Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914)

В 1815 г. «городское» население Волыни насчитывало 28 836 лиц мужского пола, из которых к мещанскому сословию относилось 17 844 иудейского вероисповедания и 5358 христиан, к купеческому – 140 и 44 соответственно, а к ремесленному – 3547 и 1903. Евреи и христиане имели своих представителей в городовых магистратах.

Как видно из приведенных данных, Киев – жемчужина в перечне титулов Екатерины II и единственный город Правобережной Украины, присоединенный к России еще в 1686 г., – не выделялся на общем фоне по количеству населения и мог бы разделить судьбу стертого с лица земли Галича – еще одного центра средневековой Украины. Как только Киев стал наиболее важным из административных центров трех новых губерний, присоединенных к Российской империи, его губернаторы старались повысить престиж города (кроме губернатора Киевской губернии, здесь же с 1796 по 1832 г. располагалась резиденция военного губернатора, а после 1832 г. – генерал-губернатора, отвечавшего за всю Правобережную Украину). Однако основной бедой Киева, как и других городов с деревянной застройкой, были частые пожары – 9 июля 1811 г. огнем был уничтожен целый район – Подол. Киев, несомненно, отличался от других городов тем, что был крупнейшим православным центром, здесь располагалась Духовная академия, сюда в Софию Киевскую и Печерский монастырь стекались толпы паломников. Кроме того, сюда же ежегодно съезжались польские землевладельцы на контрактовую ярмарку, которая была также поводом для светских встреч. В эти дни население города удваивалось, половину его составляли польские помещики. Согласно данным полиции, в 1811 г. в Киев прибыло 2737 шляхтичей и 416 купцов в сопровождении 3745 слуг и членов семьи, всего 7098 человек, каждый из которых уплатил достаточно высокий сбор яюза проезд через городскую заставу. Однако с западноевропейскими городами по своим размерам столица Украины сравнялась лишь в конце XIX в. (175 тыс. жителей в 1886 г. и 294 тыс. в 1909 г.).

К местному колориту следует добавить существование находящихся в частном владении и полностью подчинявшихся своим владельцам городов. Например, в Киевской губернии у российских властей не было иного выхода, кроме как сделать центрами уездов принадлежащие Потоцким Умань, Махновку и Липовцы и находящийся в собственности Браницких Богуслав.

В ситуации неразвитости городов экономика практически полностью была ориентирована на сельское хозяйство, главным образом на производство зерновых – источник богатства местных помещиков. В среднем, в зависимости от года, каждая губерния Правобережной Украины производила от 3,5 до 4 млн четвертей зерна (мера объема сыпучих тел, равная 209,9 литра). Статистика не учитывала зерна, собранного крестьянами на своих наделах. Крепостным часто приходилось в обмен на барщину брать зерно у помещика. Традиционно зерно и лес чаще всего отправлялись в сторону Данцига или в австрийскую Галицию, хотя постепенно, вместе с развитием Одессы осваивалось черноморское направление. Во время Континентальной блокады получили развитие и ранее существовавшие в этом регионе винокуренное и пивоваренное производства. В 1807 г. на Киевщине насчитывалось в частных владениях 551 винокуренный завод и 11 пивоваренных. Разведением скота и коней занимались только в поместьях. Даже после 1850 г., в период оживления промышленного развития, эта часть Украины сохранила аграрный характер, а потому не стоит удивляться тому, что в интересующий нас период в «городах» было слабо развито ремесло. В зависимости от желания и инициативы помещиков существовали малочисленные стеклодувные, металлообрабатывающие, кирпичные, кожевенные, ткацкие мануфактуры, мастерские колесников, шляпные и др. производства.

Итак, приносящая доход лишь крупным землевладельцам «житница России» – это спящее царство, над которым даже при незначительных неурожаях нависает угроза голода, в котором суеверия и религия главенствуют над просвещением, а грамота среди христиан была доступна лишь шляхетским детям. Течение крепостной жизни нарушали отдельные крестьянские бунты, о которых еще пойдет речь в последующих главах. Нищее крестьянство искало виноватых в своих бедах среди тех, на кого ему указывали помещики, а именно среди евреев или даже цыган, которых власти неустанно ловили и переселяли.

Каждый из затронутых вопросов так или иначе освещался в литературе и в будущем, несомненно, будет предметом многочисленных исследований. Для нас они представляют ценность лишь в качестве общего фона, поскольку нас интересует, кем были поляки, считавшие себя хозяевами этого края, и откуда появилась на Украине столь многочисленная шляхта?

Однако прежде чем перейти к изучению вставших перед Российской империей проблем, связанных с интеграцией поляков после разделов Речи Посполитой, необходимо осветить состояние исследований по этому вопросу.

Состояние исследований о шляхте

После публикации моих работ о польской шляхте на Украине в 1831 – 1863 и 1863 – 1914 гг. возникла необходимость расширения исследований23. Наибольшее недоумение и споры у специалистов вызывала крайне высокая численность шляхты на Правобережной Украине в XIX в., имевшей в большинстве своем (речь идет даже не о десятках, а о сотнях тысячах людей) крайне низкий социальный статус. Существование столь многочисленной группы безземельной шляхты было нехарактерно для социальной структуры Российской империи и стало одной из проблем, с которой царским властям так и не удалось справиться до 1917 г. Эта тема требовала отдельного исследования, которое бы позволило углубиться в историю и понять, каким образом эта проблема воспринималась и анализировалась хотя бы с того момента, как Правобережная Украина попала в сферу ответственности Петербурга, т.е. с 1793 – 1795 гг.

Однако прежде чем перейти к сути проблемы и изучить две (польскую и российскую) столь мало совместимые социальные концепции, необходимо, на наш взгляд, обратиться к еще более отдаленному прошлому, к чему призывает сентенция Марка Блока, ставшая эпиграфом фундаментальной работы Ежи Едлицкого «Родовой герб и социальные барьеры». Блок отмечает: «Суть дворянских проблем, рассматриваемых даже в современном контексте, не может быть раскрыта без постоянного обращения к прошлому»24. Именно так мы и поступим.

Это путешествие в прошлое позволит представить «состояние исследований», подчеркнуть сложность поставленной задачи, обнаружить поразительные пробелы, существующие в историографии по вопросу о шляхетском сословии. Вскоре мы убедимся в том, что установление точной численности шляхты и определение степени социальной нагрузки, несомой самой низшей прослойкой рыцарского сословия, – дело невозможное. Практически во всех российских исследованиях, касающихся интересующей нас территории, а именно Киевщины, Брацлавщины (Подолье) и Волыни, в период с XV по XVIII в., этот вопрос обходится стороной. Более того, зачастую ставится знак равенства между руськими25 и русскими и не делается каких-либо уточнений относительно этого региона. Подобная ситуация сложилась и в польской историографии, где многочисленные исследования посвящены центральным землям Речи Посполитой, в то время как о Правобережной Украине известно мало. Правда, в украинской историографии последних лет этот вопрос получает постепенное освещение. Тем не менее практически ни одна работа, посвященная польской шляхте до разделов Речи Посполитой, не сообщает точных данных о ее численности. Более углубленные исследования касаются той ее части, которой мы не занимаемся и где развитие шло по иному пути. Эти работы посвящены высшему слою шляхты – магнатам и крупным землевладельцам, игравшим важную политическую роль. В лучшем случае историки, ничего не говоря о пропорциональном соотношении, указывают на существование крупной, средней и мелкой шляхты. Последняя же никогда не становилась предметом отдельного научного исследования.

В наиболее ценной работе по истории шляхты Правобережной Украины представлены лишь фрагментарные, хоть и весьма правдоподобные в том, что относится к периоду до XV в., гипотезы26. Они касаются бывших бояр, преданных слуг последних руських князей, сохранивших, особенно на низшем уровне, внутреннюю иерархию, по своей форме напоминавшую структуру дружины Киевского княжества. Пережив монголо-татарское нашествие, они к моменту перехода под крыло Великого князя Литовского были в той или иной степени крупными или мелкими землевладельцами. Вслед за Натальей Яковенко следует сказать, что на сохранение следов существования этой группы еще в конце XIX в. указывал Грушевский; на территории бывшего Киевского княжества в первое время после присоединения к Литве еще существовал 71 город-крепость; кроме того, сохранились следы Галицко-Волынского княжества на Волыни. Яковенко подчеркивает, что в эту главным образом воинскую группу входили также слуги, у каждого из которых должен был быть конь и, возможно (неизвестно наверняка), земельный надел. Вскоре эти люди, от мала до велика, стали именовать себя, на западный манер, шляхтой. Польское слово szlachcic (шляхтич, дворянин) происходит от ставшего в конце XIV в. крайне популярным в Польше чешского понятия – šlechtic, сходного с немецким выражением geschlecht, подчеркивающим благородное происхождение – bene natus.

Постепенно на Правобережной Украине рос интерес ко всему, что шло из центральных земель Речи Посполитой, однако проходивший вплоть до конца XVII в. процесс полонизации столкнулся с сопротивлением, главным образом в среде мелкой шляхты (которую никак нельзя назвать малой, поскольку ее численность, хотя и не поддается точному установлению, была огромной)27.

Эволюция шляхетского сословия Польши, уже к концу XIV в. пользовавшегося на региональном уровне определенной автономией, что нашло в скором времени выражение в создании сеймиков, привела к формированию модели, крайне привлекательной для элит Великого княжества Литовского (ВКЛ), т.е. в том числе и Украины. Символично, что 47 великих родов ВКЛ уже во время подписания унии в Городло в 1413 г. были «приняты в круг своих» Речи Посполитой благодаря переходу в католическую веру. В 1432 г. князем Сигизмундом (Жигимонтом) Кейстутовичем это право было закреплено за «всеми князьями, шляхтичами и боярами Руси» независимо от их вероисповедания. Однако нечеткая формулировка способствовала со временем формированию образа идеального внутреннего единства, основанного на принципе шляхетского братства. И хотя этот принцип касался лишь наиболее состоятельной шляхты, умевшей писать и читать, польские, литовские и украинские историки из века в век вплоть до наших дней продолжают экстраполировать его на всю шляхту.

Начиная с 1989 г., т.е. с момента краха коммунистических режимов в Центральной и Восточной Европе, новая польская историческая школа стала утверждать идею единства, гражданского равенства и шляхетского парламентаризма, представляемых в качестве неоспоримых достоинств политической нации Польши, ставшей после Люблинской унии 1569 г. нацией «Речи Посполитой Двух Народов». Эта неошляхетская концепция была разработана прежде всего двумя историками из Люблина: Е. Клочовским и А.С. Каминским28. Первый обратил внимание на очевидные схожие моменты в эволюции высшего сословия Венгрии и Польши: в обеих странах еще в XIV в. рыцарско-шляхетское сословие стремилось к объединению (communitas) с властными представителями этих стран. В Венгрии образовывались комитаты (universitas), в которых при каждом правителе небольшой области состояли представители рыцарства. Венгерское дворянство постепенно получало все большую автономию, избирая собственных судей (indices nobilium) среди «среднего дворянства» (его границы до сих пор сложно определить), а в 1517 г. Стефан (Иштван) Вербоци окончательно определил автономный статус дворянства29. В Польше аналогичный процесс, согласно традиционному видению большинства историков, привел к формированию знаменитой «шляхетской демократии»30. В конце XV в. представители сеймиков уже собирались на общегосударственном уровне, постепенно создав сейм, что было закреплено Нишавским статутом 1454 г. Одновременно с этим Королевский совет получил статус сената. Таким образом, в этой части Европы достаточно рано (в 1493 г.) была создана двухпалатная система, ставшая в скором времени отличительной чертой Речи Посполитой. Развитие государственности в Польше пошло по пути, отличному от других держав, постепенно превращавшихся в сильные централизованные монархии. В 1505 г. сейм навязал королю принцип, названный по первым словам «Nihil novi…» («ничего нового»). С этого времени король не мог принять ни одного решения без одобрения обеих палат. Таковым было рождение «политической нации», которой на протяжении XVI в. удалось полностью вытеснить мещанство из политической сферы жизни и закрепостить крестьян.

Недостатки в этом подходе видны, даже если абстрагироваться от неточностей языка, связанных с поиском (насколько это возможно) аналогов существования «гражданского общества» или образцов демократии по образцу ХХ – ХХІ вв. в системе, где власть принадлежит достаточно многочисленной группе, пусть даже лидерство в ней принадлежало крупной шляхте.

Понятие communitas, лежащее в основе данного подхода, т.е. идея всеобщего и солидарного участия рыцарского сословия в осуществлении власти, идея безусловного представительства всего шляхетского сословия на сеймиках и сеймах, представляется по сути своей идеалом, далеким от реальности. Ни в одной исторической работе, ни в одном документе не приводятся факты, дающие возможность количественно подтвердить действительное участие в этой т.н. демократии. Историки не ставили четко вопросы о воздержании от голосования, лишении права голоса или частичном использовании гражданских прав ни в эпоху функционирования этой системы, т.е. до 1795 г. (кроме периода 1788 – 1791 гг.), ни, за небольшими исключениями, позднее. Мы полностью осознаем, что затрагиваем одну из догм польской историографии, бросаем тень на образ страны, которая первой воплотила в жизнь демократические идеалы, однако этот вопрос стоит того, чтобы его задать. Данная работа не представит на него полного ответа, но, возможно, будет способствовать его рассмотрению.

На землях Правобережной Украины, которая до 1569 г. входила в состав ВКЛ, процесс формирования принципов функционирования шляхетских институтов несколько отставал по сравнению с центральными землями Речи Посполитой. И хотя в битве с тевтонскими рыцарями при Грюнвальде (1410 г.) хоругви руськой31 шляхты прекрасно проявили себя наравне с польской кавалерией, нет сомнений в том, что во времена Витовта, союзника двоюродного брата Владислава-Ягайлы, отношения между великим князем и его дружиной строились по вертикали. Система понятий «преддемократического» равенства communitas станет привлекательной позже среди руськой шляхты.

В последнее десятилетие появилось две статьи, несколько проливающие свет на историю мелкой шляхты на Белой Руси в XV – XVI вв.32 Однако, несмотря на всю ценность представленного материала, в них не дается ответа на вопрос о социальном статусе мелкой шляхты. Из них следует, что великий князь Александр и Сигизмунд І Старый были готовы присоединить эту категорию свободных воинов к шляхте, однако в результате передела земли магнатами эти воины так и остались среди непривилегированных категорий. Можно предположить, что на Украине, в приграничной зоне, подобной белорусской, опасность татарских набегов вынуждала держать большее количество путных слуг и панцирных бояр. В любом случае в первом из трех Литовских статутов 1529 г. эти категории людей, сохранявшие личную свободу, приравнены к крестьянам (разделы XI, XII и XIII)33. На какие привилегии могла рассчитывать эта группа в случае войны или призыва в ряды посполитого рушенья (всеобщее шляхетское ополчение)? Проблема маргинализации этой многочисленной части шляхты так же стара, на наш взгляд, как и само понятие шляхты.

Знакомство с упомянутым Первым Литовским статутом дает возможность определить положение шляхты в ВКЛ, т.е. в том числе и на Украине. Несомненно, в этот период средняя шляхта не ограничивала власть великого князя настолько, насколько была ограничена власть короля (с 1386 г. он был фактически и великим князем) принципом Nihil novi и т.н. Статутами Лаского 1506 г. В Литовских статутах подчеркивается авторитет господаря (так именовался великий князь) и целостность территории ВКЛ, что свидетельствует о сохранении в 1529 г. сильной централизованной власти.

В Первом Литовском статуте определение «шляхта» охватывало всю знать, хотя, как отмечает Ю. Бардах, многозначность его использования показывает, что процесс формирования шляхетского сословия еще не достиг уровня коронных земель Речи Посполитой. Особого внимания заслуживают несколько параграфов из третьего раздела Статута 1529 г., поскольку в них зафиксирована переходная стадия от статуса шляхтича к статусу простолюдина. Хотя в тексте официальной кодификации виленские юристы признали необходимым подчеркнуть существовавшие барьеры между двумя группами, не указывая на критерии этой классификации (можно предположить, что этим критерием было уже тогда владение землей), все-таки существовавшая граница была еще весьма подвижной. В § 10 третьего раздела отмечается, что «теж не шляхту над шляхту не маем повышати, але усю шляхту маем заховати у их почтивости». Однако это предписание представляется относительным в свете последующих 11 – 13 параграфов, посвященных представлению доказательств шляхетства. Необходимость представления доказательств своего происхождения еще во времена рождения шляхетского сословия свидетельствует о том, что уже тогда это было предметом споров. Именно это явление и будет нас в наибольшей степени интересовать на протяжении всего исследования. Следует также отметить, что легкость, с которой проходила эта процедура (достаточно было представить двух свидетелей), говорит о том, что попасть в ряды шляхты было не слишком сложно34. К сожалению, узнать больше о численности и характере этой группы представляется невозможным.

Даже работы лучших специалистов в области изучения шляхты не могут послужить подспорьем в наших поисках. К примеру, материалы франко-польского коллоквиума, проходившего в Люблине в 1975 г., не содержат какой-либо информации о Правобережной Украине. Внимание исследователей было сосредоточено лишь на магнатерии35. А. Вычанский разработал крайне интересную шкалу собственности 947 землевладельцев Краковского воеводства в XVI в., однако не раскрыл проблемы, заявленной в названии статьи: «Анализ структуры польской шляхты в XVI – XVII вв.: методологические замечания», ограничившись тем, что отметил неадекватность традиционного деления по сравнению с существовавшей стратификацией общества. В опубликованной четверть века спустя более амбициозной работе автор вновь обратил внимание во введении на недостаток данных о численности шляхты36. В случае Литвы он опирается на данные, представленные в незадолго до того опубликованной работе37 и утверждает, что в 1528 г. в ВКЛ насчитывалось 2 714 000 жителей, из которых 105 600, т.е. 3,9 %, составляла шляхта (мещанство – 6,8 %). На этом основании он утверждает: «Впрочем, в последнее время тезис о существовании крайне большого количества мелкой и бедной шляхты в давней Речи Посполитой вызывает у историков все большие сомнения». Стоит отметить, что в англоязычном сборнике, посвященном польской шляхте (правда, ВКЛ в нем не освещается), не менее известный историк А. Мончак писал, что общее количество шляхты в XVI в. достигало 8 % от всего населения38.

В. Двожачек, автор одной из статей уже упомянутого сборника материалов Люблинского коллоквиума 1975 г.39, подчеркнул, что путных бояр в ВКЛ было значительно больше, чем мелкой шляхты в польских коронных землях, что говорит о необходимости соблюдения осторожности при оценке ее количества, а также ее однородности. Чем больше появлялось привилегий у землевладельцев и чем сильнее происходило укрепление их правого статуса (т.е. шло расширение гарантирующего практически полную неприкосновенность принципа Habeas Corpus, оспорить который можно было лишь в суде, в т.ч. шляхетском), тем сильнее укреплялась власть шляхты над зависимыми от нее крестьянами, тем чаще шляхта освобождалась от прямых и косвенных налогов, тем чаще в местные, государственные, а также церковные органы власти привлекались представители этого сословия и тем в большей степени подобные привилегии и «свободы» становились привлекательными для соседей с востока, и так уже связанных с Польшей династическими связями. Именно со стремлением получить подобные привилегии можно связать столь быструю – с середины XVI до середины XVII в. – полонизацию шляхты ВКЛ. Важно принять во внимание также появление в это время, в связи с необходимостью защиты восточных и юго-восточных границ, большого количества людей, чей статус не был до конца ясен и которым с течением времени удалось превратиться в служилую шляхту.

Во времена, когда запись «доказательств» принадлежности к шляхетскому сословию велась с переменным успехом, гербовники практически не существовали, и ничто еще не было предрешено. Случаи пожалования шляхетства королем (до 1601 г. это было возможно без одобрения сейма) были крайне редки, как и примеры пожалования шляхетского звания иностранцу (индигенат). Как подчеркивает знаток геральдики В. Двожачек, для большинства людей вольных с неопределенным статусом, о которых упоминает Литовский статут 1529 г., проще было выдумать шляхетское происхождение от названия деревни, тем более что в этот период в установлении шляхетских гербов царил хаос. В первой половине XVII в. первый разоблачитель самозваного шляхетства зафиксировал множество примеров родов, узурпировавших шляхетство. Им был Валериан Неканда Трепка, составивший Liber generationis plebeanorum, вскоре получивший название Liber chamorum – «Книга хамов»40, в которой давался перечень 2 500 случаев сомнительного шляхетства. По мнению Двожачека, который одним из первых обратился к судебным актам (земских судов – по гражданским вопросам, гродских – по криминальным делам, подкоморских – по межевым спорам) польской Коронной канцелярии и канцелярии Великого княжества (по меньшей мере тем, которые были известны до 1975 г.), подобные подозрения возникали достаточно часто. Обвиненный в результате доноса (vituperatio) должен был опровергнуть клевету (expur-gatio) на основании двух свидетельств истинных шляхтичей, данных под присягой. В случае положительного исхода суд выдавал документ, подтверждавший шляхетское происхождение его обладателя. Это привело, по мнению исследователя, к созданию традиции регистрации генеалогических документов в судах41. Кроме того, он отмечает, что начиная с XVI в. появилась практика регистрации (в особенности в городах и местечках) многочисленных nobiles aс famates – мнимых шляхтичей, которые не имели ничего общего с несением рыцарской службы, не владели землей, а жили за счет городских занятий. Он признает, что установить их количество ему не удалось.

Эти тенденции углубляются и крепнут с усилением западного влияния в ВКЛ, а именно – с кодификацией законодательства согласно нормам римского права, что находит отражение во Втором Литовском статуте (1566 г.); с распространением латыни в письменной культуре; с модой на фиктивные генеалогии, восходящие ко времени Древнего Рима, и в конечном счете – с полонизацией общественной жизни. На сегодняшний день на основании известных шестидесяти списков Второго Литовского статута (как и первый, он сохранился лишь в рукописном виде)42 можно говорить о том, что статус шляхты в коронных землях Польши и на Украине был настолько схож, что через три года украинская шляхта во время знаменитой Люблинской унии 1569 г. выступила с инициативой присоединения, но не на федеративной основе, как это было сделано в случае ВКЛ, а на основании полной инкорпорации, правда, при условии сохранения региональной правовой специфики, определяемой Статутом. Именуясь с этого времени Волынским статутом, он служил основой гражданско-правовых и имущественных отношений в этих землях даже после их аннексии Российской империей, вплоть до 1840 г. Принятый в 1588 г., более разработанный Третий Литовский статут уже не касался украинских земель, вошедших в состав коронных земель Речи Посполитой. Однако Третий статут использовался на Украине в качестве дополнительного, на него ссылались в коронных землях Речи Посполитой, из него были сделаны заимствования при создании Соборного уложения царя Алексея Михайловича 1649 г., особенно в том, что касалось русского дворянства43.

Чем совершеннее становилось законодательство, на развитие которого оказывали влияние идеи гуманизма, представленные в т.ч. в работе Анджея Фрыча Моджевского De Republica emendanda, тем очевиднее становилось, что происходит монополизация власти в руках землевладельческой шляхты, постепенно превращавшейся в отдельную касту. Восхваляя античные идеалы и цитируя Цицерона, она не забывала совершенствовать законы, блюдущие завещания и наследства, защищавшие ее от возможных абсолютистских притязаний короля и великого князя и укреплявшие ее власть и изоляцию. И даже если после Второго Литовского статута сеймики собирались регулярно, никто так и не установил, сколько же в Речи Посполитой насчитывалось «граждан», обладавших правом голоса, и на основании каких критериев они голосовали.

Практически вся польская историография с готовностью подчеркивает действительно самобытное и позитивное значение «республиканского», «гражданского» и «демократического» дискурса, значительная поддержка которому была оказана в 1573 г. с принятием Генриховых артикулов, т.е. правовой гарантии религиозных свобод в Речи Посполитой, которые должен был подписать впервые избранный король Генрих Валуа. Как уже говорилось, прославление этой системы польскими историками достигло апогея после 1989 г.44 Все-таки необходимо отделить высокие идеалы горстки гуманистов от существовавших в действительности «золотых шляхетских вольностей», снимая покровы с проявлений самодурства. Вопреки тому, что пишет А.С. Каминский, следует сказать, что разница между закрепощением крестьян в России и Польше была незначительной: принципы были различны, но повседневные условия – схожи. Наибольшее сомнение вызывают в работе этого автора выражения «широкие массы» и «многочисленные шляхетские толпы». Это понятие превращается в полную фикцию, когда речь в особенности заходит о сложившихся после 1574 г. условиях, введения свободных выборов на основе принципа viritim, предусматривающего личное присутствие каждого шляхтича в Варшаве. В свое время подобная иллюзия могла играть позитивную роль, однако, используемая историками в XXI в. для представления широты «гражданского общества», звучит проблематично45. Выборное поле, находившееся в предместье Варшавы – на Воле, не было греческой агорой. Ян Замойский апеллировал ко временам Рима и подчеркивал равенство всех граждан, однако шляхту – носителя идеалов единства и солидарности, которую Каминский изображает жемчужиной политической европейской культуры, раздирали внутренние противоречия. В 1566 г. Вторым Литовским статутом безземельную шляхту – «голоту», в особенности занимавшуюся торговлей, лишили права участия в сеймиках.

В прекрасной статье, посвященной польской литературе на латыни, раскрывающей шляхетские ценности Речи Посполитой, М.А. Яницкий недавно показал, что, несмотря на то что изначально был распространен термин «шляхетские массы», голос подавала лишь средняя шляхта – «посессоры» (землевладельцы). Именно она расширяла мнимые принципы равенства и свобод на все сословие, на самом деле подчеркивая свое значение в глазах магнатов и короля. Правда, в 1569 г. Станислав Ожеховский завлекал литвинов, нахваливая всю прелесть этих принципов и утверждая, что «весь народ и вся масса польского рыцарства включается в это слово “шляхта”»46. Однако ни у одного автора XV или XVI в. нельзя найти доказательств участия «всей» этой «массы» в «общественной» жизни47.

Похоже, что типичные ошибки историков обусловлены тем, что они принимают без соответствующего анализа язык изучаемой эпохи, а также склонны преувеличивать роль политической основы системы и использовать понятия, которые способствуют завышению этой роли: populus, vulgus, multitudo, tіum (пол. простонародье), gmin (пол. чернь), pospólstwo (пол. плебс), lud (пол. народ). На самом деле Анджей Максимилиан Фредро48 в середине XVII в. упоминает лишь о малых и крупных собственниках, не указывая их количество, которое, впрочем, не могло быть значительным. Численность безземельной шляхты остается неизвестной, хотя, несомненно, эта величина служит своего рода алиби для использования настолько экстраполированных терминов49.

Новаторство книги Натальи Яковенко состоит в том, что она первой среди историков посвятила целую главу мелкой шляхте, численность которой была достаточно значимой. Впрочем, в согласии с существующей традицией, автор в первую очередь сосредоточилась на изучении крупных аристократических родов на Украине в XVI и XVII вв. (Заславских, Збараских, Вишневецких, Корецких, Острожских, Четвертинских, Чарторыйских, Сангушко и т.д.), а также средних землевладельцев50. Уже сама постановка проблемы подрывает идею существования «шляхетского народа» в качестве единой и братской общности – прототипа идеальной демократии – или, по крайней мере, в значительной степени сужает это понятие. Как указывает Яковенко, первые документально подтвержденные случаи выключения мелкопоместной шляхты (загродовая шляхта) из шляхетского сословия относятся к 1545 г. Именно этим годом датирована жалоба на князя Федора Сангушко, который во Владимирском повете на Волыни «старшим прощал, а младших обирал», а некоторых – «за невольников» считал. Захват наделов и попытки заставить отрабатывать барщину были частым явлением в Овруцком повете, где в селениях («околицах») была высокая концентрация мелкопоместной шляхты, бывших путных бояр, которым землю дал князь Владимир Ольгердович (1363 – 1394), нуждавшийся в вестовых и гонцах для поддержки контактов с Золотой Ордой. Этих людей, по мнению Н.В. Довнар-Запольского51, признали шляхтой во время реформ, предшествующих принятию Статута 1566 г. Через три века мы вновь вернемся к этой категории, поскольку эти шляхтичи станут объектом нападок богатых соседей, в том числе за то, что, несмотря на поголовное обращение в католицизм, сохранили православную веру. В 1605 – 1617 гг. эта панцирная шляхта участвовала в серии судебных процессов, показавших неясность ее статуса. Владельцы Овруцкого замка: сперва Вишневецкий, а затем Павел Рудзкий52 – пытались заставить эту шляхту работать в своих имениях и платить десятину. Несмотря на признание за этой прослойкой в 1570 г. сразу после Люблинской унии шляхетских привилегий, гродский суд в Киеве постановил удовлетворить требование собственников замка, однако после апелляции в Коронный суд в Люблине правота истцов была признана: их освободили от работ, признанных барщиной, в обязанности же им вменялось участие во всеобщем шляхетском ополчении. Уточнить положение этой группы нам помогут свидетельства француза, а именно Гийома Левассера де Боплана, который в 1630-е гг. на территории Правобережной Украины поступил на продлившуюся семнадцать лет службу к польским королям. Он составил первые карты этого региона и построил укрепления для борьбы с татарскими набегами. Его описание Украины, изданное в 1660 г. в Руане, является одним из ценнейших исторических памятников: «…за исключением земель, принадлежащих короне (не наследственных, как те, что названы выше), где имеются определенные, зависящие от нее [короны] села, которые король отдал боярам. Это – особое сословие, ниже, чем дворяне, но выше, чем мещане, которым король дает владения, переходящие к их потомкам с обязательством отбывать военную службу на свои средства каждый раз, когда этого потребует великий гетман, выполняя все, что им прикажут, на пользу государства. Среди этих людей, хотя по сравнению с основной массой населения и зажиточных, большинство довольно бедно»53.

Хотя еще историки XIX в. обращали внимание на исключительный статус шляхетских сел54, лишь Н. Яковенко впервые привела примеры пренебрежительного отношения магнатов к «шляхетской братии» (bracia szlachta). Так, в 1654 г. луцкий староста Иероним Харленский грозился наказать околичную шляхту палками, припоминая, что к подобным мерам уже обращался его винницкий коллега. Таким образом, достаточно рано было положено начало вражде, обусловленной не столько русько-польским культурным конфликтом, сколько внутренним польским социальным конфликтом, не ослабевавшим до тех пор, пока существовала сама шляхта. Ненависть одних естественным образом вызывала ответную реакцию других: в 1654 г. Януш Радзивилл получал анонимные письма с угрозой перерезать ему горло. Писали их те, кого в своем гербовнике Бартош Папроцкий уже в 1575 г. называл «panowie sobie» («сами себе господа»), т.е. шляхетский плебс, у которого не было ни слуг, ни крепостных, а лишь руки для работы. У «гербовой голоты» не было средств, чтобы, как раньше, лишь только разойдутся вести о созыве шляхетского ополчения, являться «конно а збройно», как того требовали Литовские статуты 1529 и 1566 гг. Она превратилась в легкую добычу для магнатов, стремившихся под видом братской опеки если и не превратить ее в крепостных, то хотя бы заставить платить аренду за землю, что вскоре стало общей практикой для всех безземельных.

Прежде чем перейти к тому, что Яковенко сообщает о безземельной шляхте, обратимся к приводимым ею красноречивым цифрам: в преддверии восстания Б. Хмельницкого в Киевском воеводстве малоземельной шляхты было 76 % от общего числа землевладельцев, а принадлежавшая ей земля составляла всего 11 % земельного фонда. На Волыни она составляла 71 %, ей принадлежало всего 6 % земли. В Брацлавском воеводстве (Подолье) в собственности 64 % мелких землевладельцев находилось 3 % земли. На протяжении XVII в. на этой территории формированию крупной земельной собственности способствовало появление польских аристократических родов: Фирлеев, Замойских, Собеских, Любомирских, Конецпольских, Потоцких, Браницких, под влиянием которых на этих землях крепла идея сарматизма, а миф Киевской Руси, подхваченный Москвой, терял популярность. Небольшой части мелкой шляхты, получившей образование в православных монастырях и иезуитских коллегиях, переживавших расцвет, удалось занять места в органах правосудия и администрации. Штат судебных писцов пополнялся главным образом за счет мелкой шляхты. Именно эти люди, знавшие руський, латынь и польский, являвшиеся основой протоинтеллигенции, были нужны в Запорожском войске, в королевских и литовских хоругвях, в частных магнатских армиях и казацких войсках. Именно к ним был адресован универсал казацкого полковника К. Выговского, который в 1658 г. обращался к турово-пинской шляхте со словами: «Панам шляхте как высшего, так и низшего сословия». Если для узаконивания идеи демократии, хоть и фиктивной, могло использоваться понятие «шляхетские массы», то нет никакого сомнения в том, что в данном обращении прежде всего делался упор на то большинство, которое уже к «шляхетскому народу» практически не принадлежало. Это, впрочем, подтверждается двузначной пословицей, которую зачастую приводят в качестве подтверждения социального равенства рыцарского сословия: «szlachcic na zagrodzie równy wojewodzie» (шляхтич на своем наделе равен воеводе).

В несправедливости этой пословицы мы убедимся при рассмотрении положения безземельной шляхты, что будет являться одним из основных предметов анализа данной работы. Неточность данных, к сожалению, в этом случае еще больше. Скорее всего, в XVIII в. этих людей относили к чиншевой или служилой шляхте. Именно она, как пишет Яковенко, прислуживала, согласно устной договоренности или письменному контракту, в подаренных королем сказочно богатых замках старост, а также в имениях князей, магнатов и средней шляхты. Эта люмпенизированная (по словам Яковенко), лишенная политических прав шляхта, единственной собственностью которой зачастую была лишь сабля, вызывала удивление де Боплана, нередко прибегавшего к ее услугам: «Вообще польское дворянство довольно богато, как было сказано выше, но в Мазовии, где оно очень многочисленно и составляет шестую часть проживающего там населения, оно живет не в таком уж и достатке. Отсюда следует, что значительная его часть занимается земледелием и не считает для себя унизительным ходить за плугом или идти на службу в дворяне, в свиту самых крупных вельмож – занятие более почетное, чем служить в кучерах, что вынуждены делать самые неспособные из них. Двое из таковых служили у меня кучерами в течение ряда лет, которые я провел в этом краю, занимая должность старшего капитана артиллерии и королевского инженера, хотя они и были шляхтичами из хорошего рода»55.

Более детальные исследования этой категории шляхты проводились лишь в случае белорусских земель, где она не была столь многочисленна56. Яковенко упоминает о двух представителях мелкой житомирской шляхты, которые в 1602 г. заявляли, что «чести» своей не потеряли, хоть временно и занимались торговлей; также приводит пример о неких «людях военных», записанных в 1552 г. среди мещан, а к XVIII в. уже имевших герб и село. Подобное перетекание из одного сословия в другое показывает, насколько зыбкой была граница между шляхтой и простолюдинами, как в случае мелкопоместной шляхты, так и в случае превращения шляхтичей в казацких канцеляристов или даже писарей на Левобережной Украине, где этот процесс шел полным ходом. Наиболее ярким примером существовавших противоречий между мелкой и крупной шляхтой является конфликт Богдана Хмельницкого, жителя Чигирина на юге Киевского воеводства, с могущественным Конецпольским.

Начиная с 1594 г. на сеймах обсуждалась необходимость уточнять в инвентарях – описях владений, где в т.ч. указывалось поголовье скота и количество подданных, – обязанности «челяди», о которой в скором времени будет с удивлением писать Боплан. Эти «служилые люди», как их называли в то время, видимо, не всегда исполняли возложенные на них обязанности, более того, их количество не только не уменьшалось, но постоянно росло, правда, причины этого роста пока историками не раскрыты. Постоянный приток новых крупных землевладельцев, а также необходимость управления переделенными землями автохтонных родов привели к появлению многочисленных замковых комплексов, являвшихся одновременно центрами экономической жизни и крепостями. В частные полки, в будущем зачастую напоминающие опереточные армии, привлекались многочисленные добровольцы. Кроме того, поскольку владельцы не могли положиться на склонное к бунтам и православное крестьянство, управление имениями требовало большего количества надежных работников. Чувство превосходства, которое давала служба у связанных с культурой Речи Посполитой польских или полонизированных магнатов, усиливалось еще и тем, что к полонизированным или польского происхождения придворным и слугам относились при дворах вельмож как к людям вольным. Эта ситуация напоминает процесс, происходивший на тех же землях двумя веками ранее, во времена Сигизмунда III Вазы (1587 – 1632), когда в трех воеводствах Правобережной Украины началась раздача небольших земельных наделов тем, кто имел лошадь. Правда, эти люди должны были служить не столько во время созыва шляхетского ополчения, сколько на пользу местным магнатам. И хотя эта служба не называлась барщиной, в их обязанности входила доставка леса для строительства и обслуживание имений. Военная обязанность – по первому зову господина являться верхом – была прозаично заменена чиншем. У этого слова тот же латинский корень, что у французского слова cens. Пикардийцы, не имевшие ничего общего со шляхтой, достаточно долго взимали censive за аренду земли со своих censiers. На Украине же чиншевиков от крепостных крестьян отличал статус личной свободы и принадлежность к шляхте, правда, несмотря на то что феодальные обязанности мелкой шляхты в отношении господ были небольшими, земельные наделы все же принадлежали магнатам, от которых в огромной степени зависела эта шляхта.

Жаль, что единственное исследование, посвященное процессу увеличения рыцарского сословия (это торжественное определение звучит в данном контексте несколько иронично), касается периода до середины XVII в., а его результаты не стали широко известны57. Благодаря этой работе мы знаем, что во времена Владислава IV Вазы (1632 – 1648) произошло увеличение числа зависимой шляхты, однако данные по ней для конца XVII – XVIII в. отсутствуют. По мнению Яковенко, в 1640 г. количество шляхты обоих полов равнялось 9540 человек в Подолье, 14 100 на Киевщине и 14 880 на Волыни, что составляло 2 – 2,7 % от общего числа населения Правобережной Украины, которое, по общим оценкам, составляло 1 700 тыс. жителей. Согласно приводимым Тадеушом Чацким58 данным, в 1804 г. в Волынской губернии проживало 38 452 шляхты мужского пола, при общей численности населения обоих полов 553 200 человек, т.е. 80 000 шляхты обоих полов на 1 100 000 жителей обоих полов, т.е. 7,2 % всего населения. Цифры и пропорции в остальных двух губерниях выглядят подобным образом: в 1804 г. в Киевской губернии проживало 43 597 шляхты мужского пола, т.е. примерно 87 000 обоих полов. Точные данные по Подольской губернии отсутствуют, но можно без особого риска заложить, что в среднем шляхта обоих полов в каждой из губерний составляла 80 тыс., т.е. 240 тыс. человек от 3 400 000 общего числа населения, что дает 7%59. На протяжении всего XVIII в. в Речи Посполитой наблюдался значительный естественный прирост, равнявшийся, согласно Геровскому, 1 % в год, следовало бы ожидать прироста местной шляхты в границах 5 %; 2 % составила пришлая шляхта60.

При нынешнем состоянии исследований сложно судить об этническом соотношении слоев шляхты в XIX в., что и станет предметом нашей работы.

Есть и другие темы, требующие изучения: жизнь польской и полонизированной шляхты на Украине во время оккупации Правобережья турками в 1672 – 1699 гг., затем во время серьезных волнений, спровоцированных казаками Семеном Палием и Самойлом Самусем, а также во время тридцатилетнего периода военных интервенций России против Станислава Лещинского, пытавшегося удержаться на польском троне. На основании нескольких возмущенных замечаний польских историков о предательстве национальных интересов (какой анахронизм!) можно предположить, что рост чиншевой шляхты на Украине продолжался. Александр Брюкнер (1856 – 1939) писал о сотнях тысяч польских крестьян, отправившихся на Украину и украинизировавшихся под влиянием процветавшего в то время униатства61. Связано ли это явление с ростом числа безземельной шляхты? Вопрос остается открытым, хотя сложно понять, почему такой известный историк, как Януш Тазбир, использует Брюкнера для разжигания польского антагонизма в отношении восточных соседей. Вначале он цитирует Брюкнера: «Там, где польское государство побеждало, укрепляя свое международное значение […], культура теряла: этот элемент, изначально столь далекий от культуры, размывался, что имело неблагоприятные последствия для польского интеллектуального наследия», а затем в той же статье, целью которой, судя по названию, было прославление «полиэтничных традиций Речи Посполитой», Тазбир добавляет: «Нет сомнения в том, что восточные окраинные земли Речи Посполитой тормозили процесс культурного объединения Польши». Это мнение в значительной степени расходится с образом гармоничной и многокультурной Речи Посполитой – «надежного убежища всех народов», над которыми, как пишет Тазбир, используя образ поэта эпохи барокко С. Витковского, «белый орел распростер свои крылья»62.

Отставим эти размышления в стороне, поскольку они являются следствием незнания того, как в действительности шел процесс численного увеличения шляхты, который, несмотря ни на что, не мог привести к ослаблению «польской национальной первоосновы». Вслед за Н. Яковенко констатируем главный для нашего будущего анализа факт: отчетливая разница в статусе бывших «военных людей» и землевладельцев, у которых они находились в феодальной зависимости, прослеживается с самого начала рождения шляхты, а к концу XVII в. она становится подобна пропасти. Бесконечная преданность «панам», к чему обязывала мелкую шляхту идеология шляхетской солидарности, была закреплена Литовским статутом 1566 г., в котором предусматривалось тяжелое наказание для бунтовщиков, поднявших руку против своего господина или нарушивших феодальные связи. Эта верность, переходящая в зависимость, со временем приобрела более банальные формы и выражалась в составлении контрактов, получении в аренду земельных наделов, продолжавших оставаться сеньориальной собственностью, либо в несении обычной службы. Существовавшая зависимость в еще большей степени подчеркивала всю двусмысленность братского шляхетского идеала. Найденные А. Прохаской на рубеже XIX – XX вв. контракты должны были обратить внимание историков на патерналистское отношение Богуслава Радзивилла к шляхетскому плебсу, который он в 1662 г. взял под свою опеку в Слуцком и Копыльском княжествах. По всей видимости, там господствовала особая шляхетская солидарность (komitywa), если на гравюрах того времени находим карикатурное изображение «верного слуги» в виде осла в шляхетском кунтуше, стоящего на задних ногах в наморднике, протягивающего человеческую руку в сторону господина, сидящего на троне среди наполненных золотом сундуков. На заднем плане изображены все работы, какие в имении выполняют ослы, а надпись на гравюре гласит: «Слушай и молчи»63. В следующем веке «верный слуга» уже не будет исполнять роль послушного осла, несмотря на то что многие землевладельцы будут стараться спихнуть его еще ниже по социальной лестнице. Правда, кое-кто будет продолжать культивировать идею солидарности.

Нет сомнения в том, что сарматская модель с показной идеей шляхетского равенства, гарантирующая действительную власть и гражданство лишь магнатам и богатой прослойке, находящимся в вечной оппозиции к королю, становилась все более привлекательной для соседей. Заднепровская казацкая старшина боролась (даже после Переяславского договора 1654 г.) за получение шляхетских привилегий и уравнение в привилегиях с польской шляхтой, но ослепленный католическим фанатизмом сейм так и не осознал политической пользы такого решения. В этом состоит еще один довод в пользу того, чтобы дистанцироваться от реабилитации идеи сарматизма, за которую ратует А.С. Каминский. Стремление ссылаться на риторику сеймовых ораторов, восхвалять мнимые права «поветовых граждан», «общее благо», гордость и честь страны, в которой был придуман «локальный республиканизм», где якобы с уважением относились к «шляхетским массам», означает отсутствие знания о внутренней иерархии шляхты и классификации в ее рядах64. Стоит обратить внимание на то, что само понятие «шляхта» считалось престижным в Московском государстве. В последней трети ХVII в. в русский язык из польского вошло слово шляхетство в значении принадлежности к высшим кругам. Оно задержалось в русском лексиконе надолго, пережив эпоху Петра I, и использовалось в качестве синонима слов дворянство и знатность. В записках А.Т. Болотова, написанных в начале ХIХ в., а касающихся середины ХVIII, оно даже встречается чаще, чем дворянство. А. Берелович показывает, насколько, несмотря на общность терминов, русское дворянство изначально отличалось от польской шляхты. Это была очень небольшая группа, насчитывавшая в 1630 г. 3000 человек и выросшая к 1680 г. до 6500. В ее обязанности входило служить царю, беспрекословно исполняя его волю. Через два века потомкам этих служилых людей предстоит столкнуться с совсем иной закваски людьми из новоприсоединенных земель Речи Посполитой65. Естественно, что Россия на протяжении XVIII в. не интересовалась точным количеством польской шляхты, однако стала присматриваться к проблеме активной и пассивной гражданской позиции: царские дипломаты и чиновники достаточно быстро сориентировались в том, что идеи сарматизма можно использовать в качестве инструмента для манипулирования польской шляхтой. На протяжении полувека, а именно с 1704 г., времени создания Сандомирской конфедерации, с помощью которой Петр I смог укрепить позиции своего протеже Августа II, и до 1767 г., когда была организована Слуцкая конфедерация, которая, по замыслу Екатерины II, должна была вызвать в Европе возмущение отсутствием толерантности в Польше и укрепить позиции Станислава Августа, прекрасно видно, как умело Россия разыгрывает шляхетскую карту. Политика России в защиту «кардинальных прав» (liberum veto, свободные выборы монарха, право неповиновения королю), проводившаяся до 1792 г. с целью денонсирования Конституции 3 мая и проведения окончательных разделов Речи Посполитой, является шедевром манипулирования антимонархическими настроениями и симулирования защиты прав беднейшего польского шляхетского большинства. Этот важный вопрос, требующий изучения в рамках внешней политики, стал в 1793 – 1795 гг. частью политики внутренней, изменив ее цели.

Чтобы понять масштаб проблем, которые шляхта Украины доставила России после разделов Речи Посполитой, необходимо проследить, как внутреннее деление шляхты, на которое мы уже обращали внимание, становилось все более явным в XVIII в., а также обратиться к дискуссиям между глашатаями шляхетского равенства и сторонниками лишения шляхетской «голоты» прав. Эта внутрипольская борьба мнений требует серьезного анализа, на основании которого можно будет выдвинуть тезис о том, что еще задолго до предпринятых Россией после разделов мер польская шляхта сама провела грань между землевладельцами и безземельными, что частично привело к делению ее на две обособленные группы.

В многочисленных польских работах, посвященных сейму и сеймикам66, особенно за предыдущие периоды, дается скудная информация по интересующей нас проблеме. За этой недосказанностью скрывается очевидная монополия высшей и средней шляхты, которая сама назначала кандидатов и выбирала депутатов на сейм, поветовых судей, а также судей Коронного суда; лишь она владела землей; сама раздавала себе многочисленные почетные титулы, так популярные в эпоху сарматизма; лишь она одна пользовалась налоговыми льготами и составляла т.н. lauda (постановления сеймиков земель, поветов, воеводств) для своих представителей в Варшаве. Редкие сохранившиеся данные о присутствии шляхты на сеймиках со всей очевидностью подтверждают, что общее избирательное право, которое так любят восхвалять, никогда не существовало в действительности.

В работе, посвященной мазовецкой шляхте, Иоланта Хоиньска-Мика (один из лучших специалистов по шляхте в XVII в.) отмечает, что явка среди землевладельцев в эпоху династии Ваза не достигала даже 1 %. В ожидании более высокой явки приходилось откладывать заседания сейма. В таком случае, что можно сказать о «шляхетских массах»? В другой работе, опубликованной в 2002 г., автор аккуратно подходит к этой проблеме: «В литературе можно встретить мнение, что те, кто не владел недвижимым имуществом (nieposesjonaci), не могли оказывать влияние на ход заседаний…» Впрочем, автором указывается на две сложности, а именно отсутствие точных данных о количестве людей с правом голоса и отсутствие возможности точно установить, сколько на самом деле человек принимало участие в работе сеймиков67. Несомненно прав Войчех Кригсайзен, когда пишет, что «тон на сеймиках задавала зажиточная и оседлая шляхта… Вопрос об участии безземельной шляхты в публичной жизни требует отдельного исследования…». А. Павинский установил, что в 1733 г. на Куявах в голосовании принимало участие 374 человека, а в 1764 г. – 700 человек. В том же году таким же было количество шляхты, принявшей участие в сеймике в Галиче. Ежи Михальский упоминает, что в 1788 г., в период максимальной избирательной активности в Подолье, благодаря призывам Чарторыйских, в Каменец-Подольский на выборы прибыло от «4000 до 5000» избирателей, и, хотя по сравнению с общим количеством шляхты эти цифры невелики, они значительно превосходят количество избираемых.

Приведенные выше данные заставляют пересмотреть устоявшиеся представления, формированию которых способствовали настроенные против магнатов депутаты (а также отдельные работы историков), о том, что на выборы свозилась «масса» безземельной шляхты, которую магнаты поили, кормили и одаривали взамен за ее голоса. Писателем Хенриком Жевуским подобные сцены красочно представлены в произведении «Воспоминания Соплицы», однако, хотя подобные случаи и бывали68, они носили исключительный характер. Можно даже серьезно задуматься над тем, не распространялись ли подобные стереотипные представления специально с целью отвлечь внимание от реального количества участников сеймиков, как своего рода алиби для – если воспользоваться названием книги К. де Рюльера, написанной по заказу Людовика XVI, – «анархии в Польше». Действительно, зачем магнатам были нужны на сеймах и сеймиках шляхетские «массы», если у них было право liberum veto, позволявшее с помощью одного лишь голоса распустить собрание или отклонить решение?

Вместо того чтобы рассматривать существование шляхетского плебса, в т.ч. и его правовое положение, исключительно в связи с магнатскими кланами, представляется более важным рассмотреть его во взаимодействии с остальной землевладельческой шляхтой. Подобный анализ даст возможность расширить наши представления о происходящих в XVIII в. изменениях в области мышления и понять, почему для России в конце того же века стало полной неожиданностью столкновение с польской шляхтой с точки зрения ее специфики, отличий и количества.

Дискуссия между сторонниками сохранения шляхетского братства и приверженцами идеи официального лишения шляхетского плебса гражданских прав продолжалась на теоретическом уровне до середины XVIII в., а затем нашла воплощение в конкретных действиях. Станислав Гераклий Любомирский, маршалок сейма, поборник идей идеального сарматизма, воплощения идеалов неостоицизма, издал в 1699 г. работу – De vanitate consiliorum («О тщетности советов»), в которой восхвалял шляхетские добродетели, обосновывая их цитатами из Сенеки, Тацита, Плутарха, Тита Ливия и Юста Липсия. Однако, как следует уже из самого названия, похвала содержала и предупреждение шляхетским высокомерию и пренебрежению к публичному благу. Характерно, что с этого времени реформаторы, выступавшие от имени средней шляхты, видели основной источник несчастий Речи Посполитой в избытке прав, которыми было наделено безземельное шляхетское большинство, принимавшее, как уже отмечалось, минимальное участие в гражданской и политической жизни. Козлом отпущения стал осел, о котором речь шла выше, не желавший, чтобы его понизили до уровня крепостных и лакеев. Уже в 1717 г. Станислав Дунин-Карвицкий, блестящий юрист, выразитель идей зажиточной шляхты, которая к этому времени объявила сперва о создании Сандомирской, а затем и Тарговицкой конфедераций, высказывался в своем трактате об обустройстве Речи Посполитой – De ordinanda Republica seu de corrigendis defectibus in statu Reipublicae Poloniae – за введение постоянного сейма, отмену liberum veto, введение имущественного ценза на выборах на основании декларации о доходах и за создание на этой основе новых избирательных списков в каждом повете. В такой форме впервые нашел выражение принцип деления на активных и пассивных граждан, который был юридически закреплен в 1791 г. Проект Дунина-Карвицкого предусматривал expressis verbis69 отстранение шляхетской «голоты» от участия в сеймиках. В 1744 г., еще за 20 лет до окончания правления Саксонской династии в Польше, отец будущего короля Станислава Августа Понятовского также предусматривал проведение аналогичной реформы сейма и сеймиков, выступая за то, чтобы шляхту представляли лишь землевладельцы. Член католического ордена пиаров (пиаристов), один из выразителей идей Просвещения в Польше, Станислав Конарский в трактате «О действительном способе советов» (1760 – 1763) также высказывался за предоставление избирательного права лишь «истинным шляхтичам», т.е. землевладельцам. Отметим, что тем не менее сторонники сарматских идеалов, а среди них низложенный король Станислав Лещинский, автор работы «Глас вольный, вольность защищающий» (1749), отстаивали идеи непоколебимого шляхетского братства и более того – убедили в несравненной высоте польской «демократии» Ж. – Ж. Руссо, о чем последний писал в «Соображениях об образе правления в Польше» (1771).

В 1764 г. во время избрания, не обошедшегося без демонстрации русских штыков, Станислава Августа на престол в Варшаве собралось лишь 5584 шляхтича. Депутаты из коронных земель представляли 36 сеймиков, а из ВКЛ – 24 сеймика, т.е. от каждого сеймика в среднем было выслано 93 депутата. Совершенно ясно, что «широкие шляхетские массы» не были представлены соответствующим образом. Вплоть до падения Речи Посполитой идея равного представительства использовалась лишь как риторический прием. Последний король, который принимал участие во времена своего предшественника в сеймиковых ритуалах и был избран депутатом, писал в изданных на французском языке мемуарах о том отвращении, которое он испытывал к той шляхте, состояние которой позволяло ей принимать участие в выборах. Истинным испытанием для этого изысканного щеголя в парике и шелковых чулках было раз в два года отправляться ублажать своих неотесанных, а иногда и неграмотных братьев, «делать вид, что ты без ума от их простецких шуток, а что еще хуже – постоянно обниматься с этими грязными и запаршивевшими особами»70. Если припомнить, что судейские должности, которые в теории были выборными, а на практике превращались в пожизненные синекуры для избранных семей, гарантировавшие им полное самоуправство при решении конфликтов с крепостными и клановую солидарность при решении споров между землевладельцами, то можно себе представить, в какой степени шляхетская демократия была фикцией.

Выше нами уже упоминалось, что за стремлением лишить неимущую шляхту права голоса, которым она фактически никогда не пользовалась, скрывались и другие мотивы. Одним из них было желание усилить экономическую эксплуатацию чиншевой шляхты, которая была в каждом имении, а не только в магнатских. В 1766 г. в королевских владениях была создана Комиссия по пересмотру привилегий и дарственных околичной шляхты, подвластной государственному казначейству. Комиссия приняла решение не менять условий обложения, установленных еще до 1569 г., но в будущем провести переоценку на основании действительной стоимости имений. Разница в подходе к чиншевой шляхте была, по всей видимости, следствием отношения к недавно осевшим людям (об их наплыве уже упоминалось) как к сомнительной шляхте. Тогда же Комиссией был увеличен чинш. И. Рыхликова, изучавшая этот вопрос на материалах периода 1766 – 1793 гг. по Беларуси, в т.ч. представленных в Volumina legum71, показала, насколько тяжело это повышение воспринималось чиншевиками72. Ревизорами проводилась оценка имений, составлялись новые инвентарные записи, чиншевая шляхта теперь должна была платить, кроме денежного налога на землю, еще и налоги за содержание шинка, с соли и т.п.

Ясно видно, что увеличение повинностей чиншевиков и усиливающееся стремление к элиминированию их из сеймиков – взаимосвязанные явления. В 1766 г. большинство сеймиков Речи Посполитой выступило с инициативой проведения закона, согласно которому вся полнота гражданских прав принадлежала бы лишь землевладельцам. Ежи Едлицкий, скрупулезно изучив эту проблему, приводит однозначные примеры предпринимаемых в этом направлении усилий со стороны «граждан-землевладельцев» многих воеводств, прежде всего Серадзкого и Люблинского, а также Брацлавского (на Украине)73. В Люблине наиболее радикально подошли к решению этого вопроса и даже требовали ликвидировать пассивные гражданские права. В инструкциях участникам сеймиков прямо указывалось, что к шляхте, внесенной в инвентари, относились как к предметам и исключали их из рыцарского сословия: «…они сами и их потомки признаются раз и навсегда pro imparibus74». Однако в те времена редко кто отваживался открыто отказаться от братской солидарности, которую большинство считало священной, уходящей корнями в средневековую, а то и античную традицию, а потому неприкосновенной. Неприкосновенной, хотя все в большей степени модифицируемой. В Брацлаве, резиденции рода Чарторыйских, от которого с этого времени будет во многом зависеть судьба страны, сеймиком было выдвинуто пожелание – которое в дальнейшем после присоединения к России будет звучать постоянно, – чтобы все его депутаты, «от сенаторов до возных (приказных в суде) и других граждан», представляли соответствующие генеалогические документы. Однако полное отсутствие систематического ведения генеалогических реестров не давало возможности осуществить это требование75, кроме того, «сеймовой конституцией» (так назывались все постановления сейма), в которой зафиксировано это требование, не уточнялась дальнейшая судьба изгнанных из рыцарского сословия.

Планы ограничить шляхту до круга землевладельцев были сорваны Россией на Чрезвычайном сейме в 1767 г., когда Петербург счел необходимым свести на нет какие-либо попытки реформ (прежде всего в его задачу входило связать руки королю, использовав религиозный предлог) и в очередной раз выступил в защиту кардинальных прав. Однако данная тенденция к ограничению прав сохранилась и зачастую выражалась в силовых конфликтах, которые, как нам предстоит увидеть, повторялись в XIX в. Например, в уже упоминаемом Овруцком повете, где была значительная группа околичной шляхты, ревностно отстаивавшей свой статус, староста Згурский не нашел иного способа заставить этих людей исполнять новые повинности, как организовать карательные экспедиции. Встретив сопротивление, он приказал жечь дома и бросать в огонь чиншевиков, чтобы узнать, истинные ли они шляхтичи76. Занявшая после первого раздела Речи Посполитой восточную часть Белоруссии, Россия также не стремилась сохранить шляхетский статус этой прослойки. Указом от 13 сентября 1772 г., как пишет И. Рыхликова, предписывалось представить доказательства шляхетского происхождения в губернские центры. Однако попытка упорядочить шляхетское сословие согласно российским законам не имела успеха из-за отсутствия органов, которые подобные доказательства могли предоставить. В шляхетских же судах подобные «доказательства» раздавались направо и налево либо под влиянием минутного настроения лиц, вызвавших подозрение, записывали крестьянами. Подобные решения можно было обжаловать. Бывали случаи заклятой вражды, когда, например, чиншевую шляхту сажали в яму, нещадно избивали за участие в сеймиках77.

Отношения между сторонниками шляхетского равенства и поборниками идеи превращения шляхетского сословия в элитарную группу землевладельцев обострились перед разделами, а после падения польско-литовского государства спор так и не был разрешен. Достаточно точно можно определить позиции по этому вопросу, благодаря его широкому обсуждению во время Великого сейма 1788 – 1792 гг.

Ежи Едлицкому удалось обнаружить жалобу на имя короля (в это время он находился под присмотром контролируемого Петербургом Постоянного совета), которая была подана 24 семьями овруцких чиншевиков в 1775 г.: «У многих из нас отобрали имущество, нажитое потом и кровью за всю жизнь; часть изгнали из стародавних земель и усадьб, которые с незапамятных времен передавались нашими предками по наследству; более того, часть лишили заслуженного кровью и мужеством наших предков шляхетского герба; а еще часть свободных людей обратили с презрением в прислугу»78. Жалоба была написана против местного старосты, Яна Стецкого. Необходимо отметить, что в данном случае речь не шла о лишении права голоса, а о конфискации домов и земель, лишении личной свободы, т.е. элементарных прав человека, которые исторически считаются присущими шляхетскому сословию. Историки, которые считают, что создание богатого класса землевладельцев, единственного наделенного гражданскими правами, привело бы к «прогрессу», придерживаются взглядов реформаторов того времени, однако выбор «хорошего» решения связан с вопросом соотнесения политики и морали, а также морали и истории.

Избежать этой ловушки Едлицкому не удалось. Вся его книга посвящена истории предпринимаемых со стороны лагеря реформаторов усилий, направленных на т.н. «модернизацию» общества. Автор верно подметил, что кроме упоминаемых проектов реформ существовал также отвергнутый сеймом в 1780 г. Кодекс Замойского, согласно которому право голоса имели землевладельцы, а на замещение должностей могли претендовать кандидаты с годовым доходом не менее 6 тыс. злотых79. Вскоре, а именно с 1788 г., это направление получило серьезную поддержку со стороны просвещенных людей, которым были близки идеи западного Просвещения, а также экономические теории, в которых физиократическое учение уступало принципам экономического либерализма, восхвалявшего «буржуазное» стремление к прибыли. В поддержку формирования землевладельческой элиты выступал Гуго Коллонтай (Екатерина II достаточно строго – и ошибочно – назовет его опасным «польским якобинцем»), изложивший в известном сочинении «Несколько писем анонима» (1788 – 1789) свои взгляды на формирование землевладельческой элиты. Он предлагал предоставлять право голоса на сеймиках владельцам хотя бы 7,5 влук (135 га), что, по справедливому замечанию Э. Ростворовского, превратило бы сеймики в «клубы помещиков»80, чем они, впрочем, и стали при царском режиме. Эта мера была сродни избирательному цензу, введенному во времена французской Реставрации.

Правда, в 1790 г. Коллонтай склонялся к признанию гражданских прав мелкопоместных владельцев, вместе с тем именно он стал основным вдохновителем широкой дискуссии вокруг увязывания понятия шляхетства с владением землей, что в скором времени нашло отражение в названии второй главы Конституции 3 мая (Szlachta-Ziemianie – Землевладельческая шляхта). Он также стал инициатором проходивших с декабря 1789 г. по 24 марта 1791 г. дебатов о судьбе, согласно его определению, «плебейского свободного люда», ставшего объектом «Закона о сеймиках» от 24 марта 1791 г., увенчавшего деятельность лагеря реформаторов в этой области. Парадоксально, но в защиту плебса и свобод безземельной шляхетской бедноты выступили магнаты, которые в большей степени, чем принято считать, осознавали свою моральную ответственность, хотя и не были единственными «сюзеренами» чиншевой шляхты. В развивавшейся ситуации общими для магнатов оказались космополитические взгляды, стремление сохранить латифундии и связи с Россией, что, по мнению патриотически настроенных потомков и историков в Польше, свидетельствует об отсутствии у них умения предвидеть, но так ли это?

Даже в работе Едлицкого удивляет неприязнь к обнищавшей шляхте, «приговоренной к вымиранию», к единственной причине сеймиковой неразберихи, к единственному орудию магнатского произвола и манипулирования, в то время как реализация постулатов землевладельческой шляхты привела бы Речь Посполитую к расцвету и счастью, основанным на добродетелях, восхищение которыми придало выводам историка лирическую окраску81. Подобная позиция крайне близка основному принципу современного либерализма, согласно которому бедные всегда могут стать богатыми, но не принимает во внимание как минимум один фактор, способный уберечь от деклассирования. Этим фактором является школа. В дальнейшем мы уделим внимание ее огромному значению: при царском режиме она стала единственным спасением этой группы от деградации и способствовала ее превращению в интеллигенцию. Уже в 1773 г. Комиссия национального просвещения, которой были основаны 74 средние школы, в т.ч. многие на Украине, подготовила почву – согласно определению Геровского – для «просвещенных сарматов»82. Появление сети школ сулило иное направление социальной эволюции, чем то, которое было предусмотрено Конституцией 3 мая.

Условные права группы свободных с незапамятных времен людей, которую, несмотря на огромные усилия России, так и не удалось уничтожить на протяжении всего XIX в., впервые были официально урезаны незадолго до падения Речи Посполитой (о чем историография нередко умалчивает), во время короткого периода действия Конституции 3 мая, признававшей землевладельческую шляхту «первым сословием народа», наделенным гражданскими правами. Едлицким прекрасно представлены дебаты по этому вопросу во время работы Великого сейма83, хотя сделанные им выводы несколько туманны. 17 декабря 1789 г. Депутация по определению формы Правительства проанализировала проект И. Потоцкого о предоставлении права голоса для избрания депутатов лишь землевладельцам. Дискуссии о размере владения и возможности и необходимости допустить к голосованию фольварочную шляхту не прекращались до тех пор, пока проект не опубликовали и не разослали на рассмотрение сеймиков в августе 1790 г. Права сеймиков оговаривались в 46 параграфах второго раздела. Двенадцатым параграфом права голоса лишалась вся безземельная шляхта, каким-либо образом зависимая от землевладельцев. Как уже отмечалось, этот текст был принят в Варшаве 24 марта 1791 г. благодаря большому количеству отсутствовавших – 101 голосом против 64. Отныне гражданином считался лишь тот, кто владел землей в своей отчизне. Мнения историков в оценке этого закона расходятся. Одни считают, что мы имеем дело с наследием феодализма, другие говорят, что он был предвестником капитализма и способствовал аккумуляции доходов. Возможно и то и другое.

Согласно принятому закону правом «одного места и одного голоса на поветовых сеймиках» обладали шляхтичи-землевладельцы, платившие налог в казну, вместе с проживавшими с ними взрослыми сыновьями (от 18 лет) и их братьями; залогодержатели, державшие заставленные поместья (zastawnicy) и платившие не менее 100 злотых церковной десятины (ofiara dziesiątego grosza); шляхта, имевшая землю в пожизненном владении, платившая ту же десятину; а также служащие в армии землевладельцы. В праве голоса было отказано всем, кто не вошел в группу землевладельцев согласно указанным критериям, а также шляхте, имевшей договорное или наследственное право пользования чужой частной землей, т.е. тем, кто платил чинш или выполнял другие повинности за предоставленный надел, шляхте, державшей землю в майоратах (ordynacje), несовершеннолетним и имевшим судимости.

Принятие Конституции 3 мая небольшой группой присутствовавших было подобно перевороту84 и обусловило непрочный характер реформ, что нашло подтверждение уже в следующем году. Анализ текста Конституции показывает, насколько ее авторы опасались последствий собственного решения. Разделом «Землевладельческая шляхта» подтверждались шляхетские привилегии, иммунитет и исключительные права, предоставленные со времен Казимира Великого до Сигизмунда Августа, последнего из Ягеллонов, признавались равенство всех шляхтичей в отношении получения должностей и оказания услуг отечеству, личная неприкосновенность и права собственности земельной и движимой, поскольку они являются «истинными узами, объединяющими общество, зеницей гражданских свобод»85. Одним словом, «клуб собственников» в свою пользу обернул идеи равенства и великого шляхетского братства, сохранив их видимость. Миф communitas лопнул как мыльный пузырь, однако память о шляхетском братстве не давала успокоиться совести одних, а других ввергала в гнев.

В Конституции не было четко сказано об исключении безземельных из шляхетского сословия. Риск был слишком высок. Как увидим, эти опасения были обоснованными. Этот вопрос частично был поднят лишь в шестом разделе «Сейм или законодательная власть»: «Торжественно гарантируем принятый настоящим сеймом Закон о сеймиках в качестве важнейшего принципа гражданской свободы». Таким образом, без упоминания о лишении права голоса Конституция отсылала к приложению, которое стирало в пыль миф о шляхетском равенстве86.

Логичным продолжением сепарации должно было стать отделение гражданского зерна от шляхетских плевел. Однако проведению подобного «апартеида» (это определение Едлицкого, считающего данную операцию неизбежной и полезной) помешали военные действия, которые привели ко второму разделу Речи Посполитой. Тем не менее даже имевшие место попытки свидетельствуют о решительности, с которой одни действовали, а другие реагировали. Впервые в истории Речи Посполитой сейм принял решение о проведении переписи шляхты согласно критериям, установленным Законом о сеймиках. Речь шла о создании еще до созыва сеймиков в феврале 1792 г. на уровне воеводств реестров землевладельцев (Księgi Ziemiańskie). Скорее всего, перепись не удалось провести на всей территории Речи Посполитой. Эммануилу Ростворовскому удалось найти лишь образец такого реестра, разработанный в Кракове. Он жалел, что другие документы не сохранились87. Тем не менее Тадеуш Чацкий, который был в 1786 – 1792 гг. подскарбием, дает точную цифру – 38 814 землевладельцев в Коронных землях (т.е. в Польше и на Правобережной Украине), что говорит о том, что все-таки общую перепись «граждан» удалось провести. В другой посмертной публикации Чацкого приводится общее количество шляхты обоих полов вместе с безземельными в Коронных землях – 300 тысяч88. На наш взгляд, эти данные сильно занижены, если принять во внимание, что в 1800 г. на Украине было 240 тыс. шляхты. Ближе к истине историк Тадеуш Корзон, который в конце XIX в. оценивал польскую шляхту XVIII в. более чем в полмиллиона89. Несомненно то, что «Закон о сеймиках» своей целью преследовал сокращение числа шляхты до количества сравнимого с ее количеством в других европейских странах. Можно ли этим оправдать молчание, которым до сих пор обходятся серьезные последствия такого типа «модернизации»?

Значительная численность этой группы в еще большей степени указывает на весь цинизм тезиса, который вначале произносился реформаторской группой «патриотов» на Великом сейме, а затем был подхвачен историками. А именно что «человек, который ничем не владеет в отчизне, лишен отчизны». Несмотря на весь свой космополитизм, некоторые магнаты прекрасно понимали, что превращение шляхетских масс (в данном случае использование этого понятия уместно) в апатридов социально небезопасно. Магнаты выступили в защиту деклассированной шляхты не потому, что им нравилось свозить фурами на сеймики пьяную, готовую к драке бедноту, как это в сатирической форме представил в своем произведении Жевуский в XIX в. Как уже говорилось, безземельная шляхта никогда не была нужна магнатам в качестве средства политического давления. Магнаты, как и молчаливое большинство средней шляхты, отсутствовавшей на сеймах, понимали, насколько им необходимы чиншевики в имениях и насколько необходимо поддерживать с ними видимость согласия – не ради условных феодальных традиций, но как залог сохранения порядка. Особенно на Украине, где господствовали бунтовские настроения среди относящихся к иной культуре православных подданных. Через несколько десятков лет шляхетский плебс будет восприниматься ими как опасный пролетариат. Сохранившиеся в материалах Великого сейма выступления в защиту элементарных прав вольных людей лишены фальшивой коннотации. Примером тому могут служить красноречивые выступления Леонарда Олизара, обвинявшего сильных мира сего в корыстолюбии, продажности другим могущественным державам и в проявлении эгоизма к братьям-шляхтичам: «Если поспешное возведение в шляхетское сословие нешляхты и мещан порицается в Речи Посполитой, то насколько позорным должно быть, когда без исключения и перепроверки убогую шляхту гурьбой производят в несословное состояние, лишают свободы, в крестьянское сословие впихивают». Валериан Стройновский, волынский депутат, который в будущем будет выступать в защиту крепостных, утверждал, что шляхтич-чиншевик может проявить себя как истинный гражданин, что подтвердил Антоний Суходольский, показав, что безземельная шляхта первая записывалась в национальную кавалерию, когда страна стояла перед угрозой войны90. В то же время деклассированные чиншевики не всегда нуждались в высокопоставленных защитниках. Кое-кто из них, хотя еще и немногие, умели за себя постоять, свидетельством чему фрагменты из обширной «Жалобы убогой подольской шляхты в Сейм», поданной 82 шляхтичами в первой половине 1792 г. Просители заявляют, что

готовы действовать по приказу и знаку, данному Яснейшей Речью Посполитой, но на что способны они, зарытые в пепле рабства? […] Остается им скитаться по родной стране без средств к существованию, идти в имения других помещиков, а от этих панов большие обиды терпеть и сносить, принуждаются они (кроме оплаты чинша) к выполнению работ и дорожных повинностей, к перевозке писем или к службе в казацкой охране их резиденций. И хотя они все это исполняют, паны, как только есть возможность, заменяют их крестьянами, лишают их всего добра, шляхтича терпеть не могут, за подлейшее сословие его считают…

Обращаемся к вам с плачем, Яснейший Сейм Речи Посполитой, смилуйся над своей братией обедневшей, дай ей протекцию, не позволь ей пасть, не позволь ее уничтожить, и она станет сильнейшей опорой отчизны… Пусть соблаговолит обратить внимание Яснейший Сейм, как много шляхты-поляков из-за своеволия панов потеряло собственность, рассеялось по разным иноземным странам; от этого отчизне идет большой ущерб, а когда они узнают о милосердии для шляхты, с радостью вернутся в отчизну свою и вместе с нами, получив милосердие, за Яснейшего Монарха и Яснейшую Речь Посполитую будут Господа молить, отдадут свою жизнь и прольют кровь. Такого милосердия вся Польша, а особенного Подольское воеводство просят91.

Надежды были тщетны, так как король под давлением России и Тарговицкой конфедерации был вынужден смириться со вторым разделом Речи Посполитой, так дорогой той шляхте, которая, судя по содержанию жалобы, не забыла о традиции панцирных рыцарей. Однако в данной жалобе заложен и иной смысл. Чиншевики, которым приходилось играть роль казаков, сами описали свое положение, поскольку ходили в школу, основанную Комиссией национального просвещения, которая придала новое значение слову «отчизна». Возможно, что за двадцать лет до этого они принимали участие в последнем шляхетском ополчении, т.е. в антироссийской Барской конфедерации. Крайне важно, что свою жалобу они направили не магнату, а тем, от кого зависели и кого винили в своих бедах, – землевладельцам, которые, не дожидаясь «Закона о сеймиках», предприняли попытку к полному деклассированию чиншевой шляхты. Вскоре нам предстоит убедиться, что деклассирование было вызвано причинами экономического характера и не было связано с правом голоса. Богатая шляхта (не магнаты) выгнала чиншевиков с земельных наделов, ввела барщину и обрекла их на крайне нестабильную жизнь.

Основная ошибка этих людей заключалась в том, что они обратились к сейму, в то время как именно им был принят закон, официально лишивший их гражданских прав.

Неизвестно, как был оценен «Закон о сеймиках» в других частях Украины, хотя нельзя исключить, что его восприняли так же, как и в Польше (а именно в Бельске-Тыкоцине), т.е. как огромную несправедливость и стремление сравнять обедневшую шляхту с крестьянами. Землевладельцы даже опасались возможных бунтов. Эти опасения переданы в письме депутата сейма Трояновского к Коллонтаю от 4 марта 1792 г.: «Дошли до меня известия о кружащих по нашей Бельской земле агитаторах, подстрекающих шляхту слухами о лишении ее свободы, что приказано ее переписать в реестры, как описывают крестьян в инвентарях…» Недовольство усиливалось еще и тем, что не было нейтрального органа власти, способного отделить бывших граждан от истинных граждан, которых необходимо было записать в шляхетский реестр. Помещики сами вели записи в реестрах. Естественно, как сообщал автор письма, количество лишенных гражданства вызывало возмущение. Так, в Бельском повете из 15 тыс. шляхтичей лишь около 500 было внесено в реестр. Подобная ситуация могла быть везде92.

С целью избежать опасного противостояния, М.Ф. Карп, депутат от Жмуди, крупный литовский землевладелец и филантроп, заботившийся о крепостных, предложил решение, которое могло бы сохранить иллюзию единства рыцарского сословия. Его проект предусматривал создание двухуровневых сеймиков: безземельная шляхта должна была бы принимать участие в сеймиках на приходском уровне, а землевладельческая – на поветовом. Идея не была поддержана. Коллонтай, чувствовавший возможность появления «шляхетского рокоша» (шляхетского антикоролевского мятежа), – термин передает размах явления – предлагал в работе «Последнее предостережение» провести парцелляцию королевских земель в староствах, правда, не для того, чтобы наделить землей безземельную шляхту, а чтобы увеличить владения малоземельной шляхты и тем самым укрепить класс землевладельцев. Парцеллярные земли предполагалось отдать в аренду. Однако и эта идея не нашла поддержки у законодателей. Volumina legum конца 1791 г. содержит «Закон о передаче в вечное пользование королевских земель», предполагавший ее продажу в форме парцелл собственникам, «обладавшим средствами для их возделывания», т.е. достаточно состоятельным93.

Итак, в канун распада Речи Посполитой для «гербовой голоты» не было предусмотрено никакой легальной структуры, определявшей ее статус. Очевидно, если бы Польша не прекратила своего существования, то ликвидировала бы этот пережиток давних веков значительно быстрее, чем Россия, которой так и не удалось справиться со шляхетским плебсом на протяжении более ста лет. В дальнейшем мы увидим, что с момента установления царского режима на Правобережной Украине процесс элиминирования этой группы замедлился. После разделов некоторые вновь обратились к идее солидарности братьев-шляхтичей, наполнив ее новым содержанием – идеей национального спасения, которой в будущем предстоит переродиться в национальную идею в ее современном значении.

Необходимо помнить, что нет оснований для утверждений, столь близких в постсоветской Польше почитателям «шляхетского народа» и «идеалов гражданского общества», что в Речи Посполитой впервые в Европе было установлено гражданское равенство. Действительно в XVI в. были попытки ввести принцип «шляхетской демократии», однако можно сказать, что ему суждено было стать лишь мифом.

Глава 2

КАК ПОСТУПИТЬ С ТАКОГО РОДА ЛЮДЬМИ?

Последствия разделов Речи Посполитой

Аннексия Правобережной Украины, части Белоруссии (остававшейся в составе Речи Посполитой после первого раздела 1772 г.), а также этнической Литвы, т.е. территории в 240 тыс. км2, Российской империей была предусмотрена Петербургской конвенцией, заключенной между Россией и Пруссией94 23 января 1793 г. и ратифицированной под давлением российского посла Гродненским сеймом 17 августа 1793 г.

Начиная с этого времени, еще за два года до окончательного исчезновения Речи Посполитой, польская (или полонизированная – разница была уже незаметна) шляхта Украины стала источником проблем для Российской империи.

Восьмью годами ранее Екатерина II определила положение и роль немногочисленного в процентном соотношении ко всему населению империи и по сравнению со шляхтой Речи Посполитой русского дворянства в знаменитой «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» от 21 апреля 1785 г.95 Петровская же «Табель о рангах», устанавливавшая четкую иерархию всех чинов, сохранялась лишь формально: обязанность служить в высших органах власти и армии с этого времени зачастую будет сводиться к минимуму или вовсе игнорироваться. Екатерина быстро отошла от просветительских идей начала своего правления, когда в 1767 г. ею была создана Уложенная комиссия, в которую с совещательным правом голоса были приглашены: 161 дворянский депутат, 208 – городских, 79 – крестьянских, 88 – казацких депутатов, а также представители меньшинств. В 1775 г. она провела Губернскую реформу, согласно которой управление губерниями и уездами возлагалось на дворянство, окончательно ставшее опорой самодержавия. Огромные привилегии, данные Жалованной грамотой 1785 г. российскому дворянству, не слишком отличались – конечно, за исключением законодательной части – от тех привилегий, которыми пользовалась польская шляхта, принимавшая участие в сеймиках и сеймах. Однако дух служения самодержцу наполнял иным смыслом положение этого элитного сословия, призванного быть послушным исполнителем воли суверена. В первых 36 статьях Жалованной грамоты дается перечисление личных привилегий (прежде всего речь идет о наследственном владении поместьями), в 35 последующих оговариваются правила работы уездных и губернских дворянских собраний. В следующих 13 статьях говорится о недопустимости отсутствия достаточных доказательств дворянского происхождения. Введение списков дворянских родов и дворянских родословных книг давало возможность проверки предоставляемых доказательств, а именно гражданского состояния, места пребывания и служебного положения. В Петербурге при Сенате было создано ведавшее делами о дворянских родах центральное учреждение – Герольдия – высшая инстанция, отвечавшая за сохранность дворянских книг и разрешение споров96.

Проблемы, возникшие в результате территориальной аннексии земель, называемых до 1831 г. не иначе как «бывшие польские земли» или «польские губернии», были связаны главным образом с определением судьбы шляхетского сословия, значительно превосходившего по численности российское дворянство. Несмотря на то что прежние Подольское, Волынское и Киевское воеводства стали именовать юго-западными губерниями, сознание их польской принадлежности, как отмечал Михаил Левченко в 1861 г., было живо в простонародье Новороссии, называвшем «Польшею» целое Правобережье97. Судьба более пассивного крестьянства на этих территориях была решена достаточно быстро, в особенности благодаря религиозной политике. Решение же вопроса о польской шляхте, которое мы будет изучать во всех трех губерниях Правобережной Украины, может служить иллюстрацией противоречивости и бессилия политики царской администрации98.

За 120 лет российская власть так и не смогла окончательно решить – исключить безземельную «голоту» из шляхетского сословия или наделить ее особым статусом. Столько же времени ушло на размышления относительно землевладельческой шляхты: способах ее интеграции и реорганизации согласно российскому образцу99. Эти две основные проблемы будут определяющими для первой части нашего исследования, касающейся периода с 1793 по 1831 г. Необходимо понять, как этой социальной группе удалось без шума до 1831 г. достичь удивительного аджорнаменто100, развитие которого, впрочем, будет в значительной степени ограничено после подавления Польского восстания 1830 – 1831 гг. В российской, польской и украинской историографии эта проблематика остается terra incognita101. С российской стороны лишь князь Н.К. Имеретинский предпринял попытку осветить успехи русификации в обширной статье, написанной к столетию «воссоединения этих издревле русских областей». Он, правда, перенес дату второго раздела на более раннее число – 8 декабря 1792 г., но зато его работа основана на волынских архивах. Более того, на нее стоит обратить внимание из-за нескольких приводимых им, хотя и хаотично, документов, а также поскольку в ней представлено видение проблемы глазами высокого сановника конца XIX в. По его мнению, продолжительная борьба Российской империи с пособниками «полонизма» напоминала «борьбу пигмеев с гигантом». Вступительная часть статьи 1893 г. заканчивается словами: «Твердое сознание об исконной принадлежности древнерусских областей Волыни, Подолии и Киевской земли к России до того укоренилось во всех слоях русского общества, что в настоящее время, по исполнении столетнего юбилея воссоединения, его можно считать бесповоротно решенным вопросом». Спустя столетие князь подчеркивал сложности в соотнесении двух концепций знатности, возникшие во время аннексий, однако делал это с националистических позиций, которые в эпоху Екатерины II еще не были доминирующими. «Стоит вникнуть в смысл изречений и понятий, выраженных в грамоте и достойных русского дворянства, – писал Имеретинский, – а потом сравнить и сопоставить их с изречениями, которые проявлялись тайно или явно в польском шляхетстве западных губерний. Какое резкое противоречие, какая вопиющая аномалия. Русское дворянство помнит о непреклонной верности своих предков престолу и России и о подражании им в трудах на распространение, объединение и славу русского отечества. Напротив, польское шляхетство, воспитанное в понятиях, почерпнутых из гербовника иезуита Несецкого, забыло о верности древних православных предков своих к России, и под влиянием католицизма, наследовало вражду к русскому отечеству и мысль о его умалении, разъединении и отчуждении русских областей в пользу Польши, когда-то насильственно их оторвавшей»102.

О конфронтации этих двух точек зрения в 1876 г. мельком упоминает С.А. Корф103, а в 1971 г. историки-демографы В.М. Кабузан и С.М. Троицкий104, которые на основании в значительной степени неполных данных переписи 1795 г. установили, что к этому времени 66,2 % привилегированного сословия империи проживало в новоприсоединенных губерниях. Данная перепись оказалась неполной, поскольку проводилась генералом Тутолминым еще в мае, тогда как конвенция о третьем разделе была подписана лишь 24 октября 1795 г. (после второго раздела 1793 г. в состав Российской империи Волынь и Подолье еще не вошли полностью). Кроме того, она проводилась спешно в условиях военной оккупации, что не способствовало точности, перепись основывалась на заявлениях шляхетских (само собой разумеется, польских) комиссий, которые не особенно старались доставлять информацию о крепостных крестьянах и чиншевой шляхте в отдельных поместьях. Общее количество переписанной шляхты во всех губерниях, созданных на землях Литвы, Белоруссии и Украины, составило лишь 250 970 душ мужского пола, из которых всего 135 330 относилось к трем украинским губерниям. В дальнейшем мы убедимся в том, что их численность была значительно выше. На эти данные опираются в своих работах две польские исследовательницы, занимавшиеся изучением процесса деклассирования в Белоруссии105, а также российский историк, который рассматривал данную проблему на примере середины XIX в., правда, без учета Украины106.

По правде говоря, экспансионистская политика Российской империи привела к тому, что проблема интеграции, существовавшая постоянно, не была для нее чем-то из ряда вон выходящим. К этому времени уже можно говорить об интеграции курляндских немцев, запорожского казачества и татар. Правда, элиты в каждом из этих случаев были малочисленны и в значительно большей степени поддавались ассимиляции.

Интеграция украинского крестьянства, как уже отмечалось, не вызвала трудностей. Антишляхетские волнения на Волыни в 1789 г. оказались на руку России, которая в 1794 – 1795 гг. проводила на новоприсоединенных территориях акцию по обращению в православие крестьян, ставших, по крайней мере к XVIII в., грекокатоликами107. Религиозный контекст обеспечил безболезненное проведение аннексии. Естественно никто не пытался объяснить украинским крепостным, что они потомки смердов Владимира Красное Солнышко. Общность религии была более весомым аргументом. В том, что касается существовавшей некоторой путаницы с понятиями «Русь» и «Россия», то она была в скором времени преодолена благодаря Карамзину и его последователям. Отождествление Руси с Россией стало топосом российской, а затем и советской историографии. При посредничестве русских историков-эмигрантов данное видение превратилось в господствующее во всем мире, что вызывает на сегодняшний день немалые сложности при представлении истоков украинской нации. Один из наиболее влиятельных и издаваемых на английском и французском языках авторов, историк русского происхождения Н.В. Рязановский, характеризует разделы Речи Посполитой как «практически не имеющие прецедента среди достижений дипломатии и военного дела». Апеллируя к авторитету «российских историков», он подчеркивает, что, «по их мнению, принципиальное отличие в действиях России по сравнению с Пруссией и Австрией состоит в том, что в результате трех разделов Польши Россия вернула себе свои давние земли, относящиеся к Киевской Руси, населенные, главным образом, православными украинцами и белорусами, в то время как обе германские империи захватили земли, по своему характеру этнически и исторически польские. Россия же выступила в качестве освободительницы…»108. Подобная совершенно фальшивая оценка давалась и в советской украинской историографии: «Объединение Правобережной Украины с остальной частью украинских земель в рамках Российского государства способствовало развитию производственных сил, укреплению экономических и культурных связей между этими землями, сыграло огромную роль в формировании украинского народа, а также способствовало укреплению братских отношений между русским и украинским народами»109.

Вопрос же о вездесущих поляках на Украине был значительно сложнее. Екатерина II заявила, что не потерпит на оставшемся после второго раздела Польши клочке земли (существовать которому было отведено судьбой еще два года) никаких решений Великого сейма, а в особенности Конституции 3 мая, принятой грозными якобинцами; «кардинальные права», которыми императрице удавалось на протяжении 30 лет умело манипулировать, должны были остаться нерушимы во имя блага шляхетского народа и Тарговицкой конфедерации, однако, несмотря на это, она в скором времени поняла, что ей удастся воспользоваться на захваченных территориях и результатами работы Четырехлетнего сейма.

Условием участия в сеймиках, подтвержденным в Варшаве в 1791 г., было наличие поместья, что в принципе мало отличалось от предписаний статьи 62 «Жалованной грамоты» 1785 г., где говорилось, что дворянским собранием не может быть избран на выборные должности дворянин моложе 25 лет, «котораго доход с деревень ниже ста рублей составляет», а также 63-й статьи, лишавшей беспоместного дворянина на собрании права голоса. Очевидная близость позиций могла лишь способствовать быстрой адаптации в царскую систему богатых землевладельцев с захваченных земель. Впрочем, мы уже видели, в какой спешке магнаты отправились на поклон в Петербург. Екатерина II сперва пригрозила в манифесте от 27 марта 1793 г. конфискацией имений, заняться которой было поручено генералу Кречетникову, командующему оккупационными войсками, но затем 27 сентября 1793 г. она издала новый указ, в котором, не обращая пока внимания на проблему расслоения польской шляхты, гарантировала ей все права российского дворянства и признавала, что данное законами Речи Посполитой право собственности на имения останется незыблемым110. Через год, 20 октября 1794 г., императрица повторила, что земли вместе с крепостными, на ней проживающими, останутся в полной собственности шляхты. Возможно, она пошла на этот шаг с целью привлечения на свою сторону тех, кто рассчитывал на успех восстания Т. Костюшко, заключенного в тюрьму 10 октября 1794 г. Может быть, хотела дать понять, что польским землевладельцам не осталось ничего другого, как смириться с положением дел после третьего раздела, осуществленного вместе с Пруссией и Австрией. 14 декабря того же года она еще раз подтвердила, что шляхта, а речь шла, естественно, лишь о землевладельцах, будет пользоваться всеми правами и привилегиями российского дворянства111. К их судьбе мы еще вернемся.

Намерения »чистки рядов»

Каким же было отношение Екатерины II к безземельному большинству польской шляхты?

Долгий период вмешательства России в польскую внутреннюю политику, когда ради борьбы с королем Станиславом Августом и сторонниками реформ она не без успеха оказывала поддержку сторонникам золотых вольностей и защищала «кардинальные права», подошел к концу. В скором времени оказалось, что основной принцип «шляхетской демократии» – принцип равенства между беднейшей шляхтой и той, которой повезло гораздо больше, – раздражает царицу в еще большей степени, чем группу «патриотов» Четырехлетнего сейма.

Крайне правдоподобно, что, поживи Екатерина II немногим дольше, и шляхетский вопрос был бы решен радикальным образом. У такого подхода, как нам предстоит увидеть, были свои сторонники на протяжении многих десятилетий. Впрочем, как это, так и другие решения и намерения по организации этой группы так и не были в первой трети XIX в. воплощены в жизнь. Однако, как уже говорилось, свою цель мы видим в представлении задуманного. Именно история неосуществленных проектов позволит глубже понять эволюцию в отношении к шляхте после 1831 г. и дальнейшее развитие этого отношения вплоть до 1914 г. И эта сопровождавшаяся проявлениями упорства, ожесточения и сомнений история не менее увлекательна, чем процесс подготовки и принятия реформ.

Отправной точкой для нас станет анализ планируемых экстремальных решений, которые могут показаться ужасными лишь тем, кто не до конца знаком с историей Российской империи, и не знает, что массовые переселения и депортации отнюдь не были из ряда вон выходящим явлением. Как известно, русских крепостных продавали и переселяли, что не вызывало особого возмущения, если не считать протестов нескольких противников крепостничества, таких как Радищев. Подозрительными считались категории населения, сохранявшие мобильность, что не давало возможности полного контроля над ними (например, цыгане, евреи, старообрядцы и свободные крестьяне), а потому разрабатывались проекты по социотехническому манипулированию с целью ограничения их перемещения, прикрепления к земле и обеспечения контроля постоянно.

Первый проект по переселению шляхты в южные степи, предложенный Платоном Зубовым, в конце XIX в. обнаружен польским историком112, не знавшим деталей дела и решившим, что данное начинание было воплощено в жизнь. На протяжении ХХ в. многими не слишком добросовестными польскими историками повторялась данная информация, которая воспринималась как абсолютно правдивая даже такими известными историками, как Х. Мосьцицкий113 и Т. Перковский114, и даже крайне ответственный в своих суждениях С. Кеневич, не ознакомившись с документом, утверждал, что Зубов собирался включить польскую шляхту в российскую армию и ассимилировать ее с малороссийскими казаками115. Крайне уважаемые польские авторы ограничивались краткими и, к сожалению, несерьезными упоминаниями. Например, М. Кукель, характеризуя в своих работах, написанных в межвоенный период, ситуацию в аннексированных Россией землях, писал: «По проекту Зубова из Херсонской и Екатеринославской губерний были выселены тысячи мелких шляхтичей». При этом историк не указал ни даты, ни источника, на который ссылался. В свою очередь, Ю.А. Геровский в работе уже середины 80-х гг. ХХ в. утверждал, что «мелкая шляхта потеряла большую часть своих родовых прав и как малонадежный элемент массово переселялась в глубь России»116.

Подобным образом, дав волю фантазии, С. Гродзиский и М. Згурняк не обременили себя цитированием и перепроверкой источников117. Несомненно, эрудированному исследователю И. Рыхликовой был известен цитируемый ею, хоть без указания источника, проект Зубова118, однако в диссертации своей ученицы Сикорской-Кулеши она пропустила крайне наивный и неадекватный комментарий. В заслугу последней следует сказать, что она была первой, кто обратил внимание на то, что проект Зубова был одобрен указом Екатерины II 5 июня 1796 г. и всего лишь внесен в Полное собрание законов Российской империи119. Однако более чем удивляет ее интерпретация данного текста. Например, неубедительно звучит ее предположение о том, что Зубов мог ознакомиться с положением безземельной шляхты, став новым владельцем конфискованной Шавельской экономии120. Кроме того, Сикорска-Кулеша поверила в общую доброжелательную и сочувственную к положению мелкой шляхты риторику, к которой российская администрация зачастую прибегала, чтобы скрыть крайне бесчеловечные решения. Абсолютно противоположно содержанию указа и ее мнение о том, что российское государство в данном случае в первый и последний раз выступило в качестве опекуна и защитника мелкой шляхты, признав ее достоинство и происхождение121!

Подобного рода неточности и искажения требуют от нас проведения более детального исследования и анализа.

Платон Александрович Зубов был последним и наиболее влиятельным фаворитом Екатерины II и одним из наиболее зловещих персонажей российской истории. После многочисленных других любовников и немного опередив своего 18-летнего брата Валериана, он оказался в постели к тому времени уже 60-летней императрицы в 1789 г., будучи 22 лет от роду. Оба корнета вошли в круг «учеников», скрасивших старость царицы. Завидовавший брату, Платон добился назначения его в 1796 г. в качестве главнокомандующего войсками, отправлявшимися на Кавказ. Валериан проявил рвение и был готов дойти хоть до Индии, однако Павел I отозвал его в 1797 г. Платон оставался хозяином положения до смерти своей покровительницы – 6 ноября 1796 г.122 Он потерял влияние лишь после того, как в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. его вместе с Паленом и Беннигсеном застигли в спальне Павла I.

В Мраморном дворце в Петербурге хранится удачный портрет Платона Зубова кисти Лампи Старшего. Он изображен в темно-гранатовом бархатном костюме, его высокая фигура тонка и женоподобна, лицо бледное, вытянутое, а взгляд полон презрения. Один из современников писал о нем: «По мере утраты государыней ее силы, деятельности, гения, он приобретал могущество, богатства. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняли прихожую и приемную. Старые генералы, вельможи не стыдились ласкать ничтожных его лакеев. Видали часто, как эти лакеи толчками разгоняли генералов и офицеров, коих толпа теснилась у дверей, мешала их запереть. Развалясь в креслах, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бесцельно устремленными в потолок, этот молодой человек, с лицом холодным и надутым, едва удостаивал обращать внимание на окружающих его. Он забавлялся чудачествами своей обезьяны, которая скакала по головам подлых льстецов, или разговаривал со своим шутом; а в это время старцы, под началом у которых он служил сержантом, – Долгорукие, Голицыны, Салтыковы – и все остальные ожидали, чтобы он низвел свои взоры, чтобы опять приникнуть к его стопам»123.

Подобное униженное желание высшей российской знати угодить фавориту царицы было неизбежным ритуалом, хотя некоторые исполняли его, скрипя зубами. Вот что писал граф Ростопчин послу в Лондоне графу Воронцову: «Граф Зубов здесь – все. Нет иной воли, кроме его собственной. Его власть обширнее той, какою пользовался князь Потемкин. Он все также нерадив и неспособен, как и прежде, хотя Императрица говорит всем и каждому, что это величайший гений, какого когда-либо производила Россия, что один Бог свидетель его усердия и трудов и что единственно он присоединил к России Курляндию и Польские области»124.

Хорошим примером суесловия, благодаря которому Зубов приобрел репутацию большого знатока польского вопроса, являются «Предложения П. Зубова о необходимых мероприятиях на землях Польши присоединенных к Российской Империи» от 27 июля 1795 г. На 20 листах, заполненных каллиграфическим почерком, он восхвалял качество и количество пахотных земель юга России и радужные перспективы развития торговли после создания новых портов на Черном море, открывающих прекрасные рынки сбыта товара с обширных территорий, отобранных у Польши. Этот текст переполнен лестью к императрице, восхвалением собственного желания служить во благо ей и процветания родины. Мельком упоминается о желании, которое вскоре будет представлено более широко в следующем рассматриваемом нами проекте, а именно переселить огромное количество подданных, лишенных такой возможности, что, по его мнению, не менее важно, как и забота о здоровье общества. Единственное конкретное предложение в этом высокопарном сочинении касается создания гарантированных резервных запасов зерна для армии. Ради этого Зубов даже допускал возможность введения запрета на экспорт зерна польскими помещиками. Другими словами, России было важно как можно быстрее наложить руку на зерно Украины125.

Все же вера Екатерины II в компетентность этого 29-летнего мужчины, который за полгода до ее кончины представил столь убедительный план решения проблемы польской шляхты, не была до конца безосновательной. Однако источником этой компетентности не было полученное им поместье в ВКЛ. Если с 1793 г. Зубова начали считать знатоком в том, что касалось Польши, Турции и Персии, то это благодаря тому, что он умел прислушаться к мнению специалистов, с которыми по роду службы имел дело. Ведь кроме альковных дел на него были возложены функции главнокомандующего артиллерией и наместника трех Новороссийских губерний – Екатеринославской, Вознесенской и Таврической, т.е. соседних с аннексированной в 1793 г. Правобережной Украиной.

В июле 1796 г., после вручения плана царице, Зубов был назначен главнокомандующим русским флотома на Черном море. Устройство этой все еще степной, малозаселенной, но крайне важной в стратегическом плане зоны было невозможно без советов со стороны поляков. Князья Чарторыйские, недавно прибывшие в Петербург в качестве заложников ради спасения своих имений, были слишком молоды для этих целей. Однако князь Адам в своих воспоминаниях сообщил, что будущий подольский миллионер Комар и будущий генерал Порадовский были крайне близки с П. Зубовым, чем и объясняется умение ориентироваться в сложившейся ситуации царского фаворита126. Ему довелось столкнуться с польским вопросом при исполнении служебных обязанностей в Новороссийских губерниях. О поляках шла речь в указе о реорганизации казацких отрядов в связи с установлением новых границ, что, в частности, было вызвано расположением в приграничной зоне огромных имений, выкупленных у польского князя Любомирского. Была в нем упомянута и чиншевая шляхта – «особый род людей, [которые] претендуют на другие земли». Этот указ, опубликованный в один день с указом, касавшимся всей чиншевой шляхты (5 июня 1796 г.), показывает, что Зубов тесно – и это довольно странно – объединял казацкий вопрос с вопросом безземельной шляхты и с заселением южных губерний127.

За два дня до императорского указа от 3 июня 1796 г., исполнение которого было возложено на Зубова, им были представлены Екатерине II в форме записки размышления по этому вопросу. Тот факт, что она хранится в одном из архивных фондов вместе с несколькими другими проектами по переселению польской шляхты, означает, что ее содержание было известно высокопоставленным чиновникам, и она была предметом соотнесения каждый раз, когда этот вопрос вновь возникал128.

Платон Зубов посчитал уместным объяснить самодержице, в чем заключалась особенность категории чиншевой шляхты, до сих пор русскому обществу неизвестной. И хотя он был прекрасно осведомлен об экономическом и материальном положении этих людей, его выводы, как нам предстоит увидеть, носили весьма иллюзорный характер: «…между народом обитающим в областях присоединенных от речи посполитой польской к Империи Российской есть род жителей именуемых чиншевая шляхта [курсив мой. – Д.Б.]…» Не найдя эквивалента в русском языке, Зубов таким образом русифицировал польское определение szlachta czynszowa. В оправдание предлагаемых действий он обращал внимание на эксплуатацию, жертвами которой становились эти люди, которые живут на чужой земле и, «не имея никакой собственной недвижимости, а будучи порабощены из давных времен тамошними вельможами», платили чинш, т.е. оброк, в размере от 25 до 30 рублей серебром с плуга и выполняли разные работы и услуги по распоряжению владельцев имений. Поскольку ранее эта шляхта голосовала на сеймиках (мы уже знаем, чего стоит этот миф), то могла влиять на процесс принятия решений, а потому помещики добивались ее расположения. Но теперь, зачастую бунтарские, сеймики потеряли, согласно Зубову, какой-либо смысл, а потому, бедневшая на глазах, эта группа шляхты нуждалась в защите. Как пишет Зубов: «Ибо владельцы земель, не имея больше причины их ласкать без сомнения еще большей ценой заставят их платить за земли, которые они обрабатывают [это замечание не было лишено смысла. – Д.Б.] и какие бы ни были принимаемы от правительства меры к удержанию прав их, но если они останутся по-прежнему на землях владельцев, всегда будут открывать случаи, где сие найдут способы утеснять их и делать им разные неудовольствия…»

Подобные великодушные размышления кажутся достойными человека эпохи Просвещения. Кроме того, Зубовым частично представлена картина эксплуатации, жертвами которой становилась безземельная шляхта. Однако, как бы он ни провозглашал себя ее защитником, борцом за ее благополучие, ему не удалось в вводной части скрыть истинных целей, а именно: отобрав эту рабочую силу у польских помещиков, использовать ее в интересах Российского государства. Зубов не принял во внимание две существенные преграды, которые так и не удастся преодолеть Российской империи на протяжении целого столетия: идеи шляхетского братства и равенства, несмотря на экономическую эксплуатацию, продолжали иметь вес. К тому же эта шляхта, по-своему происхождению частично руськая, была крепко привязана к родной земле, а потому надежды царского фаворита на легкое достижение ее согласия переселиться были напрасными.

Зубову так хотелось убедить любовницу в осуществлении своих замыслов, что он прибегает к преувеличениям: «Они еще при бывшем польском правлении, негодуя крайне на высокие подати платимые ими владельцам за наем земли приносили бывшему екатеринославскому губернатору Каховскому неоднократные просьбы о позволении им селиться на свободных землях оной губернии и некоторые из них даже не требовали никакого от казны пособия, а потому нет сомнения, чтобы они не согласились с радостью исполнить сие самое ныне, если благоугодно будет Вашему Императорскому Величеству вместо их настоящих жилищ, где они терпят изнурение и огорчения, пожаловать им свободные и изобильные земли». Естественно, губернатором этой обетованной земли был Зубов.

В это время Зубову еще не было достоверно известно, сколько чиншевой шляхты проживает на Украине, но он точно знал, что много. Имея какие-то представления о казаках, осевших на Черноморском побережье (поверхностные, поскольку в основном он проводил время в столице), Зубов допустил в своем проекте одну нелепость. Он приписал шляхте огромную тягу к оружию, а потому посчитал, что она с радостью вольется в ряды солдат-землепашцев в Вознесенской губернии (Вознесенск – местечко на реке Буг к югу от Умани и Ольвиополя, в будущей Херсонской губернии) и в окрестностях Екатеринослава, где чиншевики могли бы превратиться в землепашцев-скотоводов – «по образу наших однодворцев» (к этой мысли вернутся через 40 лет, правда, не в Новороссийских землях). По мнению Зубова, польская шляхта мужественно защищала бы свою собственность, а также свою новую родину. Некоторые могли бы согласно духу уже готовых проектов вступить в казацкие отряды, как, к примеру, шляхта из бывших имений князя Любомирского, или поселиться на свободных землях Вознесенской губернии, насчитывавшей миллион десятин и способной вместить 100 тыс. душ…