна. Дохни в уголок горячо, осторожно, В отталом стекле увидать тогда можно, Какой нынче праздник земле уготован, Как светел наш сад, в серебро весь закован, Как там, в небесах, и багряно, и ало, Морозное солнце над крышами встало. «Засыпаю рано, как дети…»
Засыпаю рано, как дети, Просыпаюсь с первыми птицами, И стихи пишу на рассвете, И в тетрадь между страницами, Как закладку красного шелка, Я кладу виноградный лист. Разгорается золотом щелка Между ставнями. Белый батист Занавески ветер колышет, Словно утро в окно мое дышит Благовоньем долин И о новой заре лепечет. Встать. Холодной воды кувшин Опрокинуть на сонные плечи, Чтобы утра веселый озноб Залил светом ночные трещинки. А потом так запеть, чтобы песни потоп Всех дроздов затопил в орешнике! «Сухой и серый лист маслины…»
Сухой и серый лист маслины, Кружащий по дороге низко, И пар, висящий над долиной, — Все говорит, что море близко. У хижин рыбаков темнеют Черно-просмоленные сетки. Иду и жду, когда повеет В лицо соленый ветер крепкий. И сладок путнику бывает Привал у вод прохладно-синих, Где море в голубых пустынях Полдневный солнца шар качает. «Уже пушистый хохолок…»
Уже пушистый хохолок На кукурузах зацветает, Уже утрами залетает За ставни бодрый холодок, — А розы все еще в цвету, Как чудо радостное юга. И вечерами на мосту Целует рыбака подруга. И медлит солнце на холмах, На золотых струях Гаронны, Покуда осень, как монах, Кладет смиренные поклоны. Прогулка с сыном
Булонский лес осенним утром, Туман, прохлада и роса, И солнце, вялым перламутром Плывущее на небеса. Красива ранняя прогулка, Когда сентябрь зажег костры. Шаги в аллеях слышны гулко, И камни гравия остры. Мне мил осенний холод зрелый. Иду я с мальчиком моим По этим светлым, опустелым, Дорогам влажно-золотым. Лелея творческую скуку, Мне хорошо без слов брести И друга маленькую руку В своей, уверенной, нести. «Босоногий мальчик смуглый…»
Босоногий мальчик смуглый Топчет спелый виноград. Сок стекает в желоб круглый. В темных бочках бродит яд. Наклонись-ка! Не отрада ль Слышать ухом жаркий гул, Словно лавы виноградарь С кислой пеной зачерпнул! Над сараем зной и мухи. Пусть. Ведь сказано давно: Если дни и ночи сухи — Будет доброе вино. 23 сентября 1921 «С севера — болота и леса…»
С севера — болота и леса, С юга — степи, с запада — Карпаты, Тусклая над морем полоса — Балтики зловещие закаты. А с востока — дали, дали, дали, Зори, ветер, песни, облака, Золото и сосны на Урале И руды железная река. Ходят в реках рыбы-исполины, Рыщут в пущах злые кабаны, Стонет в поле голос лебединый, Дикий голос воли и весны. Зреет в небе, зреет, словно колос, Узкая медовая луна… Помнит сердце, помнит! Укололось Памятью на вечны времена. Видно, не забыть уж мне до гроба Этого хмельного пития, Что испили мы с тобою оба, Родина моя! Декабрь 1920. Париж Свет уединенный
(1906–1921)
«Звуки колыбельные доносятся ко мне…»
Звуки колыбельные доносятся ко мне. Чей-то голос ласковый задумчиво звенит, Сказку монотонную кому-то говорит… Тени расплываются, сливаются во мгле. У окна раскрытого задумалась весна, И заря вечерняя с далекой высоты Бросила последние, багряные цветы, И неслышно в комнаты спустилась тишина. Смолкла сказка длинная… Затихла… Вот опять Зазвенела в сумраке бледнеющего дня. Голос тихий, ласковый баюкает меня… Чей он? Разве знаю я и разве надо знать? «И мне горит звезда в пустынном мире…»
И мне горит звезда в пустынном мире, И мне грозит стрела на бранном поле, И мне готов венок на каждом пире, И мне вскипает горечь в каждой боли. Не затеряешь, смерть, меня вовеки! Я — эхо, брошенное с гор в долины. Да повторюсь я в каждом человеке, Как новый взлет волны, всегда единой. 1915 «Как много рассказать без слова…»
Как много рассказать без слова Пустые звуки могут мне! Шаги прохожего ночного, Когда не спится в тишине, Часов на ратуше немецкой Звенящая раздумно медь, Случайный вальс, пустой и светский, Иль нищий, пробующий петь. Когда же полночь мне доносит Гудки далеких поездов, Как беспокойно сердце просит, Как бедный мир желанно нов! «Начало жизни было — звук…»
Памяти Скрябина
Начало жизни было — звук. Спираль во мгле гудела, пела, Торжественный сужая круг, Пока ядро не затвердело. И все оцепенело вдруг. Но в жилах недр, в глубинах тела Звук воплотился в сердца стук, И в пульс, и в ритм вселенной целой. И стала сердцевиной твердь, Цветущей, грубой плотью звука. И стала музыка порукой Того, что мы вернемся в смерть. Что нас умчат спирали звенья Обратно в звук, в развоплощенье. 1916–1955 «Для каждого есть в мире звук…»
А. Н. Толстому
Для каждого есть в мире звук, Единственный, неповторенный. Его в пути услышишь вдруг И, дрогнув, ждешь завороженный. Одним звучат колокола Воспоминанием сладчайшим, Другим — звенящая игла Цикад над деревенской чащей. Поющий рог, шумящий лист, Органа гул, простой и строгий, Разбойничий, недобрый свист Над темной полевой дорогой. Шагов бессонный стук в ночи, Морей тяжелое дыханье, И все струи и все ключи Пронзают бедное сознанье. А мне одна поет краса! То рокоча, то замирая, Кристальной фуги голоса Звенят воспоминаньем рая. О, строгий, солнечный уют! Я слышу: в звуках этих голых Четыре ангела поют — Два огорченных, два веселых. Весна 1916 «Когда последнее настигло увяданье…»
Когда последнее настигло увяданье И тень зловещая сокрыла милый свет, Расцвел негаданно мой алый, вешний цвет, Благоухает он — и нет ему названья. Так, на развалинах, на каждом пепелище Ведет к расцвету нас последняя печаль. Благословенен час, когда земли не жаль, Когда бесстрашен взлет души свободной, нищей. «Не с теми я, кто жизнь встречает…»
Не с теми я, кто жизнь встречает, Как равную своей мечте, Кто в достиженьях замедляет Разбег к заоблачной черте, Кто видит в мире только вещи, Кто не провидит через них Предчувствий тягостных своих Смысл и печальный, и зловещий. Но чужды мне и те, что в мире Как стран заоблачных гонцы. Мне не по силам их венцы И золото на их порфире. Иду одна по бездорожью, Томясь, предчувствуя, грустя. Иду, бреду в селенье божье, Его заблудшее дитя… «Амур откормленный, любви гонец крылатый!..»
Амур откормленный, любви гонец крылатый! Ужели и моих томлений ты вожатый? Не верю. Ты, любовь, печальница моя, Пришла незваная. Согрета тайно я Твоей улыбкою и благостной, и строгой. Ты шла нагорною, пустынною дорогой, Остановилася в пути, как странник дальний, И глянула в глаза и грозно, и печально. «О, как согласно еще пылает…»
О, как согласно еще пылает Твой свет закатный, мой свет восходный! А ночь разлуку нам возвещает Звездой бессонной, звездой походной. Прощай, любимый, прощай, единый! Уж гаснет пламень роскошно-праздный, В лицо повеял мне ветр пустынный, И путь нам разный, и посох разный. «Я вспомнила наш вечер первый…»
Я вспомнила наш вечер первый, Неву и быстрый бег коней. Дворцы, сады… Во мгле аллей Фигуру каменной Минервы. На мост въезжали, помню, шагом. Ты волоса мне целовал, Когда их ветр душистым флагом В осеннем буйстве развевал. Была свободнее и чище Неутоленная любовь. Зачем мы утоленья ищем И разбиваем сердце вновь? «Когда подругою небесной…»
Когда подругою небесной Зовет меня влюбленный друг, — Какою бурею телесной Ему ответствует мой дух! Какою ревностью горячей Душа к земле пригвождена! Не называй меня иначе,— Я только смертная жена. Я знаю пыльные дороги, На милой коже тлен и тень, И каждый пестрый и убогий, Закату обреченный день, И все блаженные юродства Неутоляющей любви, Когда два духа ищут сходства В одной судьбе, в одной крови. Благословим светло и просто Земное, горькое вино, Пока иным в тиши погоста Нам причаститься не дано. Февраль 1918. Москва «Подумала я о родном человеке…»
Подумала я о родном человеке, Целуя его утомленные руки: И ты ведь их сложишь навеки, навеки, И нам не осилить последней разлуки. Как смертных сближает земная усталость, Как всех нас равняет одна неизбежность! Мне душу расширила новая жалость, И новая близость, и новая нежность. И дико мне было припомнить, что гложет Любовь нашу горечь, напрасные муки. О, будем любить, пока смерть не уложит На сердце ненужном ненужные руки! «Так суждено преданьем, чтобы…»
Так суждено преданьем, чтобы У русской девы первый хмель Одни лелеяли сугробы, Румяный холод да метель. И мне раскрылись колыбелью Глухой Олонии снега В краю, где сумрачною елью Озер синеют берега, Где невеселые просторы Лишь ветер мерит да ямщик, Когда, косясь на волчьи норы, Проносят кони напрямик. Не потому ль — всем розам юга И всем обычаям назло — В снегах, покуда пела вьюга, Впервые сердце расцвело! И чем смиреннее и туже В бутон был скручен строгий цвет, Тем горячей румянит стужа Его негаданный расцвет! Январь 1917. Москва «Мороз оледенил дорогу…»
Мороз оледенил дорогу. Ты мне сказал: «Не упади», И шел, заботливый и строгий, Держа мой локоть у груди. Собаки лаяли за речкой, И над деревней стыл дымок, Растянут в синее колечко. Со мною в ногу ты не мог Попасть, и мы смеялись оба. Остановились, обнялись… И буду помнить я до гроба, Как два дыханья поднялись, Свились, и на морозе ровно Теплело облачко двух душ. И я подумала любовно: — И там мы вместе, милый муж! Январь 1918. Москва «Над дымным храпом рысака…»
Над дымным храпом рысака Вздымает ветер облака. В глухую ночь, в туманы, в снег Уносит сани легкий бег. Ни шевельнуться, ни вздохнуть — Холодный воздух режет грудь. Во мраке дачи и сады, И запах снега и воды. О, пожалей, остановись, Уйми коней лихую рысь! Но тверже за спиной рука, Все громче посвист ямщика, Все безнадежней, все нежней Звенят бубенчики коней, — И сумасшедшая луна В глазах твоих отражена. 1915 «Алексей — с гор вода!..»
Алексей — Человек божий,
с гор вода.
Календарь, 17 марта Алексей — с гор вода! Стала я на ломкой льдине, И несет меня — куда? — Ветер звонкий, ветер синий. Алексей — с гор вода! Ах, не страшно, если тает Под ногой кусочек льда, Если сердце утопает! 1918 «Вторая неделя поста…»
Вторая неделя поста, А здесь уж забыли о стужах. В деревьях сквозит чернота, И голубь полощется в лужах. А в милой Москве еще снег, Звон великопостный и тихий, И санок раскидистый бег В сугробах широкой Плющихи. Теперь бы пойти на Арбат Дорогою нашей всегдашней! Над городом галки кричат, Кружа́т над кремлевскою башней. Ты помнишь наш путь снеговой, Счастливый и грустный немножко, Вдоль старенькой церкви смешной, — Николы на Куриих Ножках? Любовь и раздумье. Снежок. И вдруг, неожиданно, шалость, И шуба твоя, как мешок… Запомнилась каждая малость: Медовый дымок табака,— (Я к кэпстену знаю привычку),— И то, как застыла рука, — Лень было надеть рукавичку… Затоптан другими наш след, Счастливая наша дорожка, Но имени сладостней нет — Николы на Куриих Ножках! Март 1919. Одесса «Звенел росою юный стих мой…»
Звенел росою юный стих мой И музыкой в семнадцать лет. Неприхотлив и прост поэт, Воспламененный первой рифмой. Но лишь хореи золотые Взнуздали жизнь, — она мертва! Окаменев, лежат слова, Всем грузом плоти налитые. И все бессильнее закреп Над зыбью духа непослушной. О слово, неподвижный склеп, Тебе ль хранить огонь воздушный! Март 1919. Одесса Болезнь
Покрой мне ноги теплым пледом, И рядом сядь, и руку дай, И будет с ласковым соседом Малиновый мне сладок чай. Пускай жарок, едва заметный, Гудит свинцом в моей руке, — Я нежности ветхозаветной Прохладу чую на щеке. Все меньше слов, все меньше силы, Я вздохом говорю с тобой, И словно воздух льется в жилы, Невыразимо голубой! Февраль 1919. Одесса «Как много на лице зажглось…»
Сестре
Как много на лице зажглось Смешных веснушек золотистых. И ландыша фарфор душистый В девичьем узелке волос. Прикрыв рукою загорелой Глаза, ты в поле смотришь, вдаль… Морщинкой детскою, несмелой У милых губ легла печаль. А там, в полях, устав от зноя, Пылит дорогу чей-то конь, И мимо, мимо… Солнце злое Льет белый, медленный огонь. Запомню этот деревенский Горячий день, весну и даль, И нежных губ, еще не женских, Еще бесслезную печаль! «Напрасно мертвый бледный лик…»
П. Д. Успенскому
Напрасно мертвый бледный лик Нас пустотой своей тревожит. Что было хоть единый миг, Не быть уж никогда не может! Мы оживляли бледный тлен, А ныне смерть над ним владычит. Пускай в сомнительный свой плен Несуществующее кличет! О смерть, угрюмый Дон-Кихот, Воюй, коси живые тени! Освобожденная, взойдет Душа на новые ступени… «День прошел, да мало толку!..»
День прошел, да мало толку! Потушили в зале елку. Спит, забытый на верхушке, Ангел, бледный от луны. Золотой орешек с елки Положу я под подушку — Будут радостные сны. В час урочный скрипнет дверца — Это сон взойдет и ляжет К изголовью моему. — Спи, мой ангел, — тихо скажет. Золотой орешек-сердце Положу на грудь ему. «Шатается по горенке…»
Шатается по горенке, Не сыщет уголка Сестрица некрещеная, Бессонная тоска. Присядет возле ног моих, Колени обовьет, Бормочет мне знакомый стих И все поет, поет. И руки бесприютные Все прячет мне на грудь, Глядит глазами смутными, Раскосыми чуть-чуть… «Как высказать себя в любви?..»
Как высказать себя в любви? Не доверяй зовущим взглядам. Знакомым сердце не зови, С тобою бьющееся рядом. Среди людей, в мельканье дней, Спроси себя, кого ты знаешь? Ах, в мертвый хоровод теней Живые руки ты вплетаешь! И кто мне скажет, что ищу У милых глаз в лазури темной? Овеяна их тишью дремной, О чем томительно грущу? Хочу ли тайной жизни реку В колодцы светлые замкнуть? О, если б ведать трудный путь От человека к человеку! «Надеть бы шапку-невидимку…»
Надеть бы шапку-невидимку И через жизнь пройти бы так! Не тронут люди нелюдимку, Ведь ей никто ни друг, ни враг. Ведет раздумье и раздолье Ее в скитаньях далеко. Неуязвимо сердце болью, Глаза раскрыты широко. И есть ли что мудрее, люди, — Так, молча, пронести в тиши На приговор последних судей Неискаженный лик души! «Рвануло грудь, и подхватила…»
Рвануло грудь, и подхватила, Запела гулкая свирель. Я видела, как уронила Былые руки на постель. Я видела, как муж, рыдая, Сжал тело мертвое мое. И все качнулось, в свете тая. Так вот оно — небытие! Вздохнуть хотела бы — нет дыхания, Взглянуть хотела бы — забыла взор. Как шумы вод — земли восклицания, Как эхо — гонятся вслед рыдания, Костяшки слов, панихиды хор, И вопль, как нож: ах, что же это! Вопль без ответа Далеко где-то. И вот по воздуху, по синему — Спираль, развернутая в линию, Я льюсь, я ширюсь, я звеню Навстречу гулкому огню. Меня качают звоны, гуды, И музыки громо́вой груды Встречают радостной грозой Новорожденный голос мой. «Проволочив гремучий хвост…»
Проволочив гремучий хвост Немало верст по курским шпалам, Промчал наш поезд утром алым Через Оку железный мост. И в поле стал, на полустанке. В купе — светло, а у окна — Стеклянный голос коноплянки, Заря, прохлада и весна… Нет ни души. С реки доносит Туманы ила и песков, Да баба милостыню просит С пучком убогих васильков. Но, боже мой, каким ответом И отзвуком единый раз На бедном полустанке этом Вся молодость моя зажглась! Озноб зари, весны и счастья… Там в поле было суждено Мне жизни первое причастье, И не повто́рится оно! 9 октября 1921. Камб «О, беспощадная, унылая угроза…»
О, беспощадная, унылая угроза Трех этих слов — В последний раз! Когда сентябрьская пылает роза Среди ветров В последний раз. День отгорел и снял свои уборы, Вздохни о нем! Слетает ночь на темные просторы, Шумит крылом В последний раз! И цвет, и звук, и в небе струйка дыма, И ветра взмах, В окне лицо, которое любимо, Лицо в слезах — В последний раз! И был ли день, еще не схороненный В грядущем дне, И был ли час? И даже ты, мой свет уединенный, Ты светишь мне В последний раз! Ах, все вокруг живет так мало, мало, Спешит цвести! Вот было, есть, и вот уж прошлым стало… Прости, прости, В последний раз! Осень 1914 От лукавого
(1906–1921)
«Не окрылить крылом плеча мне правого…»
Не окрылить крылом плеча мне правого, Когда на левом волочу грехи. Не искушай, — я знаю, от лукавого И голод мой, и жажда, и стихи. Не ангелом-хранителем хранима я, — Мечта-кликуша за руку ведет, И купина твоя неопалимая Не для меня пылает и цветет. Кто говорил об упоенье вымысла? Благословлял поэзии дары? Ах, ни одна душа еще не вынесла Бесследно этой дьявольской игры! Мое начало
Нет, не грядущее мне дико, А прошлое небытие! Ужель с младенческого крика Возникновение мое? Меня иному память учит. Пусть жизнь из мрака начата, Порой томит ее и мучит Воспоминания тщета. И часто по дороге древней Я духом возвращаюсь вспять, Чтоб проследить мой путь кочевный И нить в прошедшем оборвать. Но нет конца ей, вдаль бегущей… И я, раздумьем жизнь дробя, На миг и в прошлом, как в грядущем, Теряю в вечности себя! «Когда архангела труба…»
Когда архангела труба Из гроба нас подымет пением, Одна нас поведет судьба По рассветающим селениям. И там, на берегах реки, Где рай цветет нам уготованный, Не выпущу твоей руки, Когда-то на земле целованной. Мы сядем рядом, в стороне От серафимов, от прославленных, И будем помнить о земле, О всех следах, на ней оставленных… 1914 «Любовь, любовь, небесный воин!..»
Любовь, любовь, небесный воин! Куда летит твое копье? Кто гнева дивного достоин? Кто примет в сердце острие? Ах, я боюсь, что мимо, мимо Летит благословенный гнев! О, будь, любовь, неумолима Ко мне, надменнейшей из дев! Твоих небесных своеволий Возжаждала душа моя. Дай гибели, дай сердцу боли Пронзающего острия! «Мое смирение лукаво…»
Мое смирение лукаво, Моя покорность лишь до срока. Струит горячую отраву Мое подземное сирокко. И будет сердце взрыву радо, Я в бурю, в ночь раскрою двери. Пойми меня, мне надо, надо Освобождающей потери! О час безрадостный, безбольный! Взлетает дух, и нищ, и светел, И гонит ветер своевольный Вослед за ним остывший пепел. 1915. Москва «Высокомерная молодость…»
Высокомерная молодость, Я о тебе не жалею! Полное пены и холода Сердце беречь для кого? Близится полдень мой с грозами, Весь в плодоносном цветении. Вижу — с блаженными розами Колос и терн перевит. Пусть не одною усладою — Убылью, горечью тления, Смертною тянет прохладою Из расцветающих недр, — Радуйся, к жертве готовое, На острие вознесенное, Зрей и цвети, исступленно Сердце, и падай, как плод! Декабрь 1917. Москва «Таро — египетские карты…»
Таро — египетские карты — Я разложила на полу. Здесь мудрость темная Астарты, — Цветы, приросшие к жезлу, Мечи и кубки… Символ древний, К стихиям мира тайный ключ, Цветы и лев у ног царевны, И голубой астральный луч. В фигурах, сложенных искусно, Здесь в треугольник, там в венок, Мне говорили, светит тускло Наследной истины намек. Но разве мир не одинаков В веках, и ныне, и всегда, От каббалы халдейских знаков До неба, где горит звезда? Все та же мудрость, мудрость праха, И в ней все тот же наш двойник — Тоски, бессилия и страха Через века глядящий лик. «Фаусту прикидывался пуделем…»
