Sh’khol

Колум Маккэнн

Sh’khol

© 2014, Colum McCann

© Adam Jeppesen. Courtesy of Galerie van der Mieden, Brussels

Для них это было первое Рождество в Голуэе вдвоем: только они, мать и сын. Их домик, затерянный на берегу Атлантики, укрылся в тени платановой рощи. Окна, выкрашенные синей краской, аспидно-серая шиферная крыша. Ветви деревьев, навечно согнутые ветром, указывают куда-то вглубь острова. Соленые брызги с моря мягко оседают белыми крапинками на высокой живой изгороди, окружившей сад.

Целыми днями до Ребекки доносился размеренный шум волн, накатывавших на берег и спешно отступавших обратно в океан. Ночью их голос звучал вдвое громче. Даже в промозглые, холодные декабрьские ночи она спала с открытым окном, вслушиваясь в плеск волн. Они бились в невысокие утесы, разбивались о каменные изгороди, стремились к дому… Затем, помедлив пару мгновений, рассыпались брызгами.

Рождественским утром она положила подарок на каминную полку рядом с небольшой елочкой. Коробка, завернутая в бумагу, перевязанная красными лентами. Томас разорвал упаковку, уронив содержимое себе под ноги. Он не сразу понял, что это за штука. Подержал за штанины, за пояс, перевернул — и прижал черную ткань к груди.

Она вытащила из-за елки второй пакет, с ботами и курткой из неопрена. Томас скинул ботинки и рубашку. Он был худой, сильный, бледнокожий. Когда он стянул с себя брюки, она отвернулась.

Гидрокостюм на нем болтался. Она купила его на пару размеров больше, на вырост. Томас широко раскинул руки, завертелся по комнате. Она уже много месяцев не видела его таким счастливым.

Жестами она объяснила ему, что через пару часов они пойдут к морю.

Ему всего тринадцать — а у него уже столько всего позади. Ребекка усыновила его шестилетним во Владивостоке. Пришла в детдом и увидела его, скорчившегося у качелей. Светлые волосы, яркие голубые глаза. На шее болячки, на пояснице — длинные тонкие шрамы. Мягкие, кровоточащие десны. Он был глухим с рождения, но когда она позвала его по имени, сразу обернулся. Она была уверена: это знак свыше.

Многие эпизоды его жизни, конечно, навсегда останутся скрытыми завесой тайны. Раннее детство, родители, о которых она ничего не знала, слухи о том, что он родился на свалке… Отравление ртутью, лучевая болезнь, побои — вот и все, что он получил в наследство.

Она отлично понимала, во что ввязывается. Но тогда рядом с ней был Алан. Они остановились в обшарпанной гостинице на берегу Амурского залива. Днем паниковали и совали взятки. Ночью вели нервные телефонные разговоры. Долгие часы в комнате ожидания. Услышав диагноз «фетальный алкогольный синдром», они взяли паузу. И все же через полтора месяца они возвращались домой с Томасом. Мальчик прыгал между ними, держа обоих за руки. В самолете «Аэрофлота» он положил ей голову на плечо, да так и просидел весь рейс. Когда она заполняла документы на дублинской таможне, у нее тряслись руки. Наконец, Алан поставил подпись, последний штамп… Она схватила Томаса за руку и, громко смеясь, побежала через зону прилета. В тот день ей исполнился сорок один год.

Тогда им жилось неплохо. Дом с тремя спальнями в Степэсайде, всевозможные консультанты, психотерапевты, логопеды. А для полного счастья — родители Ребекки, всегда готовые помочь.

Теперь, семь лет спустя, она разведена, живет на западе страны, родителей больше нет, а работать приходится за двоих. Ее сбережений не хватает. Счетам, падающим в почтовый ящик, нет конца. Спецшколу в Голуэе, по слухам, скоро закроют. Но обиды и жалобы на жизнь — не в ее характере.

Она зарабатывала переводами с иврита на английский: брачные соглашения, коммерческие контракты, брошюры о культуре. Время от времени одно тель-авивское издательство левого толка подбрасывало ей пару романов. Правда, платили они гроши, но Ребекке нравилось погружаться в эту совершенно чуждую ей жизнь. Кроме того, книги были лекарством от безразличия к миру.

В сорок восемь лет она сохранила отчетливые следы былой красоты: оливковая кожа, иссиня-черные глаза, римский нос с горбинкой. Волосы у нее были темные, тело — худое и гибкое. В этой деревеньке ее приняли хорошо, несмотря на разительный контраст ее внешности с удивительно бледной кожей и светлыми волосами сына. Ирландская речь вокруг, переменчивая погода, скупой солнечный свет, ветер с Атлантики — все это было ей отрадно. Одевшись потеплее, чтобы спастись от промозглого холода, они гуляли вдоль дамбы, обходя ловушки для омаров, свернутые в бухты канаты и гниющие остовы рыбацких лодок. Дождь колотился в закрытые ставнями окна и двери магазинов. Зима, туристов нет. В супермаркете местные женщины часто, не скрываясь, глазели на них. Ребекку то и дело спрашивали: «А вы кто будете — bean cabhrach?» «Прислуга», «няня», «повитуха». Ей нравилось это слово.

Ее любовь к нему временами взрывалась вспышками кого-то благоговейного восхищения. Присутствие неведомого. Ощущение, что он оставляет детство позади. Уходит к своему будущему «я».

Иногда, когда они ехали через деревню к своему жилищу, Томас брал ее за руку и клал голову ей на плечо. Они ехали мимо заброшенной школы, мимо беленых известкой домиков. Тогда ей хотелось намертво прижаться к нему, укрыть его собой, принять на себя все грозившие ему несчастья. А больше всего хотелось понять, что за человеческая личность зреет там, под этой бледной-бледной кожей.

Все рождественское утро Томас не снимал гидрокостюма. Разлегшись на полу, он играл в видеоигры. Его пальцы легко порхали над кнопками. Взглянув на него поверх очков для чтения, она успела заметить на экране серую полосу. Она понимала, что не стоило бы разрешать ему эту игру: танки, окопы, расстрелы, трассирующие пули. Но пусть играет — за час спокойствия плата невелика.

Это будет Рождество без гневных вспышек, без ссор, без слез.

В полдень она сказала ему жестами: собирайся. В это время года темнеет рано. В спальне, в шкафу, висели два ее собственных гидрокостюма, но ей они сегодня не понадобятся. Ребекка надела кроссовки, куртку с капюшоном, теплый шарф. В прихожей Томас снял с вешалки дафлкот, набросил поверх неопренового костюма.

— Быстро окунемся — и назад, — сказала она по-ирландски.

Невозможно было разобраться, много ли понимает Томас хоть на каком-то языке. Сам он объяснялся незамысловатыми жестами. Кое-что она могла понять по его позе, наклону плеч, изгибу губ. Больше всего угадывала по глазам. В нем была какая-то жуликоватая красота, узкие глазки-щелки смотрели живо и осмысленно. Фетальный алкогольный синдром почти не отразился на его внешности. Ни низкого лба, ни тонкой нижней губы, ни сглаженного носового желобка.

Когда они вышли из дома, им в глаза ударили слепящие солнечные лучи, молочно-белые, точно свежеобглоданная кость. Но едва они подошли к низкой каменной ограде, как облачный занавес сдвинулся, и все вокруг снова подернулось серым. Пригоршня дождевых капель ужалила лица холодом.

За это она и влюбилась в Западную Ирландию: погода, как в кино. В самый неожиданный момент на тебя может обрушиться шквал, но через минуту-другую синева вновь прорвется сквозь серую мглу.

Одна из каменных стен на нижних полях была укреплена металлическими трубами. Каменщик явно схалтурил: местные не одобряли подобного нарушения традиций. Когда ветер дул в полое нутро труб, они по очереди отзывались пронзительным свистом. Томас накрывал трубы ладонью, одну за другой, правя ноты в этой песне ветра. Она верила, что его пальцы точно чувствуют силу колебаний. Иногда в подобные моменты ее пронзало острое, до боли, счастье.

На полпути к океану Томас зашагал, как Чарли Чаплин: вывернув носки наружу, поигрывая в воздухе воображаемой тросточкой, он шел, клонясь вперед, навстречу холодному ветру. Восторженно вскрикнул, когда, добравшись до вершины холма, увидел впереди море. «Подожди», — крикнула она вслед, крикнула по привычке — разве он услышит? Томас остановился на краю обрыва, топчась на месте, вращая запястьем. Копирует почти точь-в-точь. Где он видел Чаплина? В какой-то видеоигре? Или по телевизору? Иногда она надеялась, что назло всем врачам он однажды воплотит все несбыточное, что она за него намечтала.

Они немного постояли у обрыва, над гранитной глыбой, со всех сторон омываемой морем. Волны, длинные белые каракули, спешили к берегу. Ребекка шлепнула Томаса по пояснице, где гидрокостюм морщился складками. Он обернулся. Лицо в рамке неопренового капюшона. Торчащий клок светлых волос.

— Плавай только там, где мелко. Обещаешь?

Присев на корточки, она сползла вслед за Томасом к берегу. Холодная трава обжигала пальцы. Оскользнувшись в мокрой грязи, она неловко съехала с низкого уступа на грубую каменистую россыпь. Камни были скользкими от водорослей. Крошечный краб испуганно юркнул в темную лужу.

В маленькой бухте Томас уже стоял по колено в воде.

— Дальше не ходи! — крикнула она.

В детстве она занималась плаванием, участвовала в соревнованиях и за Дублин, и за всю провинцию Ленстер. В ее комнате рядами висели медали. Вершиной стала чемпионская награда из Брюсселя. Поговаривали, что ей могут дать стипендию в американском университете. Разрыв капсулы плечевого сустава положил конец мечтам.

Летом, пока было тепло, она научила Томаса плавать. Правила он усвоил. Не нырять. Плавать только в этой бухточке, от края до края. Даже не приближаться к гранитной глыбе.

Дважды ей показалось, что он вот-вот заплывет за черную глыбу и выберется на глубокое место. Один раз, когда он увидел серфингиста, второй раз — когда мимо проплыл желтый каяк. Она замахала руками: все, милый, хватит. Хорошо?

Он вернулся на мелководье, поднимая вокруг себя фонтан брызг. Брызги летели прямо на нее. Он двигал руками совершенно по-чаплински.

— Перестань, пожалуйста, — тихо сказала Ребекка. — Ты меня всю вымочишь.

Он снова брызнул в нее, повернулся спиной и нырнул. Десять секунд, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать… Он всплыл ярдах в десяти, жадно хватая ртом воздух.

— Теперь вернись. Пожалуйста. Вернись.

Томас поплыл к глыбе. Его ноги в черных неопреновых ботах словно растворялись в море. Она смотрела на фигуру в гидрокостюме, плывущую под водой. Длинная, гладкая тень.

Стайка морских птиц пронеслась низко над волнами, словно дразнясь. Ребекка поежилась. Сделала еще один шажок к кромке воды, подождала.

Подумала: я совершила ужасную ошибку.

Сбросила куртку, нырнула. Холод оглушил ее с макушки до пяток, мигом забрался под кожу.

Едва выбравшись из воды, она сообразила: в кармане джинсов — мобильник. Вынула аккумулятор, вытряхнула воду из корпуса.

Томас лежал на песке, глядя в небо. Голубые глаза. Раскрасневшееся лицо. Пухлые губы. Вытащить его из воды оказалось довольно легко. Он не сопротивлялся. Она подплыла к нему сзади, бережно обхватила руками за плечи, сжала пальцы, потянула его на берег. Теперь он лежал и улыбался.

Она откинула мокрые волосы с лица и пошла прочь от берега, к скальному обрыву. Оглянулась. Почувствовала прилив облегчения: Томас шел за ней.

Дома она вдруг почувствовала себя полностью отрезанной от мира. Маленькие синие окна, яркая дверь из двух половинок. Томас стоял в луже посреди комнаты. У него тряслись губы.

Ребекка сунула телефон в пакет с рисом — на просушку. Запасного мобильника нет. Стационарного телефона — тоже. Сегодня Рождество. Алан, подумала она. Даже не позвонил. Мог бы позвонить заранее. Стоит только о нем подумать… Сейчас он в Дублине, со своей новой семьей, в их чисто прибранном доме, с их рождественскими украшениями, с их собственными проблемами. Взял бы и позвонил. Дело необременительное.

— А твой отец даже не позвонил, — сказала она, расхаживая по комнате.

Понимает ли он хоть одно слово, а если понимает, то проникают ли слова в его сердце: «твой отец», d’athair, abba? Что он слышит в них? Много ли вообще он способен уловить? Специалисты из Голуэя говорили, что его способность к пониманию минимальна, но до конца они все-таки не уверены; остается лишь гадать, что творится там, в его внутренних глубинах.

Ребекка потянула за язычок «молнии» на гидрокостюме Томаса, осторожно начала стягивать неопрен. Его кожа — гладкая, в мурашках. Томас положил голову ей на плечо. Она услышала, как он тихо всхлипнул.

Ей стало легче. Она притянула Томаса поближе к себе, почувствовала ключицей его холодную щеку.

— Милый, я просто за тебя перепугалась, вот и все.

Когда стемнело, они сели ужинать: индейка, картошка, сливовый пудинг, купленный в маленьком магазинчике в Голуэе. В детстве, в Дублине, она привыкла соблюдать традиции. Она первая в семье вышла замуж не за единоверца, но родители ее поняли. В конце концов, в Ирландии все равно почти не осталось евреев. Иногда она думала, что неплохо было бы и сейчас соблюдать праздничные ритуалы, но они почти забылись. Только смутное воспоминание, как на закате идешь по Ратгар-роуд и считаешь меноры в окнах. Год от года их становилось меньше.

В разгар ужина они надели картонные колпаки, вскрыли бумажные хлопушки, и она прочитала вслух шутки, напечатанные на листках из хлопушек. Ей — бокал порто, Томасу — стакан апельсиновой газировки. Коробка конфет Quality Street на двоих. Улеглись вместе на диван, в коконе тишины, его щека — на ее плече.

Раскрыла старую книгу в твердой синей обложке. Корешок слегка треснул. Надежда Мандельштам.

Томас щелкнул пультом от телевизора, взял консоль. Он порхал пальцами по кнопкам с виртуозностью пианиста. Может быть, его родители утопили в вине талант? Может быть, они когда-то смотрели на улицу из высоких окон консерватории, или писали новаторские картины, или уносились мыслями к вершинам поэзии? Она понимала, что это лишь сентиментальные бредни. Но, вопреки всему, рисковала надеяться. Вдруг в непролазной чаще его нейронов что-то слабо тлеет?

Рождественский вечер миновал незаметно. Темнота за окнами сгущалась. Перед сном она читала ему на ирландском отрывки из древних ирландских мифов. Мифы подобны музыке. У него беспокойно забегали глаза. Она обождала немного. Он был в смятении. В ярости.

«Ночная ярость» — так это называли врачи.

Она пригладила ему волосы, но Томас внезапно дернул плечом, его рука вскинулась. Локоть ударил ее в подбородок. Она ощупала кожу: кровоточит? На пальцах осталось красное пятнышко. Ощупала языком зубы. Целы. Ерунда. Может, завтра будет синяк. Опять придется объяснять кумушкам в деревенском магазине. Timpiste beag. Мелкая неприятность, не волнуйтесь. Na bac leis.

Она склонилась над Томасом, сложила руки треугольником, загораживая стену, — чтобы он не бился головой.

Его челка шевелилась от ее дыхания. Кожа — вся в пятнышках мелких темных угрей. Заря раннего созревания. Что будет через несколько лет, когда зов плоти окажется сильнее нее? Как удержать его? Как заставить его слушаться? Как усмирить?

Она придвинулась к нему поближе, он опустил голову, уткнулся в ее мягкую грудь. А через миг снова начал корчиться на постели. Его глаза распахнулись. Он заскрипел зубами. На его лице страх. Иногда ей казалось, что сквозь него прорастает ненависть.

Она достала из-под кровати красную шляпную коробку. Вынула эластичный шлем из черной кожи. На боку было написано серебряным маркером: «Килмакад Крокс творят чудеса!». Шлем носил Алан, когда занимался херлингом. Если Томас проснется и снова начнет корчиться, головной убор защитит его от ушибов.

Она приподняла ему голову, надвинула шлем, заправила волосы, застегнула ремешок под подбородком. Аккуратно разжала ему губы и вставила между зубами затычку-капу. Чтобы не раскрошил себе зубы.

Однажды он во сне укусил ее за палец, и она сама зашила рану двумя стежками. Старый трюк, которому она научилась у своей матери. На указательном пальце левой руки до сих пор виден шрам — маленький красный серп.

Она заснула рядом с Томасом на узкой кровати, проснулась в секундном недоумении — где я? На будильнике светились красные цифры.

Телефон, подумала Ребекка. Надо проверить, как там телефон.

Она взяла из холодильника бутылку белого вина, развела огонь в камине в своей спальне, поставила на проигрыватель пластинку Рихтера, взбила подушки, натянула одеяло по грудь, откупорила бутылку. Журчание белого вина, льющегося в бокал, убаюкивало.

Утром, когда она проснулась, Томаса не было.

Она сонно приподнялась, плотно завернувшись в одеяло. Солнце светило сквозь голые ветки платанов. Перевернула подушку прохладной стороной вверх. Удивилась: уже девять? Изо рта еще не выветрился вкус вина. На тумбочке — пустая зеленая бутылка. Легкое чувство вины, словно изменила мужу. Прислушалась: что там поделывает Томас? Телевизор не гремит. Видеоигры — тоже. По комнатам носится холодный ветер: окно распахнулось? Она встала с постели, закутанная в одеяло. Босые ступни обдало холодом с пола. Нажала на кнопку, воскрешая телефон. Тот на секунду мигнул экраном, пискнул и снова умер.

В гостиной пусто. Распахнула дверь в его комнату, увидела свисающий язык простыни. На полу — шлем. Скинув одеяло, она заглянула под кровать. Раскрыла настежь двери шкафа.

На крючке в гостиной, где висел гидрокостюм, ничего.

Верхняя половинка парадной двери по-прежнему заперта. Нижняя в панике качается на ветру. Ребекка, в одной ночной рубашке, нырнула под дверь. Вокруг дома — ломкая заиндевевшая трава. Холод прохватил пальцы на ногах. Его имя отскочило от верхушек деревьев и вернулось к ней обратно.

Трава больно хлестала по щиколоткам. Ветер наигрывал свою мелодию на трубах забора. Она уловила какое-то резкое движение на краю обрыва. Кто-то, словно согнувшись до земли, убегает прочь, бежит вниз вприпрыжку. Через несколько секунд фигура снова появилась, словно восстала из моря. Баран. Витые острые рога. Он умчался куда-то в поля, проскочив через брешь в каменном заборе.

Ребекка оглядела с обрыва бухту. На камнях — ничего. Ни его кроссовок. Ни дафлкота. Может, он вообще сюда не заходил. О Господи, гидрокостюм. Зачем только она его купила. На два размера больше, и все ради экономии.

Она побежала вдоль скал, вглядываясь в воду у морской глыбы. Ветер неистовствовал. Море было серебряно-черное, как старое зеркало. Есть здесь кто-нибудь? Должен же быть какой-нибудь катер береговой охраны. Или на каяке кто-то вышел покататься спозаранку. Хоть одно рыбацкое судно, в конце концов. Ветер дул с Атлантики, нашептывал. В ее голове зазвучал голос Алана: «Что-что ты ему купила? На кой черт, спрашивается, ему нужен был гидрокостюм?» Как далеко он мог заплыть? Там же сети. В них легко запутаться.

— Тома-аас! Тома-ааас!

Вдруг он сумеет услышать? Вдруг в ушах зазвенит, вдруг колебания воды достучатся до барабанных перепонок… Снова всмотрелась в волны. Спокойно. Держи себя в руках, черт тебя побери!

На обратном пути она как будто увидела себя с высоты птичьего полета. Ночная рубашка, босые ноги, распущенные волосы, сырой ветер в лицо. Нет телефона, нет чертова телефона. Придется сесть за руль. Поехать в город. Полиция. Где вообще этот полицейский участок? Почему она этого не знает? Кто из соседей сейчас дома? Что-что вы ему купили? Что вы за мать такая? Сколько же вы выпили? Фетальный алкогольный…

Ветер гнул траву к земле. Она неуклюже перелезла через низкий заборчик. Острая боль пронзила лодыжку. Деревья за домом сгибались, словно в поклонах. Рваные тени ветвей метались по стене. Половинка двери моталась на петлях взад-вперед. Она пролезла под верхней, запертой половинкой, снова вбежала в его комнату. «Килмакад Крокс творят чудеса!» Мобильник так и не ожил.

Дошла до кухни, вдавила кнопку стоявшего на столе компьютера. Экран засветился: шестилетний Томас в Глендалохе, светлые волосы, красные шорты, рукава рубашки хлопочут на ветру, пока он неспешно идет к озеру. Открыла Скайп, набрала единственный номер, который знала наизусть. На шестом гудке Алан взял трубку. Что она наделала? Она что, совсем из ума выжила? Он позвонит в полицию, и в береговую охрану, но из Дублина ему ехать три часа или все четыре. «Позвони мне, когда найдешь его. Скорее. Просто найди его». Он повесил трубку. Упавшая вдруг тишина пульсировала болью.

Ребекка прижалась лбом к столешнице. Затем вышла из Скайпа, и на экране снова появились обои с фотографией Томаса.

Она побежала в спальню, кое-как натянула старый гидрокостюм. Он грубо тер кожу, давил на грудь, глубоко врезался в шею.

Зловеще нависали тучи. Она оглядела горизонт. Далекие острова — горбатые, похожие на китов. Мыс изогнулся дугой. Серая вода, серое небо. Скорее всего, он поплыл на север. Это проще, ведь туда несет течением. Летом они плавали в ту сторону. Никогда не удалялись от берега. Смотрели, как волны колотятся о скалы, кусают сами себя за загривок.

Вдалеке залив неспешно пересекала рыбацкая лодка. Ребекка замахала руками, прекрасно понимая: глупо надеяться, что ее заметят. Неловко двинулась вниз, оскользаясь на мокрой тропе.

На полдороге к пляжу она резко остановилась. Кроссовки Томаса. Стоят аккуратно, носками к морю. Как она могла не заметить их раньше? Она знала, что эта минута отпечатается в памяти навеки. Ребекка развернула кроссовки носами к дому, словно Томас мог в любую минуту вернуться и, натянув их, двинуться к теплому дому.

На берегу не было никаких следов: песок здесь слишком крупный. Куртки тоже не видно. Или он так и ушел, без верхней одежды? Переохлаждение. Несколько минут — и готово. Гидрокостюм ему слишком велик, он быстро замерзнет. Далеко ли его может занести? Давно ли он ушел? Она так долго спала. Вино. Сколько же она выпила вина.

Остервенело натянула купальную шапочку, застегнула тугой гидрокостюм. Молния подавалась с трудом.

Вошла в воду, нырнула. Холод пронзил тело. Она гребла, гребла, гребла — с каким-то остервенением. Остановилась, оглянулась, заставила себя плыть дальше. Плечо заныло. При каждом гребке она видела его лицо: черная рамка капюшона, светлые волосы, голубые глаза.

Миновала гранитную глыбу, двинулась вдоль берега, в ушах — шум волн, тоже глухота, только другая. Постепенно немеют пальцы на руках, и пальцы на ногах, и разум.

Восемь месяцев назад тель-авивское издательство прислало один роман. Прекрасный стиль, автор — израильский араб из Назарета. Большая литература, подумала Ребекка. Она тут же села за перевод этой истории о немолодых супругах, потерявших обоих детей. В тексте ей попалось слово «sh’khol». Как его перевести? Ребекка не могла подобрать аналога. Конечно, есть «вдова», «вдовец», «сирота», но ни одного слова — ни среди существительных, ни среди прилагательных, — которое обозначало бы отца или мать, потерявших ребенка. В ирландском таких слов тоже нет. Она искала в русском, французском, немецком, в других языках, но что-то похожее нашлось только в санскрите (vilomah) и арабском (thakla — если это мать, mathkool — если отец). Ребекка промучилась над этим местом несколько дней. Хотелось сохранить верность подлиннику, дать имя незримому: «надломленные», «разодранные», «ограбленные» родители. В конце концов, остановилась на чопорном bereaved, но подумала: все-таки не то. Нет в этом слове ни тайны, ни звукописи. Не точный перевод, совсем не точный.

Около полудня ее схватили за ворот гидрокостюма и втащили на борт. Катер береговой охраны. На нем было четверо. Она упала на палубу, лицом в доски, задыхаясь. Ее отнесли в каюту. Кто-то склонился над ней. Маска. Трубки. Лица расплываются, никак не сфокусировать взгляд. Голоса. Кислород. Чья-то рука у нее на лбу. Чей-то палец на ее запястье. Вода продолжает давить своей тяжестью. Зубы стучат. Она попыталась встать.

— Пустите меня туда!

Холод обжигал изнутри. Плечо болело так, словно руку вырвали из сустава.

— Сидите спокойно, с вами все будет в порядке. Только не двигайтесь.