Обман

— Тогда почему?..

— Я не могу достойно отблагодарить тебя. У меня нет таких денег, но если бы и были… — Салах, замолчав, перевела взгляд на жакет.

Недосказанную фразу закончила Рейчел, она достаточно хорошо знала свою подругу, чтобы понять ход ее мыслей:

— …ты отдала бы деньги родителям. Не захотела бы потратить их на меня.

— Такие деньги… да.

На этот раз она не прибавила: «Именно так мы обычно поступаем». За одиннадцать лет их дружбы она повторяла эти слова так часто — особенно после того, как Рейчел узнала о ее согласии выйти замуж за незнакомого пакистанца, выбранного для нее родителями, — что сейчас не было никакой нужды произносить их.

Собираясь к подруге, Рейчел и предвидеть не могла, что после этого визита ей будет гораздо хуже, чем в последние недели. Свое будущее она представляла в форме некого силлогизма: жених Салах мертв, Салах жива, следовательно, Салах снова ее лучшая подруга и они никогда не расстанутся. Оказалось, что это совсем не так.

Рейчел почувствовала боль в желудке, а голову словно заполнил какой-то обжигающий свет. После того, что она сделала, что она узнала и что говорила ей Салах, Рейчел как самый важный секрет хранила все это в памяти — это связывало их, напоминало о том времени, когда они действительно были лучшими подругами.

— Я хочу, чтобы ты взяла его. — Рейчел старалась говорить так, как, по ее мнению, следует говорить в доме, в котором только что побывала смерть. — Я ведь просто пришла сказать, что искренне сожалею… ну… о твоей утрате.

— Рейчел, — тихо попросила Салах, — пожалуйста, не надо.

— Я понимаю, как тебе тяжело, хотя ты познакомилась с ним совсем недавно. Я уверена, что ты полюбила бы его. Ведь… — Она замолчала, поняв, как пронзительно звучит ее голос: вот-вот перейдет в крик. — Я знаю, Салах, что ты никогда не вышла бы замуж за того, кого не любишь. Ты же всегда об этом говорила. А поэтому, я думаю, что стоило тебе впервые увидеть Хайтама, твое сердце сразу раскрылось для него. А когда он положил свою руку на твою, — свою влажную, липкую руку, подумала она, — ты поняла, что это он, твой единственный. Ведь так все и было, верно? И именно поэтому ты сейчас так страдаешь?

— Тебе трудно понять это.

— А я не понимаю только одного: почему по тебе не заметно, что ты страдаешь? По крайней мере из-за Хайтама. Почему?

Она сказала то, о чем не собиралась. Будто ее голос существовал сам по себе и у нее не было возможности им управлять.

— Откуда тебе знать, что творится у меня в душе? — спокойно произнесла Салах, но Рейчел расслышала раздражение. — Ты судишь обо мне со своей точки зрения, но это ни к чему не приведет, поскольку она отличается от моей.

— Настолько, насколько я отличаюсь от тебя, — с горечью констатировала Рейчел. — Ведь так?

Салах, помолчав, сказала уже не так категорично:

— Рейчел, ведь мы же подруги. Всегда были и навсегда останемся.

И это утверждение показалось Рейчел более обидными, чем любые возражения. А все потому, что она знала: это не более чем слова. Салах говорила искренне, но ее слова нельзя было считать обещанием.

Рейчел, порывшись в кармане блузки, достала мятый буклет, который более двух месяцев носила с собой. Она так часто рассматривала фотографии «Приюта на утесе», что помнила все до мельчайших подробностей: квартиры с двумя спальнями в трех кирпичных домах на любой вкус — с балконом, с террасой, — из всех открывался прекрасный вид: с северной стороны на Балфордский пирс, с восточной — на безбрежную серо-зеленую гладь моря.

— Посмотри. — Рейчел раскрыла буклет, но не протянула его Салах. Что-то подсказывало ей, что подруга не возьмет его в руки. — Я накопила достаточно денег, чтобы заплатить первый взнос. И я могла бы это сделать.

— Рейчел, неужели ты не понимаешь, как обстоят дела в нашем мире?

— Пойми, я хочу купить квартиру. Я позабочусь о том, чтобы твое имя тоже было внесено в договор. Тебе лишь придется вносить ежемесячную плату…

— Я не могу.

— Ты можешь, — настаивала Рейчел. — Ты считаешь, что не можешь, потому что тебя так воспитали. Тебе незачем жить «с твоей точкой зрения» всю оставшуюся жизнь. Никому такого не пожелаешь.

Старший мальчик заворочался в коляске и захныкал во сне. Салах подошла к коляске. Оба мальчика спали без одеял — в комнате было очень жарко, — так что не было нужды поправлять постель. Салах слегка коснулась рукой лобика ребенка. Он, не просыпаясь, повернулся и улегся кверху попкой.

— Рейчел, — сказала Салах, не отрывая взгляда от племянника. — Хайтам мертв, но это не значит, что у меня не осталось никаких обязательств в отношении моей семьи. Если завтра мой отец найдет для меня другого мужчину, я выйду за него замуж. Это мой долг.

— Долг? Да это же безумие. Ведь ты даже и не знала Хайтама. Ты не будешь знать и следующего. Ну а как, по-твоему…

— Нет. Я хочу, чтобы все было именно так. Она оставалась спокойной, но было ясно, что скрывается за этим деланным хладнокровием. Она словно говорила: «Прошлое умерло», не произнося этого вслух. Но об одном она забыла. Хайтам Кураши тоже был мертв.

Рейчел подошла к гладильной доске и аккуратно сложила жакет. Салах, стоя у коляски, наблюдала за ней.

Рейчел положила его в коробку, закрыла крышкой, но не выдержала:

— Мы же мечтали, как все будет.

— Тогда мы были маленькими. В детстве легко мечтать.

— Ты думаешь, не стоит и вспоминать об этом?

— Я считаю, что все это уже в прошлом, и ты должна это понять.

Салах, видимо, не ожидала, что последняя фраза причинит подруге такую боль. Она невольно дала понять, как сильно изменилась, а Рейчел осталась прежней.

Салах пристально смотрела на Рейчел, сжимая бортик коляски.

— Поверь же мне, Рейчел. Я должна.

Она явно недоговаривала, но Рейчел, вглядываясь в лицо Салах, так и не смогла угадать, какой смысл и какие чувства вложены в эту фразу. Помолчав, она спросила:

— Но почему? Потому, что ты этого хочешь? Потому, что отец настаивает? Потому, что твоя семья отвернется от тебя, если ты не сделаешь то, что приказывают?

— Все это так.

— Нет, не все. Почему же все? — торопливо возразила Рейчел. — Ну и что, если твоя семья и вправду откажется от тебя? Я позабочусь о тебе. Мы будем вместе, и я не допущу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.

Салах иронически усмехнулась. Повернувшись к окну, она стала смотреть на закат. Безжалостные лучи солнца продолжали жечь сад, высушивая почву, высасывая из цветов жизнь.

— Плохое уже произошло, — сказала она. — Где же ты была?

Рейчел вздрогнула, как будто на нее повеяло холодом. Она колебалась. Не могла уйти, не узнав правду, но и боялась ее. Страшно, что она сама разрушила дружбу. Она понимала, что в этой ситуации обходной дороги нет, а выбранный ею путь завел туда, где в ней не нуждаются. И вот теперь она должна испить горькую чашу до дна.

— Салах, — решившись, начала она, — а Хайтам… — И осеклась. Как спросить об этом, не раскрывая, что она предала подругу?

— Что? — спросила Салах. — Что Хайтам?..

— Он когда-нибудь говорил с тобой обо мне?

Вопрос привел Салах в замешательство, и Рейчел стало все ясно без ответа. Она ощутила такое облегчение, будто сбросила с плеч тяжеленную ношу. Она поняла, что Хайтам Кураши умер, не сказав ничего. Так что пока Рейчел Уинфилд была вне опасности.

Стоя у окна, Салах следила, как удаляется на велосипеде подруга. Рейчел направлялась в сторону Гринсворда, решив добираться до дома через приморскую часть города. Так она проедет рядом с «Приютом на утесе», с которым по-прежнему связаны ее мечты. Салах так и не удалось убедить Рейчел, что их жизненные пути разошлись.

В глубине души Рейчел все еще оставалась маленькой девочкой, ученицей начальной школы, где она встретилась с Салах. Она сделала пластическую операцию, ее лицо избавили от бросающегося в глаза уродства, которым наградила ее природа, но ребенок, живший за этой обновленной внешностью, остался прежним: преисполненный надежд, с кучей планов в голове, по большей части невыполнимых.

Салах постаралась убедить Рейчел, что ее грандиозный план, согласно которому они должны купить квартиру и жить вдвоем до старости, — нереален. Отец не позволит ей обосноваться отдельно от семьи. И даже если он, скажем, в припадке помешательства, позволил бы своей единственной дочери вести подобную жизнь, Салах сама не согласилась бы на это. Раньше она, возможно, и решилась бы, но сейчас слишком поздно.

И она все больше убеждалась в этом. Получилось так, что смерть Хайтама стала и ее смертью. Останься он в живых, ничего бы не изменилось. А сейчас он мертв, и изменилось все.

Опершись подбородком о ладони, она закрыла глаза в надежде, что ветерок с моря охладит ее тело и разгоряченную голову. В одном из романов — она надежно прятала его от отца, поскольку он не одобрил бы такого чтения, — она вычитала фразу: «Ее мысли неслись, словно в бешеной скачке»; речь шла об оказавшейся в отчаянном положении героине, и Салах никак не могла взять в толк, как это может быть. А сейчас поняла. Ее мысли метались, словно стадо испуганных газелей, с того самого мгновения, когда она узнала, что Хайтам мертв. Она мучилась, размышляя, что делать, куда идти, с кем видеться, как себя вести, что сказать сейчас, а что потом. И не знала ответа. Она находилась в состоянии постоянного терпеливого ожидания. Но чего она ждет, тоже не знала. Возможно, спасения. Или мгновения, когда к ней вернется способность молиться; раньше она молилась пять раз в день с ощущением близости к Богу. Теперь не могла.

— Эта ведьма наконец-то ушла?

Салах отвернулась от окна и увидела Юмн; невестка стояла, прислонившись к косяку.

— Это ты о Рейчел? — спросила Салах.

Юмн вошла в комнату, заплетая жидкую, не толще женского мизинца, косу. Сквозь редкие волосы просвечивала кожа.

— Это ты о Рейчел? — гримасничая, передразнила Юмн. — Почему ты всегда говоришь, будто тебе засунули в зад кочергу?

Она захохотала. Юмн была без шарфа, который обычно не снимала, прикрывая лицо. Когда она смеялась, косящий глаз перекатывался из стороны в сторону, словно сырой желток по тарелке.

— Помассируй мне спину, — приказала она. — Мне надо расслабиться и подготовиться к встрече с твоим братом сегодня ночью.

Она подошла к кровати, сбросила с ног сандалии и развалилась на голубом стеганом одеяле. Затем повернулась на бок.

— Салах, ты что, оглохла? Помассируй мне спину.

— Прекрати называть Рейчел ведьмой. Она старается и делает все, лишь бы не выглядеть так, как… — Салах замолчала. Если она произнесет: «Как ты и тебе подобные», эти слова с соответствующей дозой истерического плача в качестве аккомпанемента будут немедленно переданы Муханнаду, а уж брат найдет, как отомстить за оскорбление, нанесенное матери его сыновей.

Юмн с хитрой улыбкой наблюдала за ней. Ей так хотелось услышать конец фразы, поскольку не было для нее звука более сладостного, чем звук удара ладони Муханнада по щеке его младшей сестры. Но на сей раз Салах не доставит ей такого удовольствия. Вздохнув, она подошла к кровати и остановилась, глядя, как Юмн стаскивает с себя верхнюю одежду.

— Не забудь про масло, — поучала она золовку. — Возьми с эвкалиптом. Да разогрей. Я не переношу холодного.

Салах послушно пошла за маслом. Вернувшись, она застала Юмн лежащей в той же позе — на боку. На ее теле были ясно различимы следы двух беременностей. Ей было всего двадцать четыре года, но вялые груди обвисли; после второй беременности кожа собралась в жирные складки. Если она и дальше, радуя брата Салах, будет ежегодно производить на свет по отпрыску, то через пять лет наверняка станет в ширину такой же, как в высоту.

Взяв со стола заколку, Юмн закрепила на макушке тощую косицу и скомандовала:

— Начинай.

Салах налила на ладони масло, растерла, чтобы согреть. Ей была ненавистна даже мысль коснуться тела этой женщины, но Юмн, жена старшего брата, могла быть уверена, что все ее требования будут покорно исполнены.

Замужество освободило бы Салах из-под власти невестки, потому что она покинула бы дом своего отца. В отличие от Юмн, которая, несмотря на свое стремление к превосходству, должна была ладить со свекровью и проявлять в отношениях с ней полную покорность, Салах предстояло жить вдвоем с Хайтамом по крайней мере до тех пор, пока он не решил бы отправить ее в Пакистан к своей семье. А сейчас она была словно заключенный в камере, и любой член семейства, живущего в доме на Второй авеню — кроме ее маленьких племянников — считался ее надзирателем.

— Оххх! Блаженство! — со стоном выдохнула Юмн. — Я хочу, чтобы моя кожа блестела, как полированная. Ему это так нравится, я говорю о твоем брате, Салах. Это его заводит. А стоит его только завести… — Она захихикала. — Ох уж эти мужчины. Да они как дети. С их требованиями, желаниями. А как они способны унизить нас, а? Они брюхатят нас в мгновение ока. Мы рожаем сына, а когда ему едва исполняется полтора месяца, его отец уже лежит на тебе, желая иметь второго. Ты не представляешь, как тебе повезло, ведь ты, бахин, золовка, избежала этой злосчастной судьбы.

Губы ее скривились, словно она усмехнулась про себя, вспомнив что-то, известное только ей одной.

Салах могла бы сказать — а именного этого и хотелось Юмн — что она не считает ее судьбу злосчастной. Наоборот, она не может не завидовать ее способности к деторождению и тому, как Юмн использует эту способность: достигает всего, чего пожелает, делает то, что хочет, умело управляет окружающими, требует от них исполнения всех желаний. Интересно, как это родители выбрали своему сыну такую жену? — размышляла Салах. Правда, отец Юмн — богатый человек, и за счет большого приданого удалось значительно укрепить и расширить семейный бизнес Маликов, но ведь были и другие, более подходящие женщины, когда старшие члены семьи решили, что пришло время подыскать невесту для Муханнада. Да и как Муханнад вообще может прикасаться к этой женщине? Ведь ее тело дряблое, словно тесто, к тому же источает неприятный, резкий запах.

— А скажи мне, Салах, — промурлыкала Юмн, закрыв глаза от удовольствия, — ты рада? Не бойся, скажи правду. Я не передам Муханнаду.

— А чему мне радоваться? — спросила Салах, потянувшись за маслом.

— Тому, что ты избежала тяжкой доли производить сыновей для мужа и внуков для своих родителей.

— Я пока не думала о том, чтобы производить внуков для своих родителей, — ответила Салах. — Ты достаточно хорошо справляешься с этим.

Юмн захихикала.

— Не могу поверить, что в эти месяцы, прошедшие после рождения Бишра, я еще не ношу в себе ребенка. Стоит Муханнаду до меня дотронуться, и на следующее утро я уже беременна. Вон каких сыновей мы с твоим братом произвели на свет. Муханнад — мужчина среди мужчин.

Юмн перевернулась на спину, приподняла отвисшие груди. Круги вокруг ее сосков были размером с блюдца и темными, как песчаник, добываемый на Незе.

— Ты только посмотри, бахин, что делает беременность с женским телом. Так что тебе повезло, — произнесла она, вяло жестикулируя. — Ни варикозных вен, ни складок, ни припухлостей, ни болей. Ты так хороша, Салах, что я невольно задумываюсь, а хотела ли ты вообще выходить замуж? Мне кажется, нет. Ты не хотела иметь ничего общего с Хайтамом. Разве я не права?

Салах усилием воли заставила себя посмотреть в глаза невестке. Сердце колотилось, щеки горели.

— Мне продолжать массаж, — спросила она, — или уже хватит?

Юмн медленно растянула рот в широкую улыбку.

— Хватит? — ответила она вопросом на вопрос. — О нет, бахин, продолжай.

Стоя у окна в библиотеке, Агата Шоу наблюдала, как ее внук вылезал из своего БМВ. Она взглянула на часы. Он опоздал на полчаса. Ей это не понравилось. Бизнесменам надлежит быть пунктуальными, и если Тео хочет, чтобы его в Балфорде-ле-Нез воспринимали серьезно, как наследника Агаты и Льюиса Шоу — а соответственно и как личность, с которой следует считаться, — тогда ему необходимо понять, что часы на руке более важная вещь, чем все эти браслеты, которые ему так нравятся. Вульгарные побрякушки! Когда ей было столько лет, сколько ему сейчас, стоило двадцатишестилетнему мужчине надеть на руку браслет, он очень скоро стал бы участником судебного разбирательства и, несомненно, оказался бы проигравшим, поскольку в ходе процесса слово «содомит» звучало бы намного чаще, чем все остальное, что было указано в исковом заявлении.

Агата отступила на шаг и, встав за шторами так, чтобы ее не было видно с улицы, стала наблюдать за приближавшимся к дому Тео. В последние дни любая новость о внуке буквально бросала ее в дрожь. Он как две капли воды походил на свою мать: такие же светлые волосы, такая же осыпанная летом веснушками светлая кожа, атлетическое сложение. Она, слава Господу, пребывала уже в том месте, которое Создатель по своей милости выделил для упокоения душ скандинавских потаскушек, не справившихся с управлением машиной и погубивших вследствие этого и самих себя, и своих мужей. Присутствие Тео в жизни бабушки всегда служило ей напоминанием, что своего младшего и самого любимого сына она потеряла дважды: первый раз по причине женитьбы (за это его лишили наследства) и второй раз в результате дорожной аварии, оставившей на ее попечении двух непослушных мальчишек, которым не исполнилось и десяти лет.

По мере того как Тео подходил к дому, его вид все больше и больше раздражал Агату. Его одежда совершенно не соответствовала его положению. Он любил свободные, сшитые на заказ костюмы из тканей пастельных, желтовато-коричневых тонов, рубашки без воротников. Вместо туфель он предпочитал сандалии, а носки надевал от случая к случаю. Всего этого было достаточно для того, чтобы потенциальные инвесторы не принимали его всерьез, не говоря уже о том, что сразу после гибели матери он стал носить на шее принадлежавший ей золотой крест с распятым на нем телом. Агата считала это гнусной католической мерзостью. Именно на цепочку с крестом пристально смотрели предприниматели, когда их убеждали вложить деньги в устройство ресторана или в реконструкцию какого-либо объекта в Балфорде-ле-Нез.

Было бессмысленно объяснять Тео, как следует одеваться, как преподносить себя или как говорить, представляя планы переустройства города, разработанные семейством Шоу.

«Пойми, ба, люди либо верят в проект, либо не верят» — таков был его обычный ответ на ее советы.

То, что ей надо было давать ему советы, также выводило ее из себя. Это был ее проект. Это была ее мечта. Она уже согласовала с муниципальными властями Балфорда четыре последовательных этапа воплощения своей мечты, а сейчас все висело на волоске: из-за того, что в ее мозгу лопнул какой-то паршивый сосуд, она должна была отойти в тень, пока не восстановятся силы, и поручить своему мягкотелому, бестолковому внуку вести переговоры вместо себя. Одной этой мысли было достаточно, чтобы вызвать новый приступ, поэтому она старалась на ней не сосредоточиваться.

Она слышала, как хлопнула входная дверь. Подошвы сандалий Тео зашаркали по паркету, потом персидский ковер приглушил шаги. Входя в дом, он перебросился с кем-то несколькими словами — без сомнения, с Мэри Эллис, дневной прислугой, нерасторопность и неумелость которой заставляли Агату сожалеть о том, что прошли времена, когда за любое упущение прислугу наказывали физически. Спросив:

— В библиотеке? — Тео прошел дальше.

Агата следила за тем, чтобы к приходу внука все было в полном порядке. Стол был накрыт, правда, сэндвичи уже подсохли, а поверхность разлитого по чашкам чая подернулась тусклой пленкой — наглядное подтверждение того, что Тео снова опоздал. Обеими руками Агата оперлась на трость. Стараясь показать, что вполне управляет телом, она делала над собой такие усилия, что ее руки дрожали, и она была рада, что, несмотря на жару, надела кардиган, тонкая шерстяная ткань которого скрывала предательскую дрожь от посторонних глаз.

Тео на секунду остановился в дверях. Лицо его блестело от пота, льняная рубашка прилипла к коже, подчеркивая линии сухощавого, жилистого тела. Он молча подошел к столику, на котором стоял чайный поднос и тарелка с сэндвичами. Выбрав бутерброды с яйцом и салатом, он быстро один за другим съел их, не обратив внимания на то, что они слегка зачерствели. Не заметил он и того, что чай, в который он бросил кусок сахара, давно остыл.

— Если лето и дальше будет таким же жарким, мы получим хорошую прибыль на аттракционах и магазинах, — сказал Тео.

Произнес он это как-то отстраненно, словно мысли его были заняты совсем другим. Агата насторожилась, но он сменил тему: