Помоги проекту - поделись книгой:
Многие решили, что Перро писал сказку под впечатлением от голодных лет во Франции второй половины XVII в. «Гензель и Гретель» тоже связали с периодом Великого голода 1315–1321 гг., когда были зафиксированы случаи каннибализма. Если выискивать основания для всех таких сказок, придется всерьез проштудировать европейскую историю.
В сказке мадам д’Онуа страдающие от бедности король и королева бросают своих дочерей на лугу, но младшая из них по прозвищу Замарашка заранее берет у феи, своей крестной матери, волшебный клубок и угольки. В третий раз она сыплет на землю горох, и его склевывают птицы. Дело происходит не в лесу, подходящего дерева нигде нет, поэтому сестры находят чудо-желудь и сажают его в землю. Мигом вырастает дуб, с верхушки которого виден ослепительный замок. В замке живет чета огров. Пока муж и жена решают, кому первым кушать девушек, те прислуживают по дому. В одно прекрасное утро Замарашка расправляется с обоими хозяевами: огра впихивает в печь, а его супруге отрезает голову, когда та причесывается. Далее сюжет развивается по типу AT 510А («Золушка»). Как видим, у мадам д’Онуа появилась печь, а брата и сестру (братьев) сменили сестры.
Мотив гибели детей врага имеется в другой сказке мадам д’Онуа, зависящей от Базиле. Семейство огров удочеряет маленькую принцессу, выжившую в кораблекрушении. Спустя годы принцесса находит на берегу потерпевшего крушение принца, своего кузена. Поскольку огры кормятся тем, что выбросит море, девушка прячет юношу в пещере, но он по неосторожности попадает в плен. Принцесса меняет головные уборы, и вместо принца огры съедают своего сына, которого прочили в женихи доброй принцессе.
Вот так и образовался тип 327В, отрицательными героями которого стали огры. Кроме мужского рода ogres, Перро использует и женский — ogresse. Базиле же употребляет неаполитанское слово huorco, встречающееся у Фацио дельи Уберти (XIV в.), Луиджи Пульчи (1432–1484) и Лудовико Ариосто (1474–1533). В испанском фольклоре под именем Огсо фигурировал одноглазый дикий человек, карнавальный циклоп [135]. Согласно разным гипотезам, Ogre происходит от римского бога смерти, правителя загробного мира Оркуса, или Орка (Orcus; отсюда русские выражения «Орковые поля» или «Орковые страны»), библейских имен Гог и Магог, греческого бога Эагра (???????), отца Орфея.
Но этот великан-людоед может иметь и северное происхождение, которое подтверждается его сходством с норвежскими троллями. Древнеанглийское orcneas встречается в поэме «Беовульф» наряду с gigantas: «…чудищ подводных и древних гигантов, восставших на Бога» [136]. Кретьен де Труа (1135–1183) в романе «Персеваль» говорит о королевстве Logres (валлийское Lloegr, то есть королевство короля Артура — Англия), которое было когда-то царством огров (ogres). Возможно, Кретьен имел в виду тех гигантов (gygantibus), что населяли остров Альбион до прибытия туда троянцев Брута. Их упоминает Гальфрид Монмутский (1100–1155) в «Истории королей Британии»: «Остров тот средь зыбей гигантами был обитаем» [137]. Гальфрид употребляет название Loegria, возводя его к имени старшего сына Брута и второго короля бриттов — Локрина (Locrinus).
Для сказок Германии огры нетипичны. Афанасьев утверждает, что роль черного косматого великана немцы возлагают на черта, и в своей манере объясняет это смешение общими представлениями о «мрачных, сильно сгущенных тучах» [138]. Если бы мы возразили ученому, указав на взаимозаменяемость огра и ведьмы, он не смутился бы: последняя у него тоже населяет хляби небесные.
Что же остается на долю братьев Гримм? Пряничный домик? Но он есть и у мадам д’Онуа, и в сказке на швабском диалекте филолога Фридриха Грэтера (1768–1830), где в сахарном домике живет не старуха… волк [139]. Ведьма, только ведьма! И все, что с ней связано: лесной дом, откармливание и пожирание детей, сжигание в печи. Атрибуты эти — не специфически немецкие, они могут и меняться: ведьму не обязательно сжигают (ее могут топить в воде, вешать, обезглавливать, отдавать диким зверям), жить она может не в лесу, а, например, на стеклянной горе (сказка «Барабанщик»).
Только ли для немецких сказок типов 327 и 328 характерен образ ведьмы? Попробуем поискать его по миру. Во Франции его нет. Вообще здешние сказки имеют пародийный налет. Он ощущается уже у Перро, где беготня в сапогах взад-вперед портит впечатление от сумрачного жилища огра. В другой версии этой сказки Мальчик-с-пальчик изловчился стащить у людоеда даже спрятанную в дымоходе луну. Детей может встречать и дьявол. В сказке «Потерянные дети» он слишком жирен, чтобы пролезть в сарай, где томится мальчик, и поэтому вынужден щупать его палец, точнее — крысиный хвостик (тот же хвостик подсунули великану в сказке «Солнышко»). В другой сказке братьям и сестре дает советы умная собачка Куртийон-Куртийет. Убивший по ошибке своих детей дьявол преследует беглецов на черепахе, быстрой как ветер. В собачке вдруг пробуждается колдовской талант, она превращает детей в реку и прачек, и дьявол тонет.
В норвежских сказках возникают три новых мотива: похищение жертвы, убийство героем детей врага и передразнивание. Герой сказки типа 328 нагло таскает у тролля ценные предметы. Крадя золотую арфу, он попадается. Вместо пальца полуслепой тролль щупает гвоздь, березовый прутик и свечку. Отлучившись, он велит дочери сготовить пленника, но тот обманом отрубает ей голову, расчленяет и варит в котле, надев на себя ее одежду. Тролль съедает свою дочь, а герой, заполучив арфу, открывается ему. Тролль лопается с досады, а герой присваивает его золото и серебро.
В другой сказке мальчика по имени Пряничек на глазах у матери трижды уносит троллиха, заманив гостинцами (как раз тот случай, когда имя кодирует поведения героя). Первые два раза троллиха присаживается отдохнуть с мешком, и Пряничек удирает. В третий раз она оказывается сообразительнее и без остановки топает до дома, где велит дочке сварить из мальчика суп. Но и Пряничек проявляет смекалку, недостававшую ему прежде. «Как тебя не больно зарезать?» — спрашивает дочка. «Клади голову на скамеечку, сама увидишь», — инструктирует Пряничек. Теперь синдром скудоумия настигает дочку, и она лишается головы. Пристроив голову на подушке, Пряничек готовит суп, запасается корягой и камнем и прячется. Вернувшиеся из церкви (!) тролль и троллиха думают, что дочка спит, и с аппетитом лопают суп, приговаривая: «Вкусный из Пряничка суп получился!» «Вкусный из дочки суп получился!» — ехидничает Пряничек. Эта перекличка завершается убийственным броском коряги и камня в головы хозяевам.
Аналоги двух норвежских сказок в Англии — «Молли Вуппи» и «Джип и ведьма из Уолгрейва». Первая сказка развивается по сценарию «Мальчика-с-пальчика» с тремя сестрами вместо братьев. Младшая по имени Молли Вуппи осуществляет подмену шейных шнурков на цепочки, и великан забивает своих дочерей дубиной до смерти. Затем франкоитальянские настроения уступают место скандинавским: Молли трижды возвращается в дом великана, крадя поочередно меч, кошелек и кольцо. Убегая от хозяина, она переходит мост «тонкий как волос», а великан, боясь ступить на него, умоляет Молли больше не приходить. Но Молли обещает снова «навестить Испанию» (вероятно, сказка сочинена в период нелюбок между Англией и Испанией). На третий раз она попадается — попробуй-ка стянуть кольцо с пальца! — но вновь одурачивает великана, и тот вместо нее умерщвляет свою жену [140].
Во второй сказке наконец-то появляется ведьма! Но сказка эта явно поздняя, в ней много литературных деталей. В роли глуповатой жертвы выступает эльф Джип. Ведьма Хаулит приманивает эльфа то вишней, то клубникой, то сафьяновыми сапожками, и он сам залезает в мешок. По дороге ведьма собирает приправу для будущего блюда, оставив мешок без присмотра, и Джипа освобождает сначала дровосек, а потом — дорожный мастер. В доме ведьмы кот-мизантроп Чернулин помогает эльфу затолкнуть хозяйку в печку традиционным способом: «Покажи, как туда влезть». Похоже, мотив печи накрепко привязался к ведьме.
Аналогичная индийская сказка, судя по всему, обязана своей обработкой английским колонистам. Интересны аргументы, с помощью которых ведьма обманывает доверчивого пастушка: «У меня золотые зубы, а у вчерашней старухи их не было» и «Я родня твоей матери» (!). Пастушок убивает не ведьму, а ее дочь. Это нетипичный случай — ведьмы родом из Европы, как правило, одиноки. Но еще удивительнее заключительная фраза: «Узнала ведьма, что такое материнское горе, и с того дня перестала ловить и есть маленьких детей». Тут без толстовской ложки не обошлось.
В Исландии детей поедают тролль и скесса (горная великанша). Мелетинский отмечал древнее происхождение исландских сказок [141]. В них и вправду много деталей, европейскому фольклору не свойственных. Скесса крадет у людей шахматы — старинный, высоко ценимый предмет. Далее возникает новый мотив: мать посылает за шахматами сына, несмотря на его протесты (этот мотив отвечает скорее типу АТ 480, который будет рассмотрен позднее). Схватив мальчика, скесса велит дочери вытянуть ему сухожилия и привязать их к ручке котла. Девочка вооружается ножом, отказывается от инструктажа, но соглашается выполнить последнее желание умирающего: показать, где мать хранит свои драгоценности. Перед экзекуцией мальчик предлагает девочке… побороться. В процессе борьбы она оказывается внизу, мальчик овладевает ножом и перерезает ей горло. Войдя в раж, он расчленяет и варит жертву. Но где взять сухожилия? Рядом с пещерой пасется добрый говорящий конь. Он хочет дать герою совет, но мигом немеет, когда ему отрубают член и привязывают к ручке котла. Переодевшись в платье дочки, мальчик угощает скессу вареным мясом. В разгар трапезы из котла доносится голос: «Ох, мама, ты меня ешь!» У матери кусок застревает в горле, она падает и ломает себе шею. Покидая пещеру, мальчик, естественно, уносит не одни шахматы. Искалеченный конь с болью глядит ему вслед [142].
Великаны и великанши, огры и тролли — вот главные людоеды на севере, западе и юге Европы [143]. Ведьма присутствует только в литературных обработках вроде знаменитой шотландской сказки «Три зеленых человечка» [144]. Но на востоке обитает немало ведьм.
В литовской сказке мы найдем два новых мотива: сестра идет на выручку брату; умная и нерадивая девочки (тип 480). Малолетний Бебенчюкас (закодированное имя?) плавает на озере и ловит рыбу. Его утаскивает Лаума. Лаума — чрезвычайно сложный образ, богиня судьбы и одновременно дух смерти, похитительница детей и злая ведьма, среди ее атрибутов — метла и кость. Она имитирует голос сестры или матери мальчика (опять ведьма равняется на мать). Две (или три) сестры Бебенчюкаса поочередно спешат ему на помощь. Старшая отказывается потрясти яблоню, подоить корову, испечь тесто из квашни и помыть мостик (вновь мост!). Лаума сидит в избушке: одним плечом прислонилась к одной стене, другим — к другой, левой рукой весь стол покрыла, а нижняя губа до пола свисает. Бебенчюкас лежит под кроватью, сверху дремлет собачонка. Девочка расчесывает Лауме волосы, а когда та засыпает, накрывает собачонку горшком и убегает вместе с братом. Однако Лаума настигает беглянку по подсказке тех, кому не была оказана помощь. Младшая сестра помогает им, а они из благодарности задерживают Лауму.
В чешской сказке мальчика по имени Смоличек похищают некие Ескиньки (Jeskynky, Jezinky), которых Потебня считает разложением одного лица — Бабы Яги. Дома они сажают мальчика в клетку и кормят лакомствами, пробуя толщину пальчика. Смоличек зовет своего друга оленя, тот прибегает, подхватывает его на рога и уносит[145]. Польская сказка «Ян и Анна» повторяет моравскую версию. Брошенные отцом брат и сестра находят пряничный домик и отламывают от него по кусочку. Из домика выбегает с воплями Старая Вера, хватает детей, сажает в клетку и откармливает.
Вместо пальца они демонстрируют ей свистульку Яна, а потом, обманув, засовывают в печь [146].
Азиатский образ ведьмы расплывчат. В грузинских сказках детей, изгнанных из дома по приказу мачехи или сбежавших от нее, встречает добрая старушка из маленькой хижины на краю леса. Они живут у нее, пока не вырастают. Этот мотив звучит и в турецкой сказке «Три источника». Брат и сестра убегают от родителей, которые хотят их съесть. Старая женщина, сидящая у родника и расчесывающая свои волосы, дает им волшебные предметы, помогающие уйти от сумасшедшего отца. В филиппинской сказке «Хуан и Мария» изгнанные отцом дети набредают на хижину, крытую травой, в которой живет добрая старушка. Она оставляет их у себя и обращается с ними, как с родными. В бирманской сказке изгнанные маче хой брат и сестра вообще никого не встречают в лесу и сами возделывают землю и ведут хозяйство.
Больше всего ведьм германо-славянского типа описано в дагестанских сказках. Девушки и мальчик по имени Цинцир заблудились в лесу и, пойдя на огонек, очутились у старой лачуги, где их приветствовала клыкастая старуха. Как и все людоеды в кавказских сказках, она ждет, когда уставшие дети уснут, и раздраженно спрашивает: «Кто не спит?» Не спящий Цинцир уверяет ведьму, что мама на сон грядущий кормит его различными вкусностями. И ведьма подра жает маме вплоть до похода за водой с решетом. Пока она мучается на берегу, мальчик будит девушек, и они убегают. Ведьма преследует их и тонет в реке, по совету Цинцира надев на шею мельничный жернов. Девушки торопятся домой, но Цинцир напоминает: «Там, у ведьмы, наша черемша, наши ягоды остались». Но забирают они оттуда не только ягоды.
В другой сказке ведьма похищает у женщины Бацулай трех дочек. Мать разыскивает их в горах, где становится свидетельницей эффектного появления ведьмы: «Поднялся вихрь, вершины деревьев склонились до самой земли, и сквозь шум ветра послышался собачий лай. Верхом на собаке, сидя задом наперед, ехала людоедка Кацулай. Она везла корзины, полные краденых детей». Тайком освободив детей из темницы, Бацулай убегает с ними, а Кацулай с собакой, преследуя их, пытаются выпить озеро и лопаются, как норвежский тролль. Итак, мать впервые противостоит ведьме лицом к лицу.
В прочих кавказских сказках мы встретим уже знакомые нам мотивы. Девушка Аймисей в дагестанской сказке и мальчик Кокайчик в карачаевской влезают на дерево полакомиться плодами и падают оттуда в корзину (подол платья) ведьмы (великанши). Аймисей помогают спастись дочери ведьмы, сживающие со свету мамашу, а Кокайчик управляется с великаншей сам, раздав ее добро жителям аула. Обзаведение семьей — характерный признак горных и степных ведьм — воительниц.
В грузинских сказках дети попадают к дэву (злому великану), и тот ночь напролет хлопочет около младшего брата или эареэает по ошибке своих дочерей. Младший брат возвращается за диковинными вещицами и в конце концов убивает дэва. Во время бегства дэв не может пройти по мосту, в одном из вариантов этот мост волосяной, как в Англии. Неизвестный пока нам мотив есть в дагестанской сказке «Хитрый Байбурак»: двенадцать братьев идут свататься к дочерям старухи людоедки. Та укладывает гостей спать под одеяло, которым можно укрыть три тысячи человек. Ночью Байбурак заставляет старуху перерезать всю домашнюю живность, якобы мешающую ему спать. Удирая же, он ухитряется так топнуть ногой, что образуется непреодолимая пропасть.
В восточноазиатских сказках чудовищ нередко подменяют звери: тигр в Индии, медведь в Китае. В дом медведя приходят изгнанные отчимом сестры в сопровождении собачки. Гостей прячет живущая в доме старуха. Хотя собачка не такая умная, как французская, она все же кусает медведя за лапу в момент опасности, и тот не находит девушек. Затем зверь укладывается спать прямиком в котел, дипломатично именуемый «теплый кан» (возвышение с обогревом), и сестрам остается только закрыть его крышкой и подпалить[147].
В жутковатой дунганской сказке «Семь сестер» дочери старика плутают в ночном лесу. «Где-то жалобно застонала сова, завыли лисицы, ворона прокаркала над головой, кто-то мелькнул в кустах». Они в панике добегают до одинокой избушки, на полу которой сидит волосатое страшилище, а возле печки копошится его не менее уродливая мать. Девочки отпрашиваются по нужде во двор и слышат стоны, доносящиеся из сарая. Там лежат связанные людоедами женщины. Жизнь научила их разуму: они дают девочкам ценный совет, те меняются местами со спящей людоедкой, и сын ее убивает. В одноименной бирманской сказке в дом волшебницы Билумы попадают ослепленные ею девушки. Намерения хозяйки неясны, но, похоже, человечьим мясом она не питается. Старшие сестры готовят еду, а младшая, подружившись с дочерью волшебницы, выведывает ее секреты и расколдовывает сестер. Во время преследования Билума погибает.
На просторах бывшего СССР к ведьме возвращается ее обаяние. Многие башкирские сказки начинаются тем, что родители отводят детей в лес и бросают там. В одной из сказок находим новый мотив — путешествие героя за огнем (не его ли символизировал огонек лесного дома?). В отсутствие родителей четыре сестры расшалились и случайно потушили огонь в очаге. Две старшие идут его добывать и натыкаются на пещеру, в которой прядет шерсть Убыр (старуха упырь). Убыр — весьма любопытный персонаж, чье имя может восходить к корню per («жечь»). Это «несожженный» мертвец [148]. Старуха дает девушкам огонь с условием: «Наберите в подолы золы и посыпайте ею свою дорогу, а я по ней приду к вам ночевать». Замечательное «переворачивание» мотива, только птиц не хватает! Явившись в дом, Убыр съедает двух сестер и грызет их кости. Окончание сказки стандартное. Две выжившие сестры бегут, создавая препятствия на пути старухи, и та умудряется потонуть в озере, хотя гналась за ними в ступе с помелом.
В казахских сказках в качестве ведьмы выступает Жалмауыз Кемпир — похитительница детей, владычица «страны смерти», в одном из своих воплощений сосущая кровь у девушек из колена [149]. В сказке «Три девушки и прожорливая старуха» сестры варят в котле маленькую дочку ведьмы. Бегство совершается обычным способом. В другой сказке юноша Караглыш, случайно набредший на жилище ведьмы, умыкает пять ее дочерей. Мы вновь наблюдаем своеобразную смесь мотивов. «Караглыш, — просит догнавшая его ведьма, — завтра я отдам тебе своих дочерей, а сейчас ты сам у меня заночуй». Юноша соглашается, но его жеребенок горько плачет. Вы думаете, он вспомнил об исландских шахматах? Нет, он просто волнуется за хозяина и делится с ним своими подозрениями. По совету животного юноша не смыкает глаз. В течение ночи ведьма несколько раз проверяет, не спит ли он. Все завершается мирно — выдержав испытание сном, Караглыш снабжает невестами своих братьев.
Удэгейская сказка стилистически близка французским пародиям. Черт Зандарафу, у которого вместо головы молоток, вместо живота кузнечный мех, руки из железных палок, ноги из одних костей, а вместо глаз два угля, вваливается в юрту к двум девочкам и глотает младшую только потому, что та смеялась, когда он бил чашки. Старшая находит в тайге его юрту, вступает в сговор с местной старухой, вспарывает черту брюхо и освобождает сестру. Несмотря на проблемы с животом, Зандарафу преследует их и тонет.
Почти все выявленные мотивы, включая ряд еще не встретившихся нам деталей из «Гензеля и Гретель», присутствуют в русских сказках. В сказке «Баба Яга» мачеха отсылает падчерицу к своей сестре (!) Бабе Яге будто бы за иглой и ниткой, а на самом деле — на съедение. В доме Яги девочка задабривает березу, ворота, собак, кота и работницу, которая должна ее помыть и изжарить. С помощью волшебных предметов, подаренных котом, она уходит от Яги, хотя та выпивает реку и грызет деревья. В сказке «Гуси-лебеди» впервые после «Гензеля и Гретель» читаем о птицах, уносящих (приводящих) детей к Яге (ведьме). Сестра идет выручать брата, а на обратном пути угождает реке, яблоне и печи, которые укрывают ее от гусей. Нигде не говорится о планах Яги относительно мальчика [150].
Для восточнославянских сказок Андреев выделил отдельный тип 327С («Мальчик и ведьма»), с иноземными вариантами которого мы уже сталкивались. На Руси мальчиков, похищаемых ведьмой и расправляющихся с ней и ее детьми, пятеро: Ивашко, Жихарь, Филюшка, Лутонь и Терешечка.
Ивашко (украинский Ивасик) заталкивает в печь дочь ведьмы Аленку, чье мясо поедают хозяйка и ее гости. После сытного обеда ведьма идет покататься на траве (в другом варианте — на разложенных на земле костях дочери). Катание сопровождается дразнилкой: «Покатюся, повалюся, Ивашкина мясца наевшись!» — «Покатайся, поваляйся, Аленкина мясца наевшись!» Сидя на дереве, Ивашко просит помощи у гусака и улетает на нем. Гусак исполняет, вероятно, ту же функцию, что уточка у братьев Гримм. Терешечка (украинский Телесик, белорусский Пилипка) похищен, как и Бебенчюкас, прямо из лодки ведьмой Чувилихой, подделавшей голос его матери. Он спасается верхом на гусенке. Жихарь и Лутонь сумели изжарить трех дочерей Бабы Яги. Весьма аппетитно блюдо, приготовленное Филюшкой. Изжаренную дочь Яги он мажет маслом и прикрывает на сковороде полотенцем, а сам прячется на потолке с пехтилем (пестом для льна) в руках. Заслышав его дразнящий голос, Яга лезет на потолок и получает пехтилем по лбу [151].
В другой сказке три матери по примеру Бацулай идут за своими детьми. Хотя это довольно редкий мотив — обычно мать (мачеха) не встречается с ведьмой, а посылает к ней детей, — он, возможно, относится к глубокой древности: когда-то родители сами ходили к ведьме. В остальном эта сказка похожа на литовскую: оказание помощи, неправильное поведение и даже горшок, которым швыряют в ведьму [152].
В сказке «Баба Яга и Заморышек» герой и сорок его братьев приезжают на волшебных конях к дому Яги свататься к ее дочерям. Не смущенная таким количеством женихов — а одеяло на что? — Яга велит пить, гулять, свадьбы справлять. Заморышек выходит из-за свадебного стола во двор, и обезумевший от страха конь, не раздумывая, советует ему меняться платьями с женами. Обмен осуществляется на брачных ложах. В полночь Яга кричит зычным голосом (непонятно, зачем так шуметь — братья же спят?), приказывая слугам рубить головы незваным гостям. Понатыкав на спицы отрубленные головы покойных жен, молодцы покидают гостеприимный кров [153].
Мотив сватовства имеется и в датской сказке «Эсбен и ведьма», но он добавлен туда позднее под впечатлением от восточных сказок. Братьев двенадцать, как в «Хитром Байбураке». Сбежавший Эсбен возвращается к теще за сокровищами, она ловит его, сажает в подпол и откармливает. Его бывшая невеста питает к нему симпатию и помогает обмануть свою мать (гвоздь вместо пальца). Впоследствии неблагодарный Эсбен впихивает девушку в печь.
Ну а теперь «Василиса Прекрасная» — самая выдающаяся русская сказка, объединившая в себе несколько мотивов. Василису ненавидят и мачеха, и две сводных сестры. Поэтому, когда в доме недостает огня, к Бабе Яге посылают падчерицу. Огонь же необходим — мачеха специально потушила свечу в разгар ночных работ по плетению, вязанию и прядению. Покойная мать оставила Василисе куколку, изрекающую полезные советы. По мнению Проппа, это фетиш, представляющий собой инкарнацию умершего [154]. По дороге в лес Василиса встречает двух всадников — белого (день) и красного (солнце). Третьего всадника — черного как ночь — она видит рядом с избушкой Яги, окруженной забором из человеческих костей. На заборе торчат черепа, чьи пустые глазницы ярко освещают лесную чащу. Яга появляется не менее живописно, чем Кацулай: «Послышался в лесу страшный шум: деревья трещали, сухие листья хрустели; выехала из лесу Баба Яга — в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает». Василиса нанимается служанкой и с помощью куколки выполняет сложные задания. Она не забывает подкармливать куколку, а та призывает ее не отчаиваться и молиться Богу. Кроме девочки, Яге прислуживают три пары рук, являющиеся на ее зов.
Перед уходом Василиса расспрашивает хозяйку о трех всадниках (это верные слуги Яги), но умалчивает о руках, за что удостаивается похвалы: «Я не люблю, чтоб у меня сор из избы выносили, и слишком любопытных ем!» Однако, узнав, что Василису оберегает благословение матери, Яга выталкивает ее, дав взамен огня череп с горящими глазами. «Не бросай меня, неси к мачехе», — требует череп. В доме в отсутствие Василисы творились необъяснимые вещи — зажженный огонь сам собой погасал. Встречают падчерицу ласково, радуясь огню. И напрасно — свет, исходящий от черепа, сжигает в уголь мачеху и ее родных дочек. Зарыв череп в землю, Василиса перебирается на жительство в город [155].
В этой сказке отсутствует печь, но мотив сжигания (испепеления) сохраняется. Губящий людей огонь прибывает в дом посредством мертвой головы, а в башкирской сказке Убыр (мертвец) приходит туда следом за огнем по уголькам. Отметим также события, происходящие в доме Василисы после ее ухода. Не случилось ли нечто подобное в доме Гензеля и Гретель? Не этим ли вызвана скоропостижная кончина мачехи?
Мотива карающего черепа мы пока касаться не будем. Трех разноцветных персонажей встречает на пути в дом ведьмы упрямая девочка из сказки братьев Гримм «Госпожа Труде», относящейся к типу АТ 334 («Дом ведьмы»). Наплевав на запрет родителей, девочка идет взглянуть на госпожу Труде, пользующуюся дурной репутацией. Труде устраивает гостье то же испытание вопросами, что и Яга — Василисе. Но, в отличие от Василисы, девочка спрашивает не только об увиденном вне дома (черный, зеленый и красный человек), но и о том, что она заприметила в окошке: «Потом я смотрела в окошко и вас-то не видела, а на вашем месте сидел черт, и голова у него была вся в огне». «Ого! — восклицает старуха. — Значит, ты видела ведьму во всей красе! А я давно тебя поджидала — ты мне посветишь!» Ведьма швыряет ее в печь, обратив в деревянный чурбан, и девочка светит ей, как череп на заборе. Если соединить «Василису» и «Труде», получится тип 480 («Две девушки») с нетрадиционным критерием «правильности» поведения девушек: «Неразумный сквозь дверь заглядывает в дом, а человек благовоспитанный остановится вне» (Сир. 21: 26).
По мнению специалистов, «Труде» представляет собой интерпретацию стихотворения Т. Майера из «Женского альманаха» (1823). Но не думаю, что братья внесли туда педагогический смысл в назидание детям, не слушающимся родителей. Непослушание девочки вторично, гораздо важнее — ее диалог с ведьмой. Наличие исторических корней у этой сказки подтверждается параллелями с возникшей независимо от нее «Василисой». Братья использовали ведьму в роли героини, тогда как в австрийской и баварской версиях фигурируют демоны по имени Трут и Друт [156].
Русский вариант «Госпожи Труде» можно найти в быличке о крестнице лешего. Девочка отпрашивается у матери и идет в гости к крестному. Дверь в его дом подперта человеческой ногой, а в доме находятся чан, полный крови; человеческие головы и руки, висящие в печке; брюшина и кишки возле нее; женские груди, варящиеся в плошке. Входит леший, и девочка подробно выспрашивает у него обо всем увиденном. Он отвечает — «это замочек» (о ноге), «это квасок» (о крови) и т. д., — а потом съедает девочку [157].
Непотребная инициация
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Пора остановиться и перевести дух, иначе мы запутаемся в мотивах. Рассмотрим две главные сюжетные составляющие вышеизложенных сказок — изгнание (уход) детей и их встречу с враждебным существом, представляющим опасность для жизни. Первая составляющая неотделима от образа мачехи, вторая — от образа врага. Если враг — ведьма, между образами устанавливается взаимосвязь. Ведьма и мачеха связаны кровными узами (как правило, они сестры), а гибель одной нередко влечет за собой смерть другой, из хода событий отнюдь не вытекающую. Люти намекает, что злая мать (мачеха) и ведьма — одно и то же лицо или, по крайней мере, они сильно схожи [158].
Подтверждение этой мысли можно обнаружить в сказках других типов. У тех же братьев Гримм в сказках «Милый Роланд» и «Братец и сестрица» (первоначально так назывались «Гензель и Гретель») мачеха (Stiefmutter) является ведьмой (Hexe). Последняя сказка принадлежит к типу АТ 450 (русская версия — «Сестрица Аленушка и братец Иванушка»). В сказке «Ягненок и рыбка» мачеха умеет колдовать и превращает детей в животных, а в сказке «Шесть лебедей» ведьма — это мать будущей мачехи, выдающая ее замуж за короля. В сказках о мертвой царевне и разбойниках (Андреев 709) мачеха частенько подменяет Бабу Ягу [159].
В сказке братьев Гримм «О заколдованном дереве» (АТ 720) мачеха убивает пасынка, разрубает его тело на куски и варит студень, которым угощает своего мужа, отца ребенка. Сестра хоронит косточки брата под деревом: «От дерева отделился как бы легкий туман, а среди тумана блистал и огонь (!), и из этого-то огня вылетела чудная птица и запела чудную песенку». Огненная птица донимает своей песней мачеху, которая в итоге гибнет, а мальчик оживает. Колдовскими способностями мачеха вроде бы не наделена, но ее повадки в точности такие же, как у ведьмы-людоедки. Поэтому во многих иноязычных вариантах типа 720 она названа ведьмой. Убитый мальчик может превращаться в дерево, пирог, птичку. Обычно птичка роняет на голову мачехи мельничный жернов — тот самый, что утопил ведьму в дагестанской сказке. Есть и другие параллели с типами 327 и 328. В румынской сказке перед историей с деревом и птицей отец заводит брата и сестру в лес, а девочка отмечает путь угольками [160].
У Я. Гримма были основания увязывать сказочное колдовство с существами женского пола [161]. Величая героиню «Гензеля и Гретель» то женщиной, то мачехой, то матерью, авторы, возможно, соотносили ее с красноглазой старухой из леса.
Образ мачехи тщательно изучен представителями различных школ. Для любителей природных и сезонных аллегорий падчерица — это заря (весна, солнце, молодая луна, новый год), а мачеха — ночное небо (зима, туча, убывающая луна, старый год). При таких ассоциациях толкование сказок выливается в некое подобие метеорологических прогнозов и фенологических наблюдений. Так, по мнению Афанасьева, в «Василисе Прекрасной» изображен конфликт между солнечным светом (Василиса), бурным ветром (мачеха) и темными тучами (сводные сестры). А если учесть трех всадников и Бабу Ягу, олицетворяющую злые силы природы, экологической катастрофы не избежать!
После изобретения первобытного общества к его традициям обратились за разрешением коллизии мачеха — падчерица. Одни решили, что там было принято изолировать девушек, достигших зрелости. Девушки, обиженные за это на мать или мачеху, со скуки насочиняли кучу сказок. Другие (понятно кто) сочли эти сказки порождением сексуальных желаний. Оказывается, мать заменили мачехой, чтобы замаскировать аморальность устремлений дочери. Затем в бой вступила тяжелая социальная артиллерия с ее главными орудиями — матриархатом и патриархатом. Профессор А.М. Смирнов-Кутачевский очень трогательно повествовал о бедной мачехе, отстаивающей интересы своих дочерей и воплощающей материнский инстинкт со всей его «неистребимой силой». Этот пережиток матриархата осуждается сказкой, принявшей сторону новых патриархальных ценностей.
Мелетинский, лучше профессора осведомленный об «эпохе материнского рода», полагал, что мачех тогда попросту не было. Они появились уже в патриархальном обществе в связи с нарушением первобытного брачного закона (эндогамии). Патриархи умыкают жен из чужих племен, а те издеваются над дочерьми неродного племени. Так что ни о какой семейной драме речи быть не может — ох, уж эта буржуйская семья! — в сказках отражена общественная трагедия, вызванная распадом рода. При патриархате иную оценку получает убийство детей. В прежнем обществе их убивали часто, особенно во время голода (после такого заявления отсылки к средневековому каннибализму покажутся цветочками), теперь же они стали гордостью отцов, и если кому и дозволяется зарезать пару-другую детишек, то только мачехе.
Чужеродностью мачехи вызвано ее сравнение с ведьмой: представители чужого племени рисовались первобытному человеку как исконные враги, людоеды. При этом Мелетинский понимает, что «первобытная» колдунья не похожа на ведьму европейских сказок. Ничего потустороннего, волшебного в ней нет (мы скоро в этом убедимся). Поэтому он отвергает полное тождество между ведьмой и мачехой. «Фантастичность» эпизодов с ведьмой, по его мнению, чужда «бытовым» эпизодам с мачехой [162]. А те сказки, где мачеха колдует или прямо именуется ведьмой, он нипочем бы не назвал архаическими.
Пропп тоже не хочет буквально понимать сродство Бабы Яги и мачехи (матери). Они лишь принадлежат к одному родовому объединению, в рамках которого вершится инициация. У Проппа образ мачехи тускнеет, уступая место образу врага — руководителя обряда. Поэтому мы на время оставим мачеху в покое и изучим механизм инициации.
С возрастом мальчики выходят из-под управления матери и переходят под управление отца или дяди, а девочки остаются под управлением матери. Место проведения обряда запретно для женщин, поэтому мальчика отводит в лес отец. О доисторической практике убийства детей Пропп не упоминает. Согласно полученным им «материалам», убийство это — символическое. Первоначально церемонией посвящения юношей в охотники руководила женщина-вещунья (с этим согласился даже такой солидный историк, как Рыбаков), а затем ее сменил учитель-мужчина.
Попытка Яги сжечь детей вызывает отчаянное сопротивление. Если же это делает лесной учитель (огра и дьявола Пропп не учитывает — они не архаичны), ученик приобретает всеведение. Матриархальные отношения вступают в конфликт с исторически вырабатывающейся властью мужчин [163].
Но как в доме, предназначенном для мальчиков, очутилась девочка (сестра)? Участие девочки отражает церемонии последующей возрастной стадии. В мужских домах живут не мальчики, а юноши. Такой дом запрещен для женщин в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Там находятся незамужние подруги юношей, и прежде чем быть выпущенными оттуда, они тоже проходят обряд посвящения, чтобы гарантировать сохранение тайны дома. Лишь с развитием патриархальных отношений происходит отделение подруг (гетер) от жен и девственниц [164].
Рассмотрим же, наконец, мифы и сказки тех народов, что недалеко ушли от инициации. Начнем с эскимосов. Сказка «Великанша Майырахпак» очень схожа с европейскими и азиатскими. Тут и поимка девочек в мешок, и привязывание мешка к дереву, и бегство, и лопнувший живот великанши [165]. В другой сказке две дочери, брошенные отцом, поселяются в доме двух братьев-людоедов. Людоеды откармливают девиц, но при этом сожительствуют с ними. Младшая сестра жалуется старшей: «Каждую ночь муж тычет пальцем мне в бок». Обнаружив в углу хижины человеческие кости, они догадываются о цели этих тычков. Старшая дочь рожает мальчика, и тогда людоеды договариваются съесть младшую. Сестры убегают вместе с ребенком и приносят внука счастливому дедушке [166]. И в этой сказке, несмотря на эпизод с новорожденным, ощущается евразийское влияние. Надо копать глубже — в Африке и Америке.
Мадагаскарская сказка о храбром Фаралахи и шести его братьях — явная реплика на сюжет Перро, но в ней есть детали из иных знакомых нам сказок: откармливание, отправка врага за водой, животное-помощник (мышка), лопнувшие животы [167]. Ангольская сказка «Три сестры» начинается прозаически: сестры и их подруги направляются к одной старухе, мастерице по татуировкам. Старуха оставляет их у себя и поит вином, но младшая сестра Муйонго не пьет. После того как татуировка готова, старуха вдруг превращается в двухголовое чудовище и стучится ночью в дверь к девушкам, прося у бодрствующей Муйонго «дать огонька». Нигде не сказано, что это за огонек и зачем он понадобился старухе. Недоумевающая Муйонго отвечает песней: «Не дам огонька, я еще маленькая! Не дам огонька, я тебя боюсь, я плачу!» Старуха, похоже, сама не знает, чего хочет, а потому требует все подряд — трубку, табак, воду. В ответ звучит та же песенка. Побежденная ее неумолимой логикой старуха удаляется ни с чем. Протрезвевшие девушки, выслушав ночную песню Муйонго, решают бежать. Старуха созывает знакомых чудовищ и вместе с ними гонится за татуированными беглянками. Те взбираются на дерево, чудовища грызут ствол, как ведьма в русских сказках, а девицы поют хором: «Большая птица, возьми нас с собой!» Аналогия с Ивашкой и Терешечкой была бы полной, если бы не поведение птицы: раздраженная песней, она выражает желание… взять в жены Бебеку. Ценой Бебекиного замужества девушки спасаются, а рухнувшее дерево давит насмерть всех чудовищ (зачем же они его грызли?).
Видимо, в первоисточник угодили несколько занесенных колонистами мотивов (ночная беседа с врагом, просьба дать огонь, перегрызание дерева), которым был придан местный колорит. К счастью, у нас имеются записанные на местах сказки зулусов (Южная Африка). Они чрезвычайно путанны и многословны, но нужные нам мотивы оттуда можно выудить.
Хлаканьяна (говорящее имя: «маленький хитрец», «ловкач») ворует у людоеда птиц из ловушек и попадается на птичий клей. Он сразу же принимается инструктировать людоеда: тот должен очистить его от клея и ни в коем случае не бить, дабы он не утратил весь свой вкус. Затем он выпроваживает людоеда из дома: «Положи меня в свой дом, чтобы я мог быть сварен твоей матерью, положи меня, чтобы я высох; сам уйди, а меня оставь дома». Людоед уходит, а Хлаканьяна переключается на мать, предлагая ей: «Я тебя и ты меня будем варить немножко». В памяти сразу всплывает исландская борьба. С матерью людоеда у героя столь же двусмысленные отношения, что и у мальчика с дочерью скессы. Полежав в горшке с водой, он вылезает оттуда, разводит большой огонь и начинает развязывать одежды матери. Женщина конфузится, но герой напоминает ей, что он «лишь зверь, который будет съеден твоими сыновьями и тобою». Наконец, мать забирается в горшок и благополучно варится, а Хлаканьяна надевает ее одежды. Удирая от сожравших мать людоедов, он превращается в палку-копалку. Преследователи ни с того ни с сего кидают ее через реку. «Вы меня переправили!» — резюмирует Хлаканьяна.
В другой сказке бегство от каннибалов описано подробнее. Убегающая девушка швыряет им кукурузные початки, а они их едят. Девушка влезает на дерево, людоеды усаживаются под ним, думая, что упустили беглянку, но та, не в силах удержаться, пускает на них мочу. Такие вот незатейливые детали — без чудесных предметов, лесов и озер.
Сказки зулусов, несомненно, прошли цензуру, учитывая год их издания. Чтобы ощутить атмосферу подлинной инициации, надо воспользоваться грандиозным собранием мифов американских индейцев из книги Леви-Строса.
В мифе арауканов (Чили, Аргентина) птицы завлекают пятерых братьев на плантацию некоего хозяина табака. Птицы ему принадлежат, и братья тоже нанимаются к нему в работники. Далее описывается настоящая инициация. Чтобы сделать из мальчиков знахарей, хозяин дает им рвотное питье. Братья укрываются в хижине и, недоступные взорам женщин, блюют прямо в водопад, поглощающий звуки. Затем они нюхают и едят различные препараты, теряют разум и подвергаются болезненному испытанию: им протягивают волосяные веревочки через носоглотку. Двое отдают концы, а трое, став колдунами, возвращаются в родную деревню полностью облысевшими. Родственники с трудом узнают их, а они набрасываются на первую попавшуюся женщину. Та не хочет иметь дела с лысыми, и они обращают ее в камень, а членов собственной семьи — в духов, которые выращивают для них табак [168].
Функции ведьмы и мачехи совмещает в себе бабушка героев. В мифе кламатов (Южный Орегон) брат и сестра, уходя от бабушки, просят предметы домашней утвари не выдавать их. Шило, обделенное вниманием беглецов, рассказывает о них старухе. Бабушка неспроста преследует внуков, она уже давно заметила их настроения. Оказавшись на свободе, брат и сестра совокупляются, и у них рождается ребенок [169]. Бабушка находит шкуру медведя, надевает ее, становится зверем и убивает внука в чаще, где тот уединился для молитвы и поста. Затем она предстает перед внучкой и просит напиться. Пока бабушка утоляет жажду, молодая мать всовывает ей в задний проход докрасна раскаленные на огне камни и бьет в живот. Камни проскакивают в кишечник, выпитая вода закипает, и старуха сваривается изнутри. Внучка сжигает труп на костре. В другой версии того же сюжета говорится о распутстве бабушки, вероятно, имевшей свои виды на внука [170].
Инициации в этих мифах нет, но, на радость поклонников первобытной жрицы, мы можем отыскать следы участия бабушки в обряде. В мифе бороро (Боливия, Бразилия) подросток упорно отказывается посещать мужской дом в лесу и запирается в семейной хижине. Разгневанная бабушка решает по-своему «посвятить» внука. Она приходит к нему каждую ночь и, присев над его лицом, отравляет кишечными газами. Сон мальчика крепок, и он долго не может понять, откуда доносятся звуки и почему в доме такой «аромат». Он худеет, бледнеет, пока не догадывается притвориться спящим. Раскрыв секрет, он втыкает старухе в анальное отверстие заостренную стрелу, и ее внутренности вываливаются наружу. Очевидно, в этом мифе уже произошло «переворачивание» обряда: в отличие от хозяина табака, бывшая вещунья жестоко умерщвляется [171].
Продолжим поиски сказочных мотивов обрядового происхождения. В мифе варрау (Венесуэла, Суринам, Гайана) людоедка съедает младшего брата, а старшего приносит в корзине домой. Нарушив материнский запрет, две дочери людоедки открывают корзину. Их «борьба» с мальчиком происходит в гамаке. Сестры признаются в своем проступке, и мать соглашается женить победителя на младшей из них. Но тот должен ежедневно ловить рыбу. Устав от рыбалки, герой натравливает на тещу акулу и убегает вместе с женой. Измученная ревностью старшая сестра преследует их с наточенным ножом в руке. Они лезут на дерево, но свояченица успевает отрезать зятю ногу. Ради этой ноги и сочинялся миф — нога ожила и сделалась Матерью птиц. Однако вместо того чтобы спасти беглецов, она улетела на небо, превратившись в Пояс Ориона. Следом туда угодили одноногий муж и его супруга — Гиады и Плеяды соответственно. В аналогичном мифе анамбу (Бразилия) сбежавший от людоедки герой ищет приюта у обезьян, прячущих его в горшке; у змей, грозящих его съесть; у птицы макауан и у цапли туиуй, доставившей его домой к матери [172].
В другом мифе варрау мальчика Хабури прячет у себя (фактически похищает) колдунья Вау-ута. Она колдует над ребенком, чтобы тот поскорее вырос и стал ее любовником (вспоминаем Хлаканьяну и мать людоеда). Собственная мать и сестры Хабури, не узнавая его, старательно прочесывают лес. Истина открывается случайно. Дядья мальчика купаются в реке в обличье выдр. Хабури облегчился на берегу, и выдры сразу же учуяли экскременты племянника. После встречи с родными он хочет уйти от Вау-ута. Заманив ее в ствол дерева за медом, Хабури закрывает вход, и старуха превращается в лягушку. Теперь в древесных дуплах она квакает, оплакивая утраченного любовника. По поводу этого мифа Леви-Строс замечает: «С такой силой проявляется потрясающая творческая романтичность мифа… Рассказы такого рода позволяют нам с неотразимой очевидностью почувствовать, что первобытные люди наделены эстетическим чутьем, интеллектуальной утонченностью и моральным чувством».
Эстетическое чутье дает себя знать и в разновидностях мифа о Вау-ута. Уточняется, например, каким образом колдунья убыстряет рост мальчика: она удлиняет его пенис. У индейцев Великих равнин одинокая старая женщина ловит мальчика, ворующего плоды из ее сада, усыновляет его, а затем соблазняет. Научившись у своей матери и любовницы жизненно важным вещам (намек на инициацию), юноша убивает ее или выдает врагам [173].
В мифах о происхождении огня присутствует мотив сжигания приемной матери. В мифе варрау старуха (лягушка) воспитывает двух братьев, тщательно скрывая от них свое умение разводить костер. Но братья выслеживают старуху и сжигают из отвращения к тому, что она делает — изрыгает огонь и извлекает из горла белое вещество. В мифе таулипанг (Венесуэла, Бразилия) старуха разжигает костер посредством пламени, вырывающегося из ануса. Ее тайну выдает девочка. Упирающуюся старуху связывают, кладут на дрова и силой раскрывают анус [174].
Ну и наконец, вариант типа 328. В мифе крахо (Бразилия) обиженный женой индеец покидает дом вместе с сыновьями и дочерью. Встретив на реке людоеда, братья превращаются в водоплавающих птиц и воруют у него рыбу. Девочка же, не таясь, подходит к людоеду, а тот влюбляется и предлагает ей руку и сердце. «Ты недостаточно разукрашен для жениха, — говорят братья. — Давай мы поджарим тебя на костре». Людоед соглашается и умирает в огне. Веселая семейка уходит, но девочка вспоминает о забытом у костра браслете. Она возвращается, роется в золе и достает оттуда возбужденный пенис людоеда. Это новоявленное чудовище, не нуждающееся, конечно же, в сапогах-скороходах, яростно преследует беглянку. Та пересекает реку на спине крокодила. Крокодил соглашается на роль перевозчика при условии, что девочка после оказанной услуги… нанесет ему оскорбление. Для «оскорбления» девочке явно не хватает опыта, поэтому крокодил в свою очередь гонится за ней, а она спасается благодаря не столь изощренным во вкусах страусу и осам. В мифе варрау девочка, оказавшись в похожей ситуации, живет с похитившим ее ягуаром. Ягуар с наслаждением лижет ее менструальную кровь. В итоге она хитростью опрокидывает на него кипящий котел и убегает [175].
Мне не хотелось бы, читатель, навязывать тебе свое понимание «творческой романтичности». Ты вправе соглашаться и с Жирмунским, и с Леви-Стросом. Нам нужно лишь понять, насколько содержание этих мифов соответствует евразийским сказкам, связанным с инициацией. Предположим, что у предков цивилизованных народов были в древности подобные мифы. Тогда при переоформлении в сказку они должны были кардинально измениться.
Во-первых, из них должны были испариться все непотребства — помните жалобы Эстес на их отсутствие? Можно ли представить, чтобы Гензель спаривался с Гретель, ведьма домогалась Ивашко или Терешечку, а великан посылал вдогонку Молли Вуппи свой пенис? Не забудем, что сказки стали достоянием детской аудитории относительно недавно и следы разгула плоти вопреки христианскому влиянию (а большинство ученых признает языческие корни сказок) там должны были уцелеть. Но исландских шахмат и сватовства богатырей, право слово, маловато для такого заключения.
Во-вторых, сказки должны были сохранить как можно больше обрядовых деталей. Не только пресловутые глотание и извержение, не только сжигание и варка в котле, но и наркотическое и алкогольное опьянение, рвота и испускание газов, убийство через задний проход и, конечно, тот же секс: вступление в половую связь с участником обряда — один из самых устойчивых мотивов «первобытных» мифов [176].
С другой стороны, налицо сходство побочных мотивов, например бегства во всех его подробностях: влезание на дерево, переправа через водоем, использование птиц. Лишь образы помощников сильно разнятся — трудно найти в Европе кого-либо подобного шаловливому крокодилу. Огонь занимает важное место и в евразийских сказках, и в мифах дикарей, но в первых ему придано сакральное значение. Он не просто сжигает тела или применяется в быту.
Главное же отличие заключается в отсутствии у дикарей страшного волшебного существа — ведьмы, чьи повадки не свойственны обычным людям.
Мертвее некуда
Дом ее ведет к смерти, и стези ее — к мертвецам;
никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни.
Обратимся же к подлинным истокам образа красноглазой старухи и прежде всего к самому яркому его аналогу — Бабе Яге. Яга-дарительница и Яга-воительница нас волновать не будут. В сказках типов 327 и 328 они практически не участвуют.
Благодушие Яги несколько преувеличено отечественными исследователями. Если М.Д. Чулков и М.М. Забылин сопоставляли ее с древней богиней — «адским страшилищем», поившим жертвенной кровью своих внучек, то Рыбаков, склонный идеализировать старых богов, вслед за Проппом величал Ягу повелительницей зверей, подчеркивая ее доброжелательность. По подсчетам Новикова, положительная роль Яги зафиксирована не более чем в трети всех текстов с ее участием, в остальных она — противник и гонитель героев, воплощение лжи, зависти, хитрости (но и глупости), скупости, жестокости, вероломства и коварства [177].
Ее имя подтверждает эту характеристику. По мнению М. Фасмера, Яга имеет соответствия во многих индоевропейских языках со значениями «болезнь, досада, чахнуть, гневаться, раздражать, скорбеть». Между тем jeza у сербов и хорватов — «ужас, дрожь, озноб», а у словенцев — «гнев»; jeze на старочешском — «ведьма, злая женщина»; jedza у поляков — «ведьма, злая баба, ярость»; jeza на старославянском — «болезнь». Другую этимологическую связь демонстрируют литовское neungti («пытать»), древнеанглийское inca и древнескандинавское ekki («беспокойство, боль»). Потебня возводит славянские формы к санскритскому корню «жечь» [178]. Все эти слова отражают свойства пропповской Яги — похитительницы детей (название не совсем точное — дети могут сами приходить к Яге).
Поделиться книгой: