Сбор образа (сборник)

Ему было горько. С утра он чувствовал какой-то странный медный привкус во рту. Стены квартиры показались ему тонкими, словно в матросском кубрике. Внезапно он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Ему пришла в голову дикая мысль, что кто-то из дома напротив тоже наблюдает за ним в трубу…

Он быстро осмотрел окна. Нет, всё было в порядке, никто за ним не наблюдал. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Николая Угодника был чист и светел под зорким солнечным лучом. Большая склонилась над своим варевом, внимательно его разглядывая, затем высморкалась в кастрюлю и яростно размешала мужнину кашу. Маленькая, одинокая, принялась медленно дрочить, одной рукой потирая срамные губы, другой – широкий розовый шрам на щеке. Жирмудский, поэт-песенник, приподнялся над стулом, выпустил длинного голубка и, принюхиваясь, задумчиво помахал ладонью. Мальчик-филателист достал из тайника деньги, пересчитал, разложил на кровати и зарылся в деньги лицом, выпуская слюну, словно краб. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил морковь над помойным ведром. Истерик закончил утреннюю зарядку, обильно сбрызнув спермой лицо жены. Его теща, вытерев руки о фартук, всем телом приникла к стене, где, вероятно, была специальная слуховая каверна. Ястребов, алкоголик, достал из мешка последний, завернутый в пленку предмет: им оказался окровавленный человеческий палец с перстнем, который вдруг остервенело блеснул дважды отраженным солнечным светом. Парализованная старушка мирно, неизменно спала…

Наконец Борька позвонил.

– Ну что, морячок? Как тебе передачка?

– Значительно, – прокашлялся Эдик. – Стрелять их надо.

– Кого?

– Ну этих…

– Детей что ли?

– Да нет…

– А я бы и детей пострелял, потому как сам знаешь, кто из них вырастет. Выйдешь, что ли?

– Нет. Что-то нездоровится.

– Ага. А они тебя там ничем не угощали?

– Угощали, – нахмурился Эдик. – Угощали чаем.

– Ну вот.

– Что – вот?

– Сам знаешь – что. Я, между прочим, про то, что детей на органы будут пускать, еще в прошлом году накаркал, помнишь?

– Не помню.

– Вспомни, старый горбун. Это весной было. В тот день еще кто-то мне сверху на голову плюнул…

– Ну, да! Припоминаю. Говорил.

– Видишь? Тут только один вопрос важен: предсказываю ли я будущее или сам его творю? Вот и возникает у меня ощущение, что это именно я и только я правлю этим присным миром, так-то.

– А что такое присный? – пожал плечами Эдик.

– Да ты и вправду дурак. Присный, это значит – вечный. Пойду посижу, погреюсь.

– Ты только смотри, чтобы тебе больше никто на голову не плюнул, – сказал Эдик и сразу нажал на рычаг, чтобы друг не успел оставить последнее слово за собой.

Эму стало страшно. Он озирался по сторонам, ему упорно казалось, что в квартире, кроме него, еще кто-то есть… Ему было страшно, как никогда прежде, как не было страшно, когда его арестовали в сорок девятом, или когда он позже, при Хрущеве, тонул в Белом море, при минусовой температуре воды…

А ведь Борька действительно угадывал будущее…

Эдик даже вспомнил, с чего это началось и когда… Ну, например, Борька как-то сказал, что Маркус лишится глаза – так оно и вышло. Вскоре он сказал, что Хризя напорется на аборт и Хризя напоролась. Потом он сказал, что Бурцева убьют…

Давно это уже у Борьки началось, но сам он заметил это только сейчас. Он предсказал попытки переворотов, Чечню и Татарию, гибель марсианского зонда… И вот теперь Борька даже додумался до того, что он не просто предсказывает, а творит действительность, что он, стало быть, не простой человек, и, может быть, даже и не человек вовсе, а некое божество, несмотря на то, что они выросли в одном дворе, в детстве часто соперничали, дрались… Жизнь развела их надолго, и, вот, пятнадцать лет тому, обретя наконец свои последние пристанища в этом доме, они с удивлением обнаружили, что снова вместе… И детское соперничество никуда не делось: целая жизнь прошла, а осталось от нее только одно – доказать другому, что он не прав…

Впрочем, его предсказания можно было объяснить лишь проницательностью. Маркус делал ракеты. Однажды ракета развернулась на старте, и с подоконника сиганула в комнату, где стала гоняться за Маркусом, пока не взорвалась. Хризя была училкой математики. Она гуляла с грузином. Тогда аборты были запрещены, и Хризю выгнали с работы. А Бурцева – да его просто нельзя было не убить…

Эдик вздрогнул, опомнился и сразу вернулся из вечности в комнату. Простая мысль, пришедшая ему в голову, разумеется, не впервые, теперь как бы под новым углом встала, выпуклилась…

А ведь я умру. Я ведь когда-нибудь, уже очень скоро – умру.

5

Большая навалила мужу полную тарелку каши, устроилась напротив и с нежной улыбкой стала смотреть, как он ест. Мальчик-филателист раскрыл красивую книгу и углубленно зачитал, изредка отрываясь и хохоча в потолок. Маленькая, одинокая просматривала пачку писем, промокая слезы полой халата. Ястребов, алкоголик, пил водку, морщась и сразу запивая сырой водой. Истерик закатил утренний скандал жене и теще. Жирмудский, поэт-песенник, поливал цветы. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Спасителя был чист и светел под зорким солнечным лучом. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил репу над помойным ведром. Парализованная старушка, похоже, давно умерла…

Эдик оторвался от окуляра, потянулся (как всегда тонко, ненавязчиво кольнуло сердце) и вышел на балкон.

Погода стояла райская. Многие окна были распахнуты настежь, в воздухе плавали разноголосые мелодии, далеко внизу стучал теннисный мяч. Эдик посмотрел. Один мальчишка ровно, красиво чеканил ракеткой мяч о стену дома, другой смотрел на него, ожидая очереди. Подъехала черная иномарка, трое молодых людей вышли, коротко перетерли, нырнули в подъезд. Фигура одного из них показалась Эдику знакомой, он видел ее, в той же одежде, где-то совсем недавно… Выполз и основательно расположился на лавочке Борька, ловко манипулируя то культяпкой, но ногой. Он был без кепки, жарко блестела на солнце его солидная лысина…

– Эх, Господи, – вздохнул Эдик. – Лет-то нам уже сколько, а мы все Эдик да Борька… Гляди, в рифму получилось!

А ведь и ты тоже, Лысый, очень и очень скоро – умрешь.

Ему захотелось опять, как он это уже делал дважды – в девяносто шестом и восемьдесят девятом – тайно плюнуть на голову своему сварливому другу… Он стал было копить слюну, но она не шла, к тому же, ему сильно захотелось писать. Эдик двинулся, повернулся, но ноги будто приросли к полу. В этот момент зашевелилась тюлевая занавеска, как если бы кто-то открыл наружную дверь. И тут нечто толкнуло его снизу-изнутри, через грудную клетку прямо в сердце… Он откинулся навзничь и начал писать, недоуменно глядя на свои чернеющие штаны. Ему показалось, что какие-то люди ходят по комнате, и тут новый толчок в сердце опрокинул его: он перевалился через перила и стал падать, все еще писая, в черную пятиэтажную яму двора, прямо к ногам своего сварливого друга, который теперь-то уж точно, до гроба будет уверен, что это он и только он правит этим присным миром.