Стратегии гениальных мужчин

Немалыми усилиями убедив командующего предоставить ему возможность действовать, Наполеон умело применил свои знания относительно использования артиллерии. После двухдневной массированной артподготовки Тулон был взят штурмом, а Наполеон в двадцать четыре года получил чин бригадного генерала.

Историки приводят несколько показательных высказываний Наполеона этого раннего периода. Когда вполне сознательно этот двадцатитрехлетний офицер оказался рядом с толпой, ворвавшейся в королевский дворец (не исключено, его волновали вопросы поведения воинственных масс, проявления всеобщего психоза и поиск психологического оружия против толпы), он, обозвав короля трусом, бестрепетно сказал своему спутнику, что достаточно «смести пушками 500–600 человек – остальные разбежались бы». Второй раз, уже после судьбоносного для самого Наполеона взятия штурмом Тулона и получения чина бригадного генерала за личные заслуги (кстати, также связанные с беспощадным применением артиллерии), он, выступивший против четырехкратно превосходящих по численности мятежников и безжалостно превративший людское скопище в кровавое месиво из тел, заявил: «Если бы эти молодцы дали мне начальство над ними, как бы у меня полетели в воздух члены Конвента!». Это были заявления профессионала, а не человека: он не впускал в свой холодный рассудок каких-либо чувств и позволял смотреть на вещи лишь с точки зрения решения своей задачи, какой бы безумной или антигуманной она ни была. Все естество Наполеона было предано цели, и такая мелочь, как чьи-то жизни, не имела в его глазах серьезного веса. Восприятие будущего преобразователя Европы было крайне обострено еще и потому, что подавление мятежников произошло в самый тяжелый для его психики период: не пожелав согласиться с назначением на должность командира пехотной бригадой, молодой генерал был вынужден уйти в отставку.

Снова впереди была тьма. Неизвестно, сколько испытаний выпало на долю Наполеона до того момента, как полуголодного и ожесточенного, его снова нашли по приказу одного из предводителей Конвента и за несколько часов до ключевого сражения назначили командиром сил Конвента. Но определенно, Наполеон все равно рано или поздно нашел бы способ проявить себя и выйти из полосы забвения. Для него это было сражение за право существовать – вот почему он боролся с такой безудержной яростью и неистовством, без колебаний уничтожая сотни себе подобных.

Истребитель мятежников тотчас добился известности: после оглушительной победы он не мог не попасть в поле зрения влиятельных политиков и теперь имел все основания рассчитывать на успешную военную карьеру. Но, по всей видимости, уже в это время двадцатипятилетний генерал вынашивал планы, гораздо более амбициозные, чем обладание уготованными успешному генералу лаврами. Наполеон уже вполне осознавал, что может использовать свои способности не только для побед на поле брани, но и для того, чтобы возглавить нацию.

Бонапарт не был ослеплен первыми победами или подвержен каким-либо излишним эмоциям – просто в периоды долгих размышлений над тем, какое место он должен занять в мире, куда он пришел независимо от собственного желания, Наполеон с леденящей трезвостью преступника просчитал, что при особых обстоятельствах он может захватить власть. Предостаточно настрадавшийся в детстве и юности, Наполеон научился сдерживать приглушенный демон страсти. Но только не теперь! Теперь есть за что бороться и куда направить гигантский вихрь своей еще не высвобожденной энергии. Грех упускать такую возможность взять это изможденное государство в свои цепкие руки и прекратить его истязание этими слабовольными, а значит, почти никчемными людьми. Теперь оставалось только действовать крайне осторожно и последовательно, тщательно камуфлируя свои намерения до момента, когда можно будет совершить стремительный рывок к вершине власти. Наполеон не сомневался, что рано или поздно заставит повиноваться себе всех, и жестокая воля к власти безудержно гнала его, каждый день подхлестывая становящееся больным самолюбие. Если учесть, что вся жизнь экзальтированного победителя от начала и до конца удивительно походила на замысловатый каскадерский трюк, то после разгрома мятежников молодой генерал Наполеон вплотную подошел к ключевому элементу своей жизненной эквилибристики.

Кроме того, приняв главное решение и имея четко оформившуюся цель, Наполеон позволил себе одну действительно небольшую слабость: он женился. Небольшую, потому что ни до, ни после брака с Жозефиной этот тщеславный себялюб никогда не забывался с женщинами настолько, чтобы позволить им влиять на себя. Довольно сложно представить, чтобы он мог искренне любить кого-то еще, кроме себя, – чтобы идти дорогой большого государственного и военного деятеля, стремящегося к неограниченной власти, Наполеон сознательно вытравил из себя все человеческие чувства, которые могли бы помешать его вулканическому движению. И никогда ни одной из женщин он не позволял даже приблизиться к государственным делам, всякий раз раздражаясь, если приходилось сталкиваться с действительно умными созданиями прекрасного пола. Практическим подтверждением сказанного является хотя бы тот факт, что, приняв решение жениться по политическому расчету на дочери австрийского императора Марии Луизе, Наполеон даже не поехал на церемонию бракосочетания в Вену и предоставил разбираться с формальностями самому императору и одному из своих маршалов. Сам же Наполеон впервые познакомился со своей молодой женой, уже встретив ее под Парижем. Он рано научился определять для себя главное и второстепенное, до конца своих дней с легкостью жертвуя второстепенным, независимо от того, какой оно имело вес для окружающих.

Практически каждый по-настоящему добившийся успеха пережил на этапе реализации идеи тяжелые времена, когда лишь вера в себя и титаническая воля позволяют не падать духом, а двигаться вперед. Наполеон не только не был исключением из правил, а напротив, доказал, насколько важно для охотника за удачей сверхсосредоточение в самый опасный период фрустрации – возникновения таких ситуаций, которые кажутся абсолютно безвыходными. Хотя если говорить о Наполеоне, по всей видимости, этот человек никогда не впадал в состояние, даже близкое к отчаянию, – его разум был настроен исключительно на победу. Его сатанинская самовлюбленность не предполагала поражений, а развитая с раннего детства кошачья изворотливость позволяла найти выход из любой ситуации. Даже после Ватерлоо он не считал себя побежденным, и это позволяло ему жить.

«Я работаю всегда» – вот самоутверждение и самовнушение одновременно, на которых был замешан его имидж. Повторенное множество раз, оно стало колоссальной силой воздействия на воображение среднего человека и со временем превратило самого Наполеона в символ. Каждый поступок и каждое высказывание Наполеона даже в тяжелый период было таковым, словно он уже стал тем, кем жаждал стать, и в этом также заложена немалая доля его успеха. И все же до своей первой военной победы он влачил жалкое существование и едва сводил концы с концами, тихо посылая проклятия своему гадливому положению, чтобы еще больше сцепить зубы для новой борьбы.

Глубоко переживающий свои проигрышные стартовые позиции, Наполеон сумел развить в себе такое обостренное чувство внутренней готовности побеждать, что оно оказалось несоизмеримым по силе с тем, чем обладали окружающие его люди. Именно поэтому первая же возможность выделиться отбросила всех остальных современников слишком далеко назад, чтобы они могли хоть как-то конкурировать с психологическим настроем титана. Многочисленные биографы Наполеона свидетельствуют, что маниакальное желание работать проявилось у него уже в военной академии и не ослабевало в течение всей жизни, – оно было результатом описанных выше психологических проблем и, в свою очередь, обусловило способность генерировать новые идеи. Наполеона спас настрой на выживание: живя впроголодь и на грани конфликта с окружающим миром, он отторгнул себя от общества и отказался от всего, что не было прямо или косвенно связано с движением навстречу цели. В его жизни периода самоидентификации себя как личности не было места ни для любви, ни для женщин, и для какого-либо отдыха…

Эрих Фромм

«В жизни нет иного смысла, кроме того, какой человек сам придает ей, раскрывая свои силы, живя плодотворно».

Эрих Фромм

(23 марта 1900 года – 18 марта 1980 года)

Человек, современный гуманистический психоанализ которого глубоко проник в общество XX века и наполнил смыслом жизнь многих тысяч дезориентированных бесполезной гонкой за сомнительными ценностями людей. Ученый, ставший у истоков объединения психологии и социологии, развивший философско-психологические концепции Фрейда и Ницше и нашедший логическое обоснование социального и политического поведения людей.

Формально Эриха Фромма считают основоположником аналитической социальной психологии, но на самом деле его идеи гораздо шире и глубже, поскольку по-новому рассматривают, прежде всего, человека в обществе, человека как продукт общества, наделяя его потенциалом целенаправленного, или даже исцеляющего, воздействия не только на себя самого, но и на общество в целом. До Фромма все достижения личности были связаны с развитием самой личности, безотносительно к силе притяжения окружающего мира; с Фроммом человек получил новое знание, связанное с пониманием, что каждый элемент Вселенной способен развиваться лишь во взаимодействии с остальным миром.

Сегодня Фромм имеет многочисленных последователей и приверженцев. Тысячи людей благодаря Фромму с его уникальной очеловеченной системой ценности изменили свое представление о мире, предназначении человека, и о себе. Смысл человеческого пребывания на Земле стал главным объектом исследований Фромма, который, пожалуй, впервые за время изучения Человеком самого себя провел ощутимую грань в системе его ценностей и ориентиров, сумев в значительной степени модернизировать этику и сделав при этом пророческое предостережение всем современным обитателям планеты: Человек, вся жизнь которого сосредотачивается на производстве, продаже и потреблении товаров, сам превращается в товар. Умирая при этом как продуктивная личность после расщепления в мутном большинстве и отказа от собственного творческого начала. Этот удивительно естественный и вместе с тем абсолютно не свойственный современному человеку абстрагированный взгляд со стороны на собственную жизнь и деятельность позволил Фромму со всей присущей подлинным философам откровенностью заключить: «…Я все еще чувствую себя чужим в мире, целью которого является заработать как можно больше денег. Именно это я всегда ощущал как извращение». Безусловно, такие откровения не могли не открыть перед современным обитателем планеты новую реальность, основанную на любви к красоте и гармонии.

Эрих Фромм родился в семье, окутанной защитной пеленой вездесущей и всепроникающей религии, чисто христианской любви и ортодоксальных еврейских традиций. Он был единственным ребенком в семье, и атмосфера, наполненная духом почти безграничной свободы и поощрения, были той средой, в которой он воспитывался и формировался.

Тот факт, что его отец был не удовлетворен своей профессией виноторговца, наложил заметный отпечаток на самоопределение Фромма. Хотя внешне отношения отца и сына всегда были теплыми и сердечными, с возрастом у Фромма отложилось предубеждение против жизненной модели родителя. Это скрытое противоречие позже оказалось существенным стимулом для поиска и создания собственной модели жизни, неожиданно приведя его к новой необитаемой плоскости бытия. Его дед и прадед были авторитетными и почитаемыми в Баварии раввинами и, в отличие от отца, посвятили жизнь тщательному изучению религиозной литературы, самосовершенствованию и поиску гармонии. Отец же стал дельцом, что сделало его в глазах сына стандартным и неприемлемым стереотипом современного мира, суетящимся вокруг денег. Разумеется, такое восприятие родителя рождалось постепенно, в процессе идентификации своего происхождения, положения и соизмерения роли предков. Но по мере формирования собственной системы ценностей Фромм поступательно терял уважение к родителю. Признавая отцовскую любовь, он, тем не менее, ощущал наличие у отца устойчивого комплекса неполноценности, который с каждым годом взросления становился все более навязчивым раздражителем. Вкупе с депрессивностью матери отцовские страхи за единственного сына сыграли двойственную роль: с одной стороны, Эрих испил полную чашу родительской любви, главным плодом которой стала традиционная для еврейских семей высокая самооценка и неизменная вера в себя; с другой – отрицание родительской формы существования породило в нем смутную и непрерывно растущую тревогу. Вместе с ней появилась необходимость найти для себя новые цели в жизни, которые были бы более существенными, чем родительские.

К тщательному изучению религиозной литературы Фромма привели не только именитые родственники, память о которых в силу национально-религиозной традиции безоговорочно почиталась в среде обитания мальчика, но и тот факт, что отец оказался единственным из своих братьев, кто не получил высшего образования. Кроме того, определенную роль в возбуждении интереса к специальным знаниям и тщательному изучению опыта поколений через священную книгу сыграл двоюродный дед по матери, который был в то время признанным авторитетом в Познани по части Талмуда. Возрастающая неудовлетворенность родительским домом, появление в жизни юного Фромма нескольких людей с четкой ориентацией на высшие знания, а также Первая мировая война (начавшаяся, когда Эриху Фромму было четырнадцать лет) побуждали к попыткам собственной интерпретации мироздания, а несколько позже привели к стойкому желанию подвергнуть детальному анализу учения наиболее известных философов и психологов. При этом война оказалась едва ли не самой мощной мотивацией к поиску причин того или иного человеческого поведения. Вряд ли можно утверждать, что на этапе становления личности в жизни Фромма прослеживался четкий рационализм действий. Скорее, его действия связаны с бессознательной, или неосознанной, рациональностью, в той или иной степени присущей людям успеха. Она выражается, прежде всего, в четкой идентификации всего того, что не нужно, не является существенным и важным. И соответственно, в отвержении всего этого. Такие решения рождаются от чуткости к собственному голосу, свидетельствующему об отсутствии тех или иных склонностей. И хотя спектр будущих действий еще слишком широк, с каждым днем он все больше сужается, оставляя лишь вожделенные ценности и определяя единственное направление.

Как впоследствии свидетельствовал сам Фромм, именно трагедия и фатализм войны более всего встряхнули его и заставили трезво и беспристрастно взглянуть на суть человеческих побуждений. Он словно пережил ужасающий болевой шок, заставивший пристально вглядеться в скрытую сторону иллюзий. Хотя долгое время это были лишь вопросы без ответов, неосознанное движение к познанию мотивации поступков современного человека неминуемо привело молодого искателя в цепкие объятия психологии и философии, а позже и психоанализа. Что касается приобретения идеи, то можно полагать, что в этот период свершился первый шаг к той горе, на вершину которой он будет взбираться в течение всей оставшейся жизни: Фромм навсегда проникся интересом к конкретной сфере знаний, а где-то вдали уже маячили смутные очертания ответов на бесконечно волнующие его вопросы. Подобно большинству великих исследователей и первооткрывателей, Фромм продвигался к собственной формулировке жизненной задачи постепенно, как по извилистому серпантину в горах. Но путь этот был неизменно направлен ввысь, несмотря на зигзаги, порой длиною в годы. В пути Фромма, пожалуй, даже нет ничего необычного, кроме, разве что, необыкновенной последовательности и четкого следования приоритетам. Любопытно, но даже с родственниками он мало поддерживал связи, фактически отказавшись от традиционного принципа своей нации. Лишь с двоюродной сестрой, которая стала психоаналитиком, он искренне общался долгие годы. Этот факт достаточно примечателен, поскольку отражает значительную часть его жизненной стратегии, стремление к абсолютному сосредоточению и решительному отказу от всего, что однажды было определено несущественным в жизни.

Действительно, Фромм отдавал колоссальное количество времени, казалось бы, банальному обдумыванию и беспрерывному анализу изучаемых материалов. Может быть, эта тщательность и сосредоточенность и привели будущего ученого к неординарным учителям, которые ненавязчиво приложили руку к строительству фундамента довольно оригинальной жизненной концепции. Однако едва ли это было случайностью или везением. Отнюдь, Фромм сам добивался доступа к умам, способным осветить его собственный путь, и стоит признать, неплохо преуспел в этом. Как настаивает биограф Эриха Фромма Райнер Функ, лишь к тридцати годам тот закончил свое образование как психоаналитик. Это, кстати, показательно, поскольку перечеркивает слишком преувеличенные предположения о значении возраста при приобретении и реализации идей. При этом Фромм на своем примере продемонстрировал, что получение образования фактически не играет роли в процессе достижения успеха. За исключением, может быть, открытия нового круга общения, насыщающего пытливый ум свежими мыслями и ростками будущих великих идей, которые надо чутко уловить, осмыслить и развить. По сути, длительный образовательный процесс лишь замедляет рождение мыслителя, поскольку отвлекает его от собственного голоса.

Действительно, Фромм продвигался несколько иным путем, делая ставки преимущественно на самообразование и глубокое изучение тех наук, которые казались ему наиболее важными. Воспитанный в среде, где поколениями привыкали мыслить шире общепринятого ограниченного поля зрения, он не мог позволить себе жить лишь в рамках наставлений, полученных в университетских аудиториях. Используя любые возможности, демонстрируя стремление и определенную настойчивость, Фромм вскоре сумел добиться близких доверительных контактов с целым рядом известных аналитиков-иудаистов. Эти немногочисленные и очень авторитетные учителя, магнитом своего обаяния притягивавшие наиболее способную и талантливую часть еврейской молодежи, дали Фромму гораздо больше новых импульсов, нежели все университетские лекции. И вовсе не потому, что лекторы были никудышными, а проповедники гениальными. Основа секрета коренится в том, что Фромм сам сделал выбор и сам к нему пришел, настроившись на поглощение как можно большего объема новых и часто культовых знаний. Если раввин-мистик Нехемия Нобель показал Фромму «специфический духовный и интеллектуальный мир», то философ Герман Коген развил отчетливое стремление к инициативе, а иудаистский мыслитель Залман Рабинков помог наложить древние, изложенные в Талмуде идеи на современную культуру… Именно в связи с размышлениями о Рабинкове Фромм впервые употребил понятие «культура протеста», что позже легло в основу его собственной идеи о построении жизненной модели творческой личности. Каждый из учителей дал нечто свое, являющееся уникальным. Учителей было достаточно, а Фромм податливо впитывал все лучшее, что они могли дать. На фундаменте из этих достаточно своеобразных знаний он уже составлял свою собственную мозаику.

Движение к идее у Фромма оказалось плавным процессом, порой кажущимся непринужденным и даже естественным. Но только на первый взгляд. Невозможность получения ответов на весь спектр волнующих его вопросов, с одной стороны, и открытый учителями путь к познанию при высоком уровне религиозности – с другой, привели его к настойчивому и вполне осмысленному поиску гармоничного восприятия всего происходящего вокруг. Фромм ощутил четкое желание углубиться именно в те области знаний, которые позволили бы обобщить существующие понятия о конструктивных жизненных моделях, позволяющих нравственно и духовно совершенствоваться человеку в течение всей жизни, не попадая под власть денег и не теряясь в водовороте обывательщины. В связи с избранным курсом на собственное религиозно-гуманистическое развитие молодой Фромм скорректировал и обучение в университете, сосредоточившись на гуманитарных науках и изучении языков: английского, французского и латыни.

О Фромме с уверенностью можно сказать, что он избежал чрезмерного воздействия колоссов от психоаналитики и философии. Хотя их идеи послужили опорой для разработки его собственной, Фромм предпочитал ориентироваться на собственный синтез происходящего. В значительной степени это было обусловлено развитым в раннем возрасте невероятно высоким уровнем самоуважения и уверенности в себе. Хотя также нет сомнения, что он подвергался влиянию окружения. Например, влиянию известной в психоаналитических кругах Фриды Райхманн, которая была на десять лет старше будущего мыслителя и на которой он в конце концов женился.

Может показаться, что Фромм тщательно примерялся, прежде чем сделать каждый новый шаг. Но это связано не с робостью, а скорее с желанием представить неоспоримые доказательства своего обновленного анализа. Напротив, Фромм после длительного синтеза чужих идей всегда действовал радикально. Например, он сумел порвать с Рабинковым, когда осознал, что его путь должен отличаться от интерпретаций учителя. Из пытливого студента он медленно преобразовывался в основательного мыслителя с собственной очень действенной и часто завораживающей аргументацией. Уже в те годы обескураживающая искренность его наставлений овладеть миром в той мере, в которой каждый из людей способен это сделать, заметно выделяла его из числа пассивных исследователей мироздания. И это были до конца конструктивные наставления, основанные на внутренних силах человека и его потенциальной способности вознестись над временем и пространством. Хотя во многом судьбоносные мысли Фромма основывалась на ростках идей, полученных от интеллектуально сильных наставников, он сумел осознать важность адаптации их наследия, как и наследия древних духовных пророков, к новым понятным реалиям современного мира. Примечательно, что Фромм не ограничился использованием религиозного опыта лишь той среды, в которой он воспитывался и рос. К примеру, развивая свою идею, он сумел найти рациональные зерна в буддизме, зато решительно отверг сионизм и никогда не поддерживал государства Израиль.

Собрать все рациональные идеи и знания воедино, осуществить их синтез и выдать миру тщательно отфильтрованные результаты этого анализа (на понятном современному человеку языке) – для этого Фромму потребовалось увязать различные философские интерпретации: от Аристотеля и Спинозы до Ницше и Маркса. Кроме того, Фромм сумел оживить абстрактные философские учения древних мыслителей, влив в них жизнь и энергию более современных наук: психоанализа и социологии. В этом состояло ядро новой идеи, макроидеи Эриха Фромма.

Огюст Роден

«Микеланджело и Рафаэль – величайшие гении, но к ним можно приблизиться».

Огюст Роден

(14 ноября 1840 года – 10 ноября 1917 года)

Эта фраза, однажды оброненная Роденом, свидетельствует об осознании своей собственной силы и силы Человека как такового. В понимании одного из самых знаменитых ваятелей истории, человек способен подняться на ту высоту, которую определит себе сам. Его полет не имеет предельных границ, его возможности неведомы никому…

Человек – это демон, но только в том случае, если он хочет быть демоном. Огюст Роден доказал это своей жизнью, и самооценка сыграла далеко не последнюю роль в его нелегкой творческой жизни. Он сумел подняться над героическим искусством Эллады, преодолеть сатанинскую силу Рима и освободиться даже от беспредельного обаяния Возрождения. Он просто поверил в себя!

Родившись в семье мелкого клерка, вырвавшегося в большой город из провинциальных дебрей, Огюст Роден, казалось, не имел шансов на творческое будущее. Он, к тому же, оказался довольно поздним ребенком по меркам того времени (отцу на момент рождения сына было тридцать восемь, матери – тридцать четыре), а многочисленные обязанности родителя не позволяли уделять адекватного внимания сыну. У мальчика, ко всему прочему, развивалась неуверенность в себе в среде сверстников – преимущественно из-за близорукости. С другой стороны, зафиксированная исследователями предрасположенность к творческим ремеслам по материнской линии вполне могла стать причиной первичной заинтересованности искусством. Не исключено, что мать и продемонстрировала сыну возможности построения воображаемого внутреннего мира – на листе бумаги.

Неудивительно, что из множества других детей этого несколько странного мальчика выделяла лишь глубокая замкнутость: он жил внутренними эмоциями, не знакомыми окружающим и не постижимыми для них. Почему так произошло, сегодня трудно дать однозначный ответ. Возможно, одной из причин является низкое социальное происхождение Родена, которого он до безумия стыдился и которое с ранних лет вызывало в нем бурные внутренние переживания. Может быть, именно эти эмоциональные противоречия вкупе с детским недугом (сдерживающим общение со сверстниками) и стали толчком к рано появившемуся невообразимому желанию рисовать. «Сколько я себя помню, я всегда рисовал», – вспоминал Огюст впоследствии. Построение внутреннего сказочного мира характерно для многих детей, однако он так же быстро разрушается, как построенный для игры карточный домик. А впоследствии напрочь забывается под влиянием более эмоционального, более действенного и более сильного реального мира. Но и не только поэтому. Еще одной неоспоримой причиной потери яркого внутреннего «Я» становится слепое следование законам общества и его уравнивающей морали – негативное социальное влияние особенно опасно в пору становления ребенка: оно ограничивает возможности самостоятельно продолжать развитие собственных фантазий и настойчиво требует следовать тем стадным условностям общества, которые правят окружающим миром.

В то же время существуют стойкие причины-стимулы, заставляющие некоторых детей продолжать поиски совершенствования своего внутреннего мира. И альтернативного самовыражения. Основными из них являются яростное отвержение их родителями (или одним из них) и появление элементов устойчивого материализованного самовыражения, позволяющих трансформировать образы и видоизменять внутренний мир. Такими первичными элементами детям обычно служат карандаши или мел, глина или камень, музыкальные звуки. А несколько позже буквы, слова и ноты. Похоже, что Огюст Роден в детстве получил оба стимула, потому что его глубокая задумчивость не исчезала, а его тяга к творчеству лишь непрерывно росла. Неожиданно он нашел дополнительную подпитку воображению – страницы иллюстрированных книг и гравюр, которые бакалейщик использовал для упаковки овощей. Они, по признанию самого Родена, и стали его «первыми моделями», которые он старательно копировал, оттачивая начальные навыки рисования.

Маленький Огюст стойко охранял построенный в своем воображении волшебный город, решительно отвергая навязываемые взрослыми правила. Первым практическим подтверждением неприятия существующего миропорядка стал протест юного Родена против Школы как таковой. Вследствие психологического отторжения процесса учения «от других» до четырнадцати лет он едва ли сумел научиться писать и читать. А орфографию не освоил до конца жизни, доказав таким образом, что сосредоточение на единственной идее может заменить даже базовое образование. В основе его маниакального желания трудиться было стойкое желание избавиться от детской неуверенности.

Но если Огюст Роден не признавал канонов школы, то книги, из которых он рано научился черпать недостающие знания, стали отменной заменой учителей. Именно из книг, где юноша отыскал ослепившие его великолепием и точностью гравюры Микеланджело, родились контуры будущих неординарных образов. Испытав неистовый восторг от увиденного и прочитанного, Роден превратил посещение библиотек в систему, и вожделенная страсть к знаниям со временем переросла в такую же страсть, как желание рисовать. Это вовсе не было общением безразличного ученика с посредственным учителем, что происходит в подавляющем большинстве школьной жизни. Это был самостоятельный мотивированный поиск, неуклонные попытки найти подсказку для разработки достойной и насыщенной абсолютной новизной идеи. Уже в этом возрасте почерпнутый из мировой сокровищницы опыт гениев подсказывал, что для неоспоримого успеха необходимо нечто такое, чего еще не было, чего никто не сумел предложить миру.

Упрямством и сосредоточенностью он убедил отца, что его занятия рисованием имеют под собой серьезную основу. И в самом деле, уже в возрасте четырнадцати лет Роден жил непоколебимой верой в то, что непременно должен стать художником. Пока просто потому, что это ему нравилось – проблема осознанной самореализации была пока еще где-то далеко впереди. С поступлением в так называемую «Малую школу» рисунка началось складывание первых кирпичиков будущей идеи. Хотя в отличие от «Большой школы» «Малая» предназначалась для подготовки всего лишь ремесленников, Родену в значительной степени повезло: во время его учебы авторитетные в художественном мире преподаватели придали учебному заведению определенный ореол творчества и новаторства. Конечно, нет смысла преувеличивать роль школы как таковой; но главное, что вынес из своей школы Роден, – это дух и атмосфера борьбы за собственное рождение, жажда немыслимых достижений и героических побед, неугасимое стремление творить.

Это была впервые всплывшая из глубин подсознания навязчивая мысль о самореализации, а отдельные детали творческого процесса, как важные, так и смело отброшенные за ненадобностью, оказались вторичным. Главное, в школе Роден встретил молодых и таких же отчаянных искателей успеха, как и он сам, и общение с ними дало новые импульсы, новую энергию и новый колорит его поиску. Наконец, школа и ее жаждущие побед ученики помогли несколько самоуверенному юноше критически посмотреть на себя, осознать слабые места и принять целый ряд решительных шагов, направленных на латание интеллектуальных брешей и самосовершенствование в избранном деле. Он хотел быть лучше и потому отдавал едва ли не все силы на познание того, что еще не поддавалось. И речь идет не только о творческом процессе, и не столько о нем. В основе рождения гения не только профессионализм, хотя и без него нельзя достичь высот. И Роден понял это. Он осознал, что в борьбе профессионалов победу одерживает тот, кто сумел представить миру такую многогранность и широту суммарных знаний, какой не может обладать поверхностный ремесленник.

Еще одним безусловно важным стимулом оказалась вечно преследовавшая Родена, словно зловещая тень, уничижительная бедность. Она стала не просто сильным дополнительным раздражителем в борьбе за успех, резко усиливающим его общую фрустрированную мотивацию, она оказалась одной из основ его удивительно тщательной проработки объектов изучения, порой уникального детализирования форм и сосредоточения на таких потрясающих зернах, которые часто становятся символами успеха творческой личности. Будучи фактически нищим, Роден мог посещать лишь те места, что предоставлялись бесплатно, и этот факт заставлял его работать с гораздо большими усилиями и несоизмеримо большей отдачей, чем это делали его более богатые и беспечные сверстники. Роден трудился по многу часов ежедневно и почти непрерывно, тратя время лишь на смену мастерской, музея или библиотеки. Лувр стал его вторым домом, а бесконечное копирование и прорабатывание эпизодов позволили проникнуть в самые отдаленные и скрытые уголки внутреннего мира древних творцов. Внезапно открывшийся, как старая рана, недостаток знаний, стимулировал гипермотивиро-ванное и страстное изучение литературы. Молодой искатель с неутомимостью бредущего по пустыни верблюда вникал во все открывающиеся детали, и в голове у него зарождались новые мысли, порой противоположные полученным в коллективе знаниям. Несмотря на дикое напряжение творческого поиска, это ему нравилось. Едва ли он чувствовал, как зарождалась отрешенность создателя…

Значительным эпизодом в судьбе Родена стало получение им в семнадцатилетнем возрасте двух премий – за античный рисунок. Неожиданно высокие оценки, подкрепленные довольно лестным заключением известного в то время в мире искусства скульптора Ипполита Мендрона, окрылили Родена и вселили уверенность в том, что он сможет стать большим художником. В качестве следующего шага для продвижения своих планов Роден выбрал поступление в Школу изящных искусств. Но результатом участия в конкурсе оказался ошеломляющий, как ушат холодной воды на голову, отказ. Потом еще один. И еще. Но отказы не подорвали его веры ни в себя, ни в избранный путь творческого самовыражения. Напротив, каждый новый отказ усиливал разочарование в общепринятой классике и развивал веру в собственный путь. Все, кто знал Родена в этот период, единодушно отмечали его врезающуюся в память глубокую «неосознанную веру» в себя и «бесповоротную решимость». Роден сознательно работал в противоречии с классическими нормами Школы – он словно выжигал эти нормы из своего сознания каленым железом, понимая, что только ноу-хау в искусстве может дать ему новый шанс. И именно это спасло его: он не растворился в безликой массе подражателей, отказавшись подстраиваться под существующие течения и сумев со всей решимостью убежденного в своей правоте творца противопоставить собственное новое видение развития искусства. Именно провал в Школе изящных искусств можно считать первой и самой весомой ступенью, на которую Роден сознательно встал, чтобы бросить вызов признанным авторитетам. Предпосылка успеха – это яростный вызов отчаянного духа, и Роден понял это. Много лет спустя метр признал, что для него было «большой удачей» отказаться от влияния Школы изящных искусств. Но это было потом. А в то время он обрекал себя на годы нищеты, чтобы пройдя через пекло бедности, доказать свою состоятельность в искусстве. Это была отметка начала мрачного многолетнего периода скитаний по чужим мастерским – чтобы развить собственное направление, собственную идею, собственное дело… Нужно было иметь прочный запас стойкости, чтобы не сойти с ума и не впасть в отчаяние. Худшим исходом для него было бы остаться ремесленником. «Роден вел двойную жизнь: днем работал на заказчиков, вечером создавал для себя», – указывают его биографы. Он прошел через долгие и тяжелые скитания, чтобы выстоять и вынести из ада свое искусство.

Брюс Ли

«Мы можем видеть насквозь других только тогда, когда видим насквозь себя».

Брюс Ли

(7 ноября 1940 года – 20 июля 1973 года)

И до, и после Брюса Ли было много подлинных мастеров боевых искусств, выдающихся спортсменов и просто отважных людей, собственным примером убедивших мир в том, что возможности человека безграничны, а его пламенное стремление к необъятному имеет в основе вечное томление творческих натур по красоте, свободе и любви – наиболее ценным вещам для личности, которой отведено не так уж много времени, чтобы раскрыть себя, увидеть самому и показать другим, чем ты являешься. Потрясающее достижение Брюса Ли и его отличие как от мастеров единоборств, так и от киноактеров, состоит в том, что он на своем коротком пути к невероятному успеху никогда не подстраивался под мир, а заставлял мир подстроиться под себя и принять его целиком таким, каким он себя создал.

Не менее важным явилась способность и отвага Брюса, презрев все существующие до него классические боевые стили, создать новую философию и адаптировать конгломерат древних учений к современной жизни, не потеряв при этом главной сути – необходимости для каждого мыслящего существа совершенствовать собственную личность, кристаллизовать собственное «Я», чтобы, прежде всего, быть способным постигнуть бесконечность граней человеческого самовыражения.

Родившись в многодетной семье китайского оперного артиста в Гонконге, Брюс не получил в детстве даже того минимума, который должен получить каждый нормальный ребенок – любви и помощи. Очевидно, именно это отпечаталось на его характере на долгие годы в виде странной, почти звериной агрессивности. Если мать еще пыталась уделять сыну крохи внимания, то с отцом у него не существовало вообще никаких отношений. Поэтому не удивительно, что большую часть детства Брюс провел на улице, а первыми моральными принципами для мальчика стали ее законы. Единственным настоящим другом Брюса в семье была овчарка, спавшая под его кроватью. Похоже, что одинокие детские размышления сохранили в нем чувствительность и впечатлительность, не исчезнувшие даже во время пребывания на жестокой и не терпящей сентиментальности улице. Почитание грубой физической силы и абсолютной свободы улицей возводилось в культ, поэтому невысокий мальчишка, жаждавший прослыть непобедимым бойцом, часто ходил с синяками, а его родителей нередко посещала муниципальная полиция. Скорее всего, если бы Брюс так сильно не переживал поражения, его дождалась бы тюрьма. Но с самого детства им всегда руководила одержимость, почти маниакальная страсть, и желание побеждать очень скоро превратилось просто в навязчивую идею. Он без устали смотрел сериалы о боевых искусствах, тренировал свое тело и… продолжал участвовать в ужасно опасных уличных потасовках.

Кошмарные отношения с отцом сделали из юноши страстного честолюбца, и он жаждал доказать, что он на кое-что способен. Интересно, что с самого детства для него было характерно самоотречение: если Брюс за что-нибудь брался, то полностью отдавался этому делу, не считаясь с напряжением. Трудности лишь подзадоривали его. Улица сделала его неприхотливым, огрубевшим и взрывоопасным. Последнее было просто необходимо для получения непререкаемого авторитета в среде сверстников, что, впрочем, очень скоро Брюсу удалось, так как к тринадцати годам он умудрился даже организовать собственную банду.

Такие вещи, как воспитание и образование, напрочь отсутствовали в детстве и юности Брюса Ли, он часто прогуливал уроки и кое-как учился практически лишь благодаря тому, что запугивал одноклассников и заставлял их давать ему списывать и подсказывать. Еще не дав жизни собственной личности, он начал морально разлагаться. Хотя в детстве Ли снялся в нескольких фильмах и однажды даже заявил матери, что станет когда-нибудь знаменитым киноактером, это еще не означало какой-либо будущей ориентации. И все же один аспект не должен быть упущен при расшифровке брюсовского успеха: наличие ярко выраженного демонстративного темперамента в сочетании с элементами подлинной паранойи как нельзя лучше подходили для карьеры актера, способствовали его совершенствованию как мастера боевых искусств и сделали его упорство и настойчивость настолько действенными, что он успокаивался только тогда, когда сполна мог получить то, чего жаждал. Скорее всего, было тут и косвенное влияние отцовской профессии оперного артиста, так как актерские черты игрока проявились у Ли очень рано и способствовали тому, что он становился чувствительным игроком, так же легко проникающим в психологию врага на поединке, как и перевоплощающимся в различные роли на съемочной площадке. Перевоплощения вообще ему хорошо удавались с раннего детства, и вполне возможно, что первые кинопробы в совсем юном возрасте отложили на уровне подсознания роковой отпечаток, так отчаянно подталкивающий его к созданию кинофильмов. Не трудно представить, чем бы окончилась жизнь этого безрассудного юноши, жившего без видимой цели и без какой-либо устойчивой идеи, если бы не его внутренняя одержимость и проникновенная страсть.

Его полуосознанное движение к прообразу идеи началось в тринадцать лет, когда Брюс, подобно тысячам других сверстников, начал заниматься в секции китайской борьбы кунг-фу. Первоначально занятия целиком были посвящены одной маленькой, но необузданной страсти – стать самым сильным бойцом и суметь победить всех в уличной схватке. Возможно, Брюс, достигнув кое-каких результатов, бросил бы секцию, если бы учитель не заставил его посмотреть на вещи гораздо глубже, заглянуть в их суть сквозь увеличительные стекла микроскопа беспристрастного философа. С другой стороны, Брюс так увлекся одним из наиболее действенных и практических стилей кунгфу – вин-чунг, что по многу часов подряд занимался в зале и на улице искусством рукопашного боя. Он был настолько нетерпелив и настойчив, что все, кроме единоборства, перестало существовать и иметь какой-либо жизненный смысл. Все мысли были посвящены непрерывному поиску, а все силы – тренировкам.

Удары Брюс повторял снова и снова, до умопомрачения, и даже разговаривая с кем-либо или занимаясь чем-то другим, он продолжал напрягать мышцы, отжиматься от пола или с силой давить на стену, выдумывая все новые и новые упражнения. Яростный и непокорный, как вихрь, он не признавал никаких авторитетов и вскоре сам прослыл авторитетом среди сверстников. Нутром бойца он понимал, что настоящим воителем может стать лишь тот, кто сам излучает опасность. Хотя Брюс все еще не прекращал хулиганских выходок, «проверяя» на практике выученные приемы, но все же внутри у него уже начались необратимые качественные изменения. Они резко усилились, когда юноша начал запоем читать книги по философии боя, изучать психологию и больше времени посвящать размышлениям и совершенствованию духа. Так вполне обычное желание быть лучшим стихийно переросло у Брюса в неутолимую жажду постичь тайны человеческой воли и духа, что в конце концов неминуемо привело даже такого неуча, каким он был, к самым замечательным учителям на свете – книгам. Забегая вперед, можно сказать, что к концу короткой жизни Брюса Ли в его личной библиотеке только по вопросам боевых искусств насчитывалось не менее трех тысяч томов.

Однако беспутная жизнь еще продолжалась. Конкуренция в среде учеников была так велика, что иногда Брюс позволял себе пускаться и на примитивные хитрости – он вводил в заблуждение других учеников, говоря, что учитель заболел, и таким образом получал больше внимания. В отместку завистники так взбунтовались против Брюса, что ему в конце концов пришлось уйти от своего учителя. Но он отнюдь не бросил заниматься и не оборвал с ним связь. По сути, зерно, посаженное мудрым мастером кунг-фу, начало медленно прорастать в стихийной и всегда беспокойной натуре Брюса. За его глуповатыми мальчишескими трюками и дикарскими выходками уже стояла небывалая любовь к совершенству, может быть, уже тогда он начал смутно понимать, что боевые искусства станут экстравагантным выражением его личности. Ведь он всегда хотел быть не похожим на всех остальных, и он как будто начал нащупывать свой особый, хоть и несколько странный путь.

Учитель указал ему НАПРАВЛЕНИЕ, ПУТЬ же Брюс выбрал сам. Он еще не имел устойчивой идеи, но в то же время был удивительно сосредоточен на одном направлении. Он еще не видел конечной цели, но зато точно знал, что это его дело, и не желал даже думать о чем-либо другом. Пылкое желание завладело всем его существом, и первоначальная навязчивая идея превратилась беспрерывное неугасимое стремление, не доступное слабым и изменчивым характерам.

Когда возраст Брюса приближался к восемнадцати, мать настойчиво посоветовала ему поискать счастья в США, на что он имел полное право, поскольку родился в Сан-Франциско. Мать же просто хотела хоть каких-то перемен в жизни неугомонного и непредсказуемого сына, ибо была убеждена, что в Гонконге вся его жизнь близится к чудовищной катастрофе. Брюс оценил предложение – дома он был никому не нужен, Америка же могла открыть новые перспективы, скрытые от него в Гонконге.

Однако на деле первые несколько лет в Америке были годами тяжелой фрустрации, нахождения на грани между недостижимыми возможностями и необходимостью зарабатывать на жизнь. Они были тяжелым испытанием высокой самооценки Брюса. Несколько лет он просто шел по натянутому канату, причем падение могло оказаться если и не смертельным, то абсолютно разрушительным для еще не созревшей личности. Очевидно, они-то и оказались кульминационной и в то же время отправной точкой в жизни Брюса, поскольку внутренний конфликт, пережитый им в глубине души, не только закалил и подготовил сознание к серьезной длительной борьбе за успех, но и подтолкнул к решительным действиям, готовности к жестоким лишениям, титаническому напряжению всего естества Брюса. Главным достижением первых лет в США оказалось следующее: ему удалось не допустить самого страшного – разрушения собственной самооценки.

Брюс ясно почувствовал, что должен любым путем привлечь к себе внимание. Чего бы это ни стоило, он обязан приковать взоры окружающих к себе. Но понимая, что одним из необходимых условий для этого должны быть еще знания, он вдруг самозабвенно бросился в водоворот учебы. Он молод, силен, он уже обладает страшным, еще не известным в этом мире и потому таинственным оружием. Отступать – просто трусость, сказал он себе однажды. Тем более что Брюс, хоть и терпел в ранней юности поражения, никогда не отступал. Его невыносимое, стремительное, как ураган, естество предпочло бы смерть отступлению. Другими словами, он всегда был готов к смертельной схватке, но сейчас он еще, кроме того, знал, чего хотел, – пробить себе путь к славе, известности и убедительному успеху. А трибуной для этого всего будет кинематограф, всерьез решил дерзкий изгой Ли.

Карл Маркс

«То, чего не хватало ему в теории, он старался восполнить агрессивностью».

Вильгельм Либкнехт о Карле Марксе

(5 мая 1818 года – 14 марта 1883 года)

Не ставя под сомнение утверждение Карла Маркса о том, что люди не могут рассматриваться изолированно или в отрыве от их социально-экономического положения, справедливости ради заметим, что социально-экономическое положение, как и весь окружающий мир, тем меньше влияет на отдельно взятую личность, чем большие победы служат ей ориентирами. Великие творцы, живущие идеями, и решительные преобразователи, движимые стремительной параноидальной силой, редко оглядываются на мир и часто берут из него слишком малое, чтобы быть подвластным обществу. «Традиция всех минувших поколений, – писал Карл Маркс, – подобно скале, давит на разум живущих». Он, безусловно, был прав. Но победители заботятся не столько о тяжести, которую предстоит нести, сколько об опыте, который можно использовать. Другими словами, победители скроены по-другому, но эти выкройки – их собственная работа над образом.

Сам Карл Маркс, исследуя социальные проблемы и находясь в оковах зависимости от общества, принадлежал к плеяде титанов, которые с легкостью пренебрегали как законами общественной морали, так и своим социально-экономическим поводком. Внешнее выражение его идей – пятьдесят пять томов работ, служащие подтверждением и наличия маниакальных творческих импульсов, и отсутствия критической зависимости от внешнего мира. Удивительный философ-теоретик, давший в руки предприимчивых последователей страшное оружие воздействия на массы, мрачный ученый, повлиявший на ход истории, неистовый человек, безжалостно рвавший всякие тяготившие его связи и успешно реализовавший основную часть своей идеи. В разные времена он воспринимался по-разному. Бесспорно одно: он добился того, чего хотел. А значит, его жизнь, его опыт могут рассматриваться как путь победителя, создавшего себя и свой альтернативный мир.

Рождение в еврейской семье с устоявшимся религиозными традициями действительно могло стать ощутимой преградой любому начинанию: судьба старшего сына фактически была предопределена – Карл в конце концов должен был стать скромным и богобоязненным городским раввином. Трудно однозначно утверждать, откуда в его характере с раннего детства стали проявляться властные, противоречивые и нередко капризные нотки, но уже к четырем-пяти годам они стали хорошо заметны окружающим. Вполне возможно, что одной из причин такого поведения было его подсознательное стимулирование и провоцирование со стороны членов семьи: Карл не только оказался первенцем, но и имел уникальную возможность в первые годы жизни общаться гораздо больше со снисходительными представительницами женского пола, а не с суровыми и требовательными мужчинами.

Похоже, любя отца, он все же с неприязнью относился к его подобострастной еврейской изворотливости и классифицировал ее не как умение приспосабливаться к сложным условиям бытия, а как обычную человеческую слабость. Он, несомненно, в глубине души осуждал те поступки отца, где родитель беспринципно шел на компромисс с убеждениями: например, когда существование еврея Гиршеля Маркса стало проблематичным, отец-Маркс без смятения в сердце превратился в немца Генриха и не менее легко стал почтительным христианином. Не исключено, что именно это вкупе с осознанием назначения религии как универсального механизма влияния на массы в зрелости предопределило крайне негативное отношение Карла Маркса к вере вообще. Осознав, как легко его родной отец манипулирует святая святых – духовностью – ради обычных мирских выгод, Карл вряд ли проникся к нему уважением. Более того, и само стяжательство отца вызывало у быстро взрослеющего Маркса определенную неприязнь – словно в знак протеста против жилки предприимчивости родителя Карл никогда в будущем не предпринимал активных попыток зарабатывать деньги. Отвергая отцовские уловки, предназначенные для облегчения жизни и приобретения материальных благ, сын становился нарочито прямолинейным и почти выпячивал свои действия, создающие диссонанс с родительскими наставлениями. Хотя броское, а порой и вызывающее поведение в будущем явилось причиной многих проблем, Карл был доволен: как все демонстративные личности, он принимал активное участие в составлении оригинальной мозаики собственного портрета, или, лучше сказать, в создании мифа о себе. Причем этим он вполне осознанно начал заниматься с весьма раннего возраста – уже в первые студенческие годы Карл Маркс старательно отращивал бакенбарды, чтобы его образ был поувесистее.

Он словно все делал против семейной традиции. Несмотря на беззаветную любовь со стороны матери, сын слишком мало утруждал себя ответами на ее ласки. У него рано сформировалась иная система ценностей, и с детства материнская опека вызывала лишь досадное раздражение, с годами переросшее в абсолютную неприязнь. Она всегда суетилась по поводу того, что сам Карл считал неважным: мать была обеспокоена порядком, и вообще отлаженным бытом, и, словно в отместку ей, сын ничуть не заботился об этой составляющей своей довольно беспутной жизни. Отпечаток равнодушия ко второстепенным раздражителям Маркс пронес через всю жизнь. Мать бережливо, даже с ощутимым оттенком скупости относилась к деньгам, Карл, напротив, спускал огромные суммы, не раздумывая и никогда об этом не сожалея. Зато если мать была полуграмотной, то ее несуразный отпрыск отдал безумное количество сил, времени и здоровья, чтобы доказать, что знания важнее начищенных кастрюль. Мать никогда не имела на него ощутимого влияния, а в течение жизни за пределами родительского дома, и особенно после смерти отца, связь с ней угасала, как брошенный старателями костер.

Протест и мятеж, вынесенные из глубокого детства, лежат в основе первичной гипертрофированной мотивации Карла Маркса к знаниям и учебе, как и в основе бесшабашной жизни в студенческие годы. Хотя если быть до конца объективным, зачатки любви к литературе были заложены именно отцом, а почти безумную любовь к первым книжным учителям – Шекспиру и Гомеру – неожиданно пробудил один из приятелей отца и будущий тесть самого Карла. Барон Людвиг фон Вестфален сыграл весьма ощутимую роль в литературной ориентации юного Маркса. Увидев, как трепетно мальчик относится к поэзии, барон стал осторожно поощрять его, – быть может, в надежде, что это не пройдет и мимо его сына, с которым тогда водился Карл. В большей степени вследствие долгого ненавязчивого общения с этим человеком, часто похожего на странную и замысловатую интеллектуальную игру, Карл приобрел не только важные знания, но и изысканный художественный вкус. А в качестве весомого довеска – удивительную ненасытную страсть к цитатам и, как следствие, просто сногсшибательную память. Дело дошло до того, что мальчишкой Маркс выучил наизусть несколько произведений. Но это не было сухим волевым заучиванием, это было результатом развития впечатлительности, эйфорией от осознания глубины слога и жаждой поглощения волнующего таинства. Карл проглотил эти произведения как сочный кусок торта, и ассоциации гармонии и неземной радости оставили в нем постоянную страсть к высшим знаниям. Очень скоро он почувствовал, что знания несут с собой не только радостный трепет интеллектуального насыщения, но и неоспоримые преимущества над окружающими. В его сознании поселилось стойкое желание продолжать путешествие по безграничному миру образов. Но, очевидно, уже раннем возрасте Карл стал задумываться над тем, как извлечь из познанного практическую пользу.

Позже Карл детально изучал многие произведения Шекспира, но сохранил детализированный подход в работе на всю жизнь. Детский опыт и награда за знания – в виде определенного периодически используемого козыря перед сверстниками – оказали ключевое значение в восприятии Марксом литературы. В остальном же раннее образование Карла было вполне заурядным. В это время сформировался подход к познанию окружающего мира: Карл брал только то, что интересовало его, и ничуть не смущался напрочь отвергать все навязываемое. Зато зерно, аккуратно посаженное бароном фон Вестфаленом в восприимчивом юношеском мозгу, проросло неожиданной навязчивой страстью: поступив в университет в Бонне, Карл взялся сразу за девять курсов, хотя действительно такая нагрузка была бы предельной для самого мотивированного и решительного борца за знания. Если учесть, что Карл отнюдь не отличался богатырским здоровьем, можно вполне утверждать, что уже в юношеский период он явно жестко относился к себе. Он готов был бесконечно истязать себя, чтобы вытащить из глубоководной реки человеческого опыта нужную рыбу. Маркс отказался от удилища, решительно схватившись за сеть. Только так, полагал он, есть смысл побороться за свое будущее: стать в ряд с лучшими – ничто, поскольку сулит растворение в их массе; стать на голову, на порядок сильнее – все, так это даст власть над остальными.

Правда, ориентация Маркса была в это время более чем расплывчатой – он явно не представлял отчетливо своего будущего предназначения. Хотя был решительно уверен, что путь должен проходить где-то вблизи книг, проясняющих миропорядок: поглощая безмерные дозы мудрости, он вскоре и сам уже ощутил смутное желание к их производству. Карл взваливал на себя все больше работы, пытаясь пропустить через свой мозг все, к чему прикасался. Он приближался к пониманию всеобъемлющего синтеза, и в нем уже просыпался мощный безудержный аналитик, применение для знаний и сил которого еще только предстояло найти. Маркс был совершенно уверен в том, что его мыслительный процесс, его собственное производство мудрости должно быть куда-то направлено. Если бы это было не так, он не подвергал бы бесконечным нападкам и злобной критике тех, кто сделал своим оружием всего лишь теорию, философию, напрочь оторванную от жизни. Его человеческое естество подсказало реальное направление, которое может принести удовлетворение – распространение влияния и власти своих идей. Изменение мира путем хирургического воздействия на массовое сознание. Как во всяком сильном человеке-живот – ном, в Марксе было отлично развито дьявольское начало, требующее реализации властных амбиций. Формы и уровень требуемой власти зависят от уровня знаний и восприятия мира, а Маркс мог гордиться – его усидчивость и нахрапистость вполне позволяли ему причислить себя к очень малочисленной группе современных мудрецов, а его акулье восприятие мира – к совсем мизерной группе интеллектуальных завоевателей. Поэтому его желание власти очень скоро приобрело не только поразительные размеры, но и вполне понятные очертания. Вероятно, подсознательно он чувствовал, что для бесспорного успеха необходима совершенно новая область – такая, которой не касалась рука ни педантичного ученого, ни сурового воителя.

Маркс неотступно искал свое поле битвы: конгломерат наук из философии, права, политики и экономики, а также практичность его натуры толкали его на решительные действия. Маркс удивительным образом развил в себе и терпение исследователя, и авантюризм первопроходца. И все же ключевым моментом в начале пути к идее оказалось именно то, что Маркс заставил себя быть человеком действия. Именно активные и порой жесткие действия обеспечили ему идеальный старт – имидж радикального, рискованного и решительного человека. К тому же человека на редкость умного и способного убедить идти за ним даже прикованного к постели больного.

Есть много свидетельств тому, что уже в раннем возрасте Карл Маркс начал искать четкие механизмы для распространения своих идей, выражавшиеся пока в применении различных способов психологического воздействия на окружающих с целью усиления своего влияния. В качестве универсального ключа, открывающего двери к известности, для презентации себя как некой силы Маркс использовал избитый, много раз проверенный историей и весьма эффективный прием – нападение на вполне известных и даже сильных людей и запуск вихрей резкой критики устоявшегося в обществе. Это было то, что неминуемо вызывало резонанс и бурный скандал. Для развития позиционного успеха у Маркса было припасено очень действенное оружие, приобретенное в результате детального анализа очень многих десятков книг и не менее тщательного синтеза полученной информации – острый ум и оточенный язык стали в жизни Маркса и длинным копьем и крепким щитом. Он сумел добиться главного – обратить на себя внимание. Когда же те, кто увидел в молодом яростном критике скрытую силу дремлющего тигра, решили использовать ее как орудие, Маркс немедленно согласился: он стал редактором дерзкой «Рейнской газеты».

Фактически, начиная со своего первого редакторства и до конца жизни Карл Маркс демонстрировал просто дьявольскую работоспособность. Не имея никакого графика и не подчиняясь никаким правилам, кроме одного – «Работать всегда!», он, тем не менее, успевал выдавать горы текстов – результат тщательной обработки еще большей горы книг, статей, материалов.

Маркс научился быстро пропускать все это через свой беспрерывно работающий мозг, который, как гигантская мясорубка, поглощал и перемалывал информацию любого объема, чтобы из полученных букв, слов и строк создать совершенно новые выводы. Работая в безумном ритме, Маркс никогда ни с кем не считался. Если он чувствовал в себе силы, то мог работать ночь напролет, отсыпаясь потом в течение половины дня и мало заботясь о мирских проблемах. Более того, Маркс умел не обращать внимания на полных хаос вокруг: ни полнейший беспорядок, ни жизнь на грани нищеты, ни что-либо другое не могли повлиять на стремительный полет его мыслей. Единственным местом, где отсутствовал хаос, был его мозг: хотя у Маркса он скорее напоминал жаркую кузню, чем царство могущественной всепоглощающей тишины, логика его рассуждений и доказательств казалась неоспоримой, предельно точной и обладающей удивительной разрушительной силой.

Возможно, именно в силу неясности и размытости собственных перспектив Карл Маркс в качестве первого маяка избрал журналистику. Это было нечто практичное и вполне гибкое. Но и не только. В журналистике был элемент публичности, который можно было эксплуатировать бесчисленное количество раз, а знания Карла уже неистово рвались наружу. Жажду публичности красноречиво подтверждает резкий радикализм Марксовского газетного стиля. Он, подобно завоевателю, шел с ордой виртуозно выстроенных букв и слов на баррикады власти. Карл Маркс всегда был захватчиком, рискованным хищником, без смущения и внутренних колебаний рвущийся на такие бастионы, где легко можно было нарваться на смертельный отпор. Поэтому вовсе не удивительно, что в двадцатичетырехлетнем возрасте Маркса назначили редактором смелой в политических выпадах газеты. Но если тем, кто его нанимал, нужны были его деловые качества, то сам Карл нуждался в трибуне, причем любой ценой; газета вполне подходила для этой цели. Люди, нанявшие отважного молодого радикала, слишком быстро поняли свою опрометчивость: Карл Маркс был человеком, работающим только на себя и на свои идеи, остальному миру полагалось в той или иной степени вертеться вокруг него. Ни растущее количество врагов, ни постоянные финансовые ямы, в которые то и дело попадал этот экстремальный искатель со своей быстро растущей семьей, не пугали его и почти никак не отражались на трудовой активности. Его поступки, порой кажущиеся дикими, были вполне объяснимы: Маркс не желал ни с кем считаться. Объявив себя центром вселенной, он всегда действовал исходя из того, насколько все складывается выгодно для него. Например, Карл шокировал всех, кто его знал, когда не поехал на похороны к отцу; он вызывал невероятное изумление, когда в течение многих лет оставался абсолютно безучастным к судьбе матери; ему было решительно наплевать, что на его свадьбе не было никого со стороны его родственников; он просто не общался с теми, кто был ему не нужен: он без колебаний и сожаления вытеснял из своего мозга все, что не относилось к идее…

Хотя Карл Маркс весьма скептически относился с деятельности своего отца (но при этом отец был, пожалуй, единственным членом семьи, которого он искренне любил), нельзя не отметить, что он полностью не отвергал возможностей получить результат с применением всякого рода хитростей. Никогда и ни за что не признавая унизительное поведение или пресмыкательство, Карл, тем не менее, порой решал проблемы не в «лобовой атаке», а с использованием хитроумных лазеек. Так, он, похоже, воспользовался наставлениями отца по поводу того, как легче игнорировать военную службу, потому что был освобожден от почетной повинности из-за слабых легких. С ранних лет его еврейское происхождение толкало на матерые ходы, идеология которых заключалась в достижении результата любой ценой. Написав позже докторскую диссертацию, Маркс, ничуть не колеблясь, отправил ее именно в Йенский университет только на том основании, что это учебное заведение без лишних проволочек решало проблемы присвоения ученых степеней. Уникальные примеры изворотливости находили проявление в периодических попытках заполучить деньги от богатых родственников, рассылая им искусно состряпанные письма с настойчивыми слезливыми просьбами помочь в решении финансовых неурядиц.

Нельзя оставить без внимания и кажущееся невероятным стремление Маркса к экстремальному отдыху: более чем часто он оказывался впутанным в разные истории со спиртными напитками, дебошами и полицейскими разборками. Силой воли сделав себя великим тружеником, с ранних лет он сталкивался с непростой дилеммой быстрой эффективной разрядки мозга. Потрясающие истории с выпивкой и дебошами служат подтверждением способности этого странного искателя быстро вытеснять существующие в реальной жизни сложности – при этом Маркс не слишком переживал, что пьянство и хулиганские выходки могут кому-то не нравиться. Для себя ведь он знал, что для чего предназначено и кто кому служит: он никогда не стал бы рабом алкоголя и разгула, напротив, алкоголь и разгул служили ему верой и правдой в течение всей жизни, позволяя оторваться от титанических ежедневных (а порой и еженощных) усилий, предпринимаемых сначала для движения к самой идее, то есть рождения ее, а после – и для наполнения этой идеи жизненной силой.

О созревании марксовской идеи можно вполне серьезно говорить с началом его активной революционной деятельности. К ней он неминуемо должен был приобщиться, поскольку главным своим орудием на первом этапе становления выбрал нападение на сильных. Это было крайне опасно, но необходимо – для наращивания собственных политических мускулов. А пройдясь безжалостным бульдозером по скрижалям власти, Карл Маркс приобрел большой авторитет. И большие проблемы в виде острой необходимости покинуть родину.

Марксу льстил такой путь восхождения. Раздражая власть, он обретал все более весомый форум для расширения публичной деятельности. Когда же появилась необходимость совершенствования форм давления на власть, Марксу не оставалось ничего другого, как прибегнуть к силе Организации. Естественно, он должен был возглавить ее, стать ее рупором, идеологом и орденоносцем. Ради этого Маркс был готов к титаническому труду, лишениям и даже мучениям. Особенно дух Маркса возвышался и креп, когда возникали жесткие требования выполнить нечто конкретное, препятствия возбуждали и закаляли его, заставляя в считанные дни преодолевать расстояния, выражавшиеся для других в годах. С ранней юности зная, что он может положиться лишь на свои знания и сноровку, Маркс сделал себя стойким бойцом.

Даже в период еще не вполне осознанного восприятия своей идеи Маркс настолько напряженно работал с книгами, что поражал необычайной работоспособностью едва ли не всех окружающих. Почти ежедневно он сидел над книгами и собственными сочинениями до трех-четырех часов утра, и для привыкших к размеренной жизни и шаблонному порядку друзей Карла было совершенно непостижимо, каким образом этому странному властолюбцу со взрывным нравом и одновременно потрясающе исправными нервами удается восстанавливать силы. Особенно если принять во внимание, что его не менее экстравагантные способы развлекаться в пивных вряд ли можно отнести к технологиям восстановления организма.

Осторожной поступью охотника Маркс подбирался к идее, или, если выразиться точнее, оформлял ее в своем собственном восприятии, аккуратно примеряя данные природой физиологические и психические возможности к еще не взятым волнующим баррикадам человеческого бытия.

Микеланджело Буонарроти

«…Не знал пределов в своем обожании искусства, и оно стало для меня кумиром и деспотом».

Микеланджело Буонарроти

(6 марта 1475 года – 18 февраля 1564 года)

Микеланджело Буонарроти был одним из тех неисправимых одиночек, которые люто презирали весь мир вокруг себя и были не менее жестоко презираемы этим миром. Одним из наиболее ярких штрихов его гения было полное отрицание роскоши и уюта при маниакальной страсти к работе: будучи состоятельным человеком, Микеланджело сознательно взвалил на себя тяжелую ношу неутолимого творчества, словно желая доказать, что гениальность является порождением скорбного ежедневного труда и непрекращающейся борьбы человека с собственными слабостями. Он всегда был бунтарем, всегда был против – система ценностей, созданная этим неутомимым творцом, казалась ему несоизмеримой с теми ценностями, что имели вес в окружающем его обществе. Именно это позволяло Микеланджело противопоставлять себя миру – до той, правда, грани, за которой начиналась прямая угроза его физической безопасности. Ему нужно было доказательство своего величия, чтобы бросить его в лицо всему миру. И мастер добыл это доказательство ценой всей своей неугомонной жизни, ценой непрерывной сумасшедшей работы на грани между потусторонним миром и реальностью. Основой внутреннего удовлетворения ваятеля и художника было осознание, что ему удается навязать миру свою систему ценностей и, высказавшись сполна, возвыситься над обществом. Порой тому, кто пытается вникнуть в детали жизненного пути этого человека, может показаться, что весь его путь – состояние непрерывной и чудовищной медитации, в основе которой лежит исключительно изнурительный труд. Но он сумел доказать, что успех не только осязаем, но и досягаем путем реализации последовательной жизненной стратегии.

Мятежный дух живописца и его несносный характер обеспечили ему одиночество даже тогда, когда он находился среди людей. Очевидно, он сам стремился к одиночеству и получил то, чего жаждал. Микеланджело прожил почти девяносто лет и через всю свою долгую жизнь пронес людское презрение и непонимание, хотя к концу жизни он вызывал у современников чувство почтения и трепета. Как утверждал биограф живописца Кондиви, именно необыкновенная ревностность в труде отдалила Микеланджело от людей, почти от всякого общения с ними. Но не таким ли образом

Микеланджело пытался продемонстрировать свое отличие от обывателя, и даже от примерного труженика?!

Безусловно, Микеланджело был, прежде всего, мыслителем и философом, без чего он вряд ли бы сумел реализоваться как ваятель и живописец. Его непримиримое воинственное творчество, несмотря ни на что, было направлено на изменение к лучшему существующего порядка вещей. Безгранично самовлюбленный эгоист, он убедил себя в том, что многие годы самоотверженного труда, подарившие ему страстные внутренние переживания, а также отказ от всяких наслаждений, кроме духовных, позволяют ему и дают право создавать своим творчеством новую реальность, обновленные, более совершенные ценности, нежели мир знал до него. Живописец был уверен в этом, а в основе его злости, цинизма и презрения, адресованных обществу современников, было неудовлетворение тем, что эволюция человеческого развития сопровождается вечными неискоренимыми пороками, идущими параллельно и развивающимися прямо пропорционально прогрессу.

С раннего возраста Микеланджело Буонарроти проявил небывалое стремление к свободе – попав в школу, он не желал ни о чем слышать, кроме рисования. Одной из причин ранней тяги к обработке камня некоторые исследователи считают тот факт, что свои первые годы жизни Микеланджело провел в семье каменотеса, жена которого была кормилицей будущего мастера. Но скорее всего, это лишь следствие, а причину нужно искать в раннем погружении в глубину собственных переживаний и воображения. Как правило, в детском периоде этому сопутствуют семейные или внутренние психологические проблемы. В жизни Микеланджело было предостаточно и того и другого. Так, изучая жизнь мастера, американский специалист в области моделей человеческого поведения Роберт Дилтс обратил внимание на два важных факта раннего периода жизни этого человека: во-первых, на смерть матери, когда мальчику было всего шесть лет; и во-вторых, на его физическую слабость, что, скорее всего, приводило к проблемам в общении со сверстниками уже в самом раннем возрасте. Доказательством последнего является акцентуация творческих моделей Микеланджело на их физическом развитии и попытки доказать существование гармонии духа и тела.

Также вполне вероятным кажется, что необыкновенную страсть к живописи усилило противостояние непокорного юноши психологическому насилию со стороны отца и дяди, которые ненавидели художников и считали позором наличие в семье живописца. Неожиданно появившееся желание самому попробовать на ощупь «душу камня» и продолжать испытывать радость от рисования, совпало с посягательством близких на независимость, что вызвало у мальчика яростный и несгибаемый протест. Первое взращенное сильное чувство, которое, возможно, и переросло в пожизненное состояние души благодаря испытанным детским переживаниям и восторга от детской победы. Потому что благодаря небывалому упрямству юного Микеланджело усилия родных обернулись против них самих, ибо лишь подтолкнули молодого человека к принятию решения, изменившего всю его жизнь. В результате в возрасте тринадцати лет он поступил учеником в мастерскую известного и признанного живописца Доминико Гирландайо. Пожалуй, в то время Микеланджело мало задумывался о дальней перспективе, но некоторые важные особенности творчества наложили на будущего мастера свой отпечаток. Во-первых, творческий процесс нес успокоение для его буйного, штормового духа. Более того, когда он осознал, что творчество – это уникальный и сильный язык, с помощью которого можно любым тоном говорить со всем окружающим миром, именно оно стало теми парусами, которые начал наполнять микеланджеловский штормовой поток. Во-вторых, когда подросток заслужил поощрения за свою работу, на фоне нарастающих проблем во взаимоотношениях со сверстниками он ощутил еще большую пользу от дальнейшего углубления в работу. Творчество постепенно становилось его внутренним миром, овладевая всеми мыслями и побуждениями юного Микеланджело. По-видимому, этот двусторонний процесс способствовал и вытеснению ранних сексуальных желаний, замещая их творческими исканиями.

Так же очевидно, что уже в юношеский период начала быстро формироваться и жизненная стратегия будущего мастера, заключавшаяся в расширении человеческого представления о границах совершенства. Его ненасытное представление бесконечно поглощало и преломляло все, что получилось в процессе эволюции человека, выдавая взамен продукты этого преломления: Микеланджело уже почувствовал страстное желание высказаться. Несмотря на то что жизнь ваятеля и живописца не была последовательным движением и скорее напоминала подземные толчки землетрясения, разные по силе и направлению, его тактические ходы вполне могут сравниваться с кирпичиками, на которых медленно возводился яростно огненный образ творца. Творца, несколько зацикленного на противопоставлении физического несовершенства своего тела безупречным образам, неумолимо фиксирующего все пороки и так же неумолимо требующего их искоренения. Этот странный для понимания современниками человек фактически отказался от себя. Все, за что брался Микеланджело, он делал с таким необыкновенным рвением и таким страстным желанием, что очень скоро добивался неординарных, а порой удивительных результатов. Кажется, основой его необычной мотивации послужили, с одной стороны, уже упомянутые растущие сложности в общении со сверстниками, с каждым днем углубляющие пропасть между ним и остальным миром, и появившаяся возможность демонстрировать свое превосходство над окружающими – с другой. Не очень здоровый физически, Микеланджело жаждал доминировать над теми, с кем он общался, и живопись, а позже скульптура такую возможность дали. Достаточно трудно достоверно определить истоки проблемных взаимоотношений Микеланджело с окружающими, но, скорее всего, они находятся в семье. Учитывая, например, такие характеристики его отца, как вспыльчивость и беспокойство, а также упоминания биографов о противостоянии Микеланджело и его родителя. Так или иначе, он определенно некоторое время испытывал внутреннюю дисгармонию и нуждался в духовной «отдушине» – возможности испытывать духовное наслаждение и добиться равновесия внутреннего и внешнего мира. И без того острая восприимчивость мальчика требовала выхода, выражения, активности. В биографии мастера можно найти множество подтверждений наличия у него гипертрофированной впечатлительности: он то с легкостью поддавался ужасающим проповедям полусумасшедшего Савонаролы, требующего, как вампир, крови и огня; то, охваченный смутными припадками страха, совершал непонятные окружающим бегства, словно пытался спастись от собственной тени. Вполне понятно, что и восприятие литературы, а также творческих дискуссий в мастерской мастера Гирландайо было совсем иным, нежели у других учеников. Открыв для себя героический мир античности, Микеланджело пребывал в таком восторге, что решил стать «греческим» ваятелем. Может быть, это открытие стало первым практическим подтверждением того, что подсознательно искал Микеланджело: гармония тела и духа возможна! Не меньшее впечатление он получил и от книг Петрарки и Данте.

На первый взгляд кажется удивительным, что Микеланджело и сам начал рано писать стихи. Это, конечно, подтверждает наличие у него высокого уровня остроты восприятия действительности, и еще больше – наличие глубоких духовных проблем, выражавшихся в продолжительном поиске собственного самовыражения. Но и не только. Стихи Микеланджело, к сочинению которых он периодически возвращался в течение всей своей жизни, – это еще одно свидетельство многогранности как необходимого качества творца. Это были не стихи философа, но крик страждущего одинокого человека, не имеющего рядом ни друзей, ни духовно близких. Это были мучительные порывы беседующего с самим собой и ищущего внутренних сил для продолжения нечеловеческой работы.

Будучи постоянно неудовлетворенным искателем по натуре, Микеланджело с самого начала поднимал планку для своих будущих достижений до неимоверных высот: он ставил себе задачу быть лучше всех известных ему именитых мастеров. То есть уже на ранней стадии развития творчество стало действенным механизмом разрешения не только внутренних, но и внешних психологических конфликтов. Последние развивались тем больше, чем успешнее юноша погружался в свой туманный внутренний мир и обходился с собственным одиночеством. Нет сомнения, что этому в значительной степени способствовали физические недостатки самого живописца. В собственном воображении видя себя настоящим уродом, он безумно стремился создать совершенный образ, словно заманчивое и полуреальное единение красоты тела и духа могло защитить его от едкого сарказма окружающих. Отсюда извечная настороженность мастера: он всегда ожидал от людей подвоха. По сути, жизнь Микеланджело с детства развивалась таким образом, что он быстро стал заложником своего собственного творчества. Творчество приносило внутреннее спокойствие и гармонию, и самое главное, оно уравновешивало позицию Микеланджело-человека по отношению к окружающему миру. Работая над образами, Микеланджело вдруг открыл, что творчество в его жизни может быть и оболочкой, и маской одновременно: оно позволяло формировать и поддерживать практически любой миф о себе и при этом поступать сообразно своим желаниям. Чем больше успехов добивался начинающий художник, тем больше у него появлялось возможностей для того, чтобы приобретать атрибуты власти в окружающем его многослойном социальном пространстве. Тем больше он выравнивал сформировавшийся с раннего детства дисбаланс между самоидентификацией и восприятием его внешней средой.

Ромен Роллан в своей книге о Микеланджело указывает, что уже первые работы настойчивого и необычайно упрямого ученика имели такой загадочный успех, что о нем заговорили далеко за пределами мастерской. Это предопределило интерес к молодому человеку со стороны флорентийского герцога Лоренцо Медичи. Последний настолько ценил Микеланджело, который к тому времени оставил мастерскую живописи и перешел в школу скульптуры, что содержал его во дворце и нередко приглашал на семейные обеды.

Фактически с момента перехода Микеланджело в школу скульптуры началось заболевание идеей. Он стал одержимым, и эта странная и непостижимая одержимость создателя, ни на секунду не прекращающееся беспокойство творца стали основой его внутреннего стержня, самой действенной стимулирующей силой на протяжении всей жизни. Выражаясь более точным языком, его работа над скульптурой и картинами приобрела системность и последовательность. Однако он еще долгое время испытывал серьезные сложности с концепцией своего творчества: приверженность к античности неминуемо вступала в конфликт с христианским началом, а он мучительно стремился объединить дух человека двух совершенно разных периодов эволюционного пути.

Мыслительный творческий поиск, бесконечные пробы и ненасытные усилия найти для себя приемлемую формулу балансирования в душном пространстве своего времени – времени, в котором яростные внутренние порывы творящего духа сталкивались со сковывающей и обволакивающей энергетикой Средневековья, тем не менее, привели его к главному жизненному решению. Микеланджело Буонарроти уже в этот ранний период совершенно ясно представляет, что все свои силы посвятит творчеству: скульптуре и живописи. Причем он становится настолько отрешенным в своем призрачном желании, что творчество становится для него не просто жизненной основой, и даже не самым главным делом жизни, а, по сути, единственным делом, которым он занимается. Ему почти не нужны друзья, ему почти не нужна близость женщины – Микеланджело настолько утопает в своем жестоком и мрачном сосредоточении, что словно входит в гипнотический транс, порой длящийся по нескольку лет.

Почти нет сомнений в том, что он, сознательно развивая в себе визуализацию, жил невероятными видениями и общался с собственными образами. В леденящей тишине этих трансов он создает такие творения, которые в его самосознании служат безупречным и несомненным доказательством превосходства над всем остальным миром. Микеланджело видит себя титаном, представляет себя миру пророком, высекая из камня прообраз себя – гигантского высокомерного мраморного «Давида», который призван спустя столетия напоминать миру о великом мастере. Он, к слову сказать, совершенно осознанно взялся за работу с гигантской глыбой мрамора, которую лишь раз за четыре десятилетия до него пытался сделать другой скульптор. Он продолжал своим творчеством бросать вызов, и непременно делал это всякий раз до самой смерти. Больший объем работы и гораздо больший риск должны были принести и больший успех, подняв его над сонмищем других ваятелей, живописцев, творцов.