Кровь на снегу

Бергенец и мужик в кольчуге. Плюс тот парень в порту совсем недавно. Три причины не приближаться к Рыбаку.

Утром следующего дня я направился в его магазин.

Рыбный магазин «Эйлертсен и сын» на площади Юнгсторгет находится совсем рядом со зданием Полицейского управления на улице Мёллергата, 19. Говорят, во времена, когда Рыбак торговал контрабандным алкоголем, полицейские были его лучшими клиентами.

Сгибаясь под порывами ледяного ветра, я пересекал море брусчатки. Магазин только что открылся, но внутри уже было полно покупателей. Случалось, Рыбак сам стоял за прилавком, но не этим утром. Женщины за прилавком продолжали обслуживать покупателей, а молодой парень, по взгляду которого я понял, что он занимается не только разделыванием, взвешиванием и упаковкой рыбы, скрылся за вращающейся дверью.

Сразу после этого появился босс. Рыбак. Он был одет в белое с головы до пят. Фартук, шапочка и даже деревянные башмаки были белыми, как у гребаного спасателя на пляже. Он обошел вокруг прилавка и направился ко мне, вытирая руки передником, вздувшимся на животе. Он кивнул в сторону двери, которая все еще ходила туда-сюда. Каждый раз, когда она приоткрывалась, я видел хорошо знакомого тощего человека. Его звали Кляйн. По-немецки это «маленький», но не знаю, по этой ли причине его так называли. По-норвежски это имя означает «больной». А может, его просто окрестили этим именем. А может, все вместе. Каждый раз, когда дверь приоткрывалась, я встречался взглядом с его мертвенными угольно-черными глазами. А еще я разглядел обрез у него на поясе.

– Не убирай руки в карманы, – сказал Рыбак, улыбаясь, как рождественский гном. – Тогда, может, выйдешь отсюда живым.

Я кивнул.

– Мы тут все ужасно заняты рождественской треской, парень, так что говори, что тебе надо, и вали отсюда.

– Я могу помочь тебе избавиться от конкуренции.

– Ты?

– Да. Я.

– Не думал, что ты слабое звено, парень.

Вместо моего имени он говорил «парень». Может быть, он не знал моего имени, или не хотел выказывать мне уважение, произнося его, или же не видел причин уведомлять меня, как много он обо мне знает, если знает. Я ставил на последнее.

– Можем поговорить внутри? – спросил я.

– И здесь хорошо, никто не подслушает.

– Случилось так, что я застрелил сына Хоффманна.

Рыбак зажмурил один глаз, а вторым уставился на меня. Так он смотрел долго. Покупатели кричали: «С Рождеством!» – и, выходя на улицу, впускали в теплое сырое помещение клубы морозного воздуха.

– Давай поговорим внутри, – сказал Рыбак.

Трое убитых. Ты должен быть крайне рассудительным бизнесменом, чтобы не питать ненависти к человеку, убравшему трех твоих людей. Мне оставалось лишь надеяться, что мое предложение достаточно привлекательно, а Рыбак настолько хладнокровен, как я себе и представлял. И какая, к черту, разница, знает он мое имя или нет.

Я сидел за деревянным столом с кафельной поверхностью. На полу стояли штабеля полистироловых коробок, наполненных льдом, замороженной рыбой и – если я так силен в логике, как полагал Хоффманн, – героином. В комнате было не больше пяти-шести градусов. Кляйн не садился. Пока я говорил, создавалось впечатление, что он совсем не думает об обрезе в своих руках, однако дуло его все время было направлено на меня. Я поведал хронику событий, ничего не соврав, но и не углубляясь во второстепенные детали.

Когда я закончил, Рыбак продолжал смотреть на меня своим чертовым циклопьим глазом.

– Значит, ты просто-напросто застрелил его сынка вместо жены?

– Я не знал, что это его сын.

– Что думаешь, Кляйн?

Кляйн пожал плечами:

– В газете написано про одного парня, которого вчера застрелили в Виндерене.

– Видел. А что, если Хоффманн и сидящий перед нами его человек использовали газетную статью, чтобы придумать легенду, в которую мы гарантированно поверим?

– Позвоните в полицию и спросите его имя.

– Позвоним, – пообещал Рыбак. – Только сначала ты объяснишь, почему не устранил жену Хоффманна и теперь прячешь ее.

– Это мое дело, – ответил я.

– Если ты планируешь выйти отсюда живым, ты должен рассказать нам все, причем быстро.

– Хоффманн бил ее, – сказал я.

– Который из них?

– Оба, – соврал я.

– И что? Тот факт, что одного человека бьет другой, более сильный, еще не значит, что слабый не заслужил наказания.

– В особенности такая шлюха, – произнес Кляйн.

– Ой-ой, – рассмеялся Рыбак. – Посмотри-ка на эти глаза, Кляйн, парень хочет тебя убить! Я думаю, он влюбился, вот так.

– Ничего страшного, – сказал Кляйн. – Я тоже хочу его убить. Это он замочил Мао.

Я понятия не имел, кто из тех троих был Мао. В правах мужика из парка Санкт-Хансхауген стояла фамилия Мауриц, может, это он.

– Рождественская треска ждет, – сказал я. – На чем порешим?

Рыбак потянул за кончик усов. Мне стало интересно, удается ли ему вообще когда-нибудь полностью смыть с себя рыбный запах. А потом он встал.

– What loneliness is more lonely than distrust?[1] Знаешь, что это значит, парень?

Я покачал головой.

– Нет, тот бергенец, что перешел к нам, рассказывал о тебе. Он говорил, что ты слишком прост, чтобы работать толкачом у Хоффманна. Ты не можешь сложить два и два, по его словам.

Кляйн заржал, я не ответил.

– Это Т. С. Элиот, ребята, – вздохнул Рыбак. – Одиночество неверия. Поверьте мне, этот вид одиночества рано или поздно испытывают все лидеры. Многие мужья испытывают его как минимум раз в течение жизни. Но его не бывает у большинства отцов. Хоффманн отведал все три варианта. Убийца, жена и сын. Да его практически можно пожалеть! – Он подошел к вращающейся двери и посмотрел через окошко в торговый зал. – Так что тебе надо?

– Двух твоих лучших людей.

– Ты сказал это так, будто думаешь, что у нас тут целые армии, парень.

– Хоффманн подготовится.

– Да? Разве он не считает, что это он охотится на тебя?

– Он меня знает.

Рыбак сделал вид, что пытается вырвать свои усы.

– Я дам тебе Кляйна и Датчанина.

– А может, Датчанина и…

– Кляйна и Датчанина.

Я кивнул.

Рыбак вывел меня в торговый зал. Я подошел к двери на улицу и протер запотевшее стекло.

У пассажа «Опера» стоял какой-то тип. Когда я заходил в магазин, его там не было. У этого человека могла быть тысяча причин стоять на ветру и ждать.

– У тебя есть номер телефона, по которому…

– Нет, – ответил я. – Я сообщу, когда и где они мне понадобятся. Здесь есть задняя дверь?

Я двигался к дому, избегая центральных улиц, и думал о том, что сделка прошла хорошо. Я сохранил свою жизнь и получил в распоряжение двух человек, и еще узнал кое-что новое. Оказывается, об одиночестве написал Т. С. Элиот. А я ведь всегда думал, что это та женщина, как ее там? Джордж Элиот? «Да он никогда не страдает. Он создан лишь для того, чтобы причинять страдания другим»[2]. Нельзя сказать, что я верю в поэтов. Во всяком случае, не больше, чем в привидения.

Глава 10

Корина приготовила простой обед из купленных мной продуктов.

– Вкусно, – сказал я, закончив есть.

Я вытер рот и долил воды в наши стаканы.

– Как ты оказался втянут во все это? – спросила она.

– Что значит «втянут»?

– Почему… ты этим занимаешься? Почему не занимаешься, например, тем же, чем твой отец? Я полагаю, что он не…

– Он умер, – произнес я, осушив стакан одним глотком.

Еда была немного пересоленной.

– Ох, сочувствую тебе, Улав.

– Не стоит. Мне никто не сочувствует.

Корина рассмеялась:

– Ты забавный.

До нее никто не говорил обо мне таких слов.

– Поставь пластинку.

Я поставил диск Джима Ривза.

– У тебя старомодный вкус, – сказала Корина.

– У меня не так много пластинок.

– А танцевать ты тоже не умеешь?

Я отрицательно покачал головой.

– И пива у тебя в холодильнике нет?

– Хочешь пива?

Она посмотрела на меня, лукаво улыбаясь, как будто я снова ее развеселил.

– Давай сядем на диван, Улав.

Пока я варил кофе, она убрала со стола. Это было так по-домашнему. Потом мы уселись на диван. Джим Ривз пел, что любит тебя, потому что ты его понимаешь. К вечеру на улице потеплело, и за окном летали огромные пухлые снежинки.

Я посмотрел на Корину. Какая-то часть меня была настолько напряжена, что очень хотела пересесть на стул. Второй части хотелось обнять эту женщину за тонкую талию, прижать к себе, поцеловать в красные губы, погладить по блестящим волосам. А потом прижать ее еще сильнее, так, чтобы ощутить, как из нее выходит воздух, как она дышит, как ее грудь и живот упираются в мое тело. Я почувствовал сладость во рту.

Игла дошла до центра пластинки, поднялась и вернулась на исходную позицию, а винил перестал крутиться.

Я тяжело вздохнул. Я хотел поднять руку и положить ее на изгиб между ее шеей и плечом, но моя рука тряслась. Тряслась не только рука, меня всего колошматило, как в лихорадке.

– Слушай, Улав… – Корина наклонилась ко мне.

Я ощутил тот самый сильный запах, но не мог определить, запах ли это духов или ее тела. Мне приходилось дышать ртом, чтобы не задохнуться. Она подняла книгу, лежащую передо мной на столе.

– Ты не мог бы почитать мне? То место, где написано про любовь…

– Я бы с удовольствием, – ответил я.

– Тогда давай. – Она повернулась, забралась на диван с ногами и положила ладонь на мою руку. – Я люблю любовь.

– Но я не могу.

– Конечно можешь! – засмеялась она и положила книгу мне на колени. – Не стесняйся, Улав, читай! Только мне…

– Я страдаю словесной слепотой.

Мои резкие слова оборвали ее на полуслове, и она уставилась на меня, словно я влепил ей оплеуху. Черт, я и сам вздрогнул.