Сбор образа (сборник)

Сысоев сказал куклам:

– О нет, не существует никакого скачка в качестве греха… Какая разница, украл ли ты рубль, трешку, миллион? Убил ли ты жука, пса, лошадку? Или ты изменила мужу один раз или одиннадцать? С одним мужчиной или с семью? Стояла ли ты при этом раком, брала в рот, или молча лежала, ожидая, когда все это кончится? О нет, не я убил тебя!

Когда ты в первый раз изменила мне с первым своим любовником, я узнал об этом не от мирного соседа, который лишь подтвердил мои подозрения. Просто ты зачастила в церковь… Ты стала ходить в черном платке. Ты плакала по ночам. Тем не менее, ты все равно встречалась с ним. Ты все равно лгала, подменяя один грех другим, пытаясь искупить один грех, в то же время закручивая другой.

Это не я убил тебя… Я убил мальчика из-за тебя. Или вместо тебя.

Потом были еще две девочки в парке, они загорали в укромном уголке, с белыми попками… Он забил им рты трусами с землей, что позволило сделать вывод, будто и с ними, и с Мариной Сысоевой работал один и тот же маньяк.

Нет, он не стал сериалом, на этом и закончил. Много лет Сысоев мирно трудился инженером на заводе, а по пенсии стал домашним монахом. Говорили, что он чокнулся. Иногда ему казалось, будто он уже умер и находится в аду, потому что в мире стали происходить какие-то невообразимые, явно похожие на галлюцинацию вещи: то коммунистов скинули со всех постов, будто их и не было, то вот сегодня – грязевой вулкан.

Сысоев лежал навзничь, засыпал, думал. Еще один день прошел, из тех, которых уже не так много осталось в жизни. Сысоев слышал шепот. Это, хихикая, переговаривались куклы. Сысоев заснул и снился ему мальчик. Ветер гремел какой-то неловкой жестью всю ночь почти…

Мешок

В тот памятный для Угрюма день Мешок проснулся около пяти. Утро было пасмурное, но все же светало: какая-то белесая гнусь подсвечивала испод облаков… Угрюм спал, тепло устроив ладонь в паху, а Мешок уже варил кофе, предвкушая свое сегодня, полное вдохновенных открытий. Жили они в километре друг от друга, в одинаковых пятиэтажках. Была весна. Двадцатый век медленно подходил к концу.

Мешок не было ни именем, ни даже прозвищем – это, скорее, итоговое состояние данного рассказа. Нашему герою и в голову не могло прийти, что кто-то его так назовет. К слову сказать, имя и фамилия Мешка были настолько известны в определенных кругах, что мы не станем, во избежание, приводить их здесь. Угрюм же было придумано в пятом классе, да так весомо и точно, что осталось за ним на всю жизнь.

Мешок еще не бомжевал, но, вглядываясь в перспективу пути, ясно видел и серый в разводах плащ, и лужу мочи, и даже какой-то пеликаний зоб на себе, что-то вроде дорожной сумы с заплесневелой горбушкой, с прелой луковкой… Он уже начал проедать, пропивать семейную библиотеку, взгляд все чаще останавливался на дверце шкафа, где со святыми покоились гарнитур и фурнитура супруги… Красиво звучит.

Угрюму же снился эротический сон. Он залез, прижал и направил, но в этот скользкий момент появился Учитель.

Ты не должен так беспечно подчиняться своему телу, сынок. Ты можешь отпустить тело на прогулку, совершив любовь с женщиной, но ты не должен делать этого ни в мечтах, ни во сне, поскольку сон – это всего лишь мечта твоего духа.

Учитель был зыбок, голуб, водянист. Высокий разум Учителя завариорил в эмпиреях неизбывности. Все это не помешало Угрюму успешно увлажниться.

Угрюм был молодой человек восемнадцати лет от роду; его атлетическая фигура, как бы достраивая эту кокетливую точку с запятой, внушала бы минутную радость, возбуждение, если бы не голова, за что и дали ему сей гнусный псевдоним; поэтому прохожие женщины, издали завидев его, приосанившись, при ближайшем рассмотрении начинали скучать.

Мешок же, напротив, если продолжить синтаксическую метафору, представлял собой восклицательный знак, правда, перевернутый, отчего во всем его облике сквозило что-то испанское… Женщины, издали завидев его грузную, книзу расширявшуюся фигуру, немедленно начинали скучать, и лишь приблизившись, запоздало отмечали чистый высокий лоб, волнистые волосы, но главное, главное – эти живые глаза цвета весеннего неба! Да. Хорошо сказано.

Если бы еще (как там у Гоголя?) отломить голову у Мешка и достроить столь совершенное тело Угрюма, цены бы не было новоявленному синтетическому существу…

Угрюм и Мешок пересекались редко. Автор, словно вездесущий бог, мог бы отметить все эти неизбежные, случайные встречи на улице, когда один из них, скучая, разглядывая другого, вдруг понимал, что эту-де морду он уже где-то видел, что доставляло ощущение комфорта, поскольку действие происходило в унылом подмосковном городке, где одной из немногих радостей существования именно это и было: увидеть, узнать, убедиться в уютной тесноте жития и просеменить мимо, увы…

Случались меж ними также иные, заоблачные встречи – это когда Угрюм слышал песенку на стихи Мешка (а Мешок был поэтом-песенником) или когда сам Мешок, сочиняя свои жалкие песни, думал о так сказать аудитории, о всей этой гадкой молодежи, представляя некое обобщенное лицо: распахнутый рот, оловянные глаза, гладкопричесанный чуб или бритый затылок… И так далее.

Мешок, стало быть, был поэтом-песенником. Хороший песенник получает по тысяче долларов за песню, он живет припеваючи, щелкая песни компьютером, как орехи щипцами, он популярен, его приглашают на телевидение, на передачу «Акулы пера», он молод, красив, холост, часто меняет любовниц… Мешок был плохим песенником, он писал для одной захудалой рок-группы, которая творила с трудом, заказывала ему песню не чаще, чем раз в квартал, платила за нее не более сотни, торговалась, задерживала выплаты, снижала гонорары, если ей в голову приходила идея изменить что-то в словах Мешка… Кому это ей? Ну, рок-группе, конечно.

С этими песнями Мешку, который никогда прежде не писал песен, просто повезло: как-то в телефонном разговоре один знакомый признался, что дружит с рок-группой, пьет с ней, курит дурь, а музыку-то они пишут неплохую, да вот беда, текстов достойных не могут найти… Так, слово за слово, и стал Мешок зарабатывать, что давалось ему с трудом: чтобы сочинить песню, он сначала должен был сочинить образ поэта-песенника, такого простого, глупого, сравнительно молодого, затем Мешок должен был, уже будучи в образе песенника, сочинить образ читателя, слушателя, такого молодого, глупого, чем-то похожего на Угрюма, который не то чтобы был равнодушен к музыке – просто он музыку никогда не слушал, а только танцевал под нее, широко размахивая длинными ногами, хотя, заметьте, мечтой его было купить player (как-то не хочется записывать это слово по-русски) и не простой player, а с приемником, и непременно пишущий, чтобы можно было что-нибудь туда сказать, или взять его с собой в лес и там, прижав девчонку, записать ее стоны, а потом крутить друзьям: как это было бы весело!

Правда, эти и подобные им мысли Мешок, то есть – тьфу! – конечно же Угрюм – гнал прочь из своей головы, пытаясь заместить пустое место образом Учителя, но они возвращались, дразня, мелко играя языками… К тому же – весна, время желаний, время бурных игрищ на свежем воздухе, время Великого Поста, ну это уже для Мешка, а тот действительно постился, исключая кофе, он ел картошку, капусту, лапшу и лепешку, он ел овощи, фрукты, колбасу, то есть, это, конечно, один лишь раз, в гостях, согрешил, впрочем, там же он и напился, но водки, а водка, как известно, пища постная, поскольку делается из зерна…

Мешок не был поэтом-песенником в онтологическом смысле – он был просто поэтом и, как считали в определенных кругах, неплохим: он выпустил уже две книжки, время от времени его приглашали выступать на вечерах, дважды он записывался на радио и т. д., но поскольку человек представляет собой не то, что он на самом деле есть, а то, чем он зарабатывает на жизнь, мы и называем Мешка поэтом-песенником, со всеми вытекающими…

Песни были основной статьей дохода Мешка, если не считать продажу по книжным лавкам как своих, так и чужих книжек, да еще вещей, оставшихся после смерти жены, а также неких псевдодоходов: небольших субсидий и льгот, которые он имел как член Союза писателей Москвы… Год назад Мешок, отчаявшись, решил начать собственное дело, пытаясь продать партию турецких трусов и лифчиков, но прогорел и теперь остался должен тысячу долларов местным бандитам… Вчера один из них позвонил и назначил встречу на сегодняшний вечер, даже не удосужившись поинтересоваться, свободен ли будет Мешок. Он был, конечно, свободен, но для солидности промямлил что-то, как бы совершая отметки в воображаемом календаре.

– Слушай, так дело не пойдет, – сказала телефонная трубка. – Я зря базар не держу. В десять вечера, у кинотеатра. Увидишь желтую девятку – подходи и садись.

Будучи должником, Мешок не имел права возражать. Он чувствовал, что влип в неприятную историю. Теперь ему предстоит каким-то образом поработать на них, компенсируя долг. Он слышал об этом новом способе отдачи долгов, когда должника на несколько месяцев загоняют, скажем, на какую-нибудь стройку, или сажают за кусок хлеба в палатку. Может быть, работать придется очень и очень долго… В принципе, продав телевизор, холодильник, player, все оставшиеся книги и вещи жены, Мешок мог бы компенсировать долг и проценты по нему. Без холодильника будет тяжело в свете грядущего лета, но он справится. От мысли, что ему, может быть, придется продать компьютер, Мешок похолодел. Это был его рабочий инструмент, окно, через которое он высовывал голову в мир из своего черепашьего панциря, чтобы бросить несколько веских слов на разные доски, пользуясь многочисленными никами, известными в сети так же, как его настоящее имя – в миру… В компьютере у Мешка было всё: он вел дневник и записывал сновидения, он писал литературоведческие статьи и диссертацию о Цветаевой, последнее время он научился прямо в компьютер закатывать и стихи, которые прежде казалось святотатством писать даже на машинке – все от руки, от руки…

Проснувшись и, пока не увидев, но ощутив за окном звонкое солнечное утро, Угрюм улыбнулся, собравшись было полностью отдаться так называемой радости бытия, но вот будто легкий укол в затылок его души: что-то было не так, какая-то тревожная мысль, с ней он и заснул вчера, чего-то ожидая, даже пугаясь в темноте…

Открыв файл с песней, которую он начал мучительно сочинять третьего дня, Мешок поставил рыбу и с грустью посмотрел в потолок… Рыбой в нашем деле называется запись мелодии будущей песни, состоящая из ля-ля, на-на и т. п. Мешок всегда сочинял по рыбам, как бы разгадывая кроссворды; сопротивление материала доставляло ему профессиональное удовольствие – незабываемый принцип Делакруа – ведь надо было втиснуть свои слова не только в заданный ритм и рифмы, но и в определенные паузы, более того, голос рыбы указывал точки эмоций, линии чувств, да что там – порой просто проскальзывали в рыбе уже готовые слова, напетые лидером группы, сочиненные им на ходу, под гитарные переборы, в манере степного акына. Под утро приснилась замечательная мажорная концовка, и надо было лишь вспомнить ее, прочитать в узоре мутных пятен на потолке…

День обещал быть теплым, светлым, но какая-то заноза все-таки сидела в сердце Угрюма: что-то необычное произошло вчера, и что-то еще ожидалось… Угрюм не вставая размялся. Он сделал птичку, бобра и петушка – лежа, просто скинув на пол одеяло. Упругие сильные мышцы радостно приняли сладкую ломоту первой физической нагрузки. Хорошо! Хорошо сказано.

Через полчаса угрюмого сидения Мешок понял, что уже не вспомнит своей мажорной концовки. Эфемерная материя сна, как всегда, расползлась прямо на его глазах. Теперь ему оставалось только одно – покурить.

Он вышел на балкон. Низко над домом нависли мрачные облака, взгляд, путаясь в голых ветвях тополей, увлекался вдаль, где красовалась рвано-лиловая кромка леса, которым со всех сторон был окружен этот дремучий город. Тоска. Песню желательно было отправить уже завтра. Нарушение сроков автоматически оборачивалось задержкой гонорара. Мешок вернулся в комнату и стеклянными глазами уставился в монитор…

Он уже возненавидел свою песню о любви и разлуке – это было самое гнусное, что могло случиться: теперь слова и вовсе окаменели. Он отодвинул клавиатуру и принялся кататься лбом по столу – таким нехитрым способом Мешок обычно перемешивал в голове слова. Подняв глаза, он снова увидел свою песню. В ней, естественно, не прибавилось ни единого слова. Внезапно ему в голову пришла спасительная идея…

Он вспомнил! Вчера Угрюм согласился на дело, выгодное, пустяковое, оно должно было принести ему сто долларов за каких-нибудь два часа, и тогда он сразу решит свои проблемы, в частности, купит самый дорогой, самый лучший player… Правда, с некоторых пор, все чаще думая об Учителе, Угрюм стал понимать, что не все поступки равны между собой, и есть такие поступки, которые Учитель бы не одобрил… Последнее время, отмеченный почему-то особым вниманием Учителя, Угрюм чувствовал, что растворяется в его образе, и свет, от Учителя исходящий, властно пронзает его, взрывая каждую клеточку, и все его клеточки переполнены светом, словно жизненным соком, и вот уже весь он сияет на солнце, как шар золотой, как в воздух подброшенный апельсин…

Вчера, незадолго до закрытия палатки, подъехал хозяин. Отчитываясь в делах, Угрюм чувствовал, что назревает разговор. Он ждал самого худшего: узнали про водку… Эту «водку» у себя в гараже готовил бывший одноклассник Угрюма, понемногу спуская ее через друзей, так же сидящих по всему городу в палатках, как в серебристых паутинах сидят веселые паучки. Но дело оказалось в другом. Был человек, слегка задолжавший хозяину, и надо было с него получить.

Мешок по-детски обрадовался собственной спасительной идее… Как бы кто-то услужливо шепнул ему, что надо сделать, чтобы сдвинуть его несчастную песню, почти загубленную этим мрачным застоем комнаты… Мешок вытащил рыбу, вставил ее в player, проверил – батарейки работали. Через десять минут он уже бодро шел по лесной дороге, чеканя мелодию сапогами. Время от времени, с ловкостью фокусника, он заменял кассету – с рыбной на рабочую – и быстрым шепотом наговаривал новорожденные слова.

– Закроешь палатку и ждешь меня на улице, – сказал вчера хозяин. – Посадим пассажира, отвезем на озеро, там с ним и поговоришь. Потом поедем к нему, погрузим кое-какие вещички – компьютер там, телевизор… Десять процентов от реализации получишь. Полтинник сначала, остальное – как продадим.

Учитель не одобрил бы этот поступок, потому что он ненавидел деньги. Деньги, говорил учитель, есть тело твоей души. Значит, деньги нужны лишь для поддержки тела, поэтому ты не должен думать о них, а должен просто их делать. Все, что ты делаешь для души, не должно приносить деньги, иначе тело в тебе постепенно заменит душу. Так золотистый одуванчик, солнышка беспечное дитя, превращается в бесплодный сухой шар, к ветру весьма нестойкий.

Мешок не боялся заходить далеко в лес, где могли шататься злобные токсикоманы или мстительные чеченцы. Прожив на свете более сорока лет, Мешок хорошо изучил механизм собственной защиты. Казалось, какие-то внешние силы всю жизнь оберегали Мешка от трагических случайностей, он всегда выходил сухим из воды, и это происходило лишь потому, что некие могущественные силы берегли в Мешке поэта, значит, кому-то, кто был неизмеримо высок, необходимы его стихи… Мешок знал, что не может погибнуть ни под колесами автомобиля, ни от руки случайного убийцы… Правда, последние месяцы, примерно с тех пор, как он стал писать песни, с ним стали происходить вещи, происходящие с каждым простым смертным, как если бы защита внезапно отпустила его: то он чуть было не отравился дешевой водкой, то какие-то люди, устроив на улице перестрелку, едва не зацепили его… Похоже, что как только он продался за деньги на потребу публике, то сразу перестал интересовать вездесущего Собирателя Стихов. Впрочем, Мешок думал обо всем этом с известной долей иронии: он все-таки не полностью был уверен в Его существовании, а больше тешился Им, считая Его плодом собственной фантазии.

Угрюм умыл лицо, оделся в спортивный костюм и вышел на пробежку. По городу он шел, дружелюбно поглядывая по сторонам, издали выдергивая из пейзажа женские фигурки, а войдя в лес, припрыгнул, сделал несколько коротких растяжек и побежал. Было легко, пока он не вспомнил о том, что предстояло ему сегодня вечером.

И вдруг его осенило. Простое решение, которое, казалось, могло бы устроить всех, в том числе и прижимистого хозяина… Учитель, я сделаю это, но я не возьму за это денег, прикинь, я сделаю это для тебя, чтобы стать еще совершеннее в твоем мастерстве.

Угрюм достиг своей полянки, спиной прислонился к дереву, перевел дух. Ничто не изменилось здесь со вчерашнего дня, значит, никого здесь и не было: время грибников, ягодников еще не пришло, а собачники не заходили так далеко в лес. Угрюм замер и несколько минут слушал птиц.

Да, именно так он и сделает. Вчера на этом самом месте Учитель показал ему прием сакьяра-ар. Угрюм несколько раз опробовал его на привязанной к дереву автомобильной покрышке, и вот сегодня вечером, прием сакьяра-ар будет работать.

Правда Учитель предупреждал, что неправильно примененный прием может убить противника, и Угрюм решил основательно потренироваться, чтобы не допустить этого. Задумавшись ненадолго о человеке, которому он покажет сегодня прием сакьяра-ар, Угрюм с досадой понял, что совсем не знает его – не знает ни роста, ни комплекции, поэтому вовсе не ясно, на какую высоту надо вывесить покрышку.

Он осмотрел свое хозяйство, напевая какую-то расхожую мелодию, которая только что пришла ему в голову.

Меж двумя соснами, крепко прибитый, был установлен высокий турник. Чуть поодаль к стволу была намертво привязана рыжая медицинская подушка, а соседняя сосна была обернута старым спортивным матом, который Угрюм стащил из школы в прошлом году. Он решил опробовать именно этот тренажер, при каждом подступе примеряясь к вариантам роста возможного противника. Он летал по своей полянке, порой сливаясь, смазываясь на скорости до синевы, и влажные тренажеры брызгали талой водой в солнечных лучах, и медленно нарастала в Угрюме природная злоба.

Между тем, мелодия, привязавшаяся к нему несколько минут назад, продолжала настойчиво звучать, и уже пробивались сквозь нее какие-то автоматические слова.

Мешок шел быстро, наигрывая песню частой стучалостью ног. Никогда, нет никогда нас не встречала полночная эта звезда… «Стучалость» – это был его собственный неологизм, придуманный когда-то в шутливом стихотворении. И нашу звезду, и счастье свое, ты снова увидишь с другой стороны… Ты отыщи ее будущей полночью возле луны…

Рыба умиротворенно булькала, ноги сами несли Мешка не разбирая дороги, и серое надутое небо уже не казалось столь непоправимо тупым.

Если проследить весь сегодняшний путь Мешка сквозь весенний лес, можно было заметить одну странную закономерность. Сворачивая произвольно, двигаясь то просеками и тропинками, чья мрачная перспектива заканчивалась туманным пятном, то пересекая голые поляны, покрытые слоем влажной листвы, Мешок описывал в пространстве огромную спираль, медленно и неотвратимо приближаясь к ее центру. Складывалось впечатление, что идущий что-то или кого-то ищет, сворачивая туда-сюда, хотя мы-то знаем, что в перемещениях Мешка не было никакой физической цели, а в центре великой спирали не было никого, кроме, разве что, в солнечных брызгах кружащегося, радостно озлобленного Угрюма, чей мир переполнялся жизнеутверждающим светом, в отличие от пасмурного, трупного мира Мешка, хотя это был, в сущности, один и тот же мир.

У него пока что ничего не получалось. Голой пяткой он чувствовал, что сакьяра-ар выходит то слишком сильным, то слабым. Если удар не идет, говорил Учитель, это значит, что твой невариорный дух еще не в состоянии раздвоиться, чтобы хозяином вступить в неодушевленный тренажер. В таких случаях нужно только одно средство: ты должен сделать себе мешок…

Угрюм остановился и перевел дух, чувствуя как жар ступней уходит в сырую землю. Он не мог вспомнить, где и когда слышал эту песню, но она ему нравилась, особенно ее простые, бесхитростные слова. Навсегда, да, навсегда, ты улетишь от меня, как любая мечта…

Краем глаза Угрюм заметил какое-то движение и посмотрел в сторону кустов боярышника. Обрызганные солнечной росой, они волновались на краю поляны. Там кто-то тяжело и грузно шел, потрескивая опавшими ветками.

Мешок, просветленно и радостно подумал Угрюм, здесь нужен настоящий, живой мешок…

А между тем песня, неизвестно откуда взявшаяся в его голове, продолжала негромко звучать.

Созерцатель живых

1

Эдик проснулся от яркого мучительного света и младенчески захлопал глазами, не понимая, откуда этот свет взялся… Казалось, что солнце спустилось с небес во двор и висит там, словно невеликий, но значительный шар. Эдик сполз с кровати и выглянул на улицу. В угловом доме большая женщина мыла окна, луч солнца, скользнув над крышами, наискось отражался от подвижного стекла и, обратившись в зайчик, то и дело скакал по кровати. Этот блик и разбудил его… Эдик впервые в жизни видел такое явление, хотя прожил здесь уже пятнадцать лет. Наверное, ни разу за все это время большая женщина в угловом доме не мыла окна в солнечное утро восьмого мая, ибо если бы это произошло в какой-то другой день, угол солнцестояния был другим, и солнечный зайчик разбудил не его, а, скажем, Борьку на третьем этаже… Этот Борька был отъявленным хулиганом. В такой ситуации он бы немедленно позвонил Большой, спровоцировав скандал.

– Пошел ты на, старпер, – отпарировала бы в трубку Большая, и вдобавок бы еще показала Борьке зад из окна.

Так бы и танцевала на своем подоконнике, повиливая задом, с телефонной трубкой в руке, оглядываясь, сверкая угольными глазами… И вдруг оступилась – ох! – летит жирной чертой вниз, свернутый в пружину телефонный провод вытягивается, рука расстается с трубкой, юбочка задралась колокольчиком вверх, показывая миру жалкие трусы, и вдруг – хлоп! Лежит на асфальте пугающе неподвижная горка, течет из-под горки красно-коричневая жижа…

Не бойся, читатель! В конце этого рассказа, хоть и обещается некое падение в черную яму, но мы оставим за кадром его удручающий итог.

2

Эдик хорошо знал своих соседей, пристально наблюдая за ними в течение пятнадцати лет. К Большой он был давно неравнодушен и, встречая ее во дворе, по-мальчишески кокетничал, выпрямившись, прищурившись, лихо поводя плечами, порой припукивая, но не по-стариковски вздорно, а молодецки искренно, и не ведала кадримая им женщина, что эти соблазнительные звуки сосед издает, как чревовещатель, ртом…

Он наткнулся на мысль позвонить Большой и немного поскандалить, и вот уже взял с телефонного столика книжку, нацепил очки, даже лизнул палец, но в этот момент телефон вдруг зазвонил. Это был легкий на помине Борька.

– Привет, дурак, – сказал он. – Я теперь тебя только так звать и буду – дурак.

– Ну ладно, ты… – промямлил Эдик. – Что ты, в самом деле…

– Значит, вот что, дурак, – продолжал издеваться Борька, – ты мне сразу после праздников напиши другое, малое завещание – вещички там мелкие, телевизор, холодильник, телескоп… Я хоть в комиссионку свезу.

– Это можно, – хитрым голосом сказал Эдик. – Только ты мне встречное завещаньице составь. Может, ты того – раньше окочуришься, а?

– Я-то своей смертью того. Ну да ладно. На улицу выйдешь?

– Подожди, сейчас серия. После серии сразу и выйду.

– А! Я ж забыл, что ты эту дрянь смотришь.

– Умри! Моя дрянь не хуже твоей.

Повесив трубку и разглядев часы, Эдик высчитал, что успеет еще до серии умыться, заварить чайку и посидеть на толчке. Ему стало тревожно после Борькиного звонка. Он отпер ящик стола, достал бумаги и принялся в который раз их рассматривать.

Все хорошо, теперь все будет хорошо, спокойно, – опять, как и вчера, повторял будто бы чей-то посторонний голос…

Все было и впрямь верно. В обмен за дарственную на квартиру фирма предоставляет единовременное пособие в таком-то размере, обязуется содержать такого-то до конца его дней, а также…

Плюс еще этот новенький импортный телевизор в бесплатный подарок, который в бумагах не указан, но ребята его просто принесли и поставили – молодые крепкие ребята.

Все хорошо, спокойно…

3

Посмотрев серию, Эдик вышел во двор. Большая уже закончила мыть окна. В песочнице возились дети. Их матери стояли кружком поодаль. Из обрывков фраз Эдик понял, что они обсуждают ту самую серию, что прошла сейчас.

Борька сидел на обычном месте, в углу лавочки, искоса глядя на выходящих. Эдик присел, устроив свою ореховую палку рядом с Борькиным железным костылем.

– Жаль, у тебя аквариума нет, – вздохнул Борька, комически покачав головой.

– Что? – не понял Эдик, – Зачем мне аквариум?

– Как зачем? Сподручнее. Они тебя бы тогда в аквариуме утопили.

– Почему же в аквариуме, – сказал Эдик, включаясь в игру. – Можно и в ванной.

– Это конечно. Только в аквариуме изящнее. Еще можно в скороварке, только ты оттуда всю воду выдышишь. Ладно, дурак. Еще накаркаю. Ты ведь знаешь: всё, что я ни накаркаю, сбывается… Чего молчишь? Знаешь или нет?

– Это спорный вопрос.

– А я вот не сомневаюсь. Бывает, надумаешь что-нибудь, оно и произойдет, – Борька быстро почесал лысину под кепкой и нервически дернул обрубком ноги. – Вот помнишь, когда Сима из тринадцатой квартиры стал на иномарке ездить, я что сказал? Доездится. Доездился? А когда дочка Губина стала с бритыми шляться, я что сказал?

– Дошляется! – весело поддакнул Эдик.

– И точно: дошлялась. Так что? Может, и тебе каркнуть?

– Не надо, – нарочито жалобно протянул Эдик.

– Не буду, – сказал Борька, но как-то нешуточно сказал, весомо.

Они помолчали. Эдику вдруг сильно захотелось писать. Он поднялся, взял свою палку.

– Давай, – сказал Борька. – Я сейчас тоже пойду. Ты это… Если лекарства какие будут предлагать или еду… На всякий случай… Не вяжись.

– Спасибо, – с иронией сказал Эдик. – Ты настоящий друг.

4

Вернувшись домой, Эдик достал и почистил свою трубу. Это была старая, местами мятая, тридцатикратная подзорная труба, которую он укреплял на фотографическом штативе, закрывая окно занавеской. Тюлевая вуаль, дрожа перед точкой фокуса, не мешала обзору, зато при данной предосторожности, никто не мог увидеть Эдика в возможную встречную трубу. Загадочно улыбаясь, он оглядел свои владения.

Большая готовила мужу завтрак. Прямо над ней – Маленькая, одинокая выщипывала специальным приборчиком волосы на ногах, изредка поглядывая в телевизор, где молодые мужчины и женщины демонстрировали гимнастику. По ходу конем влево-вниз сидел за компьютером Жирмудский, известный поэт-песенник. Ястребов, алкоголик, бывший офицер, только что вернулся с охоты – он принес несколько электрических лампочек с патронами, дверную ручку, еще какие-то неразличимые мелочи… Истерик и его жена занимались утренней зарядкой, в кухне через стенку его теща хлопотала у плиты. Мальчик-филателист распял на стуле сестренкину куклу и ставил ей клизму. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Богоматери был чист и светел под зорким солнечным лучом. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил картошку над помойным ведром. Парализованная старушка мирно спала…

Зазвонил телефон. Это был Борька опять, впрочем, кто же, кроме него, это мог быть…

– Эй, слушай! Включи скорей телевизор, Россию. Все, конец связи.

Эдик включил. Шла передача. Разоблачили благотворительную фирму, которая помогала бездетным иностранцам усыновить или удочерить. Оказалось, что дети из приютов шли прямиком на бойню, где их пластали для пересадки органов. Главарям удалось скрыться.

Эдик усмотрел в этой передаче намек. Он стал ждать Борькиного звонка, опять приникнув к окуляру.