Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

* * *

На балконе увядшие листья лежат,Меж деревьев – таинственный шум,И любимых цветов дорогой ароматНе развеет нерадостных дум.Скоро осень холодною гостьей войдет,Озираясь на старый балкон,И покроет багрово-кровавый налетВиноградные листья колонн.Почернеют душистые травы лугов,Мои ласточки тронутся в путь –Невеселую зиму под гнетом снеговНадо будет прожить как-нибудь.31 июля ‹1917›

* * *

Моей лодке куда причалить?Мне заказаны все пути.От себя и своей печалиНе могу никуда уйти.На груди золотистой Волги,В благовонных садах Баку,На каспийских зеленых волнахЯ встречала свою тоску.Сдавит сердце рукой знакомойИ разбудит былое вновь.И опять… Анфилада комнат…На полу у порога кровь…[12]И удушливо пахнет порохом,И нельзя никуда прилечь –И ни звука кругом, ни шороха,Только крест нагоревших свеч.22 октября ‹1921›Москва

* * *

Здравствуй, ветер, вольный и холодный[13],У широкой, роковой реки.Сколько ночью оторвалось лодок –И в порту крестились старики.Ветер! Ветер! Ты ходил дозоромВозле шхер финляндских поутру,Заливая радужным узоромПосиневший молчаливый труп.Ты не видел русского поэта?Был он строен, тонок и высок.Был расстрелян позапрошлым летом –Я не знаю, в сердце ли, в висок?Если видел… Слушай, ветер милый,Там, где сосны шепчутся, шурша,Приготовь веселую могилуНа песке в зеленых камышах.И укрой замученное телоВлажных кружев пенною каймой,И венец у раны закоптелойЗолотыми брызгами омой.О страна, которой нет любимей,Спой ему, как прежде пела мать,И шепни ласкающее имя,То, с которым легче умирать.24 февраля ‹1923›

* * *

Жестокий век! Великий и кровавый, –Когда земля вздымалась от могил,И каждый день венчался новой славой,И каждый день былую хоронил.Заговорили все свинцом и сталью,И вот войной пошел на брата брат,И дети улыбаться перестали,И утром солнцу каждый был не рад.И разучились мы смотреть на небо,И по ночам мы не видали звезд;И каждый грезил о кусочке хлеба,О теплой ласке разоренных гнезд.И все узнали нищету и холод,Решетку, дуло черное в упор,И небывалый, нестерпимый голод,И страх безумия, и мрак, и мор.И все же правнук в будущих столетьяхНам позавидует и все поймет,Когда он повесть о страданьях этихВ истлевших книгах прошлого прочтет.Ведь нам, стоявшим под огнем и плетью,И тем, которые ушли с поста, –Всем довелось услышать шаг столетийИ целовать историю в уста!И наши дни рапсодии кровавойЗапомнят люди в песнях и томах,И каждый нищий облечется славой,И каждый нищий проживет в веках.Март ‹1926›

* * *

В безмолвный час ночных скитаний,Когда незримое видней,Я слышу голос мертвых зданийИ ржанье Klodt’овских коней[14].Не проронить живого слова,В испуге не поднять лица,Когда видения былогоВстают у Зимнего дворца.Веселая Елизавета,Смеясь, танцует сквозь туман.Бледнее призрачного светаВ цепях безумный Иоанн…[15]И медный Петр летит к оградеИ топчет прошлогодний лист.На небывалом плац-парадеСтоит с войсками декабрист…А то, что так недавно былоИ снилось людям сотни лет,На серых камнях позабылоПочти неуловимый след.‹Март 1926›

«Я знал, что означает немцем быть…»

Я знал, что означает немцем бытьи как вопросом могут оскорбить,за сколько-то – я не считал! –                    кровинок,когда я в детстве угодил на рыноки вдруг одна из местных продавщицменя спросила: «Правда, что ты фриц?»Меня приобнял раненый солдат:«Отстань, ну что, он в этом виноват?» –прижав к махоркой пахнувшей шинели,и вмиг замяли дело, не шумели,и кто-то даже сунул шоколад –спаси нас Бог от горечи подслад.Так с детства я знаком с подобной темкойи довообразить могу легко,что значит быть в сельце башкирском немкойи поворчать, что скисло молоко.А эта немка в роли красной леди,хоть слова «леди» на немецком нет,на корабле Раскольникова Федина Каспии вела свой культпросвет.Матросам не по глоткам был, хоть тресни,с горластой левой девой «Левый марш»,но маузер шел так Ларисе Рейснер –игрушка Королевы Комиссарш!Что ж, Федю ты не упасла, Лариса,когда, в чужой руке узнав Москву,он, выброшен в окно, лицом зарылсяв подстриженную вежливо траву.Что ж клёшникам оставила Светлана,по-свойски их, как братиков, любя?И стольких бы тогда с ума свела она,а получилось – лишь саму себя!Матросы бушевали на бульваре.Ее молитвой шепот вслед им был:«Дай Бог, чтоб никого не убивали…Дай Бог, чтобы никто их не убил…»Погибли – на Руси и на чужбине,придуманной романтики послы,и всех, кого не надо бы, убили,и всех, кого бы надо, не спасли.20 марта 2014

Евгений Яшнов (1881–1946)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Его высоко ценили те, кто его знал и читал. Но их было совсем немного. Он был единственный в России поэт и статистик. Его вышвырнула Гражданская война в Китай, где он и умер, а между тем его статистические выводы были бы так нужны родине, чтобы разобраться в самой себе. Да и стихи тоже.

Зажег я костер у дороги.Безлюдье, бугор да ветла,Да тень моя длинные ногиВ соседний овраг занесла.Лишь паспорт намокший в карманеИ старое с ним портмоне…Поплачь о заблудшем Иване,Молись, моя мать, обо мне.

Баллада об одном статистике

«Вы слышали, Женя, про Яшнова?Был сослан в Китае в Сибирьсбирателем всего страшногов скелетистую цифирь.Там, словно холмы верещагинские,был неоприходован прах,где демоны верещавшиесвистели в сквозных черепах.Готическая романистика,сложившаяся из цифр,наваливалась на статистикакак пыткой, от сна исцелив.„Ну, цифрочки-цифры, учите нас!“ –хрипел, отощавший, как жердь.Запомните – жертв неподсчитанностьподарит бесчисленность жертв!Что царство, что комиссарство,да все это, в общем, одно,когда, как баржа, государствоот трупов уходит на дно!Обратное раскулачиваньепойдет – не поймешь, кто чей.Палаческое распалачиваниедругих породит палачей!Жадливые дяденьки, тетеньки,добыча уйдет в решето.Вы все попадетесь в подсчетики,но дети-то ваши за что!И все это будет не мистика,а вас не прошающий прах,лишь праведница-статистикаокажется в честных руках…»Был тот разговор на Таитис когда-то харбинской звездой,с которой тайные нитисвязали нас общей бедой.Рассказывая про Яшнова,Лариса Андерсен мнепризналась: «Знаете… Я же его…Любила?.. да нет… не вполне.Любила, но больше побаивалась.Он сложный был очень с людьми.Боязни потом поубавилось.Но, честно сказать, и любви.А я его все донимала,хотя его как ни стыди…„Ну что ж вы так пишете малостихов, а статьи да статьи…“А знаете, что он ответил?Как будто к чему-то готовясь,став ликом иконно светел:„Статистика – тоже совесть“.А я вся взвилась, как от хлыстикапони в шанхайском zoo,как будто от слова „статистика“брыкается – не повезу.Но я набралась терпенияза столько лет, да и стран.Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»На ней была шляпа с перьями,и вдруг ей подпел океан:«Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»2 мая 2014

Поздние, но не запоздалые стихи. Игорь Волгин (р. 1942)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Я знаю Игоря Волгина – страшно сказать – уже полвека, и все это время он остается до неестественности «красивым, двадцатидвухлетним» среди всех нас, до ужаса естественно стареющих. Приходила завистливая мысль: где же, в каком чуланчике души прячет он свой наверняка неумолимо стареющий дорианогреевский портрет и как ему это удается? А он то и дело преподносит неожиданность за неожиданностью в самых разных жанрах и, по-моему, не собирается останавливаться.

За эти полвека мы столько пережили и столькое потеряли, включая обвально рассыпавшуюся страну наших неосуществленных надежд. Все изменилось вокруг Игоря Волгина, нашего самого-самого младошестидесятника, в котором что-то было и от Евтушенко, и от Вознесенского, и даже от Риммы Казаковой, и если кого-то в нем иногда не хватало, то, пожалуй, только его самого. А он не испортил своего имени ни плохими стихами, ни плохими поступками, как случилось со многими, но и не написал в стихах ничего такого, что попало бы в главную болевую точку происходящего и неотдираемо приклеилось к памяти. Точнее, лет тридцать назад вообще ушел из поэзии в науку, выпустил серию солидных томов, посвященных Достоевскому, и превратился в одного из лучших в мире мастеров исторической прозы. Но при этом остается бессменным руководителем литературной студии при МГУ «Луч», воспитавшей несколько поколений писателей-читателей. Наконец, он ведет на телеканале «Культура» одну из самых интеллигентных и ярких программ «Игра в бисер». Мало кто добивался такого широкого диапазона в гармоничном развитии, как Волгин, но он продолжает удивлять своей нарастающей энергетикой и многообразной щедростью.

А летом, когда я был в Москве, он передал мне папку с названием «Поздние стихи». Я так был занят, что не сразу раскрыл ее, и то лишь вернувшись в США. И уже первое прочитанное стихотворение меня потрясло. Игорь Волгин сделал долгожданный подарок – он открыл мне совсем незнакомого поэта Игоря Волгина.

У Владимира Соколова была, как ему казалось, трагедия, которую он, к счастью, преувеличивал: «Это страшно – всю жизнь ускользать, / Уходить, убегать от ответа. / Быть единственным – а написать / Совершенно другого поэта». Но в чем-то похожей была и проблема раннего Волгина. И вот к нему пришли поздние стихи, – поздние, а не запоздалые. И Евтушенко, и Вознесенский, и Римма Казакова не забылись им, но просто со временем сами отшелушились. Волгин созревал мучительно, медленно, но зато пробился к своей собственной единственности, избежав завистливых искушений соперничества, отнимающих творческую энергию, подавляющих собственную индивидуальность.

Как он, однако, усложнился за эти годы! Да это и неизбежно, когда по профессиональной или просто по внутренней необходимости перечитываешь классику. Слава Богу, историю революции в России Волгин проходил по Федору Достоевскому, Максимилиану Волошину, Борису Пастернаку, Осипу Мандельштаму, Александру Солженицыну – это был горький, но надежный опыт.

Я давным-давно заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы из собственных, а не взятых взаймы образов, интонаций и даже, чего уже никак не ожидалось, из ювелирно выточенных тоже своих-своишеньких ошеломляющих рифм, когда казалось, что они безвозвратно истощились и не возродятся, да еще в какой-то волшебной контекстовой неслучайности.

Может быть, в прозе излить свою желчь –в черта ли, в Бога ль –и, написавши, немедленно сжечь,плача, как Гоголь.И расточится мой дивный талантв замяти росской,и не почтит меня жлоб-аспирантвежливой сноской.

А вот уже высший рифменный пилотаж, не снившийся даже перепилотенному Волгиным Евтушенко: «Кто бы ни был там горы царь, / с ним не сладится роман. / Вряд ли станешь, бедный рыцарь, / ты усладой мусульман».

«Поздние стихи» поражают тем, что все в них по делу – форма подкреплена не самоупоением, а мыслью, и естественной, шутливой, порой самоироничной легкостью то ли пушкинской, то ли глазковской, то ли хармсовской, но все равно своей! Волгинской!

Не хочу я больше быть ученым –это званье мне не по плечу.Ни о чем бесплотно-отвлеченномтолковать ни с кем я не хочу. ‹…›Был я умный, врал напропалую,но мое устало ДНК.Дай тебя я лучше поцелуюна исходе летнего денька.

Заметьте, как грациозно рифманулось: ДНК и «денька». Какое наслаждение для того, кто в этом деле соображает. И как ладно складываются здесь слова, как кирпич к кирпичику, на загляденье.

Что там гремело за станцией Лосьночью сегодня?Видимо, снова не задалосьлето Господне.Видимо, сроки подходят ужекрайние вроде.Что, человек, у тебя на душе,то и в природе.…Там, за рекою, дымят лопухи,меркнут Стожары.Скоро столицу за наши грехивыжгут пожары.С кем обручен этот огненный век,кто сей избранник –то ли Нерон, то ли вещий Олег,то ли торфяник.Что же нам делать спасения для,порознь и свально,если горит под ногами земля,то есть – буквально.Если не выручит даже и газиз преисподней,ибо опять отступилось от наслето Господне.

А вот не только торжествующее свой праздник наливное русское слово, но и «глагол времен, металла звон», когда стих не пляшет, но и не плачется, а звучит колокольно – реквиемом по стране, крушение которой достойно отпеть только колоколами:

Восходит красная лунанад чудью, нелюдью и мерью.Прощай, великая страна,ушедшая, не хлопнув дверью.Мы вновь свободою горимв предвестье радостных событий.Прощай, немытый Третий Рим, –уже четвертому не быти.Гуд-бай, отвязная мечта!Но, как историю ни меряй,нет горше участи, чем та –жить на развалинах империй.Восходит красная лунанад укороченною сушей.Прощай, нелепая страна, –мы жертвы собственных бездуший.Прости нам этот сон и бред,что мы, лишенные прописки,не поглядели даже вслед:ты уходила по-английски.Твой путь и светел, и кровав.И, словно древние этруски,мы канем в вечности – без прав,хотя б отпеть тебя по-русски.

А ведь ошибся – сам ее и отпел, да так, как, пожалуй, никто из нас, и от этих стихов ком в горле. Был бы жив Володя Высоцкий – сделал бы исключение, спел бы это как свою песню.

Стихотворение «Я родился в городе Перми…» – гениальное до строчки – одно из тех послеволодесоколовских стихов о войне, увиденной глазами детей.

Пермь – бывший г. Молотов, ныне снова Пермь.

Из энциклопедииЯ родился в городе Перми.Я Перми не помню, черт возьми.Железнодорожная больница.Родовспомогательная часть.Бытие пока еще мне снится,от небытия не отлучась.Год военный, голый, откровенный.Жизнь и смерть, глядящие в упор,подразумевают неотменный,выносимый ими приговор.Враг стоит от Волги до Ла-Манша,и отца дорога далека.Чем утешит мама, дебютантша,военкора с корочкой «Гудка»?И, эвакуацией заброшенна брюхатый танками Урал,я на свет являюсь недоношен –немцам на смех, черт бы их побрал!Я на свет являюсь – безымянный,осененный смертною пургой.Не особо, в общем, и желанный,но хранимый тайною рукой –в городе, где все мне незнакомо,где забит балетными отель,названном по имени наркома,как противотанковый коктейль.И у края жизни непочатойвыживаю с прочими детьмия – москвич, под бомбами зачатыйи рожденный в городе Перми,где блаженно сплю, один из судейтой страны, не сдавшейся в бою,чьи фронты из всех своих орудиймне играют баюшки-баю.

«Горло перехватывают слезы», – незаметно написал я сам для себя после этих стихов Волгина, подхватив ритм стихотворения. Радуюсь, что проступил здесь Александр Межиров – названием своей книги «Дорога далека». Все это для нас свое, родимое: мы бы не выжили, если бы не было их, фронтовиков.

И надо же было осмелиться вставить в стихи этакое канцелярско-медицинское слово, как «родовспомогательная часть». А как оно многогранно звучит, поворачиваясь то одним боком, то другим, переливаясь всеми оттенками, напрашиваясь на невольные философемы. Не эта ли родовспомогательная часть и есть Литература, начинающаяся со Слова – всеобнимающего, всепонимающего? Сейчас многим по-обывательски кажется, что писательская смелость – это обличительство всех, кроме себя. А может быть, она совсем в другом – в том, чтобы именно найти Слово, которое обнимет людей, пожалеет, пристыдит, поможет… Это стихотворение – классика шестидесятничества.

Родина и родители для автора неразделимы. Как жаль, что они не увидели его сегодня – в одновременном философско-литературоведческом и поэтическом расцвете.

Отец уже три года не вставал.Родня, как это водится, слиняла.И мать, влачась, как на лесоповал,ему с усильем памперсы меняла.Им было девяносто. Три войны.Бог миловал отсиживать на нарах.Путевка в Крым. Агония страны.Бред перестройки. Дача в Катуарах.И мать пряла так долго эту нитьлишь для того,чтоб не сказаться стервой, –чтобы самой отца похоронить.Но вышло так – ее призвали первой.И, уходя в тот несказанный край,где нет ни льгот, ни времени, ни правил,она шепнула: «Лёня, догоняй!» –и ждать себя отец мой не заставил.Они ушли в две тысячи втором.А я живу. И ничего такого.И мир не рухнул. И не грянул гром –лишь Сколковом назвали Востряково.

Большое должно быть сердце, чтобы все это вместить и продолжать выстукивать по своей самой нежной морзянке, что никто не забыт и ничто не забыто. А это так и есть, пока есть такие поэты. Значит, не зря их спасали и выхаживали в голоде и холоде.

Сейчас помудревший не только от Достоевского, но и от своих собственных воспоминаний, Игорь Волгин уже не тот мальчик, каким я когда-то его знал, о котором он сам спешил рассказать: «Этот мальчик желает пробиться, / примелькаться, вписаться в строку, / удостоиться званья провидца, / очутиться в известном кругу».

Когда я прочитал твои «Поздние стихи», Игорь, то не удержался и разбудил уже засыпавшую мою жену Машу, которая последние два года, измаявшись, буквально вытаскивала меня из смерти, и мы оба стали читать вслух эти стихи, одно лучше другого. И Маша сказала:

– А почему бы тебе прямо сейчас не позвонить Игорю и не сказать все, что ты говоришь мне: что он одним прыжком перепрыгнул поэтов не одного, а нескольких поколений.

Но я посмотрел на часы и понял, что в Москве уже глубокая ночь. И только дождавшись утра, позвонил и все сказал Игорю. В ответ он отшутился:

– А жалко, что я не смогу всем рассказывать, что ты позвонил мне ночью, да еще из Америки.

И я рассмеялся, вполне оценив эту милую ребячливость давно повзрослевшего человека.

А ты и вправду, Игорь, первый из досточтимых достоевсковедов, попал в первую десятку русских поэтов и вряд ли оттуда уже выберешься.

«Мы с детства, Игорь…»

Мы с детства, Игорь,дым войны вдохнулии до сих пор не выдохнули пули,решившие оставить нас в живых.И надо оправдать решенье их.Мы не умрем, не совершим ошибку,став полем битв с осколками, золой,и если жизнь – вопрос, и на засыпку,то на засыпку нам родной землей.

«О чем он думал все-таки, о чем…»

О чем он думал все-таки, о чем,кто литобъединение «Лучом»нескромно, но пророчески назвал,когда в СССР настал развал.Казалось, что профессии «поэт»уже не будет, и на много лет,лишь Евтушенко, чокнутый совсем,бубнил: «Поэт в России больше чем».Но подражатель ранешний егокак будто инфантильный Волгин Игорьпод вознесенско-евтушенским игомнедолго жил и с плеч стряхнул его.Прямые отношенья он завелне с кем-нибудь, а с Ф. М. Достоевским,шестидесятник первый, кто прочелнаследье все, что спутать было не с кем.Не диссидент он, Боже упаси,и уникален он под небосводом,подпольный вождь, любимый на Русивпервые и властями, и народом.Совсем других героев я ковал.Рассыпались. Лишь он несокрушенный.Под ним рычит зеркальный «ягуар» –капитализма хищник укрощенный.Из лучиков сложился этот «Луч»,в котором, как глаза свои ни мучь,не сможешь тайну света рассмотреть,чтоб приоткрыть секрет – хотя б на треть.Но может, в том загадка всех лучей,что не понять ни об одном – он чей,и, может, в нем – попробуй раскуси! –разгадка послезавтрашней Руси.Слагаемые света сами Вы,мальчишки и девчонки из Москвы,и те, кто из безвестных городовприносят запах дальних поездов,и я, хотя со станции Зимы,напрашиваюсь к Вам на Ваше Мы.2015

Сторож Змиёвской балки

Когда все преступленья замолятся?Ведь, казалось, пришла пора.Ты ответишь ли, балка Змиёвская?Ты ведь Бабьего Яра сестра.Под землей столько звуков и призвуков,стоны, крики схоронены тут.Вижу – двадцать семь тысяч призраковпо Ростову к той балке бредут.Выжидающе ястреб нахохлился,чтобы выклевать чьи-то глаза.Дети, будущие Михоэлосы,погибают, травинки грызя.Слышу всхлипывания детские.Ни один из них в жизни не лгал.Гибнут будущие Плисецкие,гибнет будущий Марк Шагал.И подходит ко мне, тоже с палочкой,тоже лет моих старичок:«Заболел я тут недосыпалочкой.Я тут сторож. Как в пепле сверчок».Его брови седые, дремучие,а в глазах разобраться нельзя.«Эти стоны, сынок, меня мучают,и еще – как их звать? „Надпися“».Я такого словечка не слыхивал,ну а он продолжал не спеша:«Сколько раз их меняли по-тихому,эти самые „надпися“».Почему это в разное времяколготились, незнамо с чего,избегаючи слова «евреи»,и выматывали его?Так не шла к их начальничьей внешностисуетня вокруг слова того.А потом воскрешали в поспешности.Воскресить бы здесь хоть одного.Жаль, что я не умею этого.Попросить бы об этом небеса!Я бы тратить всем жизнь посоветовална людей, а не на «надпися».2014, Ростов

Заповедь

Бывал и наш народ не прав,когда на гнет не обижалсяи, гениев своих поправ,лжегениями обольщался.Влип в хлад и глад, в очередя,как в пасти волчие, в напасти,башку лихую очертя,и ухитрился, как дитя,на столько удочек попасться.О Господи, за что, скажи,народ обманывали столько!Но не заслуживал он лжи.Доверчивость сбивала с толку.Вблизи потемкинских воротмахала чернь императрице.Она вздыхала: «О народ!» –до слез готова умилиться.Держа бургундское винов когда-то пыточном подвале,они – уж так заведено –народ поддельный создавали.Но что же делать нам, когда,кроме трясины, нету бродаи неподдельная бедау неподдельного народа.Он выжил у Орды в плену.Он Бонапарта объегорил.Он спас от Гитлера странумногомильонным вдовьим горем.Но после стольких наших ранне лучше, чем режим чинушный,литературы стебный срами кинофильмов стиль чернушный.Жестокость даже правдой врет.Вы что, душою оржавели?Да вы хотя бы свой народ,как раненого, пожалели.Он спас – тому свидетель я –любви застенчивой прелестностьи сохранил среди ворьявсех изумляющую честность.«Пока свободою горим…»,не догорит в чистейших русскость,и если рухнул Третий Рим,Россия совести не рухнет.В послепожарищном дымугрех над золою изгаляться.Негож к народу своемувысокомерный дух злорадства.14 апреля 2015

«Не могли мы когда-то заснуть»

Не могли мы когда-то заснутьв тех ночах, что и вьюжны, и льдисты,с детской верой в «когда-нибудь»русских кухонь «когда-нибуддисты»Эти кухоньки были тогданаш подпольный Гайд-парк и парламент,где мы если уж пили – до дна,и умели тихонько горланить.Наши «если бы» и «кабы»,упоение Самиздатомстали знаком всей нашей судьбы,дали боль быть во всем виноватым.Но история не проститсослагательного наклоненьяи неужто оставит лишь стыддля всего моего поколенья?Как бессмысленны те бунтари,кто, считая, что братство – условность,неготовность к свободе внутрипревратить неспособны в готовность.Ты, любимая, не позабудь,что искал я не без страданьяв беззащитном «когда-нибудь»себе хрупкое оправданье.Спешкой замысел каждый убит,не бывают победы мгновенны,и на цыпочках входят в бытлишь продуманные перемены.Спешкой можно все мысли спугнуть,торопливость нам жизнь искорежит,и насильно «когда-нибудь»никогда не придет, не поможет.И быть может, единственный «изм»безо всяких кровавых восстаний,мой наивный «когда-нибуддизм»потихонечку будущим станет.24 апреля 2015

Люди – родина моя

Помню – где-то и когда-тоу таежного ручьяуронил я тиховато:«Люди – родина моя».Но могучий гул ответа,словно голос твой, земля,шел от сосен и от ветра:«Люди – родина моя».Понял я, бродя по свету,человечество – семья,но семья, где мира нету,успокойте вы планету,люди – родина моя.Кто душою благороден,а религия своя,с ним у нас нет разных родин.Люди – родина моя.Я в тебе родился снова.Ты шепни, любимая,нашим детям в дар три слова:люди – родина моя.26 апреля 2015