Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

В обновленной, освободившейся от татарского засилья России, ко всем прочим трудностям жизни свободного государства добавилась и полная интеллектуально_культурная опустошенность. Та национальная культура, которая создавалась на Руси, начиная с принятия христианства, с приходом татар оказалась почти начисто утраченной. Даже к началу царствования Ивана III Москва в культурном отношении продолжала оставаться типично «татарским лагерем», только покинутым армией. Причем в отношении к знанию и культуре церковь и светские власти были едины. Для церкви любое знание, выходящее за рамки Священного писания, – это ересь и вольнодумство, для светской же власти – проявление свободомыслия. И то и другое считалось недопустимым.

В XV -XVI веках при полном отсутствии начальных школьных знаний любая наука почиталась за «чародейство»; не только власти, но даже простые люди были уверены, что ученость убивает православную душу, ибо подрывает догматическое сознание верующего. Архиепископ Геннадий, ссылаясь на испанскую инквизицию, требовал того же и на Руси: еретиков убеждать бесполезно, их надо «жечи и вешати».

Самым ревностным преследователем всякого вольнодумства в конце XV – начале XVI века был игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин. Он виртуозно владел искусством цитирования и любого мог мгновенно пригвоздить к позорному столбу еретичества «подходящими» словами из Библии. К тому же Санин являлся ревностным фанатиком древнерусского просвещения, именно на его политических взглядах получил монаршее воспитание Иван Грозный, его фанатизм воспитал последователей, которые уже в XVII веке породили феномен протопопа Аввакума. Одним словом, именно Санин стал отцом догматизма, злейшего врага свободомыслия. Догматизм теперь на долгие десятилетия засиял путеводной звездой не только русского национального просвещения, он стал владеть умами и политиков.

«Борьба со свободомыслием – такой лозунг начертали осифляне на своем знамени. “Всем страстям мати – мнение; мнение – второе падение” – так формулировал свое кредо один из учеников Санина. Отсутствующую мысль – “мнение” – осифляне компенсировали цитатами, которые всегда имели “на кончике языка”» [185]. Именно этот фанатик духовного рабства выстроил начетническую «теорию», государь подобен «Вышнему Богу». А коли так, то в его власти – все земное, включая и церковь. Церковники теперь считали для себя вполне естественным делом быть частью государственной власти и так же, как она, распоряжаться душами подданных, не считая для себя ни зазорным, ни унизительным быть в полной зависимости от самодержавной прихоти.

В. О. Ключевский точно заметил, что чисто христианское по-нимание жизни было, конечно, не столько разумением, сколько «притязанием на разумение», ибо для русского образованного человека XV -XVII веков (книжника) православие было лишь внешней атрибутикой; «построив христианский храм, книжник продолжал жить в прежней языческой избе и по языческому завету, только развесил по стенам христианские картины». Ему было крайне мучительно напрягаться для размышления, а потому он с бoльшим удовольствием отдавался во власть преданий, он предпочитал бесконечно «повторять зады», чем осваивать что-то для себя новое [186].

Русский книжник, почти не владея реальным знанием, тем не менее искренне полагал, что можно все понимать, практически ничего не зная. Он, конечно, не клеймил «ересь» в тех, кто рвался к знаниям, но сам процесс освоения нового был противен его душе. Книжник неистово кричал: «Богомерзостен перед Богом всяк любяй геометрию; не учен я словом, но не разумом, не обучался диалектике, риторике и философии, разум Христов в себе имею» [187]. Эта самодостаточность стала идеальной питательной средой для произрастания национальной гордости на чахлой почве личных амбиций. А надо сказать, что именно книжники были прародителями русской интеллигенции.

Учились же русские люди XV -XVI веков по «Хроногра-фу», своеобразному прообразу систематического изложения фактов общей истории. Он просуществовал чуть ли не до сочинений В. Н. Татищева. Читали и переведенные с греческого рукописи по общему естествознанию. В них уже сообщались более верные сведения о Земле, о населяющих ее животных. Но как только кончалось описание и начиналось объяснение, т.е. научное осмысление фактов, читатель тут же отсылался к Писанию, и познание прекращалось.

В 1533 г. престол Великого княжества Московского достался трехлетнему внуку Ивана III Иоанну Васильевичу. 16 января 1547 г. митрополит Макарий венчал 16_летнего отрока Иоанна на царство. С этого времени Великое княжество Московское стало называться Российским государством, а Великий князь Московский – царем всея Руси [188].

Уже к тому времени Иван IV приобрел все черты будущего царя_тирана: крайне неуравновешенную психику, недоверие и подозрительность, бешеную злобность и необъятный беспричинный страх. Но весь этот букет в 16_летнем юноше еще не распустился. Он, как и всякие нервические натуры, жил эмоциями и порывами. И поначалу порывы его были вполне благородны. Решил он управлять страной по закону и справедливости.

Однако благие пожелания уже вскоре разбились о больную психику царя. Непрерывные интриги боярских родов, науськивания и провокации выводили Ивана из себя, он не успевал фиксировать события, он не мог сличить правоту одних с кознями других. Он рубил боярам головы, а они, как у сказочного дракона, отрастали вновь. Еще вчера эти головы призывали его к отмщению – он мстил, но выросшие вновь, уверяли его, что еще очень много у него врагов, что еще не всех он извел, а простит он им – изведут его, Ивана.

Царь Иван буквально захлебывался от собственного бешенста, он заходился в злобе и уже не мог остановиться. До поры необузданный нрав набожного царя_убийцы сдерживал митрополит Макарий. Но в 1563 г. Макарий умер, и разумным реформаторским начинаниям Ивана IV пришел конец. О них забыли и более не вспоминали [189]. Настало время открытого террора. Набожный царь _христианин стал еще и царем_палачом одновременно.

Иван IV вводит опричнину. Если опираться только на психофизические свойства натуры царя, то цель введения опричнины вполне понятна и объяснима. Но если посмотреть шире, то тогда борьба с боярством окажется лишь частным случаем этого нововведения. На самом деле с помощью опричнины царь хотел навсегда закрепить в России предельно жесткое, практически без правовых люфтов самодержавие, она была нацелена «против идеи закона и права» [190]. К тому же Иван IV своей больной гениальной интуицией почувствовал, что именно такой тип правления будет опираться на абсолютную народную поддержку.

…Он поделил единое государство на «своих» и «неизвестно, своих ли», проверкой чего по повелению царя и занялись «свои», т.е. опричники. Уже через год страна стала бессловесной. Но и тишины Иван боялся до жути: раз молчат, значит затаились, выжидают. Надо было перехитрить бояр и раскрыть их заговоры еще до того, как о них додумались. Кровь на плахах не просыхала [191].

И самое страшное было в том, что опричный террор на деле оказался бессистемным: опричники убивали кого хотели, когда хотели и где хотели. Любой мог ждать опричных гостей и днем и ночью. В людях поселился не просто страх, а страх животный. Они стали просто бояться, без всякой на то причины. Этот страх на долгие столетия стал чуть ли не генетической чертой русского человека. И этот же страх, поселенный в душах людей Иваном Грозным, явился основным мотором будущих реформ, прежде всего петровских. Не зря именно Иван Грозный был любимым царем Петра Великого.

Итак, что же дал России Иван Грозный за полвека полного государева беспредела?

В. О. Ключевский считал, что если не обращать внимания на шум, которым сопровождалась его деятельность, то положительное влияние царя Ивана на историю России «не так велико» [192]. Зато отрицательного наследия – полный короб…

Именно Ивану Грозному Россия обязана становлением полновесного самодержавия. Отныне, вплоть до XX столетия, это самодержавие будет не столько развивать, сколько сковывать российскую государственность, душа на корню любые ростки инакомыслия. То, что именно самодержавие помогло России выстоять в слож-ных политических катаклизмах, – один из устойчивых исторических мифов, рождённый благодаря трудам Н. М. Карамзина и С. М. Соловьева.

Именно Иван Грозный заложил в генетический код русского человека «хромосому страха». Жить в страхе – явном или неявном – стало нормой. Иной жизни русский человек не мыслил. От страха ведет свою родословную апатия и безразличие, безынициативность и двуличие, нелюбовь к свободе и ненависть к более умным. Общество, пораженное вирусом страха, не развивается, а болеет.

Именно Иван Грозный, всеми силами укреплявший российскую государственность, сам того не ведая, своими реформами ее подтачивал. Здесь можно приводить много резонов. Но достаточно одного. После смерти Ивана Грозного и недолгого правления его «не вполне здорового сына» началась Большая Смута, когда государственность российская стала трещать по швам под алчным напором рвущихся к власти бояр и самозванцев.

Именно Иван Грозный своему глубоко религиозному народу преподал неизгладимый урок безнравственности: и делами государственными, и даже своей личной жизнью. Для богобоязненного XVI века было непостижимо, чтобы царь 9 раз венчался в церкви; верующий человек и представить не мог, что его духовного наставника митрополита Филиппа можно взять да и задушить прямо в монастырской келье. И многое другое трудно было вообразить, что с легкостью позволял себе царь Иван и его опричных дел мастера.

Понятно, что когда воздухом страны являются испарения от тысяч унтер Пришибеевых, никакому свободомыслию места не было. Еще Стоглавый Собор 1551 года, т.е. до начала открытого террора, когда Иван IV только вынашивал планы широких государственных новаций, утвердил составленные митрополитом Макарием «Четьи_Минеи» – список дозволяемых книг для чтения. Все остальное читать было нельзя. Запретными стали «Аристотелевы врата» (учебник по медицине), «Шестикрыл» (пособие по астрономии) и многие другие книги. Светских рукописей для чтения церковь почти не оставила. Сам же митрополит написал «Степенную книгу», вариант известного «Хронографа», в ней он изложил всю историю Руси по генеалогическим «степеням» – от князя Владимира до царя Московского. Читался в те годы и «Домострой» отца Сильвестра – своеобразный свод житейских и нравственных наставлений [193].

Любопытна одна чисто российская традиция: многие люди (книжники прежде всего), еще в XVI веке размышлявшие о развитии страны, ее будущности, т.е. те, кого в XIX веке назовут интеллигентами, смотрели вперед, оборотясь назад, к прошлому. Они уповали только на поддержание «изшатавшейся старины», только в забвении заветов предков видели все нынешние беды и никак не желали искать новые, еще не пройденные страной дороги [194]. Неудивительно поэтому, что такие люди, как Андрей Курбский, Нил Сорский, Максим Грек, Вассиан Патрикеев, искренне преданные «царю и отечеству», объявлялись врагами этого самого отечества, а бездарные и бессловесные слуги власти превозносились как его спасители. От этого и проистекало самое характерное явление российского вольнодумства – мечтательность и прожектерство.

И все же «век Ивана Грозного» прочно вошел в историю отечественной культуры: почти через сто лет после изобретения Гутенбергом книгопечатания книги стали издавать в Москве.

Строительство Печатного Двора и издание книг поручили дьякону Кремлевской церкви Ивану Федорову. Но одичание людей было столь велико, что уже вскоре суеверная толпа разметала это «бесовское гнездо». И все же книги печатали: в 1564 г. вышел «Апостол», в 1565 г. – «Часослов». Люди тогда не представляли толком даже сути своей веры, они и вникать в нее не хотели, им было вполне достаточно усвоить внешние обрядовые атрибуты, духовное же и нравственное благочестие – то, что и должно нести православие, было им недоступно. Книги появились, а читателей не было, зато на первый план выступило суеверное значение Буквы. Именно за ее чистоту и стали бороться отцы церкви, печатному слову они предпочитали работу писцов, а потому за якобы допущенные вольности при переводе с греческого священных текстов И. Федорова изгнали из России в Литву уже в 1566 г. Но в этом деле все же победил прогресс, пусть и запоздалый. Книги продолжали печататься.

За сто лет после открытия в 1564 г. первой русской типографии было отпечатано около 500 книг. Только в первой половине XVII века (с 1615 по 1652 г.) Московский Печатный двор выпустил 233 издания [195]. Были напечатаны «Азбука» (с 1634 по 1652 г. пять изданий), «Часовник» (он выдержал 34 издания), «Псалтирь» (24 издания), «Канонник» (5 изданий), «Катехизис». Все эти книги использовались в те годы и для обучения. В 1647 и 1648 гг. Печатный двор выпустил два учебника: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (это перевод книги И. фон Вальхаузена) и «Грам-матики словенские…» Мелетия Смотрицкого (ее переиздали в 1721 г.). Книга эта, помимо этимологии и синтаксиса, содержала еще краткую риторику и пиитику. И. В. Поздеева подсчитала, что из всех вышедших в первой половине XVII века книг 32 % были предназначены для обучения [196]. В то время «книжное почитание» как бы заменяло школу, и хотя книги были ориентированы на духовное воспитание, мысль они не будили.

Большое значение имело издание двух первых, как бы мы сказали сегодня, правовых книг: в 1649 г. отпечатали «Уложение» (книга по светскому праву), а в 1650-1653 гг. – «Кормчую книгу» (церковное право). В 1669 г. выкрест из протестантов Иннокентий (Гизель) издал книгу «Мир с Богом человеку» – панегирик Алексею Михайловичу. Но больше пользы принес его «Синопсис», напечатанный впервые в 1674 г. и выдержавший впоследствии еще четыре издания. В нем Иннокентий проявил склонность не только к Богословию, но и к российской истории. Упомянем еще труд разрядного дьяка при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче Федора Грибоедова «Сокращения российской истории в 36 глав…»

Но это были единичные выплески знания. Погоды они не делали. Более характерны для XVII века такие, к примеру, речения: «Братие, не высокоумствуйте… но во смирении пребывайте. Аще кто ти речетъ: веси ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы не бывах – учуся книгами благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех» [197] (из рукописной проповеди 1643 г.).

…16 марта 1584 г. Иван Грозный умирает. Российский трон занимает его сын Федор, который, будучи полным антиподом своего безумного отца, вошел в историю как «слабоумный», причем потому только, что, находясь на престоле, делами государства он заниматься не хотел и не очень сопротивлялся тому, что страной сначала de facto стал править Борис Годунов. И хотя правителем Борис оказался умным и хитрым и успел многое сделать для страны, было ясно, что такое царствование ненадолго, ибо бояре никогда не примирятся с тем, что он «незаконный», не Рюрикович [198].

Так Россия вступила в Смутное время. Его, как справедливо считает Р. Г. Скрынников, породили не иноземцы_самозванцы, а неустойчивое и шаткое еще самодержавие при полном отсутствии правовых начал в устройстве государства. А разного рода проходимцы просто ловко этим воспользовались [199].

И вновь, как во времена Дмитрия Донского, Россию от окончательного развала спасла вера. В самое тяжкое время, когда казалось, что всё уже бесповоротно потеряно, к православным обратился опальный патриарх Гермоген (отец будущего царя Михаила Романова). Призыв его был услышан в Нижнем Новгороде. Земский староста Кузьма Минин и возглавивший народное войско князь Дмитрий Пожарский в августе 1612 г. вошли в разоренную до основания Москву и в октябре полностью очистили ее от поляков.

В феврале 1613 г. Земский Собор избрал на трон юного Михаила Романова [200]. Так появилась новая династия, правившая Россией 300 лет [201]. Весь XVII век Россия по существу очищалась от скверны Смутного времени…

Алексей Михайлович («тишайший») человек был добрый, а политик твердый и дальновидный. Это он подготовил русские души к восприятию крутых реформ своего сына: «породу» вновь заменил выслугой (первым это делал Иван Грозный), что было закреплено Петром I в «Табели о рангах»; разделил страну на военно _административные разряды (округа), чем облегчил губернскую реформу сына; учредил в России почтовую связь. И он же твердой рукой подавил разгул народного бесчинства под водительством Степана Разина [202].

Оборотная сторона Смутного времени оказалась в чем-то даже полезной: оно больно ударило по «сонным» русским умам, заставило людей, способных трезво оценивать окружающее, встряхнуться от дремотной одури и «взглянуть прямым и ясным взором на свою жизнь» [203]. Они перестали фетишизировать свое прошлое, но чтобы строить новую жизнь, были нужны знания, а их-то и не было. Священные книги могли возвысить душу, но не развить мысль. Многовековые традиции отношения к знанию, как к врагу веры, сделали свое дело. Знание порождало «мнения», т.е. критическую мысль, а это, по твердому убеждению православных, подрывает самые основы вероучения. Это въелось в кровь. И преодолеть столь мощный барьер было очень сложно.

Крайне любопытна интеллектуальная трансформация русских книжников после десятилетий Смутного времени. Они с удивлением наблюдали появление в Кремле «самовольных» царей. Они не то что бы утратили веру в монаршую власть, но перестали ей слепо доверять. Привело это к тому, что книжники из бесстрастных летописцев_хронографов постепенно превратились в наблюдателей и аналитиков событий, они стали писателями. У книжника – невиданное ранее дело – появилась авторская позиция. Весь XVII век русский книжник будет развиваться и реформироваться, он пройдет через «книжную справу», приведшую к расколу. Его ждут новые, сложные и трагичные отношения с властью [204].

Уже при Алексее Михайловиче объявились первые «интел-лектуальные раскольники» или, как их стали называть уже в наше время, диссиденты. Это и князь И.А. Хворостинин, душу которого выворачивало от всего отечественного, и подъячий Посольского приказа Гр. Котошихин, бежавший в Швецию и там написавший сокровенное «О России в царствование Алексея Михайловича» (СПб. 1859); и Ю. Крижанич (серб), приехавший в Москву, чтобы помочь русским «преодолеть невежество, заблуждения и прочие неустройства». Не учел, однако, Крижанич традиций русских: все, что он хотел дать, от него взяли, а затем в знак особой признательности отправили в сибирскую ссылку, где он и провел в недоуменных раздумьях долгих 15 лет, после чего его отпустили умирать на роди- ну [205].

Так история русских книжников почти незаметно для наблюдателя перетекла в историю русской интеллигенции.

С. М. Соловьев заметил, что главным злом России XVII века были темнота дремучая и пьянство могучее. «Главное зло для подобного общества заключалось в том, что человек входил в него нравственным недоноском» [206], т.е. он взрослел физически, оставаясь по своему умственному развитию еще обитателем «детской». Уже во второй половине XVII века люди поняли: главная беда России – в ее интеллектуальной отсталости. Уяснили также, что единственное лекарство от этой затянувшейся хронической болезни – учение, наука. Но и эту задачу решали чисто по-русски: в 1673 г. открыли в Москве театр, но лишь в 1687 г. Славяно-греко-латинскую академию.

…Еще в 1648 г. Ф. М. Ртищев основал училище, где обучали языкам славянскому и греческому, «наукам словесным до риторики и философии». В 1685 г. это училище перевели в Заиконоспасский монастырь, а уже в 1687 г. вызванные царем Федором из Греции братья Лихуды (Иоанникий и Софроний) открыли на базе бывшего ртищевского училища первое в России высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинскую академию. Они пытались обучать воспитанников логике и физике (по Аристотелю), но церковь этим была недовольна. Иерусалимский патриарх Досифей пенял Лихудам за то, что они «забавляются около физики и философии». В 1694 г. российский патриарх Адриан отстранил Лихудов от преподавания. «Латинские борзости» изгнали, философию запретили.

Надо сказать, что Славяно-греко-латинская академия была задумана как своеобразный интеллектуальный щит против западного влияния на русскую жизнь. Поэтому любая мысль, способная смутить православную душу, изгонялась и преследовалась. И хотя Петр I реформировал академию, она все же осталась центром религиозного, а не светского просвещения.

Философ В. С. Соловьев считал, что Славяно-греко-латин-ская академия была не столько высшим училищем, сколько «выс-шим инквизиционным трибуналом» [207], а В. И. Вернадский называл её «схоластической» [208]. И тому были основания. 4 октября 1699 г. в беседе с патриархом Адрианом Петр обратил его внимание на невежество священников – они «грамоте мало умеют» [209]. Но как бы то ни было, академия эта внесла свою лепту в приобщение к знаниям многих даровитых русских людей. Достаточно вспомнить, что в ней обучались М. В. Ломоносов, П. И. Постников (первым из русских получил диплом доктора в европейском -Падуанском -университете), Л. Ф. Магницкий, В. К. Тредиаковский, С. П. Крашенинников, Д. И. Виноградов (создатель русского фарфора), А. Д. Кантемир и многие другие [210].

И все же время брало свое. В XVII веке Европа уже познакомилась с основами современной физики, химии, биологии, геологии. Более спать Россия не могла. Но просыпалась она долго и кряхтливо. Со сна таращила помутненные очи и не понимала, что происходит и что надлежит делать. На пороге уже стояло «осьмнадцатое столетие», а Россия только_только начинала учиться думать.

Существует очень устойчивый исторический миф: духовенство на Руси всегда было наиболее образованным и грамотным, а следовательно, именно оно способствовало интеллектуальному развитию общества. Миф породило неверное заключение из верной посылки. Духовенство действительно было грамотным, его грамоты вполне хватало на чтение и переписку священных книг; но знания, выходящие за их рамки, отцы церкви глушили на корню. Православие в этом смысле оказалось, если можно так выразиться, наиболее антинаучным. Оно не только не поощряло развитие науки, как это делала католическая, а затем и протестантская церковь, но считало ее своим злейшим врагом; оно приучало русских людей верить, но не думать.

В. О. Ключевский остроумно заметил, что «нам указывали на соблазны мысли прежде, чем она начала соблазнять нас» [211]. Мысль поэтому воспринималась как грех, а разум как соблазнитель. Отсюда вполне понятно происхождение характерных болезней русской интеллигенции: некритическое восприятие чужих мыслей, быстрое возведение чего-то понравившегося в догму и слепое следование ей; не уважение даже, а поклонение авторитетам. «Мы вольнодумствовали по-старообрядчески, вольтерьянствовали по-аввакумо-вски. Как старообрядцы из-за церковного обряда разорвали с церковью, так мы из-за непонятного научного тезиса готовы были разорвать с наукой» [212].

Да, слепая вера в букву Писания, внешнее обрядовое благочестие – все это неизбежно должно было отступить перед требованиями знания, хотя бы и схоластического поначалу. Но этого не случилось. Случился же раскол.

Противостояние зашло слишком далеко. Искусственное преувеличение значимости всего двух чисто ритуальных актов показало, что дух христианства так в русскую душу и не проник, она попрежнему была языческой, коли обычные ритуальные действа приравнивались к истине Христовой, а отступление от ритуала означало предательство самой веры. И это неудивительно: русское православие, приучая человека верить, отучило его думать, а потому он и не мог понять, что сама истина Христова выше двоеперстного или троеперстного крестного знамения.

И все же раскола могло и не быть, если бы в середине XVII века патриарх Никон, человек суровый и решительный «до грубости», не решил одним ударом разрубить этот гордиев узел. И уж совсем неудачным было время, выбранное Никоном для своих реформ: страна только_только начала оправляться от затянувшихся недугов Смутного времени, царь Алексей Михайлович приступил к задуманным им реформам, а ему силой навязали церковные преобразования, которые, завладев не столько умами, сколько настроением и эмоциями людей, отвлекали их силы от нужной для страны работы. Так началась невиданная по силе идеологическая схватка реформ и раскола.

С. М. Соловьев считал, что от раскола общество «тронулось; начались колебания, тряска, которые не позволяли пребывать в покое». Стали обращать внимание на собственную отсталость, сонная русская душа пробудилась от многовековой спячки и потянулась к знанию. Но сознание собственной дикости еще долго смущало русскую душу: любое указание на недостатки русской жизни воспринималось как должное. Но что делать и как делать, не знали.

Глава 8

Некогда разглагольствовать

В истории России, пожалуй, всего два деятеля соразмерны по масштабу позитивных деяний. Это Святой Владимир, который крестил Русь в X веке, и тем самым, вырвав ее из языческого первородства, духовно приобщил к Византии и Европе, и Петр Великий, реформы которого окончательно прикончили дремучее Московское царство, привели к рождению Российской империи и к духовному единению с Европой добавили единение материальное: в культуре, технике, науке. После себя Петр оставил, если и не европейское, то вполне готовое стать таковым Российское государство.

Вот почему до сего дня фигура Петра I вызывает столь пристальный интерес историков, одних восторгая, других приводя в бешенство. Причем сама личность Петра «удивительно цельная» [213], и когда говорят о противоречивой фигуре российского преобразователя, то невольно лукавят: противоречив не сам Петр, противоречиво отношение к нему. Но еще С. М. Соловьев резонно заметил [214], что крайние оценки Петра – восторженная и хулительная – не исторические, а эмоциональные, ибо, следуя им, мы поневоле толкуем Петра как некую сверхъестественную силу, кометой пронесшейся по российским просторам, разворошившей все и удалившейся в вечность.

И до Петра была российская история, и до него были преобразователи. Более того, все они в определенном смысле трудились, чтобы сделать реальными его реформы. И все же без Петра радикальный слом русской жизни никогда бы не состоялся. Для этого были нужны его цельность, его ум, его фанатизм, его смелость и его жестокость.

По мнению В. С. Соловьева, Петр I своей властной и деспотичной рукой навсегда разбил нашу «национальную исключительность» и вернул Россию человечеству [215]. Точнее все же сказать – пытался вернуть, ибо Россия продолжает этому активно сопротивляться и на пороге XXI века. А не смог он этого сделать потому только, что желание силой развеять миф о национальной исключительности лишь укрепило его корни в душах и умах людей.

«В Петре были черты сходства с большевиками. – Писал Н. А. Бердяев. – Он и был большевиком на троне» [216]. Это весьма точное наблюдение, потому оно совпало и у поэта (М. Волошин: «Великий Петр был первый большевик») и философа. Но сходство с большевиками, надо сказать, все же поверхностное – оно лишь в методах достижения цели. Но сами цели (а это главное!) диаметральные: Петр проводил реформы ради приобщения России к европейской цивилизации, реально существовавшей и манившей его своими бесспорными экономическими и культурными выгодами для России; большевики же не реформы проводили, а строили «светлое будущее», пытаясь втиснуть реалии в выдуманные их теоретиками абстрактные схоластические схемы, т.е. стремясь сделать живой реальностью мертвую утопию.

Свои реформы Петр двигал неистово, он сметал со своего пути всех, кто им противился. В итоге измотал себя и страну, но своего добился: Россия, с величайшим напряжением преодолевая инерцию, сдвинулась со своей исторической стоянки и тяжело поползла вслед убежавшей вперед Европе…

При Петре было принято несколько тысяч законодательных актов. Они касались всего. Не было ни одной сферы российской жизни, которая смогла избежать их вмешательства. Многие из указов царя были глубокими и дальновидными, некоторые – сиюминутными, эмоциональными и даже мелочными. Но любой из них был насквозь пропитан энергией и нетерпением автора. Нетерпеливость, пожалуй, наиболее характерная доминанта петровских преобразованй. Пушкин не зря сказал, что у него сложилось впечатление, будто ряд указов Петра писан кнутом.

…Начал Петр основательно и сразу дал понять всем, что не собирается менять наличники на окнах русской избы, а будет строить новое здание – на века!

В 1697 г. Петр под именем волонтера Петра Михайлова выехал в составе Великого посольства в Европу. Цель одна – учиться самому и учить подданных. Он не стеснялся прошлого России и ясно видел ее будущее. Он не завидовал Европе, а скорее смотрел на нее свысока, будучи уверенным, что ЕГО Россия еще утрет ей нос. Если верить графу А. И. Остерману, то Петр якобы заявил: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернутся задом» [217]. Одним словом, он заставил Россию заниматься делом.

Возвратясь в Москву, Петр пришел в уныние: «Школ мало, при церквах, учат только грамоте. Университетов нет. Ученых нет. Врачей нет… Газет нет. Одна типография, печатающая в основном церковные книги» [218]. Петр понял, что надо приспособить всю инфраструктуру страны для максимально быстрого распространения знаний и культуры: с конца 1702 г. стала выходить первая в России печатная газета «Ведомости о военных и иных делах, достойных знаний и памяти», а в 1703 г. была опубликована знаменитая «Ари-фметика, сиречь наука числительная…» Л. Ф. Магницкого. В ней впервые числа обозначались не буквами, а арабскими цифрами. Открыли типографию, где книги «научного содержания» набирались не церковно_славянским, а «гражданским шрифтом». К концу жизни Петра в обеих столицах работало 6 типографий, однако больше половины выпущенных с 1708 по 1725 г. книг было посвящено военной и морской тематике.

Чтобы легче было управлять такой махиной, как Россия, и бдительно надзирать за реформами на ее окраинах, Петр разделил страну на 8 губерний (Московскую, Ингерманландскую (позднее Петербургскую), Киевскую, Смоленскую, Казанскую, Азовскую, Архангелогородскую и Сибирскую) и в каждую назначил губернатором своего человека. Потом (в 1719 г.) число губерний выросло до 11, а в них выделили еще 50 провинций.

Важно заметить, что Петр сразу понял важнейшую для России истину государственного устройства: многонациональный состав страны может взорвать ее целостность, если допустить членение единого государства по национальному признаку. Поэтому его реформа не предусматривала никаких национально_террито-риальных образований. И это был очень разумный, дальновидный шаг.

Главным сторонником своих начинаний Петр сделал дворянство. Указом 1714 г. он узаконил неотчуждаемость и недробимость дворянских земель. Но одновременно заставил дворянство служить на пользу России. А чтобы это сословие развивалось и множилось, он открыл доступ в его среду служилых людей. Личная выслуга стала цениться выше «породы», что было официально закреплено в знаменитой петровской «Табели о рангах» 1722 г. Уже чин VIII класса давал право на дворянское звание самому чиновнику и его потомкам.

Наконец, еще одно интересное начинание Петра I: его непре-менное желание вырастить на чахлой российской почве привезенный из Европы саженец – науку. Он видел во время своих частых зарубежных вояжей, какое значение там придают научному знанию, как тесно оно сплетено с экономикой и даже бытом людей, а потому прекрасно понимал, что без науки его реформы в России не приживутся, она должна пропитать их изнутри, да так сильно, чтобы никакое административное вмешательство уже не могло повернуть их вспять. А для этого мало было использовать готовое знание, заимствуемое у Запада; он понимал, что наука должна плодоносить непосредственно в России.

К науке Петр I испытывал глубочайшее почтение. Всю жизнь не прекращал учиться сам и принуждал к тому же свое окружение. Но он не делал никакого различия в технологии внедрения нового, касалось ли это шведского опыта в организации внутреннего управления страной [219]или французского по части развития научного знания. И в том, и в другом, и во всех прочих случаях Петр действовал единообразно: он брал то, что полагал разумным, и, не считаясь ни с чем, вколачивал это в русскую жизнь, ни мало не заботясь об обратной реакции и не углубляясь в причины: отчего это прививаемое им вполне полезное, казалось бы, начинание зачастую отторгается российскими традициями. Он спешил. У него не было времени для тщательной подготовки почвы. Он не мог не знать, что полноценная наука – это конечный продукт общей культуры нации и благоприятного общественного климата. Но чтобы поднять культурную планку и оздоровить общество, нужны десятилетия (в лучшем случае!) упорного целенаправленного труда. Их-то у Петра и не было. А сделать все он хотел непременно сам. И сделал! В стране почти поголовно неграмотной, в которой еще вчера всякое знание, всякая свободная мысль считались ересью и бесовством, он учреждает… Академию наук!

Науку в Россию Петр, как видим, решил завезти так же, как он привозил заморские диковинки для своей Кунсткамеры. Он искусственно привил науку на свои реформы [220]. Но поскольку и сами реформы и наука, как их составной элемент, были силой навязаны России, то она не восприняла дух петровских преобразований, оставив в качестве наследия лишь новации бюрократического характе- ра [221]. К тому же наука, являясь продуктом культурного развития на-ции, не может существовать без своего питательного слоя, т.е. без развитой системы высшего образования. Можно пригласить десять гениев, но они не создадут научный социум, а без него результаты их труда повиснут в воздухе – они не будут востребованы страной, которая не нуждается в науке, а лишь терпит ее. Абсолютно права Н. И. Кузнецова, что «властителю_тирану нужны в лучшем случае жрецы, хранители сакрального знания, а не ученые_исследователи, культивирующие свободное познание, не признающие другого авторитета, кроме истины» [222].

Составить проект организации Академии наук Петр поручил своему лейб_медику Л. Л. Блюментросту. 13 января 1724 г. Петр подписал в Сенате «Определение об Академии». 22 января в Зимнем дворце с участием императора состоялось еще одно заседание Сената, на нем вновь обсуждали организацию Академии. Наконец 28 января 1724 г. Сенат на основании рассмотренного Петром «Проекта положения об учреждении Академии наук и художеств», им, кстати, так и не подписанного, издал Указ об учреждении Академии наук [223]. Этому документу суждено было остаться в истории Академии наук всего лишь «проектом», и до 1747 г. Академия жила по сути без Устава, полагаясь лишь на монаршую милость да подчиняясь блажи и прихотям академических чиновников.

Сам Петр Великий так и не дождался открытия Академии. Ее первое (рабочее) заседание состоялось 12 ноября 1725 г. Однако еще 15 августа Екатерина I приняла всех академиков, приглашенных в Петербург от имени Петра I. Профессор Я. Герман заявил на этом приеме: «Вы не только не допустили упасть его (Петра. – С.Р.) предначертанию, но подвигли оное с равною энергиею и щедростию, достойной могущественной в мире государыни» [224]. Торжественное открытие Академии наук в присутствии императрицы Екатерины I произошло 27 декабря 1725 г. На него были приглашены все любители «добрых наук». Происходило это торжество в доме Шафирова на Петербургской стороне в присутствии 400 гостей (Как видим, Указ об учреждении Академии Сенат принял еще 28 января 1724 г., акт же ее открытия состоялся почти через два года. С тех пор историки так и не могут договориться о дате основания Академии наук).

…Получилось так, что Россия, не пережившая Возрождения и Реформации, а знавшая лишь губительный для православия раскол, была вынуждена компенсировать явную недостаточность культурных традиций общества поспешным приобщением к начавшей зарождаться в Европе культуре Просвещения. Приняло это, однако, уродливую форму. Высшее общество мгновенно покрылось непроницаемой пленкой европейского образца, под которой уже не просматривалась традиционная для страны национальная культура, питавшаяся соками еще византийских традиций. С тех пор всю русскую историю можно рассматривать как практически независимое сосуществование двух субкультур – «почвы» и «цивилизации», культуры «народа» и культуры «общества» [225].

Реформы Петра, понятно, встретили яростное сопротивле-ние почти всех сословий. Потому сразу одним из основных инструментов реформ стал политический сыск. Мера для России привычная. В России понимали, что реформы и свободомыслие несовместимы. Реформы всегда инъецировались властью. Перечить ей было нельзя. А так как толкователи того, что такое «плохо», были наиболее рьяными слугами власти, то проще было заставить замолчать всех. Что и делали. Поэтому и при Петре никакого свободного циркулирования идей, кроме тех, что были на потребу цареву делу, не было и быть не могло. Хотя именно он, как никто другой, понимал, что реформы без науки зачахнут. Как выразился Я. А. Гордин, «Де-миург строил свой мир, в котором не было места автономии духа» [226].

В то же время было бы неверно считать, что Петр I, напрямую связывая развитие науки с раскрепощением мысли, боялся свободомыслия, а потому пересаженное им в русскую почву древо знаний долго не желало приживаться.

Во-первых, уже в начале XVIII века Петр столь сильно укрепил свое самовластво, что вообще ничего и никого не боялся. К тому же напор его реформаций был столь силен, а царский гнев против сомневающихся был настолько неукротим, что это не только отшибало всякое желание «рассуждать», но даже высшую знать, по сути, сделало царскими холопами. Во-вторых, в те годы прямой связи между развитием знания и раскрепощением сознания человека вообще не просматривалось, ибо за науку почиталось только вполне конкретное, да к тому же практически полезное дело. Наконец, в-третьих, Петр не культивировал, а насаждал науку, исходя при этом из традиционного для России узкоприкладного воззрения на «книж-ное обучение», лишь перенеся акцент от вопросов душевного спасения к проблемам технического прогресса.

И все же, как бы там ни было, Н. А. Бердяев правильно заметил, что мысль и слово пробудились от вековечной русской спячки именно в петровской России. Науку в стране прописали!

Русский историк А. А. Кизеветтер был уверен в том, что резкий рывок мысли от чисто религиозного миросозерцания к естественнонаучному во время петровских реформ был возможен только потому, что раскол русского православия выбил из верующих все фанатично_дремучее, заставил их и на собственную веру смотреть широко открытыми на мир глазами.

В этом утверждении – лишь малая доля истины. Бесспорно лишь то, что реформы Петра Великого готовили все его предшественники последних столетий. Еще при Борисе Годунове вынуждали русское боярство носить европейские кафтаны и пытались заставить их брить бороды; тоже делали дед и отец Петра. Еще Борис Годунов отправил на учебу за границу партию смышленых русских отроков, но все они стали первыми невозвращенцами.

Все это действительно было. Но делалось непоследовательно, вяло, а потому так ничего до конца и не было доведено. Самым «последовательным» реформатором был лишь один Иван Грозный. Своей патологической, не поддающейся никакому рациональному осмыслению, жестокостью он посеял такой глубинный неистребимый страх в людях, что страх этот, передаваясь от поколения к поколению, благополучно дожил до времени петровских реформ. Именно «государев страх», а ничто другое явился лучшим «помощ-ником» всех начинаний Петра Великого.

Что же касается раскола, то эта варварская реформа патриарха Никона, напротив, фанатизм русского верующего человека сделала доминирующей чертой его поведения. Доведенный до крайней степени исступления, фанатизм даже оказался сильнее страха, а потому раскол скорее не способствовал, а тормозил реформы. Петр поэтому избрал единственно верную тактику: своим бешенным напором и непримиримостью он вынудил людей работать в таком темпе, что им было не до схоластической религиозной риторики, им просто некогда было отвлекаться на боль еще кровоточащих ран, нанесенных расколом. К тому же неоценимую помощь Петру оказал Феофан Прокопович, умный и циничный богослов_политик и талантливый литератор, ставший своеобразным посредником между царем_реформатором и религиозными фанатиками.

Иную позицию заняли иерархи церкви, активно настраивая прихожан на своих проповедях против реформ. Причем делали это и сторонники и противники раскола. В этом смысле петровские преобразования даже приглушили раны раскола, ибо православные почувствовали, что царь замахнулся на весь строй привычной русской жизни и, позабыв о своих внутренних обрядовых разногласиях, дружно восстали против царя_антихриста.

До Петра основой миросозерцания русского человека была «небывалая цельность духа» [227]. Позднейшего раздвоения личности и духа еще не знали. Ясно поэтому, что реформам Петра противосто-яли не отдельные фанатики и отсталые варвары, им сопротивлялось все «древнерусское миросозерцание» [228]. Оно к тому времени, благодаря расколу, само в значительной мере размылось, и это в некоторой степени предопределило успех петровских преобразований.

Петр все это прекрасно видел. Он понял, что церковь не помощница в его делах. А коли не желают церковники помогать словом, помогут делом. И он заставил церковь платить в государственную казну большие суммы на содержание войска, строил за ее счет корабли. А когда в 1700 г. умер самый влиятельный его оппонент, патриарх Адриан, 28-летний Петр дал четко понять русским людям – кто есть кто в Российском государстве. Он своей властью запретил высшую церковную должность, зато ввел новую: местоблюстителя патриаршего престола с функциями только духовного пастыря и без малейшей возможности вмешательства в государственные дела.

Про реформы Петра обычно говорят, что он стремился подогнать Россию под общеевропейский стандарт, силился навязать России Европу, наплевав на историю страны, национальные традиции, особую историческую миссию России и т.д. Если бы так, то никакой беды бы не было. Россия, даже полностью переняв европейский стиль жизни, все равно осталась бы именно Россией и никогда не превратилась бы в подобие Германии или Франции. Беда в том, что Петр с его исполинским замахом копал на самом деле очень мелко. Его реформы истинно русской жизни, российской глубинки не затронули. У Европы он перенял лишь вершки (одежда столичной знати, немецкая речь, ассамблеи, коллегии по-шведски и т.п.), а корешки остались в российской почве. Их он не только не вырвал, но своими реформами вынудил расти еще более интенсивно. При Петре Русь переодели в новые слова, в новые одежды, одним словом, насильно сменили ее привычный имидж. В определенном смысле все это напоминало игру, но игру страшную, часто заканчивавшуюся смертельным исходом [229].

Реформаторский дух, которым в начале XVIII века уже жила Европа, Петр сознательно не заметил. Он поставил перед собой практически неразрешимую задачу: поднять экономику страны, не дав свободы товаропроизводителю, повести за собой православных, одновременно открыто издеваясь над церковью, привить любовь к научному поиску при открытом пренебрежении государства к труду ученых.

На самом деле в Европе экономика постепенно освобо-ждалась от административных пут. В России же, еще при Петре, экономика полностью закостенела – стала не саморегулируемой, а чиновнично_бюрократической. Даже частные предприятия, по словам В. О. Ключевского, «имели характер государственных учреждений». На Западе уже в то время развивался рынок свободной рабочей силы. Петр же зареформировал российскую экономику до того, что в стране появился невиданный ранее слой общества – крепостные рабочие.

Подведем итоги. Нам не удастся разобраться в направленности петровских преобразований, если их оторвать от личности императора, ибо в условиях самовластья определяющими при принятии конкретных решений часто оказываются не так называемые объективные факторы, а разум, воля, настроение и каприз монарха.

Прекрасно понял натуру Петра Пушкин: «Он не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон» [230].

Да, Петр прекрасно усвоил основной нравственный императив самодержавия: государь – это полномочный представитель Господа для своих подданных. Но для Господа все равны, и он всех одинаково любит и жалеет. Только ОН знает, что нужно каждому человеку. Петр же этот нравственный принцип преломил чрез монаршую вседозволенность и сделал его тем самым глубоко безнравственным, ибо теперь он и только он решал, что нужно его России и его народам, и его нисколько не заботило то, как его подданные воспринимают крутую ломку их жизни. Самодержавие стало для него синонимом самоправства, а любовь к подданным мгновенно оборотилась навязчивой заботой о них. А такая «забота», когда людей принуждают жить не так, как они привыкли, когда их силком тащат в лучшую, более цивилизованную жизнь a la Европа, очень сильно напоминает знакомую до боли заботу по-большевистски. Так можно заботиться только о «человеческом факторе», о быдле, мнение которого ровным счетом ничего не стоит. Так заботятся о людях, не замечая их присутствия. Это и есть презрение, о котором говорил Пушкин.

Еще Г. П. Федотов точно заметил, что именно Петру «уда-лось на века расколоть Россию на два общества, два народа, переставших понимать друг друга» [231]. И одним из этих «народов» стала русская интеллигенция! А уже в наши дни тот же образ пришел в голову и писателю В. Сосноре: «Петр Первый, как шрам, разрезал русскую историю на две части – до и после. Других персон нет» [232]. Наконец, оценка историка Н. И. Павленко: Петр «твердо знал, что в его государстве есть “благородное сословие” и сословие “подлое”; между ними – пропасть: первое правит, второе подчиняется» [233]. А надо всеми – добавлю от себя – он, Петр Великий, презрительно ровный ко всем: и к «благородным» и к «подлым».

Петр был абсолютно самодостаточным правителем: он приближал к себе тех, кто, не рассуждая, готов был слепо выполнять любое его начинание, и жестоко расправлялся с теми, кто вставал на его пути. Что для него тысячи безымянных стрелецких голов или тысячи жизней булавинских казаков, осмелившихся взбунтоваться против его тирании, если он в 1718 г. довел до смерти собственного сына_наследника только за то, что тот не принял дух его реформаторства. Что для него знатные русские фамилии, если бороды самым родовитым боярам прилюдно, на потеху всем стригли его шуты. Что для него осквернение душ православных, если он, нарочито издеваясь над ними, устраивал «всешутейские соборы» с патриархами_ шутами во главе. И много еще подобных фактов можно было бы привести.

Но дело в том, что все они, вскрывая нравственные коллизии петровских реформ, позволяя нам глубже понять настроения ломавшейся России, ничего не дают для оценки самой сути содеянного Петром Великим.

А суть опять же глубоко и образно выразил Пушкин. Петр сделал со страной то, что до него не удавалось никому: бешеным напором, «уздой железной Россию поднял на дыбы». И в такой неестественной позе она с тех пор и пребывает, никак ей не удается опуститься на все точки опоры.

Петр, как известно, изменил Россию до неузнаваемости. И все же главное, на что впервые решился именно Пётр Великий, – это раскрепощение разума человека. Он вывел мысль из-под контроля церкви, стимулировал интеллектуальный труд. Пусть Академию наук он создал на «пустом месте». Он все же создал ее!

Конечно, нельзя винить Петра за то, что он переоценил значимость свободной научной мысли именно для России. Откуда ему было знать то, что стало ясно много позднее: «… В России нравственный элемент всегда преобладал над интеллектуальным» [234]. Разве он мог себе представить, что его преемники по российскому трону будут бояться свободомыслия больше, чем заговора, что они будут не поощрять науку, как он, а душить ее; что они устрашатся западного влияния и будут всеми силами цепляться за «националь-ную исключительность», прикрывая заботой о России собственную слабость и беспомощность. Подобный патриотизм более напоминает безразличие. Петр Великий был настолько выше всей этой псевдозаботливой возни, он так неколебимо верил в Россию и собственное могущество, что ко всему остальному относился с искренним презрением.

И все же Петру главное не удалось: взнуздав Россию и вздернув ее на дыбы, он не смог укротить ее дух, он вколотил в нее свои реформы, но они не стали своими для России, не стали ей жизненно необходимы. После его смерти она не столько развивала начатое Петром Великим, сколько билась в конвульсиях, когда правящие вожжи оказывались в слабых и неумелых руках часто сменявших друг друга самодержцев.

Все дело в том, что Петр открыл для России удивительный путь развития – вдогонку [235], когда десятилетия спячки вдруг взрываются «реформами» и народ российский послушно несется в неведомую даль, в изнеможении падая, так и не добежав до цели.

Реформирование от избытка энтузиазма, механизм которого запустил именно Петр Великий, исправно работает уже более трехсот лет, а впечатление такое, будто живем мы еще во времена Алексея Михайловича, души наши надорваны «расколом», а Петр Великий еще только должен появиться на свет…

И последнее. Петр искренне считал, что народу нужен лишь один закон – это «узда». А реформы без насилия были для него занятием не только бессмысленным, но и вредным. Без насилия Россия пропадет. В этом Петр был убежден абсолютно.

Думаю, стало ясно, что интеллигенция как самостоятельная общественно значимая сила во времена Петра Великого проявиться еще не могла.

Глава 9

Легальное вольномыслие

В российской истории XVIII век, точнее – вторую его половину, иногда называют «галантным». Это действительно так, если судить о России по петербургским великосветским салонам; но они напоминают натуральную Россию не более чем плохо исполненная карикатура – прототип. Галантность – это новомодный макияж, которым пытались заглушить ароматы неумытого российского тела.

…Говорили только по-французски, а на конюшне запарывали крепостного повара за недожаренного цыпленка; читали и лили слезы над страданиями «Бедной Лизы», а, отложив книгу, по-русски бранились с заезжим соседом из-за цены на дворовую девку Лизавету.

Российская галантность оказалась не более чем шаржиро-ванным финалом насильственной европеизации страны, начатой еще Петром Великим. И наиболее уродливые формы она приняла, как это ни странно, при Екатерине II, много сил положившей на то, чтобы ее, немку, воспринимали в России как свою. Ее личное «об-русение» закончилось «офранцузиванием» русской знати, а склонность императрицы к переимчивости и подражательству привели к тому, что многие реформы российской жизни оказались обычными декорациями к очередному спектаклю.

Однако все по порядку…