Кукушки Мидвича

Геннадий Прашкевич

Кукушки Мидвича

(семидесятые без комментариев)

Пиши о любви, — сказал он. — Любовь — это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: «Люблю». Расскажи им, Джексон, ради бога, расскажи им о любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это единственное, о чем стоит рассказывать, Джексон. Деньги — ничто, преступление — тоже. И война — ничто, все на свете — ничто, только и есть, что любовь. Так расскажи им о ней.

Уильям Сароян

1. Магаданский сборник

Рецензия на рукопись сборника фантастических повестей «Только человек».

Магаданское книжное изд-во. Составители: Г. Прашкевич, В. Бугров.

«Рецензируемый сборник (объем 20 п. л.) состоит из четырех фантастических повестей пяти авторов: Г. Прашкевича «Только человек» (впоследствии печаталась под названием «Пять костров ромбом». — Г. П.), А. Балабухи «Майский день», О. Ларионовой «Картель», Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Аландские каникулы», а также литературоведческих записок Г. Гуревича «Жизнь — главная тема жизни» и библиографического обзора В. Бугрова «Погребенные в периодике». Сборник открывает короткая статья о роли фантастической литературы в жизни исследователей космоса летчика-космонавта, Героя Советского Союза Георгия Гречко — «Книги моей мечты».

При оценке любого коллективного сборника прозы, на наш взгляд, прежде всего необходимо определить принципы отбора произведений, составивших книгу, понять цели и задачи, которые преследовали составители, вынося на суд массового читателя коллективный труд авторов, объединенный не формальным родством жанра, а в первую очередь идейно-мировоззренческими проблемами, с которыми писатели выступают в своих произведениях.

Как же решают эту принципиальную задачу составители рецензируемого сборника? Какие «острова» они открывают в «океане» современной научно-фантастической литературы? Будут ли близки и интересны современному читателю темы и идеи, которые разрабатывают в своих произведениях авторы? Чтобы ответить на эти вопросы, давайте последовательно разберем произведения сборника.

Рукопись начинается повестью одного из составителей сборника Г. Прашкевича «Только человек». В одной из развивающихся стран третьего мира совершается правительственный переворот. Власть захватывает военная хунта. Сторонники народного правительства подвергаются жестоким репрессиям. Расправами руководит убийца президента майор Досет. Одной из его жертв становится дочь могущественного банкира Анхела Аус. На нее падает подозрение в организации доставки оружия партизанам, скрывающимся в джунглях. В процессе расследования майор Досет узнает, что Анхела Аус не дочь банкира, и даже не обычный человек, а пришелец из будущего. Девушка из 24 века прибыла в наши дни, чтобы разыскать следы случайно исчезнувшего в пластах времени любимого ею молодого человека Риала. В финале повести автомобиль, в котором везут Анхелу, взрывается на мине. Находящиеся в нем охранники и майор Досет погибают. Невредимая героиня идет в джунгли разыскивать партизан, чтобы сообщить им о смерти их товарищей.

Пересказывая сюжет, мы сознательно уклонились от разбора фантастической фабулы повести. В ней, например, разрабатывается гипотеза о дискретности времени: если время, как физическая субстанция, прерывно, то нельзя ли, «проникнув во временную щель, двигаться по времени не только вперед, но и в обратном направлении». Думается, что не стоит тратить порох на доказательство, что сама постановка вопроса о возможности «щелей во времени» абсурдна.

Принципиальное несогласие вызывает идейная направленность и общий пафос повести. Казалось бы, поставив в центр повествования борьбу угнетенного народа за свою свободу, автор, используя элементы фантастики, имеет все возможности в яркой художественной форме исследовать классовый характер этой борьбы. Однако вместо четкого с марксистских позиций анализа нам преподносятся экзистенционалистской окраски взгляды на возможности личности в современном обществе.

«Только человек… способен преступить законы природы. И оправдать его можно только в одном случае — если он преступил эти законы ради людей!» (стр. 100). Так рассуждает главная героиня повести, на себе испытавшая «законы природы» капиталистического мира. Подобной «философией», не считаться ни с какими законами, можно оправдать любые репрессии над трудящимися, творимые ради интересов и от имени небольшой группы людей. Именно так в наши дни оправдывает свои «подвиги» пиночетовская хунта в Чили. Приходится еще и еще раз напоминать: без четкого — с классовых позиций — анализа действительности, любые «гуманные» теории, независимо от желания их авторов, служат буржуазной идеологии.

К сожалению, приведенная цитата из повести «Только человек» — не случайное, непродуманное высказывание одного из персонажей, которое без труда можно изъять из текста. Обладающая практически неограниченными возможностями героиня повести — пришелец из будущего — равнодушно наблюдает за сценами пыток патриотов, не оказывает им никакой реальной помощи. На фоне кровавых декораций нас потчуют рассуждениями о шумерской истории археологии, перемещении во времени и о… любви! Подобная компоновка сцен кровавых допросов с описанием гуманитарных проблем исподволь приучает читателя относиться к жестокости как к самому обычному явлению в жизни человека. Автор не отдает себе отчета в том, что «невинная» философия «преступления законов природы», которую исповедует героиня повести, ставит ее по одну сторону баррикады с палачом Досетом. И никакой финал с «плачущей обеими сторонами лица» героиней не изменят общего антигуманного пафоса повести.

Откровенно развлекательной, лишенной каких-либо важных, интересных проблем представляется нам повесть А. Балабухи «Майский день». С грузового дирижабля неожиданно падает в океан транспортируемый им батискаф. В батискафе с запасом воздуха на несколько часов случайно оказался человек. Так же случайно недалеко от места погружения батискафа оказывается исследовательское судно «Руслан» со всеми приспособлениями для подъема затонувших предметов и аквалангистом-глубоководником на борту. Загадочный, без каких-либо правдоподобных объяснений, все тот же случай вызывает концентрацию в глубинах океана разъедающей любые металлы жидкости. Неожиданно на это ядовитое глубоководное облако натыкаются и гибнут две подводные лодки. Всему этому переполоху с трагичными и счастливыми случайностями заготовлена героическая развязка. С помощью любимой девушки аквалангист высвобождает батискаф из пучин океана.

Читая повесть, кажется, что все усилия автора направлены лишь на то, чтобы до отказа закрутить пружину интриги. Как в соревновании по бегу с барьерами, перед героями повести возникают все новые и новые препятствия. Но если на стадионе легкоатлеты преодолевают реальные трудности, то герои повести выглядят «легкоатлетами» серой приключенческой литературы, лишенной реальных жизненных конфликтов. Примитивно беллетризуя повествование, автор пересказывает нам любовную историю из знакомых сентиментально-пустых голливудских киномелодрам. Гордый неудачник, бывший космонавт, а ныне капитан дирижабля Стенсон, жертвуя своей карьерой, покрывает оплошность стюардессы Коры. Красотка Кора бросает благородного капитана в самый трагичный момент его жизни. Не сломленный коварством женщины Стенсон сидит перед пустой стойкой бара со стаканом аперитива.

Чтобы по достоинству оценить стиль повести, приведем несколько примеров откровенных стилистических нелепостей:

«Небо… с удивительно уютными и ручными кучевыми облачками, томно нежившимися на солнце» (стр. 106);

«Аркелов, вкусно перехрустев всеми мыслимыми и немыслимыми суставами…» (стр. 107);

«Мы черт знает насколько не железные» (стр. 107)…

В отличие от «Майского дня» повесть О. Ларионовой «Картель» написана в стилистическом отношении почти безупречно. Повесть рассказывает о том, как молодой легкомысленный научный сотрудник Пушкинского заповедника в Михайловском, соответствующим образом запрограммировав аналоговую машину (БЭСС — безэлектронная самообучающаяся система), пытается вызвать дух великого поэта. После долгих усилий это ему удается. Разъяренный грубым вмешательством в собственный духовный мир, Александр Сергеевич Пушкин, механической рукой аналоговой машины, выхватывает дуэльный пистолет. Лишь вмешательство робота останавливает кровавую расправу поэта над молодым ученым.

При всем нашем уважении к писательнице О. Ларионовой, думается, что уже на стадии замысла этого «произведения» ей полностью отказало чувство меры и ответственности перед именем великого поэта. Невинная, казалось бы, шутка на тему о всемогуществе электронных и безэлектронных машин на деле оборачивается пропагандой вседозволенности. Ткань забавного анекдота набрасывается на лелеемый столетиями памятник национального гения. Хотя повесть написана с большой дозой иронии, под маской легкомысленности главных героев скрывается бездумная патологическая жестокость. Попытке заставить Пушкина писать стихи по указке молодого ученого не мешает ни один из сотрудников заповедника. Более того, одно лишь присутствие их при этом «эксперименте» делает сотрудников заповедника, обязанных по крупицам собирать и хранить наследие великого поэта, соучастниками кощунственного замысла.

Мрачную картину представляет и сам народный заповедник — село Михайловское. По его святым холмам, аллеям и рощам бродят и купаются в реке Сороть механические роботы. По меньшей мере удивление вызывает и трактовка автором характера Пушкина. В финале повести поэт предстает этаким бретером, решающим все конфликты лишь выстрелом из дуэльного пистолета.

Можно ли согласиться с подобными идеями и общим пафосом повести? Можно ли, даже в фантастическом произведении, допустить, что в 21 веке наши потомки будут подобным образом относиться к духовному наследию великого поэта? Близка ли подобная безответственная фантазия нашему национальному чувству? Уверены, ответ может быть один: категорическое нет!

К сожалению, и четвертое художественное произведение в сборнике — повесть Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Аландские каникулы» — не обладает какими-либо заметными достоинствами. Повествование практически лишено сюжета. К фантастическому или научно-фантастическому жанру эту повесть можно отнести с большой натяжкой, разве что по формальному признаку: профессия главного героя — космонавт.

Уставший от славы, бывший покоритель космоса Алексей Новиков с женой и сыном отдыхают на безлюдных Аландских островах. Авторы подробно описывают реалии быта отпускников. Чтобы все-таки как-то столкнуть действие повести с места, они вводят в повествование эпизод с подъемом подводной лодки, затонувшей во время второй мировой войны. В финале повести хорошо отдохнувший Алексей Новиков доволен собой и окружающим миром. Он «еще не идеальный, но в целом разумно устроенный мир». Следя за эволюцией умиротворения героя, почему-то не верится, что перед нами страстный до самозабвения, опаленный смертельными опасностями исследователь и первооткрыватель далеких планет, знакомый нам по повестям «Формула невозможности», «Сумерки на планете Бурь» и др. Невольно возникает вопрос: может быть, все-таки дело не в усталости героя космоса? Не пришло ли время писателям Е. Войскунскому и И. Лукодьянову открывать новые темы, искать оригинальные идеи и гипотезы для создания новых интересных научно-фантастических произведений?

Как мы уже писали, в рукописи вслед за четырьмя художественными повестями помещено произведение Г. Гуревича с неточным, как в стилистическом, так и в формальном отношении, названием: «Жизнь — главная тема жизни». Прямо скажем, определить жанр этого произведения очень и очень непросто. Что это, литературоведческое эссе или записки мемуарно-биографического характера? На семидесяти семи страницах машинописного текста автор подробно рассказывает о перипетиях сочинения и издания собственных научно-фантастических романов на тему долголетия и продления жизни. Содержание этого произведения наиболее точно отразило бы следующее название: «Долголетие — главная тема моих произведений».

Характерной особенностью записок Г. Гуревича является то, что он говорит только о собственном опыте постановки этого вопроса в художественной литературе. В записках нет ни слова, что на эту тему писали и как пытались разрешить подобные проблемы многие советские и зарубежные писатели. Автор подробно пересказывает содержание своих романов, дает оценки собственным замыслам и полноте их реализации.

В настоящей рецензии мы отказываемся от анализа, насколько Г. Гуревич объективен в самооценках. (В записках говорится о нескольких романах, разбору их пришлось бы посвятить отдельную рецензию.) Однако нельзя не напомнить, что критический разбор творчества какого-либо писателя без сравнительного анализа общего литературного процесса, особенно если этот разбор ведется самим писателем, выглядит во многом панегириком собственному творчеству. Наиболее важной задачей нашей рецензии мы считаем вопрос: правомерно ли помещение записок Г. Гуревича о собственном творчестве в коллективном сборнике художественных произведений? Можно согласиться, что тема — проблема долгожительства — сама по себе интересна и заслуживает внимания. Но решается она не в форме художественного произведения и носит сугубо субъективный характер. Думается, место этим запискам — авторское предисловие или послесловие к собранию сочинений Г. Гуревича или публикация в литературоведческой рубрике периодического журнала: «писатель о собственном творчестве».

Рецензия наша подходит к концу. Мы хотим подвести итоги работы составителей над рукописью сборника. Представленные в рукописи все четыре повести страдают очевидными просчетами, как идеологического, так и художественного характера. Можно прямо сказать, составители не проявили должного чувства ответственности и профессиональных качеств, неверно поняли цели и задачи издания сборника, предназначенного в первую очередь для воспитания в молодом читателе жажды знаний, тяги к новым открытиям, укрепления высоких принципов коммунистической идеологии. Рекомендовать к печати рукопись сборника «Только человек» не представляется возможным.

Что же пожелать издательству в дальнейшей работе над составлением сборника научной фантастики? В последние годы в Сибири сложилась собственная оригинальная школа художественной фантастики. Самобытными, талантливыми авторами проявили себя Сергей Павлов, Вячеслав Назаров (Красноярск), Виктор Колупаев (Томск), Аскольд Якубовский, Михаил Михеев (Новосибирск), Дмитрий Сергеев, Борис Лапин, Юрий Самсонов (Иркутск), Александр Шепиловский (Чита), Владимир Митыпов (Улан-Удэ). Из произведений этих писателей можно составить не один коллективный сборник, а целую библиотеку.

Чтобы не уподобиться щедринским пошехонцам, которые со «своим самоваром ездили в Тулу», необходимо полностью отказаться от ориентации на столичных «звезд», практикуемой некоторыми провинциальными издательствами. Книги Магаданского издательства предназначаются, прежде всего, для молодого читателя, работающего на ударно-комсомольских стройках Сибири. Кому, как не этому издательству, знакомить сибиряков со своими талантливыми земляками? Кому, как не этому издательству, выпускать и пропагандировать книги сибирской школы фантастики, чьи произведения давно уже стали неотъемлемой частью общего литературного процесса в этом перспективном жанре».

Зав. Редакцией «Фантастики, приключений и путешествий» изд-ва «Молодая гвардия», Член Совета по фантастике при СП СССР, член редколлегии ж-ла «Техника молодежи» Ю. Медведев.

Г. И. Гуревич (ноябрь 1978): «Опус Медведева я прочитал. Типичное страстное и пристрастное произведение групповщинника. Недостатки, может быть и подлинные, но мелкие, выводы сокрушительные и могучая ссылка на мнимую сибирскую школу, которой на самом деле нет и которая ничуть не лучше выбранных Вами авторов. А почему Прашкевича не причисляют к сибирской школе? Я подозреваю, какие подозрения могут лежать в основе этих недоразумений, и тут Вам не помогут ни хлопоты Юлиана Семенова, ни речи А. Казанцева. Вам надо представить заверенное генеалогическое свидетельство о том, что Ваши предки никогда не ходили в синагогу…»

Виталий Бугров (декабрь 1978): «Сколько всего мы могли бы сделать — даже при минимальных наших возможностях! Ей-ей, невольно временами закрадывается грустная мысль о том, что все, над чем бьешься, в принципе не нужно массе других людей, могущих в чем-либо подобную работу по сплочению фантастических сил — становлению фантастики на ноги в море окружающих ее и, мягко говоря, отнюдь не жаждущих ее становлению сил и тенденций — подвинуть. Временами, напротив, думаю: может быть, как раз в момент такой разобщенности нашей НФ мы и нужны? Но тогда, опять же, эту свою полезность мы должны в полной мере реализовать, использовать. Нас, как кукушек Мидвича, слишком немного».

Зиновий Юрьев (январь, 1979): «Повесть («Только человек!» — Г. П.) тут же прочел. Она еще больше укрепила меня во мнении, в котором, впрочем, я уже давно укрепился: Вы очень способный человек, Вас, скорее всего, ждет отличное литературное будущее. Вы пишете легко, элегантно, и читать Вас всегда приятно. Учитывая все это, дальнейшие мои соображения Вы должны принять как дружеский совет. Тем более, что Вы вполне можете послать меня мысленно куда подальше, и я даже не обижусь.

Во-первых, Вы опубликовали повесть, сжатую минимум до 10 атмосфер. Я не шучу. Она сжата минимум раз в десять, если не в пятнадцать. Это по количеству событий, количеству мыслей и информации роман на 12–15 листов.

Не думайте, дорогой Гена, что плотность прозы — это всегда благо. Любой деликатес, спрессованный в брикет, теряет не просто вкус, он становится неудобоваримым. Повесть, конечно, удобоварима, но уже на грани. Вы так стараетесь впихнуть в малый объем все, что заготовили, что моментами художественная проза — а это Ваша сила по сравнению с большинством наших фантастов — превращается в лучшем случае в художественные тезисы. От допросов в «камере разговоров» до раскопок в Ираке, от смерти Гиша до окончательного «вознесения» героини — все так и просится: дайте, дайте прорасти, дайте развернуться, набрать силу, цвет, запах, ритм! Растворите концентрат!»

2. К вопросу о лидерах

Семидесятые — это Виталий Бугров.

Семидесятые — это «Уральский следопыт».

Виталий не был лидером, вождем, он не был официальным деятелем фантастики, но клубы любителей, сами фантасты тянулись к Бугрову. Тонкий, улыбчивый, типичный астеник, он был невероятно притягателен. Разумеется, центры фантастики были и в Питере, и в Москве вокруг «Молодой гвардии» и вокруг некоторых журналов группировались, зато к Виталию обращались все. Он одинаково уважительно разговаривал с Олегом Корабельниковым и с Ольгой Ларионовой, с Сергеем Павловым и с Борей Штерном. Для него, прежде всего, существовала именно фантастика, и уже потом в ней — разные творцы, чей масштаб он определял интуитивно, никогда при этом не спеша с оценками. Разговоры с Аркадием Натановичем Стругацким или с Александром Петровичем Казанцевым, с Иваном Антоновичем Ефремовым (прекрасное интервью с которым он опубликовал в своей книге «В поисках завтрашнего дня», Свердловск, 1981) или с Евгением Яковлевичем Гуляковским были для него одинаково значимыми. Когда я приезжал в Свердловск, мы тут же собирались у Сережи Другаля — Женя Пинаев, бывший моряк, Слава Крапивин, Виталий, разумеется, сам Сергей Александрович и я; наши разговоры никогда не были скучны и затягивались далеко за полночь. Помню, как горячо мы обсуждали стенограмму дискуссии американских фантастов, опубликованную Сэмом Московицем, и ходившую по рукам. «Неужели обязательно нужна страшная внешняя угроза чтобы народы Земли объединились?» — для нас этот вопрос Говарда Фаста не был пустым. «Готовы ли мы встретиться с разумным инопланетным существом, строение которого будет отличаться от строения человека? К тому же не шагает ли астронавтика слишком быстро вперед — если учесть, что мы топчемся на месте в области морали, психологии, социологии? По-моему, в этом разрыве и есть настоящая проблема, а вовсе не соперничество между двумя политическими блоками или конфликт между профсоюзом водителей грузовиков и правительством». Слова Кэмпбелла: «Если человек достаточно умен для научных исследований, он достаточно умен и для того, чтобы понять, что оригинальность мысли принесет ему тягчайшие неприятности», — эти слова тоже служили темой яростных обсуждений. И уж никак не могли мы оставить без комментариев слова американского резидента в Танжере Мак Рейнольдса: «Если когда-нибудь советский режим будет свергнут, Россия завоюет весь мир. По-настоящему эффективный режим при потрясающих качествах русского народа приведет к экспансии, с которой может сравниться только Римская империя. Американские секретные службы должны делать все для того, чтобы укрепить советский строй. Мне кажется, сейчас борьба против коммунизма является антиамериканским делом».

И все такое прочее. Никаких ведьмаков, космических принцесс, звона мечей, придуманной нежити, нас интересовала даже не футурология, нас интересовал вопрос самой возможности будущего, принципиальной его возможности. Слова Хайнлайна «Ни одно из наших произведений не является правдивым, мы не пророки, а просто преподаватели воображения» были нам чрезвычайно близки. Таким преподавателями мы считали и Ефремова, и братьев Стругацких, и Алексея Толстого, и Бруно Ясенского, и Сергея Беляева — мы жили в некоем едином времени, объединяющем и прошлое и будущее, никому в голову не могли прийти слова, услышанные мною однажды от пьяного Анджея Сапковского: «Этот старый дядька? Зачем он нам, молодым?» Это Сапковский сказал о пане Станиславе Лемме. Нам были нужны все, мы знали цену всем «дядькам». И, конечно, мы полностью соглашались с Рэем Брэдбери. «Природа человека требует постоянного соединения мужчины и женщины. С нашими городами, машинами, с нашим ускоренным ритмом мы нуждаемся не в дальнейшем разделении, а наоборот, в укреплении и развитии человеческих отношений».

Жизнь несправедлива.

С человеческой точки зрения.

Виталий никогда не отличался беспробудным здоровьем, как мы тогда говорили.

В восемь лет, прыгая со стайки в своем северном Ханты-Мансийске, он сломал ногу. В итоге остеомиелит, на своей бедной ноге Виталий перенес пять операций. Наташа, жена Бугрова, рассказывала мне позже, что за три года до смерти, когда кардиологи мучились над точным диагнозом, выяснилось, что болезней у Виталия гораздо больше, чем думали, больше, чем может вынести один человек. В справке врача, выданной в 1946 году, было указано: «Нуждается в молоке и белом хлебе». Этого Виталию не хватило. Зато водки всегда было вдоволь, даже во времена сухого закона. Он работал, как фабрика: читал чужие рукописи, редактировал, писал очерки, составлял библиографию научной фантастики, несколько его рассказов перевели на немецкий, который он, кстати, хорошо знал; ко всему прочему он собирал старую фантастику, и библиотека его поражала полнотой самых редких изданий. При этом самое редкое располагалось на книжных полках в… спальне. Нелишняя предусмотрительность даже в те времена! А когда была организована «Аэлита», именно Виталий стал душой необыкновенного конвента. Сотни фэнов собирались в Свердловске еще и для того, чтобы поговорить с Виталием или хотя бы перекинуться с ним словом. «Он был абсолютно грамотным человеком. На все 100 %. Я вышла за него замуж именно по этой причине», — не без юмора писала мне Наташа. Когда в Москве Виталию сделали операцию, они возвращались в Свердловск поездом. «В вагоне с нами ехали артисты московского Миманса. В нашем купе — два говорящих антрепренера, в остальных — глухонемые артисты. Вите надо было есть часто, мелкими порциями. «Извините, — сказала я артистам, — мы все время будем есть». — «А мы — все время пить», — ответили мне… Так и ехали… Витя вспомнил, что работал пять лет в школе глухонемых и быстро вошел с нашими спутниками в контакт. А когда в Свердловск приехали, то узнали, что новые сотрудники журнала — Юра Липатников и Юра Борисихин — ну на нюх не переносят фантастику и считают, что нужно, чтобы журнал соответствовал чисто следопытскому профилю. Поэтому, решили они, надо основать отдел героики и романтики, а Бугров с Прашкевичем и Колупаевым — диверсанты в журнале». И далее: «В жизни Витя не был лидером, принимал решения не мгновенно, но люди, окружавшие его, относились к его работе ревниво. В редакции казалось, что он завален рукописями, причем рукописями первоклассными, надо только вытаскивать их из кучи и сдавать в печать. Станислав Федорович Мешавкин долго не открывал отдел фантастики и держал Виталия на ставке литсотрудника — более 25 лет. Считал, что это и так халява. Казалось, что стоит сесть в кресло Виталия кому-то более быстрому, как все пойдет еще быстрее… Когда открылась газета «ПИФ», в ней работали сотрудники редакции: Мешавкин, Казанцев, Нина Широкова и привлекались к делу очень бойкие мальчики, но Виталий не привлекался, у него в отделе якобы был завал. Он стал подрабатывать у Игоря Кузовлева. В разных издательствах редактировал Грина, Слепынина, Прашкевича. Хотел выпускать у Андрея Матвеева серию детской литературы…»

Да, Виталий был нетороплив. Я месяцами, иногда годами выбивал из него превосходные очерки, библиографию, печатавшуюся в новосибирском сборнике «Собеседник». На титуле первой своей книги «В поисках завтрашнего дня» он не случайно написал: «…милому моему редактору, стоявшему у колыбели этой книжки…»

А вот фотографии с его стихотворными подписями.

На первой мы с Виталием перед старинным зданием редакции «Уральского следопыта» улице 8 марта:

Стоим в неистовстве неутолимом У стен редакции. Какую акцию предпримем, Какую акцию?

На следующей фотографии я на пьедестале снесенного памятника Екатерине II:

Аль нам, фантастам, вправду не пристало Собой гордиться, Что мы вот так встаем на пьедесталы — Взамен царицы?

И, наконец, фотография, где мы сидим с Виталием на фоне огромной географической карты:

Пойди доказывай, что оба мы не пьяны, Геннадий Мартович! Мы пьяны, хоть и спрятаны стаканы На этой карточке…

Кстати, на портрете, помещенном в моей магаданской книге «Люди Огненного кольца», можно рассмотреть локоть слева (фотография обрезана), — принадлежит он как раз Виталию…

Так много, как работал Бугров, работать нельзя.

Зато я представляю, как здорово было Виталию прийти рано утром в дни «Аэлиты» в редакцию, располагавшуюся уже на улице Декабристов, и увидеть пустую обычно гостиную, теперь полностью занятую десятками спящих любителей фантастики, увидеть уснувшего в траве за окном Мишу Успенского, неуемную компанию Сережи Лукьяненко, Мишу Миркеса, притащившего пиво в раздутых резиновых шарах, за неимением другой посуды. Один шар лопнул, и Юлик Буркин чуть не утонул в пиве, он не умел плавать. Фантасты из Бухары, мрачный фэн из Новокузнецка, на плече которого угадывался ангел-хранитель с тремя судимостями, нежные девушки, вслух размышляющие о переселении душ, неисчислимое число душ, не желающих никуда из редакции «Уральского следопыта» переселяться. Со всего Советского Союза любители фантастики ехали в Свердловск — на Бугрова…

3. Казус Прокофьева

В 1976 году я представил в альманах «Родники», выходивший в издательстве «Молодая гвардия», повесть «Каникулы 1971 года». Впоследствии повесть печаталась под названием «Территория греха» и даже получила Бронзовую улитку от Б. Н. Стругацкого. Как водится, тогда, в 1976, вкупе с отказом я получил следующую рецензию.

Уважаемый товарищ Прашкевич!

Мне хочется начать рецензию с перифраза Вашего же предисловия.

Вы говорите, что «легче всего проставить название, гораздо труднее определить жанр». Но жанр Вы определили — гротескная повесть. И это оказалось не так уж трудно, тем более, что «Размышления о гротеске» Иштвана Эркеня послужили Вам неким оправданием перед читателем. «Гротеску на все… наплевать», утверждает Эркень, а вслед за ним и Вы.

С этим трудно согласиться. Во всяком случае, я не знаю ни одного «гротескного» произведении, автору которого было бы «наплевать» на содержание своей вещи. Прочитав же «Каникулы 1971 года», я так и не понял, какую цель Вы ставили перед собой, работая над повестью? Что это — скрытая за буффонадой ирония или просто «проба пера» ради забавы?

А между тем, без такого ответа трудно решить и судьбу Вашей рукописи.

Я все же думаю, что повесть написана не ради графоманского удовольствия. И сколько бы Вы ни открещивались от прототипов героев повести, наверное, кое-какие факты, штрихи портретов, бытовые детали списаны с натуры. Если это так, то картина жизни далеких Курильских островов, нравы их постоянных обитателей и «сезонников» — довольно мрачные. И как бы Вы ни сдабривали эти неприглядные штришки хорошей дозой юмора, они все равно видны и заставляют задуматься.

Действительно, получается, что Курильские острова заселены в основном пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами. Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать «гротеску». Чтобы Ваша повесть не выглядела как поклеп, злая клевета, Вы прибегаете к буффонаде. Обычно буффонада должна вызывать смех, но, право, читая повесть, я не смеялся, а злился на автора. Согласитесь, что нет ничего смешного в описаниях отправления естественных надобностей в бывшем платяном шкафу. Это не Рабле. Да и времена, вкусы читателей ныне очень отличаются от раблезианских… Или (стр. 4) — «Шеф мне нравился. Он был рассеян: идя в туалет, расстегиваться начинал уже в коридоре…» Или (стр. 6) — «…у моей знакомой жил пингвин, она его с мужем путала…»

Право, мне не хочется продолжать эти выписки. Я не ханжа, но мне кажется, что такой натурализм — это просто отсутствие вкуса, пошлость, ничего общего с новаторством и подлинным гротеском не имеющая.

Но давайте предположим, что эта повесть сочтена рецензентом произведением художественным — как ее публиковать и для чего?

Вы прислали повесть в центральное молодежное издательство, видимо адресуя ее молодому читателю. Не думаю, чтобы редакции этого издательства нашли в Вашей повести какие-то воспитательные или познавательные начала. А просто «забавные вещицы», насколько мне известно, издательство ЦК ВЛКСМ не публикует.

Теперь несколько слов о чисто литературном облике повести.

Повесть написана телеграфно и очень неряшливо. Некоторые ее фразы просто нечитаемы. Например (стр. 8): «Деревянные дома, цунами-лестницы, фонари — молчали». Как понять «цунами-лестницы»? То ли это специально построенные лестницы, по которым спасаются во время цунами, то ли это некий образ, но тогда он совсем непонятен. «Молчаливые дома» — куда ни шло, но молчащие фонари — это уже никуда не годно. Гротеск, конечно, включает в себя и изображение людей в «уродливо-каррикатурном» виде, но если даже Вы уродуете содержание книги о Робинзоне Крузо, то это еще не дает Вам право писать такими фразами-уродцами (стр. 41): «Его лоб, широкий как у чашника, правда, мог вызвать восхищение, а сам он умел быть и важным, и энергичным, и простым, и умел этим заразить каждого. Спутники его любили поесть, но в меру, поговорить об искусстве, но сверх меры…» Или (стр. 63): «Я слушал хор звезд, слушал дыхание Никисора и Потапа, слушал падение листьев на рыжую траву, и жгучие слезы любви ко всему этому рождались во мне, и жгли глаза и горло». Гротеск требует все же хотя бы элементарной логики, иначе это будет просто бессмысленным набором слов. Я вовсе не противник гротеска, буффонады, к сожалению, в нашей литературе они редкие явления. Но буфф ради буффа, зубоскальство ради красного словца — нет, такие повести я не могу рекомендовать издательству.

А ведь Вы могли бы написать подлинно сатирическое, острое произведение, и адрес его был бы хорошо известен, и сарказм бил бы в цель, и даже «натурализмы» были бы уместны, для этого Вам нужно было только задаться вопросом: какая идея лежит в основе, для чего все это пишется?

Подумайте над этим.

Желаю успеха.

С уважением член Союза СП В. Прокофьев.

Понятно, что рукопись никуда не пошла.

Цунами-лестницы — это что-то вроде некоего образа. Ну, ладно. Я к тому времени уже семь лет проработал на Сахалине, Камчатке, Курильских островах и знал, что собою представляют эти потрясающие, забытые Богом места. «Получается, что Курильские острова заселены, в основном, пьяницами, распутными бабами, лжеучеными, идиотами-киношниками и халтурщиками-скульпторами». Именно это во многом соответствовало действительности. «Может быть, на островах и живут нормальные люди, но Вы заблаговременно отправили их в океан ловить рыбу, иначе они будут мешать гротеску». Что ж, решил я, не впервые читать рецензии людей, никогда не покидавших пределы Садового кольца. Но в конверт было вложено еще одно письмо от того же В. Прокофьева — личное, то есть обращенное не к издательским работникам, а к автору.

Уважаемый Геннадий Мартович!

Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», в лице Г. Рой, передало мне на официальную рецензию Вашу повесть «Каникулы 1971 года». И официально я Вас хорошенько отругал. Право, жалко и времени, и сил, и «мозговой эквилибристики», потраченных Вами на эту гротескную повесть. В официальной рецензии я изложил причины, по которым Ваша повесть (в том виде, в каком она пребывает ныне) не может быть напечатана. И, уверяю Вас, это не просто мое личное мнение, а знание тех требований, кои предъявляются издательством. Я некогда был редактором в этом издательстве, более десятка лет состою рецензентом, ну и многажды там издавался.

Если бы Вы были бесталанны, то и шут с ним, с временем и силами: графомания — болезнь неизлечимая. Но ведь у Вас есть искра божья, Вы умеете видеть главное, умеете главное показать. (Сужу по рукописи.) И лепить характеры Вы тоже умеете. Так зачем же Вы сами это умение отправляете в корзину? Так и подмывает по-старчески побрюзжать — де, мол, вот молодость — не знает, куда девать силы и дни. А ведь Вы уже издавались, значит, Вам нет необходимости снова и снова делать «пробу пера». Пора писать и писать. Но не для собственной потехи, не в стол и даже не для будущего.

Если вернуться к рукописи, право, из нее может получиться неплохая юмористическая повесть. И переделать рукопись не столь уж трудно. Мне вспоминаются юмористические повести и рассказы Санина (вероятно, Вы читали их). Санин пишет на грани гротеска, но при этом ничего не выдумывает. Он, скорее, очеркист, документалист. У Вас могло получиться ничуть не хуже. Вы же знакомы с Курилами, с их бытом, экзотикой, людьми. Это же благодатнейший материал, почти целина. Вот и поднимите этот материал как юморист или даже как сатирик. Уверяю Вас, в новой повести найдется место и Вашему шефу, и скульптору, и другим персонажам. Но они только тогда встанут во весь рост фигурами сатирическими, когда рядом окажутся люди иного плана.

А разве нельзя юмористически и в то же время достоверно рассказать о быте Курил? Тут, наверное, будет простор и для сатиры. Уверяю Вас, что такая повесть, повесть, несущая познавательные элементы и в то же время веселая, сочная — всегда найдет издателя.

На правах старика хочу дать Вам еще один совет — следите за своим языком, стилем. Телеграфность ныне вышла из моды. Ведь это была только мода и не более. Я уверен — Вы вернетесь к повести. И мы еще увидим ее напечатанной.

Всего, всего доброго.

Ваш В. А. Прокофьев.

Был указан и адрес, на случай, если я захочу написать.

Я не написал. Мне было трудно понять, почему официально повесть отвергнута, ведь в личном письме мой талант не подвергался сомнениям, даже напротив — оценивался высоко. Правда, мир двойных стандартов еще не пугал меня, потому что я был молод и ничуть не страшился ни личной доброжелательности Прокофьевых, ни их официальной враждебности.

4. Братья по разуму

Одна из самых печальных книг, посвященных литературе 70–80-х годов XX века, это, конечно, книга Бориса Стругацкого «Комментарии к пройденному». Атмосфера, в которой мы жили, только издали, из XXI века, кажется сиреневой романтичной дымкой. Там, в реальности, она была густо пропитана серными газами, запахом бездарно пережженного угля и нефти, и много еще чего. Но даже это не главное. Сиреневая романтическая дымка — это воздух, перенасыщенный тяжелым дыханием советских редакторов, рецензентов, мелких и крупных издательских и партийных работников. Прошли сквозь эти нелепые заграждения немногие. Борис Натанович прошел. С остатками измотанного здоровья. Думаю, рано или поздно найдется в России умный издатель, который не просто повторит «Комментарии к пройденному», а выпустит их вкупе с многочисленными письмами друзей и врагов. Тогда картина окончательно прояснится.

Дорогой Гена!

Извините, ради бога, за долгое молчание. Виноват, виноват, виноват!

Из того, что Вы прислали, мне больше всего понравилась повесть «Мир, в котором я дома». Какая жалость, что она уже опубликована! Повесть эта (при всех ее недостатках) из породы «гвоздевых». Именно такой нам не хватает для сборника. Что касается рукописи, то она тоже неплоха, хотя и представляется мне несколько вяловатой и растянутой. Впрочем, составителю сборника она понравилась больше, чем мне. А это важно.

Каковы практические выводы? Рукопись мы оставляем у себя, во всяком случае, до поздней осени. Она вполне может подойти — при условии, что ее не потеснят семинаристы-ленинградцы. И тут дело не в нашем «патриотизме», а в том, что Лендетгиз одним из условий своих поставил: «Мы издательство областное, извольте нам подать ленинградцев в первую очередь». По-своему они, разумеется, правы, но если ленинградцы окажутся не в силах дать что-либо посильнее Вашей «Школы», то мы с Ж. А. Браун уж как-нибудь пробьем сибиряков! И еще должен предупредить заранее, что рукопись придется несколько сокращать — для ее же пользы!