Такие разные миры (сборник)

– Пока в режиме «только голос».

Цицерон всегда гордился умением пробуждаться от сна, разом обретая в полной мере живость всех своих способностей, готовый к любым превратностям судьбы. Он утверждал, что человеку, искушенному в философии, в особенности римлянину, исполненному добродетели, не подобает ничему удивляться, ибо возможности вещей простираются далеко за узкие рамки человеческого познания. Лишь богам доступно совершенное восприятие. Античность давала множество примеров подобного мироощущения, которое стоики именовали «апатейя».

Проснувшись, он обнаружил, что, став почти иллюзорным, парит в пространстве, в некоем месте, которое не походило ни на что ранее им виденное. Или, если быть точным, в месте, подобного которому не видел еще никто.

Вероятно, он находился в усеянных облаками пределах верхнего рая. Так должен выглядеть Олимп, обитель богов. По крайней мере, об этом говорили древние поэты. Но Цицерон никогда не верил в богов, ни в греческих, ни в латинских.

Олимп? Это место выглядело не столько олимпийским, сколько аристофановским. Может ли статься, что он наблюдает, а то и участвует в представлении аристофановых «Облаков»? Но как удалось добиться столь изумительных эффектов?

– Марк Туллий Цицерон!

Голос шел ниоткуда и отовсюду, глубокий, чуть зловещий.

При всей твердости воли Цицерона, природа наделила его живыми рефлексами, которые ему не всегда удавалось держать под контролем. Голос зазвучал слишком внезапно, вызвав чувство собственной беспомощности в когтях чудовищной неизвестности. Надо справиться с паникой. Надо напомнить себе, что ты римлянин, и если тебе неподвластны внешние обстоятельства, то, по крайней мере, ты в состоянии сохранять внутреннее спокойствие…

– Вы слышите меня, Марк Туллий?

– Да, всесильный, – отвечал Цицерон. – Я слышу тебя.

– Почему вы назвали меня всесильным?

– Обычное именование того, кто превосходит тебя в могуществе.

– А почему вы решили, что я обладаю могуществом?

Цицерон в полной мере овладел собой и высыпал доводы с легкостью опытного оратора:

– Первый очевидный факт состоит в том, что вы знаете, кто я, но я не знаю, кто вы. Во-вторых, судя по всему, вы видите меня, но я не могу видеть вас. В-третьих, вы знаете, что происходит, я же – нет.

– Вы мне нравитесь, Марк Туллий, – сказал голос. – Но может быть, продолжим нашу беседу в более прозаической обстановке?

– Не могу не одобрить подобного предложения, – сказал Цицерон. – У вас есть на примете какое-то место?

– Выбор места, Марк Туллий, я предоставляю вам.

– Не будете ли вы любезны продолжить свою мысль? – осторожно спросил Цицерон. – И кто же вы все-таки?

– Зовите меня Мартином. Я сказал все, что намеревался сказать. Считайте, Марк, что это задачка для вашего ума.

– Но я бестелесен! – сказал Цицерон. – И пребываю в бестелесном. Разве можно в таких условиях осуществить какое бы то ни было действие?

– Поверьте, даже в вашем теперешнем положении задача разрешима.

Голос пропал, и Марк Туллий Цицерон остался один посреди неизвестности.

Эпикурейцы утверждали, что боги существуют в пространстве, в человеческой форме, но без человеческого тела. Цицерон в своем трактате «О природе богов» не только опроверг это, но и указал на абсурдность самой концепции. А теперь он сам обрел бытие где-то в пространстве – в человеческой форме, но без тела. Доказывает ли это, что эпикурейцы правы? Если так, означает ли это по определению, что Марк Туллий Цицерон – бог?

Что-то всему этому предшествовало, без сомнения. Но для того чтобы оценить природу и суть произошедшего, придется ждать, пока не появятся новые факты. А пока имеется вопрос: как вместо нигде очутиться где-то?

Проблема передвижения оказалась до абсурдного простой – Цицерон очень быстро нашел решение. Поскольку он не имеет возможности осуществить какие бы то ни было физические изменения, ответ должен находиться в ментальной сфере. Цицерон усилием воли вынудил себя спускаться сквозь облака – и дальше дело пошло на удивление легко. Облака остались позади, навстречу поднималась земля. Он легко, словно паутинка, опустился на краю поляны в сосновом лесу.

Местность была незнакомой. Впереди виднелось жилище, но необычной, можно сказать экстравагантной, формы. Варварское строение из грубо отесанных бревен, большое, с вырезанными или выпиленными украшениями. В доме было множество окон, и в каждом стекло невиданной чистоты и гладкости. Это не Италия и не Греция, и это не Галлия и не Германия. Возможно, он переродился в северных землях скифов?

Цицерон подошел к дому – точнее, подплыл, без усилий, стремительно привыкая к способу передвижения, свойственному призракам. Достигнув передней двери, он увидел возле нее незнакомца, одетого в плащ и бесформенные черные брюки, какие носят варвары. Человек был крупным, круглолицым, с редкой бородой и бледной кожей. Его лицо не казалось красивым, но притягивало взгляд. Особенно примечательны были, пожалуй, глаза. В них прослеживалось нечто восточное, с намеком на монгольскую складку у переносицы.

– Приветствую вас, – сказал Цицерон. – Я Марк Туллий Цицерон.

По крайней мере, варвар узнал его язык. Ответил он сразу:

– Я Михаил Бакунин. Полагаю, вы тоже будете здесь жить.

– Да.

Цицерон прошел внутрь, скользнув мимо и отчасти сквозь Бакунина, который слегка загораживал ему путь.

– Значит, нам предстоит делить друг с другом эту виллу, – отметил Цицерон, когда они беседовали. – Скажите, Михаил, есть ли у вас представление, где мы находимся?

– Удивительно напоминает мой старый дом в Прямухино, – сказал Бакунин. – Тут снаружи изгородь, похожая на ту, которую я помню. И дедушкины часы на камине. Да и этот портрет Екатерины Великой на стене.

– Значит, они изготовили копию вашего дома, – сказал Цицерон. – Интересно зачем.

Бакунин посмотрел на него и улыбнулся:

– Они умные.

– Они?

– Тайная полиция, которая устраивает подобные дела.

– Понятно, – сказал Цицерон. – Но зачем этой так называемой тайной полиции столь сугубые сложности?

Крупные черты лица Бакунина расплылись в мальчишечьей улыбке.

– Это же очевидно: я для нее важен. Поэтому она создала для меня всю эту иллюзию.

– Следовательно, я – не важен? – поинтересовался Цицерон.

– А вдруг вы один из них? – сказал Бакунин. – Или часть иллюзии.

– Если вы намерены придерживаться этой точки зрения, – сказал Цицерон, – нам непросто будет вести разговор.

– Хорошо, – сказал Бакунин, – для простоты я допущу вашу материальность.

– Весьма благоразумно, – кивнул Цицерон. – Так для чего же этой вашей тайной полиции мог потребоваться я?

– Несомненно, как человек, формализовавший существующую правовую систему, – ответил Бакунин. – Не в качестве новатора вроде меня.

– Вы? Новатор?

– Дорогой мой Цицерон, еще при жизни меня признавали основателем анархизма.

– Вздор! – сказал Цицерон. – Анархизм – древняя теория. Наш латинский поэт Овидий в своих «Метаморфозах» писал о золотом веке, когда люди жили без законов и внешнего принуждения, не ведая страха наказания. В ту эпоху люди доверяли друг другу по собственной воле и не было надобности гравировать законы на бронзовых табличках.

Бакунин пожал плечами:

– У меня с античной литературой в детстве было плоховато. Так или иначе, все это не имеет значения. Я основатель анархизма новейших времен. Даже Маркс это признавал. Возможно, тайные власти вернули меня потому, что я известен.

– Не хочу вас огорчать, – заметил Цицерон, – но вряд ли можно оспорить то, что я известен гораздо больше.

Бакунин вздохнул. Его воодушевление улетучилось.

– Наверное, вы правы. Но факт остается фактом: мы живем в русской усадьбе, а не на римской вилле. Как вы это объясните?

– Может быть, у них под рукой не оказалось других декораций, – сказал Цицерон.

В безмолвной русской усадьбе времени было не определить. Цицерон и Бакунин, словно призраки, проплывали по коридорам, через спальни, через кухню, где не было съестных припасов. Порой Бакунин принимался рассказывать Цицерону о своих надеждах на будущее человечества, о сомнениях в Марксе, о восхищении Фихте и, самое главное, о преклонении перед великим Гегелем. Он говорил о неизбежности наступления анархизма, о необходимости упразднения аристократии, буржуазии и, наконец, пролетариата.

Цицерон не пытался полемизировать. Бакунин как будто не воспринимал взвешенных доводов. Чувство логики у него отсутствовало напрочь. И все же Цицерон ощущал некий трагизм, цельность, детскость в этом измученном и отчаявшемся человеке. Но тем не менее тяготился его обществом. Большую часть времени он стал проводить в просторных комнатах второго этажа.

Бакунин нередко отправлялся в долгие прогулки по лесам. Вернувшись, он падал на кушетку и смотрел в окно на заснеженные березы.

На стене, обращенной к кушетке, висело длинное зеркало в вычурной позолоченной раме. Однажды, когда Бакунин, по своему обыкновению, лежал, зеркало затуманилось. Затем наполнилось светом, который постепенно угас и сменился черно-белым изображением мужского лица.

– Как у вас идут дела, Михаил? – спросил Мерчисон.

– Превосходно, превосходно, – сказал Бакунин. – Но не пора ли нам за работу?

– О чем вы?

– Я сделал выводы. Мне очевидно, что вы из будущего, которое наконец достигло зрелости и признало неоспоримость моей теории. Заверяю вас, что готов проводить консультации, но, во исполнение моих принципов, я отказываюсь возглавлять любое правительство и вообще принимать участие в его деятельности.

– Так вот, значит, что вы обо всем этом думаете.

У Бакунина засияли глаза.

– Я понял, что наконец получил признание! Моя грандиозная теория воплотилась в жизнь! Наконец-то она принята человечеством и восстановлена в правах!

– Боюсь, вы все не так поняли, – сказал Мерчисон. – В качестве работоспособной политической теории ваш анархизм примерно так же полезен, как снегогенератор на Северном полюсе. Анархизм – это что-то из курса наших студентов-политологов. Может быть, слишком жестоко так вам говорить, но лучше сразу уяснить положение вещей.

– Если моя теория не пользуется влиянием, почему вы вернули меня к жизни?

Мерчисон не мог назвать Бакунину реальную причину. Симулякрам не понять причудливой смеси государственных и деловых соображений, которые определяют выбор конкретного персонажа.

– Вы представляете исторический интерес для ряда наших ученых, – сказал Мерчисон.

– Понятно. И что я должен делать?

– Ничего особенного. Просто побеседовать с некоторыми людьми.

Бакунин рассмеялся:

– Всем вам только этого и надо. Просто небольшая беседа. Расскажите нам кое-что. Но вопросы продолжаются и продолжаются, и они не кончатся, пока ты не предашь самого себя, не обвинишь друзей и не поступишься всеми своими принципами.

– Все не так, – сказал Мерчисон. – Я говорю о нескольких непринужденных разговорах в приятном обществе образованных мужчин и женщин.

– Конечно, они всегда используют именно этот типаж. Думаете, я не понимаю, о чем идет речь?

– Кто эти «они», которых вы постоянно упоминаете?

– Разумеется, ЧК, тайную царскую полицию.

Мерчисон застонал:

– Послушайте, Михаил, вы все понимаете неправильно. И вообще, все эти дела уже давно в прошлом.

– Это вы так говорите!

– Черт возьми, Михаил, вы знаете, что мы вернули вас к жизни. Любые интересующие нас секреты мы могли бы взять прямо из вашей головы. Вы это понимаете?

Бакунин поразмыслил:

– Да, похоже на правду.

– Тогда давайте сотрудничать?

– Нет, – сказал Бакунин.

– Почему?

– Потому что я Бакунин. Я указываю путь, я готов погибнуть, но я не вступаю в сговор.

– Отлично, – пробормотал Мерчисон. – Просто замечательно. Михаил, послушайте, это для меня очень важно. Если бы вы мне помогли, я бы сумел многое для вас сделать.

– Я понимаю, что вы сильны. Очевидно, в каком-то смысле способны возвращать к жизни мертвых.

– Да.

– Я буду с вами сотрудничать, – сказал Бакунин.