Шпионский Токио

Как правило, Зорге вставал в 5 часов утра (в Японии рано светает и рано темнеет — около шести часов вечера, так что распорядок дня Рихарда Зорге был привязан не только к часовой разнице с Европой, вечерние новости из которой он читал рано утром, но и к японскому световому дню. — А.К.), принимал офуро и делал гимнастику с эспандером. К этому времени в дом приходила горничная, которая готовила завтрак и обед. После завтрака Зорге читал или печатал на машинке до обеда. После обеда час отдыхал. Затем направлялся в Дом прессы или в германское посольство. После пяти вечера его можно было видеть в баре отеля “Империал” или на каком-либо приеме. Естественно, начавшаяся в 1939 году мировая война внесла коррективы в этот стандартный распорядок дня. В частности, Зорге с самого раннего утра направлялся в германское посольство, где просматривал сводки новостей и составлял информационный вестник “Дойчер динст”.

В те годы улица Нагадзака была очень тихой и зеленой, кроны деревьев практически смыкались над нею, давая благодатную тень в жаркую погоду и частично защищая от потоков воды в дождливое время года. Улица круто сбегала вниз по склону с шумного холма Роппонги.

Сегодня эта улица называется Отафукудзака. Она застроена высокими доходными домами, в которых сдаются квартиры для состоятельных людей. На ней сохранилось много зелени и еще не выветрилась атмосфера спокойного и респектабельного квартала, в котором приятно жить. Один из таких доходных домов стоит и на месте жилища Зорге. Хорошим ориентиром может служить 18-этажное здание полицейского общежития, сооруженного на месте старого полицейского участка Ториидзака, который находился неподалеку от дома Зорге».

Что ж, из приведенного описания явствовало, что дома вдоль бывшей улицы Нагадзака перестроены, а сама улица переименована в Отафукудзака, найти которую можно по отличительной примете — 18-этажному зданию полицейского общежития. Других примет не было, но сборы были недолги. Зная, что речь может идти о тех кварталах Адзабу-Роппонги, в которых и тогда и сейчас селилось множество иностранцев, мы немедленно отправились туда. Больше четырех часов плутали мы по Адзабу и Роппонги, и круги, выписываемые нами по этим районам, последний из которых справедливо считается центром ночной жизни кутящих иностранцев, стали настолько часты и назойливы, что на нас начали коситься обитатели этого веселого квартала. Улицу Отафукудзака мы все-таки нашли. Нашли, когда уже начало темнеть, и почти потеряли надежду на удачу. Тем более, что никакого 18-этажного общежития рядом не наблюдалось.

Именно тогда — когда я увидел, где жил Зорге, я понял, чего мне недоставало в представлении об этом человеке. Наверно, тогда же в моем сознании начала выстраиваться идея пока еще устных рассказов об «обратной стороне Токио», о людях, живших и работавших здесь, «в тени Восходящего солнца». Это было удивительно: дом советского шпиона стоял в нескольких сотнях метров от советского посольства. Выйдя на улицу Гаэн-Хигаси, Зорге мог видеть посольство СССР. В тридцатых годах прошлого века оно находилось там же, где и сейчас. Мы стояли на этой улице и пытались представить, как должно было быть трудно человеку, да не просто иностранцу в чужой стране, а шпиону, работающему против всех, кто его окружал, — против Японии, Германии, Америки, как трудно ему было одному, но при этом каждый вечер возвращаться именно сюда! Попробуйте вообразить, что такое ежедневно проезжать мимо стен посольства единственной страны, где, как он думал, его знают и ждут. Пусть не сегодня, пусть после войны, но ждут как своего — он был уверен в этом, несмотря на все новости, приходившие из Москвы. Какой силы должна была быть идея, чтобы человек сознательно пошел на это? Каждый день — утром и вечером проходить, проезжать мимо стены, за которой свои. Каждый день на грани фола — восемь лет. А фол для него — не высылка и даже не тюрьма, а веревка и люк, который однажды все-таки провалится прямо у него под ногами. Теперь мне стало понятно и отчасти — от миллионной части — прочувствовано всё: и женщины, флирт с которыми был не столь приятен, сколь опасен, и пьянство — извечное русское лекарство от тоски, и мотоцикл — как захватывающее дух средство от жизни. И такой от этого чувства прошиб мороз по коже… А ведь тогда я еще не знал, что мы ошиблись и это — не то место.

Опыт — сын ошибок трудных, но главное — сын времени. Со временем, расследуя топографическую загадку Токио Василия Ощепкова, я вернулся к делу Зорге со старыми картами Восточной столицы в руках и онемел от изумления и досады: Нагадзака и Отафукудзака — отнюдь не одно и то же! То, что мы нашли, не имело непосредственного отношения к Рихарду Зорге, хотя, наверно, ему доводилось проходить и этим крутым тенистым склоном. Более того, искомая Нагадзака — вообще не улица, а средних размеров квартал в составе района Адзабу, к востоку от Отафукудзака, которая, в свою очередь, в интересуемое время входила в состав совсем другого района — Хигаси Ториидзака! Теперь, уже с картой старого Токио в руках, я снова двинулся на поиски места дома Зорге и — удивительное дело — нашел его, хотя именно здесь город оказался на диво сильно перестроен.

Итак, Нагадзака (или Нагасака — можно и так) — большой район, зажатый между холмами Мамиана (с востока) и Ториидзака (с запада). Нумерация домов в то время отсчитывалась с северо-восточного угла — от советского посольства. Дом номер 30 на моей карте оказался не обозначен (нужную, более подробную, карту я нашел уже позже на любопытном японском веб-сайте «Токио курэнайдан»), но квартальчик, в котором он должен находиться, виден четко и образован домами с номерами 26, 28 и 31 — это южная граница с кварталом Адзабу-дзюбан. Дом, который арендовал советский разведчик, под номером 30, стоял в середине между двумя точно такими же — под номерами 29 и 31. Что ж, искомое место найдено. Правда, чтобы представить себе, как оно выглядело тогда, сегодня надо обладать очень мощной фантазией. Дело в том, что сейчас на этом месте — расположенный под скоростной автодорогой выход из станции метро «Адзабу-дзюбан» под названием «Мост Итинохаси». Отафукудзака недалеко, но западнее. Вверху с холма Роппонги вдоль скоростной автодороги недолго петляет улица Нагадзака — единственное сохранившееся упоминание о существовавшем на этом пригорке одноименном квартале. Внизу должен находиться синтоистский храм Такэнага-дзиндзя — его нет. Видимо, снесен во время строительства виадука. Правда, появилось (а может, и раньше было, но не оказалось обозначено на карте) святилище Дзюбан-инари — тоже совсем рядом. Пытаясь определить точнее место, где мог находиться дом Зорге, я «цепляю» глазом высокое здание у метро и… считаю этажи: один, второй, третий… восемнадцать. Подхожу ближе, табличка перед входом гласит: «Полицейское общежитие. Ведомственная территория».

Не знаю, почему опытный японовед Юрий Владимирович Георгиев перепутал Отафукудзака с Нагадзака, но полицейское общежитие в качестве основного ориентира он указал абсолютно точно. Если раньше на этом месте действительно находился полицейский участок Ториидзака, то сцена ареста из японского фильма «Шпион Зорге» неточна. В кино полицейские наблюдают за домом разведчика в бинокль. На деле расстояние между строениями не превышало полутора сотен метров. Бинокль не нужен — если бы дом Зорге не заслоняли стоявшие перед ним строения или деревья, при раскрытых окнах они могли бы видеть все, что происходило в штаб-квартире советской разведгруппы, невооруженным глазом.

Но и советское посольство отсюда намного ближе, чем от Отафукудзака, — не более пяти минут пешком. Да, все-таки странное место для жизни выбрал доктор Зорге — за забором дипломатической миссии страны, отправившей его сюда, и на виду, как на блюдце, у полицейского участка. Тенистое, зеленое, но… очень и очень странное. Профессор музыковедения и просто красивая женщина Эта Гарих-Шнайдер вспоминала, как утром 11 июня 1941 года она возвращалась в компании соотечественников с затянувшейся вечеринки у Зорге: «…маршрут проходил мимо советского посольства, и здесь Людде Норат сделал озорное замечание: “Ну что, Зорге! Мне заехать, чтобы ты повидался со своими друзьями?”» Помимо того, что это говорит о знании, как минимум немецкими дипломатами, прошлого «Рамзая», это снова напоминает об опасной близости дома разведчика к посольству. Почему он жил именно здесь, создавая дополнительный повод для таких шуточек? Мне не дано понять, как он не сошел с ума на «улице Нагасаки-маси»…

Как же выглядела квартира Рихарда Зорге, его дом, в котором он провел последние восемь лет своей жизни? Описаний холостяцкого гнезда сохранилось довольно много, но некоторые из них несколько противоречивы. Например, в книге Колесниковых «Рихард Зорге» дом назван «довольно-таки невзрачным» и заброшенным. Якобы именно такое жилище соответствовало статусу иностранного корреспондента в Японии. Утверждение, мягко говоря, весьма сомнительное, а потому не станем принимать его всерьез. Неширокая, но проезжая улица перед домом в престижном районе тоже описывается ими как «переулочек шириной в два метра». Но дальше все более-менее соответствует истине или, во всяком случае, не противоречит другим источникам, в том числе уже известному нам по книге Ю.В. Георгиева плану дома. Во всяком случае, есть смысл свести все эти описания вместе.

Итак, у Колесниковых: «Внизу находилась столовая, ванна и кухня. Наверх вела крутая деревянная лестница (отнюдь не признак низкобюджетности жилища, просто большинство домов тогда в Токио были полностью деревянные. — А.К.). Тут находился рабочий кабинет. В кабинете с левой стороны стоял большой письменный стол. Посреди кабинета — стол поменьше. У стены — диван. Циновки были покрыты ковром.

Утром приходила работница, женщина лет пятидесяти, маленькая японка, которую Рихард называл Онна-сан (то есть просто «Женщина»? — А.К.); она готовила ванну, наводила порядок. Вечером уходила домой. Иногда она готовила обед. Но обычно Зорге обедал в ресторане или у друзей. Клаузену у Зорге нравилось: “У Рихарда была настоящая холостяцкая квартира, в которой царил беспорядок (интересно, чем в таком случае каждый день занималась «Онна-сан». — А.К.). Но Рихард хорошо знал, где что лежит. Я должен сказать, что у него было очень уютно. Было видно, что он много работал. Он всегда был занят и любил работу. У него был простой книжный стеллаж, на котором стояли книги. Дверь из рабочего кабинета вела в его спальню. У него не было кровати, он спал на японский манер — на разостланном на полу матрасе”».

В письмах к русской жене — Екатерине Максимовой — Зорге описывал свое жилище так: «Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу, совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых окон, на полу — плетеные коврики. Дом совсем новый, и даже современнее, чем старые дома (вот это действительно соответствует статусу журналиста уровня корреспондента нескольких германских газет! — А.К.), и довольно уютен.

Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома.

У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно… Если я печатаю на своей машинке, то это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки — плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству».

К этому лирическому описанию Ю.В. Георгиев добавляет маленький, но показательный штрих: «На втором этаже дома… висели занавески с цветами, вышитыми Хельмой (женой германского посла Отта. — А.К). Посол быстро заметил характер отношений, установившихся между Зорге и Хельмой, но не пошел на скандал, а просто стал спать отдельно от жены».

Ф. Дикин и Г. Стори тоже замечают, что жилье у разведчика было холостяцкое во многих смыслах: «Как сказал однажды Клаузену сам Зорге, “когда у меня над дверью горит лампа, пожалуйста, не входите ко мне, потому что это означает, что у меня посетитель”», — ночные посетители, а точнее, посетительницы, наведывались в холостяцкое жилище часто.

Что же касается «Онна-сан», то она приходила в шесть утра, а уходила после четырех часов дня. Она действительно была пожилой женщиной и однажды скончалась. Зорге нанял вместо нее другую старушку, работавшую ранее поваром в… советском посольстве, которая прослужила у него до самого ареста в октябре 1941 года. Это еще одна загадка: зачем осторожный и внимательный к мелочам разведчик пустил в свой дом человека, работавшего ранее в посольстве СССР? Вполне вероятно, что она была связана с японскими спецслужбами, могла определять на слух русский язык (хотя сам Зорге на нем почти не говорил), и все вместе это только повышало градус риска в его работе. Зачем? Учитывая, что до сих пор точно не известна причина провала группы «Рам-зая», странно, что такого рода мелочи остались без внимания зорговедов. Тем более что, по свидетельству немецкого журналиста-зорговеда Юлиуса Мадера, квартирная хозяйка Зорге работала на военную контрразведку — кэмпэйтай, его дом время от времени обыскивали, а в одну из стен, по крайней мере в первый период жизни Зорге там, было вмонтировано подслушивающее устройство. Токийский знакомый «Рамзая» — германский дипломат Ганс Мейснер и вовсе вспоминал, что в доме Зорге было двое слуг: повар и мальчик-помощник. Мейснер подробно описывает странную ситуацию, когда Зорге заметил необычное поведение слуг (заметьте — в соответствии с этим рассказом, среди них не было ни одной женщины!) и вызвал их на беседу. Под угрозой увольнения они рассказали хозяину, что в его отсутствие в дом заходил сотрудник кэмпэйтай и, в соответствии с обычным японским порядком, потребовал от них полный отчет о каждом шаге Зорге, привычках, имуществе, гостях, особенностях личной жизни. Слуги согласились стать осведомителями кэмпэйтай — в условиях Японии тех лет это было единственно возможным решением, но не могли между собой решить, как лучше исполнять обязанности. Именно во время очередного такого обсуждения они и вызвали подозрение Зорге. Узнав, в чем дело, «Рамзай» успокоил новоявленных агентов и сам начал передавать через них в кэмпэйтай такое количество сведений о своих передвижениях и личной жизни, что быстро утомил контрразведчиков. Еще раз заметим, что ни о какой пожилой женщине в этой версии домашней истории Зорге речь не идет.

Английские исследователи продолжают: «Дом Зорге представлял собою то, что японцы называли “бунка ютаки” или “комфортабельное жилье” (вероятно, имеется в виду «бунка отаку», т.е. «культурное жилье». — А.К.), однако по современных европейским или американским стандартам он был довольно маленьким. Немецкий писатель Фридрих Зибург, который был частым гостем этого дома в 1939 году, описал его как “едва ли чуть больше летнего домика в небольшом саду. Но большинство японских домов в уединенном районе Адзабу — квартале обеспеченной буржуазии — были точно такими же”». Дикин и Стори тоже описывают кажущийся хаос и беспорядок, царившие в кабинете Зорге, но добавляют: «Там же висели одна или две прекрасные японские гравюры и стояло несколько хороших вещиц из бронзы и фарфора. В комнате также находился граммофон и клетка с ручной совой… Зорге с уважением относился к японскому обычаю снимать обувь у входной двери, надевать шлепанцы на ступеньках или в крошечном коридоре и проходить на циновки в носках… Князь Урах, описывая ванную Зорге, вспоминает, что “фанатично чистоплотный Зорге ежедневно тер и скреб себя на японский манер и потом, подобрав колени, забирался в деревянный чан, наполненный горячей водой”».

«Рамзай» жестоко страдал от токийской духоты и зноя, царящего здесь около трех-четырех месяцев, с июня по сентябрь. Колесниковы, видимо, ознакомленные в свое время с документами, которые нам с вами вряд ли когда-нибудь придется увидеть, говорят, цитируя личную переписку Зорге с Екатериной Максимовой, что почти в каждом послании к ней он жаловался на токийский климат: «Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо.

Временами я иду к морю и плаваю, но особенного отдыха здесь нет»; «Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде… Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи». Неслучайно Зорге так любил белые льняные костюмы, в которых он, как правило, и запечатлен на сохранившихся фото: лето в Токио — настоящий ад для европейца. Впрочем, токийская зима тоже приносила мало облегчения: «Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима, по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом…» После этих строк так и видится «Рамзай», идущий, опустив голову в плечи, навстречу ветру в пальто с поднятым воротником — так, как он изображен в виде памятника в Москве…

Юлиус Мадер приводит в своей книге воспоминания уже знакомой нам Эты Харих-Шнайдер, побывавшей незадолго до ареста разведчика у него в гостях: «В квартире было жарко как в духовке. Очертания пыльных улиц расплывались в нестерпимом блеске солнечных лучей; на террасе, расположенной на крыше его дома, даже по ночам царила невыносимая духота… Из соседних домов доносились звуки радио и детский смех… Дом Зорге затерялся среди жилищ бедных японцев, построенный в небрежном, европейско-японском стиле, он выглядел неряшливо. Две комнаты внизу, вся их убогая обстановка ограничивалась несколькими шаткими столиками, на одном из которых лежал клочок потертого красного бархата… За стенкой находилась кухня. Наверху — его рабочая комната с большим диваном, письменным столом и граммофоном, во всю стену от пола до потолка — книжные полки. За дверью — спальня, которую почти целиком занимала широкая двуспальная кровать. К спальне вел узкий коридорчик. Двери обеих комнат верхнего этажа выходили на террасу».

Разъяснение по поводу то ли «стеллажа» с книгами, то ли заполненной ими целой стены, дал сам «Рамзай» в «Тюремных записках»: «Во время моего ареста у меня дома было от 8000 до 1000 книг, что, похоже, явилось источником значительного раздражения для полиции (прозрачный намек на долгий и тщательный обыск. — А.К.). Большая часть этих книг посвящена Японии. Создавая свою библиотеку, я собирал все издания японских книг на иностранных языках, которые мог достать; лучшие книги, написанные иностранцами о Японии, и лучшие переводы основных японских художественных произведений. Например, у меня были английский перевод “Ниппон секи” (книга, высоко ценимая коллекционерами), английский перевод “Кодзики”, немецкий — “Манъёсю”, перевод выдающегося, с мировой славой произведения “Минамото-си моногатари” и другие. Я с большим усердием занимался древней японской историей. Я скрупулезно изучал эпохи императрицы Дзингу, Вако и Хидэёси, довольно многое написанное мной основано на материалах экспансии Японии с древних времен. В моих исследованиях очень пригодились многочисленные прекрасные переводы по древней японской экономике и политике».

Теперь, собрав воедино все эти описания и свидетельства, мы можем наконец представить себе дом Зорге в Токио: в спальной части довольно дорогого и престижного района, напротив полицейского участка Ториидзака и в двух шагах от дзюдоистского додзё (это мы выяснили, когда ходили «тропой Ощепкова») располагался новый, но совершенно японский по конструкции, непритязательный деревянно-бумажный дом с небольшой террасой на втором этаже, и эклектичным — японско-европейским — убранством внутри. Улица, на которой он располагался, не относилась к числу оживленных и пролегала у подножия холма Мамиана, в двух шагах от советского посольства. Возможно, в то время она действительно была довольно зеленой, что никак не спасало хозяина от невыносимой, изнуряющей токийской жары, от как будто в насмешку воспетого Мандельштамом «роскошного буддийского лета». Главными достопримечательностями дома была уникальная, едва ли не в тысячу томов библиотека книг о Японии, ручная сова и граммофон. Ну и, конечно, люди: гости хозяина — таинственные мужчины, умные и прекрасные женщины, и он сам — резидент советской военной разведки «Рамзай», журналист, исследователь, человек с пылким сердцем и острым умом — Рихард Зорге. А где он бывал, когда выходил из дома?

Разбившийся мотоциклист

Естественно, основную часть своего времени, ту его часть, которая была видна и должна была быть видна всем, Зорге отдавал легальной работе. В Японию разведчик прибыл «под крышей» корреспондента или сотрудника целого набора западноевропейских газет и журналов. Уже из Токио Зорге наладил сотрудничество с влиятельной в нацистских кругах «Франкфуртер цайтунг». Периодически он писал и для других европейских газет и информационных агентств — немецкий журналист стал самым авторитетным экспертом по Японии среди стран, находившихся под гитлеровским влиянием, хотя даже «Известия» однажды по недосмотру умудрились напечатать статью доктора Зорге. Конечно, уже широко известно, что едва ли не важнейшим местом службы советского резидента было германское посольство, где со временем он даже получил отдельный кабинет, что положительно сказалось на продуктивности его второй, скрытой от глаз посторонних, службы. Как ему удавалось совмещать все это чисто физически? Мы уже знакомы с распорядком обычного для Рихарда Зорге дня, и знаем, что в большинстве случаев рев его мотоцикла впервые раздавался между полицейским участком Ториидзака и советским посольством во второй половине дня, и чаще всего этот мотоцикл летел в германское посольство.

Зорге обожал быструю езду. На афише японского фильма «Шпион Зорге» он и изображен на своем «Цундапе», который купил у радиста группы Макса Клаузена, легализовав, таким образом, часть финансирования группы из Москвы. На этой картинке разведчик в галстуке и очках воплощает собой образ «советского Джеймса Бонда», но и в действительности он, очевидно, был лихачом. Случившаяся с ним авария — тому яркое свидетельство. Советские биографы Зорге приводят версию произошедшего в голливудском стиле: 12 мая 1938 года он якобы получил срочное сообщение от своего главного агента и друга — Одзаки Хоцуми (как получил — по телефону?) о начале сверхсекретных переговоров между Японией и Германией в целях заключения военного соглашения, направленного против СССР. И якобы Одзаки даже имел на руках некие совершенно секретные документы, подтверждающие эту информацию. Абсолютно непонятно, откуда он — журналист — мог их получить, как он мог таскать их с собой по Токио, однако, если верить этой версии, то Одзаки назначил Зорге рандеву у некой аптеки на Гиндзе в 2 часа ночи.

Мне не раз доводилось ездить по Токио ночью и на автомобиле, и на велосипеде, правда, 65 лет спустя после того, как это делал Зорге на своем «Цундапе». Могу свидетельствовать, что шанс быть остановленным японской полицией с целью проверки документов или недопущения вождения в нетрезвом виде есть всегда. И всегда можно гарантировать, что остаться незамеченным здесь нельзя. Мчаться же среди ночи на мотоцикле в центр города, когда практически все рестораны уже закрыты, улицы пусты, и вы чувствуете себя один на один с полицией Токио, — это слишком даже для Джеймса Бонда. Однако, по Колесниковым, Зорге забрал документы и на обратном пути на одной из улиц наскочил колесом на камни, врытые в качестве ограждения вдоль дороги (такое действительно встречается в японских городах). Мотоцикл «дал козла», опрокинулся, а Зорге ударился головой об один из таких камней.

Западные биографы Зорге рассказывают другую историю. В конце апреля 1938 года германского посла Отто фон Дирксена сменил бывший военный атташе и друг Зорге Эйген Отт. Новый посол попросил Зорге выполнить деликатную и неофициальную миссию по доставке секретных материалов посольства в Манилу. Правда, тоже не очень понятно, почему это нельзя было сделать дипломатической почтой, но все же такое предположить легче, чем представить бродящего среди ночи по Гиндзе Одзаки с секретными документами в руках. Зорге согласился, тем более что на обратном пути он должен был посетить Гонконг, где его ждал советский связной. Таким образом, в этой поездке Зорге выполнил функции курьера сразу для двух разведок, и неудивительно, что очень устал от нервного напряжения.

Вернувшись в Токио совершенно измотанный, он пригласил своего близкого друга князя Альбрехта фон Ураха отпраздновать возвращение в немецком ресторане «Рейнгольд» на Гиндзе. Когда ресторан закрылся — это произошло как раз около двух часов ночи 13 мая, — Зорге решил последовать японской традиции «хасиго» — перемещаться из бара в бар, потребляя разные спиртные напитки. Дальше ситуация становится не очень понятной: то ли они вместе поехали в отель «Империал», а оттуда домой к Зорге, где, по свидетельству князя, хозяин квартиры выпил еще одну бутылку виски, то ли, напившись в «Империале», Зорге предложил вместе отправиться к нему в Адзабу, что больше похоже на правду по причине более разумной логистики. Так или иначе, Урах от пьяной гонки отказался, и Зорге помчался на мотоцикле один. Если он ехал из «Империала», где оставил жившего там Ураха, то, проехав ресторанные кварталы Акасака, мотоциклист свернул налево там, где сейчас стоит огромный отель «АНА-Интерконтиненталь». Промчавшись мимо главных ворот американского посольства (оно и поныне тут), Зорге повернул направо и поддал газу, взбираясь по довольно крутому подъему в сторону Роппонги. Если он ехал из дома, то… куда он ехал? В любом случае, именно здесь, на склоне у американского посольства, его «подрезал» какой-то автомобиль, но вполне вероятно и то, что сильно пьяный мотоциклист просто не справился с управлением, и Зорге врезался в стену посольства прямо в нескольких десятках метрах от входа в него. Полицейский, находившийся там в сторожевой будке, немедленно поднял тревогу. Прежде чем потерять сознание, Зорге успел назвать полицейским адрес князя Ураха в «Империале» как официального представителя германских властей и потребовал отправить себя к немецкому доктору Штедфельду в лучшую европейскую больницу Токио — клинику Святого Луки в Цукидзи — ту самую Сэйрока, где провел свои последние недели святитель Николай Японский. Урах, примчавшийся на такси на место происшествия, еще застал Зорге и, прежде чем тот потерял сознание, услышал от него просьбу разыскать Клаузена — бизнесмена, видного члена германской диаспоры, которого знали как друга Зорге.

Ф. Дикин и Г. Стори цитируют Клаузена: «Сильно побитый, но не потерявший самообладания, он протянул мне отчеты на английском и американскую валюту, находившуюся в его кармане, которые нельзя было показывать посторонним, и только освободившись от них, потерял сознание. Из госпиталя я прямиком отправился к нему домой, чтобы забрать все его бумаги, имевшие отношения к нашей разведывательной деятельности, прихватив и его дневник. Чуть позже сюда прибыл Вейс из ДНБ (чиновник германской службы новостей), чтобы опечатать всю собственность Зорге, чтобы никто не мог ничего тронуть. Я вздрогнул, подумав, что вся наша секретная работа выплыла бы наружу, приди Вейс раньше меня». Колесниковы, естественно, тоже пишут о секретных материалах, которые Клаузен вытащил из карманов Зорге в госпитале Святого Луки. Но позвольте: в случае с советской официальной версией откуда у Зорге в карманах взялись какие-то «отчеты на английском», если он ехал со встречи, на которой Одзаки передал ему секретные документы о миссии Осима? Не составляли же их в японском правительстве на английском языке, чтобы разведчикам не надо было тратить время на перевод? Или Одзаки сам уже подготовил по результатам их анализа отчет? Но зачем тогда было вызывать резидента среди ночи на Гиндзу, где «улица, фонарь, аптека»? Если же это были действительно «отчеты на английском», а именно на этом языке Зорге составлял шифровки в Центр, то как и зачем они оказались в его карманах во время пьянки с Урахом? Трудно представить, что Зорге засунул в карман секретные отчеты перед тем как поехать в «Рейнгольд», когда цели поездки были ему значительно яснее, чем время и место окончания ее окончания. Почему, если мы знаем, что прислуга Зорге, скорее всего, докладывала о каждом шаге хозяина полиции, а сам дом неоднократно осматривался контрразведчиками, там настолько открыто хранились секретные материалы, что их сразу («при свете карманного фонарика», как он пишет) нашел не только Клаузен, который вполне мог знать места нахождения тайников, но и обязательно нашел бы Вейс? Они лежали на столе? Вряд ли хорошо знавший Зорге и неоднократно бывавший у него в гостях Вейс стал бы шарить по укромным местам квартиры своего друга — во всяком случае, о его работе на гестапо ничего не известно.

Позже, 18 октября 1941 года, после ареста Зорге, в его доме помимо всего прочего обнаружили фотокамеру со специальным оборудованием, черный кожаный бумажник с 1782 долларами, шестнадцать записных книжек, в которых «Рамзай» фиксировал подробности связи с агентами группы и финансовые расчеты, две странички черновика готовящейся шифровки в Москву на английском языке. Поразительная беспечность. Но даже она не дает ответа на вопросы, возникающие при внимательном изучении истории с мотоциклетной аварией. Не дает, если только не предположить, что историю с шифровками в карманах разбившегося мотоциклиста не выдумал потом сам Макс Клаузен, чье предательство после ареста группы и негативные отзывы Зорге о его поведении в последние годы работы бросало на радиста черную тень недоверия и скепсиса. Ведь если убрать показания Клаузена, то это всего лишь ДТП — дорожно-транспортное происшествие. Да, ставящее под угрозу само существование группы «Рамзая» и его жизнь, но лишь случайность, ведь и Зорге, и Клаузен не раз попадали в автоаварии. А вот если «отчеты» были, то все случившееся — подвиг. В описанной им самим ситуации Клаузен выглядит героем, спасшим разведгруппу от обнаружения, от неминуемого провала. Позже, когда Зорге в госпитале пришел в себя, он и вовсе становится его фактическим заместителем: «Время от времени, когда я приходил к нему, он давал мне для передачи написанную от руки информацию, которую он собирал в больнице от этих людей (посол Отт и другие чиновники навещали Зорге, но с какой частотой они это делали, и о чем они говорили, неизвестно. — А.К.). Я приносил ему в больницу радиограммы, которые получил». Но снова… «был ли мальчик?». У нас, к сожалению, нет возможности посмотреть полный список радиограмм, отправленных Рамзаем в этот период, — это дало бы ответ на вопрос об интенсивности радиообмена и правдивости слов Клаузена, развеяло бы все сомнения. Есть еще один нюанс. От удара от стену Зорге лишился нескольких зубов и сломал челюсть. Судя по всему, получил сотрясение мозга. Мог ли он в таком состоянии говорить? Мог ли вообще называть адрес Ураха и вызывать Клаузена? Зависит от места и тяжести увечий, но точных ответов у нас по-прежнему нет.

Ганс Мейснер, тоже не пройдя мимо этой загадочной и драматической истории, описывает ее несколько иначе, но столь же фантастично. По его версии, Зорге разбился в первый же день после покупки мотоцикла. Видимо, еще не освоившись хорошенько с машиной, он не справился с управлением, когда на том злосчастном спуске наперерез ему все-таки выехал какой-то автомобиль. По мнению Мейснера, прохожие, а не полицейский, вызвали карету скорой помощи, и Рамзая отправили в госпиталь Святого Луки просто потому, что там привыкли обслуживать иностранцев и персонал говорил там на нескольких европейских языках. Клаузен, каким-то образом узнав об аварии (Мейснер не знал, каким именно), отправился в госпиталь, так как знал, что Зорге поехал кататься с секретными документами в кармане куртки. «В этом донесении приводились подробные сведения о сосредоточении японских войск в Китае, а также был перечень авианосцев, которые предполагалось построить в ближайшие два года. Донесение было написано по-английски и могло стать вполне достаточным основанием для самых строгих санкций против его владельца», — пишет Мейснер. Он утверждает, что Зорге вообще не мог говорить и жестом показал Клаузену на карман куртки, когда тот приехал и они остались в палате одни на какое-то время. Сразу после этого вошел полицейский чиновник, который обнаружил в другом кармане пачку долларов, что было довольно подозрительным имуществом для Японии 1938 года, но почему-то не придал этому должному значения, а просто пересчитал купюры и внес их в опись имущества. Однако все это не имеет ровным счетом никакого отношения к версии советской — о том, что в кармане Зорге были какие-то уникальные материалы о начале японо-германских переговоров.

«На следующий день Клаузен собрал в доме Мияги всех членов группы и, подробно рассказав им о случившемся, выразил опасение, что Зорге вышел из строя недели на две, — продолжает Мейснер. — Очевидно, в Москве остались очень недовольны происшедшим. В принятой Клаузеном под утро радиотелеграмме группе, временно потерявшей своего руководителя, предписывалось в недельный срок представить информацию о складывающихся отношениях между США и Англией, с одной стороны, и Японией — с другой».

В последний день отведенной «Мюнхеном» недели Вукелич отправился в госпиталь к Зорге. 13 мая 1938 года — день аварии — был пятницей. Значит, Вукелич в госпиталь Святого Луки пришел тоже в пятницу, 20 мая. Зорге был еще слаб, но чувствовал себя лучше. Когда коллега рассказал ему о задании Москвы и о том, что группа не смогла его выполнить, Зорге потребовал врача в палату и в тот же день на свой страх и риск выписался из больницы. Так что «руководство» Клаузена длилось совсем недолго. Он просто не мог приходить к Рамзаю «время от времени», чтобы принимать информацию, которую тот, еще очень слабый после аварии, якобы получал от своих невольных информаторов из посольства.

В письме к жене Екатерине Максимовой, составленном в начале осени 1938 года, Зорге, обещавший ей вместе провести лето, использовал инцидент у американского посольства как оправдание своей неявки: «…Со мной произошел несчастный случай, несколько месяцев после которого я лежал в больнице. Однако теперь уже все в порядке, и я снова работаю по-прежнему.

Правда, красивее я не стал. Прибавилось несколько шрамов, и значительно уменьшилось количество зубов. На смену придут вставные. Все это результат падения с мотоцикла. Так что когда я вернусь домой, большой красоты ты не увидишь. Я сейчас скорее похожу на ободранного рыцаря-разбойника. Кроме пяти ран от времен войны, я имею кучу поломанных костей и шрамов.

Бедная Катя, подумай обо всем этом получше. Хорошо, что я вновь могу над этим шутить, несколько месяцев тому назад я не мог и этого…»

«Рамзай» пострадал действительно сильно — германские дипломаты говорили, что его лицо стало напоминать воинственную японскую театральную маску. Но работе в посольстве это помешать не могло, и даже успеху у женщин ничуть не повредило.

Место же аварии у американского посольства притягивает меня сегодня как магнит. Здесь произошел один из самых загадочных эпизодов в карьере советского разведчика Зорге, здесь она чуть не оборвалась, а значит, на этом месте могла завершиться и работа всей группы «Рамзая». Следовательно, осенью 1941 года Сталин мог и не получить достаточно убедительной информации о том, что Япония не нападет на Советский Союз, что дало советскому командованию возможность перебросить под Москву «сибирские» дивизии и остановить гитлеровское наступление — все то, что могло изменить весь ход мировой истории, могло и не произойти, если бы удар о стену посольства был бы сильнее. Если прийти сюда ночью, несложно будет представить себе то, что произошло перед рассветом 13 мая 1938 года…

На виду у всех

Итак, важнейшим местом работы в Токио, местом получения самой важной и ценной информации, являлось для Зорге немецкое посольство. Разумеется, право на доступ к неиссякаемому кладезю ценной информации надо было завоевать. Рамзай приступил к штурму позиций немецкого МИДа, еще не прибыв в Токио — он, как настоящий аналитик, начал изучать обстановку в Японии по чужим публикациям, докладам, книгам. Юлиус Мадер, возможно, несколько «задирает» ситуацию, но доля истины в следующем его высказывании есть: «Разумные доводы Зорге (относительно внешней политики и экономики Японии. — А.К.) привлекли в Берлине внимание не только представителей сферы экономики, они пригодились, например, и доктору Герберту фон Дирксену, готовящемуся занять пост германского посла в Японии; с помощью материалов и комментариев, опубликованных Зорге, Дирксен мог в основных чертах составить себе представление об этой стране. Несомненно также и то, что он запомнил имя их автора, ибо по прибытии в конце 1933 года в Токио в качестве вновь аккредитованного посла Германии стал искать встречи с Зорге, ставшим к тому времени уже известным корреспондентом». То, что сам Герберт фон Дирксен о таком интересе в своих мемуарах не вспоминает, неудивительно — он писал их уже тогда, когда стало известно, что Зорге не только талантливый журналист-аналитик. Однако они действительно не раз встречались в посольстве, хотя, судя по всему, обстановка во время этих встреч была нейтрально-официальной. Об этом свидетельствуют некоторые сохранившиеся фотоснимки тех времен, а почувствовать атмосферу, в которой существовала германская миссия 1933–1938 годов, можно, знакомясь с воспоминаниями фон Дирксена: «Ко времени моего прибытия в Японию условия для работы германского посла в этой стране были идеальными, почти идиллическими. Япония — одно из самых отдаленных от моей родины мест, а это само по себе бесценный плюс в профессии дипломата. Никакой другой пост не доставлял больших удобств и приятностей в повседневной жизни иностранца вообще и дипломата в частности, чем работа в Японии: красивая, гостеприимная и интересная страна, в которой смешались черты дальневосточной культуры и западной цивилизации, очень недорогая жизнь, квалифицированный и дружелюбный японский персонал, неограниченные возможности для комфортабельных путешествий, удобства на морских и горных курортах с их европейскими отелями, исторические храмы и замки с ценными коллекциями произведений искусства… Светская жизнь в Токио была более напряженной, чем это мог предположить случайный наблюдатель, пребывающий в уверенности, что огромное расстояние, отделяющее нас от Германии, лишало нас гостей из родной страны. Это действительно факт, что за исключением нескольких богатых семей, японцы в целом не принимают гостей в собственном доме, а делают это в ресторане, куца приглашают друзей на вечеринку с гейшами. И тем не менее у нас бывало много гостей из-за границы, особенно с тех пор, как германский торговый флот приобрел три новых первоклассных пассажирских корабля — “Gneisenau”, “Scharnhorst” и “Potsdam” — и все они по очереди стали заходить в Японию. В течение весны и лета ежегодно наблюдался устойчивый поток германских гостей из процветающих немецких общин Китая и Маньчжоу-го, в то время как и немцы, жившие в Токио и Иокогаме, также занимали много нашего времени. Большинство из них были богаты и имели высокое положение в обществе, и потому ожидали индивидуальных приглашений в посольство и Немецкий клуб, после чего приглашали нас к себе.

…Даже когда принцы крови посещали какие-то приемы, это порождало запутанные проблемы, которые приходилось срочно решать. На поминальной службе, проводившейся в немецкой церкви по случаю смерти президента фон Гинденбурга, мне впервые пришлось удостовериться, могут ли быть заняты галереи в присутствии принца Чичибу, который сидел внизу, как раз напротив алтаря. Сцена всегда была очень впечатляющей, когда толпа выказывала свое благоговение и почтение перед императором, соблюдая в его присутствии глубокую тишину, что вдвойне поражало, учитывая живой темперамент японского народа».

На встрече с принцем Титибу или Чичибу, учитывая разницу в транслитерации, присутствовал и Рихард Зорге. Правда, непонятно, на том ли самом протокольном мероприятии, которое описывал посол Дирксен, или на каком-то другом, но фотография, запечатлевшая разведчика с принцем крови, хорошо известна. Из-за внешней схожести принца и императора Сева некоторое время даже считалось, что Зорге встречался с самим потомком Солнца. Где происходили эти встречи, доподлинно неизвестно, но вполне возможно, что в самом посольстве, а находилось оно прямо напротив императорского дворца. По сложившейся в начале эпохи Мэйдзи традиции, представители ведущих империй мира стремились получить земли для своих дипломатических миссий в Токио как можно ближе к заповедному островку, окруженному рвом и крепостной стеной, где жил император. Посольства России, Великобритании и Германии следовали именно этому правилу. Правда, как мы помним, во времена Зорге советская миссия уже переехала довольно далеко от дворца, на холм Мамиана, а вот посольство Германии и, вероятно, резиденция посла этой страны и Немецкий клуб — увы, последние два адреса пока точно не установлены, хотя Рихард Зорге очень и очень часто посещал их, находились прямо напротив дворца Потомка Солнца.

Оригинальное описание месторасположения германской миссии оставил посол фон Дирксен. Речь идет о «мятеже молодых офицеров» в феврале 1936 года: «Третья пехотная дивизия, расквартированная в Токио, подняла мятеж под командованием группы молодых офицеров, захватив контроль над жизненно важными районами столицы… Мы отправились на машине в дом военно-морского атташе, куда уже были эвакуированы моя жена и другие леди из посольства. Поскольку телефоны еще функционировали, у меня состоялся долгий разговор с генералом Оттом, который вместе с остальным персоналом был осажден в здании посольства, расположенном всего лишь в сотне ярдов от военного министерства.

Поскольку величественное здание парламента находилось как раз напротив нашего посольства, и штаб-квартира Генерального штаба также была недалеко, здание германского посольства оказалось в районе величайшей стратегической важности…

После довольно тревожной ночи мы были готовы к худшему, и с 8 утра ждали первого взрыва. Но в 8.30 было по-прежнему тихо, и в 9 часов мы осторожно поднялись наверх, на крышу, чтобы оценить обстановку. С этой удобной точки мы смогли заметить небольшие фигурки, слезавшие по одному с куполов парламентского здания. Очевидно, мятежники капитулировали».

Где же это место, с которого так хорошо было видно купол здания японского парламента, построенного, кстати говоря, по образу и подобию берлинского Рейхстага? Оно находилось недалеко от уже хорошо знакомого нам отеля «Санно», откуда начал свою жизнь в Японии Рихард Зорге и где мятежники устроили свой штаб, а сегодня зажато узкими и широкими дорогами, высокими охраняемыми заборами, стекающими с высот храма Хиэ-дзиндзя к императорскому дворцу. Весь этот район поглощен теперь почти бесконечным комплексом зданий современного японского парламента, хотя историческое здание японского «рейхстага» по-прежнему возглавляет этот довольно безликий архитектурный ансамбль. Увы, здание посольства, возможно, проекта Джошуа Кондера — «главного архитектора» мэйдзийского Токио — старый, красного кирпича с белой отделкой особняк, напоминающий здание Токийского вокзала или музей Мицубиси в Маруноути, уже давно снесен. На месте, где раньше располагался оплот нацизма и место службы «Рамзая», выстроен комплекс зданий парламентской библиотеки, и, глядя на него, представить картинку семидесятилетней давности довольно сложно. А жаль — место это знаковое, доктор Зорге проводил здесь много времени, и проводил так, что японские дипломаты только диву давались. Ганс Мейснер воспоминал: «Как секретарь посольства, я выполнял обязанности начальника протокольной службы, должен был следить за соблюдением этикета на приемах и ведал их организацией. С этим у меня никогда не было хлопот. А вскоре после того как Отт стал послом, в Японию приехала одна из русских княгинь, близкая родственница русского императора Николая Романова. Теперь она жила в Германии и стала немецкой подданной, а поэтому наше посольство должно было позаботиться о ней. Во время визита княгини в Токио с ней произошел удивительный случай в нашем посольстве. Княгиня была приглашена на официальный прием. Был приглашен и Зорге. После обеда гости вышли из-за стола и группами разошлись по фойе.

Я заметил, что Зорге о чем-то строго говорит княгине. Мне показалось, что разговор не очень нравится гостье, и я решил помешать ему. Однако меня срочно вызвали к телефону, и мне не удалось сделать того, что я хотел.

Возвращаясь в фойе, я чуть было не столкнулся с княгиней в прихожей. Она быстрыми шагами направлялась к лестнице в свою комнату. По лицу ее текли слезы. Я, наверное, вскрикнул от удивления; помню, она приложила руку ко лбу и жестом показала мне, что не хочет ни о чем разговаривать. Я еще смотрел ей вслед, когда она вдруг остановилась, потом подошла ко мне и раздраженно сказала: “Это ужасно. Как он смеет так говорить!” Больше она не произнесла ни слова и только попросила меня никому не рассказывать о том, что я видел и что она тогда сказала. Сославшись на головную боль, она ушла к себе в комнату, а я вернулся в фойе и передал послу, что княгиня, почувствовав себя немного нездоровой, ушла к себе.

Мой взгляд остановился на Зорге. Он нервно ходил взад-вперед по залу, лицо его было злым. Тогда я подумал, что он сделал княгине какое-то оскорбительное замечание, которое привело к взаимной вспышке гнева. Теперь я понимаю, почему тогда так нервничал Зорге. Всем было хорошо известно, что княгиня ненавидит коммунистов. Зорге, тоже зная об этом, по-видимому, умышленно напомнил ей о судьбе ее семьи и, может быть, даже попытался оправдать действия большевиков. По-моему, именно это и вызвало столь болезненную реакцию у княгини. А поведение Зорге в тот момент, когда я, проводив княгиню, вернулся в фойе, видимо, можно объяснить как сожаление о том, что он зашел так далеко в своем разговоре с княгиней.

… Теперь я сознаю, что если бы тогда официально доложил кому следует о поведении Зорге, то княгиня наверняка подтвердила бы все мной сказанное. Но Зорге везло даже тогда, когда другой на его месте обязательно бы оказался в беде из-за допущенной ошибки».

Мысль о том, что Рамзаю везло как раз потому, что никто не ждал от иностранного шпиона такого поведения, известна. Но повторю еще раз: дошедшие до нас описания поведения Зорге в быту — и дома, и даже, как видим, на дипломатических приемах, неизбежно приводят исследователей к выводу, что такое везение было четко рассчитанным психологическим приемом. Акцентируя на людях те свойства своей натуры, стороны характера, которые были ему присущи в значительно меньшей мере, чем казалось окружающим в Токио, Зорге добился того, что ему стали многое прощать, а на его выходки смотрели сквозь пальцы и немецкие дипломаты, и японские полицейские. То, что в действительности разведчик не был «ухарем-донгуаном», понятно из его послужного списка и особенностей карьеры. Каждый день его службы в Коминтерне и в советской военной разведке, работы в науке и в журналистике подтверждал то, что доктор Зорге прежде всего был серьезным специалистом, пропагандистом, вербовщиком, аналитиком. Более того, в китайский период его работы в разведке советский резидент допускал промахи в конспирации, на что ему было указано и из-за чего отчасти он был отозван в 1932 году в Москву. Урок не прошел даром: виновник внимательнейшим образом разобрался как в себе, так и в особенностях работы на Дальнем Востоке. В Японию он прибыл не только подготовленным как журналист-международник, но и как разведчик со своей уникальной, а потому — и практика это подтвердила — нераскрываемой моделью поведения. Причем никто особо не удивлялся, когда Зорге мгновенно снимал со своего украшенного многочисленными шрамами лица маску невыдержанного пьянчуги и становился вдумчивым исследователем, заставившим квартиру тысячью томов высоконаучных книг, или внимательным, тонким репортером. Так происходило, например, в следующем главном месте его работы — в штаб-квартирах информационных агентств Домэй, Дэнцу, ДНБ и многих других средств массовой информации, работавших в те годы в Японии.

Свидетельствует американский журналист О. Томпсон: «с 1936-го по лето 1941 года я находился в Токио в качестве корреспондента Юнайтед пресс. Мой корпункт находился на седьмом этаже здания агентства Дэнцу. В том же коридоре располагались рабочие помещения Немецкого телеграфного агентства (ДНБ), агентств Гавас и Ассошиэйтед Пресс. Зорге часто заходил к своим коллегам из ДНБ. Я встречал его и на японских пресс-конференциях… Несмотря на наше поверхностное знакомство, Зорге мне нравился. Он был дружелюбным, отзывчивым парнем….Мне особо запомнился один случай. Японская полиция приставил к Зорге агента для постоянной слежки, как это она проделывала со многими из нас. Однажды этот агент пришел в корпункт, чтобы поболтать с моим помощником-японцем. Последний сказал мне, что прибывает в радостном настроении, так как Зорге попал в мотоциклетную катастрофу и в настоящее время находится в больнице Сен-Люк, отчего у полицейского высвободилось время для личных дел (то есть Зорге встречался с Одзаки, а потом передавал «отчеты» Клаузе-ну под присмотром тайной полиции? — А.К.). Я отправился в больницу, где узнал, что Зорге получил незначительные травмы и уже выписан. Когда я сказал об этом полицейскому, он пулей вылетел из комнаты, спеша вновь занять свой наблюдательный пост. Мне кажется, что за Зорге следили гораздо интенсивнее, чем за большинством из нас».

Что же это за удивительное здание, где находились одновременно и Дэнцу, и ДНБ, и Домэй, которые едва ли не каждый день посещал Зорге, и Гавас, и Ассошиэйтед Пресс, которых он, как идеологически выдержанный японский журналист, чурался, но где точно так же — почти каждый день — усердно трудился помощник «Рамзая» Бранко Вукелич? «Поистине, оно было бы достойно вывески “Штаб-квартира советской разведки в Токио в 1930-е годы”, если бы сохранилось», — с печальной уже привычкой подумал я и решил проверить. Но… здание сохранилось.

Наверно, каждому токийцу хорошо известна эта постройка в готическом стиле, напоминающая здание Ясуда в Токийском (бывшем императорском) университете, и выложенная коричневой плиткой, как это было модно в эпоху Мэйдзи. Здание, возведенное по проекту архитектора Коити Сато, появилось на юге парка Хибия незадолго до приезда Зорге — в 1929 году, когда самый старый в Японии парк, разбитый в европейском стиле, восстанавливали после Великого землетрясения 1923 года. Построенный за два десятилетия до уничтожившего большую часть Восточной столицы бедствия, парк Хибия сразу стал служить одной из основных презентационных площадок столицы. Увы, это именно здесь уже в 1904 году прошли первые выставки трофейного — русского оружия, захваченного японскими войсками на полях Маньчжурии.

Парк неоднократно перестраивался, и сегодня он уже не такой европейский, как раньше. Три из пяти зон парка ныне выполнены в японском стиле, и только две — в западном. Но даже при этом японские секции распланированы, как говорят садовники, регулярно — по-западному. Все в этом парке симметрично или по крайней мере четко выверено, даже если кажется, что где-то что-то посажено или построено случайно. Практически круглый год цветут цветы, которые меняют в зависимости от сезона, через всю территорию парка проложены тенистые и не очень аллеи, которые хоть немного оживляют слишком уж прилизанную, немного «пластиковую» красоту парка, а жарким буддийским летом дают вожделенную прохладу. Такие же аллеи существовали и семьдесят лет назад, когда величественное здание на окраине парка еще не было культурным центр Хибия. Оно строилось совсем под другие нужды, использовалось журналистами многих стран, и именно здесь Зорге и Вукелич почти каждый день черпали значительную часть той информации, что шла потом в зашифрованном виде в «Висбаден» и «Мюнхен» — Владивосток и Москву. Мы уже знакомы с одной из версий распорядка дня Рамзая, а вот как описывал его начало дня служивший с ним в посольстве Мейснер: «Завтрак у посла вскоре стал традицией. Каждое утро Зорге, просмотрев свежие газеты и побывав в японском телеграфном агентстве “Домэй Цусин”, отправлялся в посольство. Там он знакомился с поступившими за ночь телеграммами о положении в стране и за рубежом. В семь часов утра Зорге являлся на завтрак к Отту и докладывал ему обо всем, что произошло в мире за истекшие сутки. Отт был в восторге от талантливого журналиста, умевшего быстро оценить факты и доложить о них так четко. Никто не мог и подозревать, что все это было только мастерски исполняемой театральной ролью и имело целью добиться расположения единственного на Дальнем Востоке человека, который мог предоставить полную свободу действий в посольстве и открыть доступ ко многим его секретам».

Однако далеко не всегда Зорге отправлялся из Хибия в посольство. Если по каким-то причинам он попадал в «Домэй» во второй половине дня, то нередко, пройдя старыми парковыми аллеями, подходил к коричневому деревянному домику в немецком стиле, который напоминал ему вторую родину — Германию, возможно, тосковал по ней, как кинематографический Штирлиц, собирая листву в Бабельсберге, тосковал о Сибири. Напротив домика есть выход из парка, ведущий в уже хорошо знакомый нам, а еще лучше знакомый когда-то самому Зорге, отель «Империал» и в квартал, где «Рамзай» бывал почти каждый вечер — Гиндзу. И бывал там не один.

Золото Кетеля

Пиво, вино, мотоцикл и женщины — все это были клапаны души Зорге. Через них он выпускал пар, и благодаря им его душа нашла успокоение и память. Кто-то из исследователей, знакомившихся с делом Зорге, сказал, что его показания больше всего походили на путеводитель по ресторанам и злачным местам Токио. Для меня путеводитель по местам Зорге в Токио начался не только с Нагадзака, но и с Гиндзы, с «Кетеля».

Гиндза — главный торговый и развлекательный квартал Токио, а значит, и всей Японии. Бывший в далекие самурайские времена местом расположения цехов и лавок мастеров чеканки монет, ювелиров и оружейников, он сохранил в себе память об ушедшей эпохе в названии: Гиндза — «Серебряное место» или, говоря по-московски, Серебряники, да в неумирающей и неуемной тяге к шопингу. Во времена советской разведки здесь собирались в прямом смысле слова больные люди: психологи описали тогда вспышки «болезни Гиндза», которая возникала у ярых фанатов прогулок по главному всеяпонскому шопинг-центру, если они оказывались по каким-то причинам лишенными этого удовольствия на несколько дней. В японском языке появился даже новый глагол, отражающий особый статус по сути бесцельного, но по ощущениям необыкновенно приятного нахождения на Гиндзе, — «гинбура», то есть «прогулки по Гиндзе». Сейчас это слово почти забыто, да и сам дух гуляния по Гиндзе несколько изменился. Особенно это стало заметно после того, как здесь открылся первый за пределами США магазин «Apple» и проник лидер недорогой одежды в стиле sport-casual — «Uniqlo». Тем не менее и сегодня на Гиндзе можно встретить необычных людей, нередко и молодежь, хранящих в сердце дух гинбура. Однажды передо мной выскочил из переулка, как черт из табакерки, молодой парнишка в джинсах и в футболке, но в старинных деревянных сандалиях гэта-тэнгу с одной высоченной перекладиной, и бодро почапал в сторону бутика «Hermes». Но, конечно, Гиндза — не дневной район, Гиндза — сияющее царство глубокого токийского вечера, когда открываются фешенебельные рестораны, а главное, клубы — знаменитые клубы Гиндзы с их роскошью, уютом даже в небольших, по европейским мерках, помещениях, с баснословными ценами и столь же легендарным сервисом. Основа сервиса — хостес, «хозяюшки». Уникальная японская женская профессия, не имеющая ничего общего с европейскими или американскими хостес, и напрямую восходящая своими генеалогическими корнями к настоящим японским гейшам. Ремесло же гейш, как бы они ни акцентировали внимание неофитов на своем умении развлекать почтенную публику пением и танцами, все же зиждется на совершенно ином мастерстве — искусстве психолога.

Так повелось, что для японского мужчины, в силу особенностей островного менталитета и тысячелетиями складывавшегося образа жизни, недостаточно одной женщины. Жена в японской семье хранит очаг в широком понимании этой метафоры, то есть ведет домашнее хозяйство и воспитывает детей. Японский мужчина справедливо полагает, что на этом поприще его супруга устает достаточно для того, чтобы не теребить ее животными страстями и не будоражить своими рабочими проблемами. Поэтому за сексом мужчина идет к проституткам, а трудности понимания на фирме, взаимоотношений в коллективе, да и с той же женой, обсуждает с другой — третьей женщиной. Понятно, что выйти на такой разговор с бухты-барахты непросто. Куда легче начать его за рюмкой саке или бокалом виски. Вот здесь-то и появлялись на сцене, причем вначале — в буквальном смысле, специально обученные женщины — в старину гейши, а ныне — хостес. Они и разговор могли (и могут!) поддержать на любую тему, и вовремя расслабляющего напитка подлить жаждущему понимания герою. И основной заработок этих женщин — не оклад в заведении (как правило, мизерный), а чаевые щедрого и благодарного за понимание клиента. Конечно, сплошь и рядом случается, что господа-гости путают функции «второй» и «третьей» женщины и обращаются к «хозяюшке» с непристойными предложениями, но так уж устроен мир — ничего не поделаешь, или, как говорят японцы, сиката га най. Да и самой гейше или хостес никак не забыть о том главном, что привело ее в профессию, и что, как мечтается девушке, позволит однажды эту профессию забыть навсегда — о данна, богатом возлюбленном, способном превратить ее из золушки в арендованном кимоно или платье со стразами в принцессу. Гиндза — вечернее царство дорогих хостес, и так было всегда с тех самых пор, как только в двадцатых годах двадцатого же века первые гейши сменили платье на кимоно, сакэ на виски, а танец «прощание с самураем» на танго. Гиндза времен Зорге была местом, где зарождалась новая профессия с древними корнями, и еще совсем недавно следы этого процесса можно было пощупать руками.

Всего лишь несколько лет назад, если идти по Харуми-дори от главного перекрестка 4-го квартала Гиндзы — оттуда, где высятся универмаги «Мицукоси» и «Вако», здание Санай-биру, известное в народе как «стакан», — в сторону центра, отеля «Империал» и парка Хибия, и повернуть налево на Намики-дори, то через сотню метров по левой стороне можно было найти этот дом. Дом как дом, ничего необычного. Стандартная, безликая постройка. Но на первом этаже рядом с большим, до пола, окном, сбоку от двери, висела вывеска с крупными, видными издалека буквами: «KETEL». И еле заметная металлическая мемориальная доска с портретом импозантного пожилого европейца.

Звали почтенного выходца из старушки Европы — Гельмут Кетель, и он был основателем заведения, называвшегося перед войной «Рейнгольд», то есть «Золото Рейна». В начале прошлого века герр Кетель служил в Китае, в городе Циндао, который с 1897 года был германской колонией (поэтому китайское пиво «Циндао», как говорят, до сих пор по вкусу походит на немецкое). С началом Первой мировой войны в 1914 году японцы осадили и после упорных боев захватили город, пленив гарнизон крепости и интернировав гражданских лиц. Военный моряк Гельмут Кетель поневоле перебрался в стан победителей, оказавшись в лагере военнопленных в Нарасино неподалеку от Токио. Когда в 1919 году пленных освободили, бывший моряк отказался возвращаться на родину и переехал в Восточную столицу, решив заняться собственным делом и познакомить победителей с германским способом ведения дел. Таких как он, в Нарасино набралось тридцать человек из пяти сотен военнопленных. Всем им понравилось в Японии, и они всю жизнь (а Гельмут Кетель скончался в 1961 году) старались держаться вместе. Кто-то научил японцев варить колбасу, кто-то преподавал немецкий язык в университетах, кто-то делал сгущенное молоко и конфеты, а Гельмут Кетель после десяти лет неудачных поисков и творческих метаний в ноябре 1929 года основал заведение, которое, благодаря одной его сотруднице и одному посетителю, внесло имя бывшего моряка в историю.

Немцев, да и вообще белых иностранцев — гайдзинов, в тогдашнем Токио было куда меньше, чем сейчас. Один из них — некий Ломьер, тоже бывший пленный из Циндао, открыл свой ресторан в подвале тоже где-то на Гиндзе — Зорге любил иногда отобедать у него, но это было дороговато. Но вот настоящих немецких пивных — «бирштубе» до 1930 года тут не было вовсе, хотя и тогда уже процветали местные подделки под них, а значит, был спрос, несмотря на отсутствие носителей пивной культуры. Гельмут Кетель, сразу получивший прозвище «папаша Кетель» за солидность и корпулентность, решил спрос удовлетворить и открыть в Токио самую что ни на есть настоящую «бирштубе» с немецким пивом и немецкими сосисками. Говорят, с разливным пивом у него были проблемы, зато ассортимент бутылочного впечатлял. Что касается сервиса, то папаша Кетель разумно рассудил, что от добра добра не ищут, и предупредительных и вежливых официанток-японок просто переодел в традиционные немецкие костюмы. К слову сказать, и сегодня в Токио немало полуиностранных-полуяпонских баров, которые идут по такому, уже ставшему привычным, беспроигрышному пути.

Правила работы у папаши Кетеля были весьма занятные. Жалованья официанткам он не платил совсем и даже, по некоторым сведениям, заставлял их выкупать «спецодежду» — те самые немецкие платья. Это слегка напоминало работу гейш, которые тоже трудились в долг, а стоимость их «спецодежды» — кимоно — засчитывалось им в счет будущих заработков. Возможно, расчетливый немец как раз у гейш это и подглядел. Но, так же как и гейши, его официантки получали чаевые и, в отличие от японских хозяев, все заработанное папаша оставлял своим девочкам. Это был почти социализм в одной отдельно взятой немецкой пивной: кто как поработал, тот так и получил.

Заведение, несмотря на немалые цены, процветало. В первую очередь за счет немцев, которых по мере развития сотрудничества между Третьим рейхом и Страной восходящего солнца здесь становилось все больше и больше, а репутация заведения папаши Кетеля манила. Гайдзины с удовольствием шли в странный ресторан, где совмещались японские и европейские порядки и меню, были щедры и благосклонно дарили своим вниманием молодых японок, а потому от нехватки персонала и гостей хозяин не страдал. К тому же, как всякий предприниматель средней руки, Гельмут Кетель поддерживал связи с другими иностранными коммерсантами в Токио. Одним из его приятелей был немец Ферстер, державший маленькую и, мягко говоря, не слишком прибыльную мастерскую по изготовлению всякого рода инструментов, отверток, гаечных ключей. От краха Ферстера спас другой германский завсегдатай «Рейнгольда», пришедший сюда либо по рекомендации Зорге, либо вместе с «Рамзаем», — Макс Клаузен, ставший партнером Ферстера. Это в их «Инженерной компании Ф. и К.» Рихард Зорге купил тот самый «Цундап», на котором врезался в стену американского посольства…

С рестораном «Кетель» меня познакомил и рассказал его историю Василий Молодяков. Когда-то давно, в молодые годы, он подрабатывал в Токио гидом, но в соответствии с образованием и склонностями придавал своим экскурсиям историко-политический уклон. Если между гидом и туристами устанавливалось полное взаимопонимание, экскурсии нередко заканчивались обычно на Гиндзе, в «Кетеле», где за бутылкой доброго «Варштайнера» или «Шнайдервайса» Василий Молодяков рассказывал историю этого заведения и его посетителей — уже вне обычной туристической программы.

Мы с Василием полюбили «Кетель», хотя ходить туда часто было не по карману. Водили своих друзей и подруг, коллег, потом туристов, как-то раз даже веселую компанию болельщиков во время чемпионата мира по футболу. Про Зорге в заведении тогда — в 2002 году — уже никто не помнил, а может, не хотел вспоминать — имя-то в Японии известное! Но в зале всегда находился полный пожилой немец, хотя весь персонал был японский. Хозяин? Мы не спросили. А теперь уже негде и некого.

Мы сидели на высоких удобных стульях, расправляясь с сосисками и свиной голяшкой и глядя, как густое пиво с трудом стекает по стенкам бутылки. Для его скорейшего попадания в стаканы здесь был разработана особая техника. Официантка искусно, очень быстро и ловко перекатывала опрокинутую вниз горлышком бутылку в ладонях, и пенящаяся жидкость под воздействием каких-то хитрых физических законов красиво скручивалась из сосуда в высокий бокал. Вкупе со своеобразной обстановкой, нарядом официанток и знанием истории места все это производило неизгладимое впечатление, составляя, как сейчас сказали бы, «особую энергетику» ресторана.

Финальным аккордом каждого посещения «Кетеля» был расчет в кассе. Никаких калькуляторов и, боже упаси, кассовых аппаратов. Неторопливая, но сноровистая пожилая японка с пораженными артритом пальцами вручную заполняла счет, подсчитывая сумму на соробане — старинных японских счетах. Почему мы тогда не поговорили с ней? Почему не расспросили о ее истории? Я бы совсем не удивился, если бы она рассказала нам, как Рихард Зорге — высокий худощавый немец с широкими покатыми плечами в белом костюме лез в свой кошелек под звук этих же самых костяшек. Увы…

Летом 2005 года, пять лет спустя после смерти одной из главных героинь самой яркой шпионской истории Японии, «Кетель» закрыли, а мемориальную доску сняли. Ни тетушку-кассира, ни японских официанток в немецких платьях, «раскатывающих» «Шнайдервайс», мы так и не удосужились сфотографировать. Тогда нам казалось, что «Кетель» вечен и все еще успеется. Мы ошиблись, и на память осталась только пара любительских снимков, сделанных во время очередного туристического визита, да завалявшийся в бумажнике счет — за посещение «самого шпионского бара Токио». Потому сегодня нам приходится только перечитывать воспоминания очевидцев походов советского разведчика в «Рейнгольд» к папаше Кетелю, да работы тех историков, при которых вся эта обстановка была еще далека от того, чтобы оказаться теряющейся частью истории. Одним из них и первым, рассказавшем о самой романтической стороне жизни Зорге в Токио, стал советский журналист Всеволод Овчинников. В 1964 году ему первому удалось встретиться с бывшей официанткой из «Рейнгольда» Исии Ханако. Она и поведала журналисту начало удивительной истории любви японской девушки и советского разведчика немецкого происхождения.

Девушка по имени Ханако родилась в обычной токийской семье в 1911 году и сначала носила фамилию Миякэ. Она окончила школу, курсы медсестер и мечтала о сцене — от природы у нее были хорошие данные к вокалу. Финансовое положение семьи не позволило ей начать карьеру, и девушка вышла на работу в ресторан. С Рихардом Зорге судьба свела ее 4 октября 1935 года — в день его сорокалетия.

Папаша Кетель подозвал к себе Агнесс — так звали Ханако в ресторане, где у всех девушек помимо немецких платьев были европейские псевдонимы, и, приказав захватить бутылку шампанского, указал на высокого элегантно одетого иностранца, в одиночестве сидевшего за столиком: «Этому господину сегодня исполнилось сорок лет, — сказал он. — Постарайся, чтобы гостю запомнился праздничный вечер!» Де-факто Кетель поручил Ханако-Агнесс работу хостес, но похоже, что «Рейнгольд» стоял у истоков этого, ныне процветающего, бизнеса, и никого — ни гостей, ни девушек — это не смущало. Агнесс подсела к Рамзаю и налила ему вина. Несмотря на то что она работала в иностранном заведении и немного говорила на немецком языке, общение с гайдзином для обычной японской девушки — не самое простое занятие. Особенно если клиент замкнут, неразговорчив и, в отличие от многих японцев, четко понимающих, зачем они идут к хостес, не начинает немедленно беседу о трудностях на работе, в семье и о цвете нижнего белья девушки. Зорге в тот день явно не был расположен к общению. Пересечение сорокалетнего рубежа для мужчины вообще не самое веселое занятие, а уж встреча такого дня рождения далеко от родины, на секретной работе и в полном, абсолютном одиночестве — это могло подорвать веру в лучшее будущее у самого уравновешенного человека. Ханако, разумеется, ничего не знала о своем клиенте, но, будучи хорошим специалистом в своем деле, почувствовала, что проблема весьма серьезна и с ней надо что-то делать. Подливая шампанское, она обронила: «Люди веселятся в день рождения, а вам, наверное, скучно у нас». Именинник с горькой усмешкой ответил: «Если тебе доведется отмечать сорокалетие так же далеко от родных мест, поймешь, что это за событие», и дальше этого их общение в первый вечер почти не зашло. Однако они запомнили друг друга, и, как вспоминала Ханако, обладавшая хорошим музыкальным слухом, ее поразило несоответствие его волевого лица и приятного, даже нежного, голоса. Как говорили люди, знавшие Рихарда лично, он вообще мог быть очень интеллигентным и приятным в общении человеком, но внешне действительно походил на образ диковатого, хотя и привлекательного, харизматичного героя-любовника из популярных кинолент того времени. Сам же «Рамзай», судя по всему, запомнил широкоскулую 24-летнюю девушку с приятным низковатым голосом и вскоре получил возможность отблагодарить ее за попытку сделать день рождения хоть капельку веселее не только щедрыми чаевыми.

Неделю спустя они случайно встретились в музыкальном магазине на Гиндзе (вероятно, это был и ныне существующий магазин «Дзюдзия» в 3-м квартале) и вместе выбрали несколько грампластинок. Выбор этот очень интересен. Ханако купила пластинку с записями Федора Ивановича Шаляпина, в том числе с «Дубинушкой», а Рихард — то ли в соответствии с маской германского патриота, то ли по зову сердца — Симфонию № 3 Людвига ван Бетховена, больше известную как «Героическая». За все покупки заплатил Зорге. В соответствии с нравами того времени и статусом Ханако он сразу же предложил поехать послушать музыку у него дома — на склоне Нагадзака. Помните упоминавшийся всеми гостями Зорге граммофон? Девушка согласилась, и, если они слушали купленные новинки вместе, должно быть, это была удивительная, пожалуй, даже сюрреалистическая, картина: японка и советский разведчик поднимали бокалы и, вполне возможно — почему бы и нет? — занимались любовью под «Дубинушку», звуки которой могли быть слышны в ночной тишине от полицейского участка Ториидзака до посольства Советского Союза. Впрочем, прекрасная и духоподъемная 50-минутная «Героическая» симфония тоже стала бы удивительным музыкальным фоном одного из самых необычных вечеров в истории.

Таким вот необычным образом, приблизительно 11 октября 1935 года, началась история любви Рихарда Зорге и Исии Ханако, длившаяся на первый взгляд ровно шесть лет — до ареста Рамзая 18 октября 1941 года. Но это только на первый взгляд. То, что было потом, после ареста, потрясает куда больше, чем их плотские отношения, однако стоит сказать несколько слов и об этом. То, что Ханако искренне и преданно, всей душою любила Рихарда — неоспоримый факт. Она доказала это всей своей жизнью. Любил ли он ее? На этот вопрос нет и никогда не будет ответа. Она часто и подолгу жила у него, хотя окончательно так и не переехала из дома матери в районе Хигаси-Накано. Ее часто называют «гражданской женой» Зорге, что понятно — надо каким-то кратким и понятным образом определить статус человека, сделавшего для сохранения и увековечивания памяти Рамзая больше, чем весь Советский Союз. Но она часто покидала дом Зорге и подолгу там не появлялась, ибо у Ики, как звали Зорге близкие друзья, в это время были другие любовницы. Известно, что спустя год после знакомства — осенью 1936-го — Ханако переехала на Нагадзака, но прожила там только до начала нового года, да и то ночуя у Зорге далеко не каждый день. Она и позже приходила к нему несколько раз в неделю вплоть до октября 1941 года, и в какой-то момент даже хотела стать его официальной женой. Ханако очень хотела от него ребенка, хотела нормальной семейной жизни, что так естественно для молодых девушек, какой бы национальности они ни были. Зорге, конечно, отказался, но постоянно выделял ей некоторую сумму на жизнь, что позволило девушке в июне 1937 года оставить работу в «Рейнгольде», и даже оплачивал занятия с немецким педагогом по вокалу. Ханако прекрасно знала о том, что у Рихарда бывают другие женщины. Когда японские полицейские пытались вызвать в ней чувство ревности, она лишь пожала плечами: «В конце концов, он холостяк, и вполне естественно для такого выдающегося человека иметь несколько любовниц, не так ли?»

Полиция не сразу выделила особые отношения Зорге с Ханако из ряда других его интимных связей. Позже Исписан вспоминала, что только в августе 1938 года к ней домой в Хигаси Накано приехал агент военной полиции кэмпэйтай. Три года для выяснения деталей знакомства японки с иностранцем — невероятно долгий срок для контрразведки. Видимо, к тому времени интерес к Зорге у кэмпэйтай сложился вполне предметный. Ханако вспоминала, что агент не просто расспрашивал о привычках, распорядке дня, занятиях Зорге, но и попросил принести какую-нибудь бумагу, отпечатанную на машинке ее любовника. Девушка всегда отличалась решительным характером и отказала полицейскому. Он ушел, попросив никому не рассказывать о своем визите, а она немедленно отправилась к Зорге, чтобы все ему рассказать. Агент, посетивший дом Исии, входил в группу, постоянно «опекавшую» советского резидента, — Ханако видела его следящим за домом Рихарда в декабре 1938 года, а в мае 1939-го, когда Рамзай уехал в Гонконг, контрразведчик снова появился у Ханако с расспросами о путешествиях Зорге.

В 1941 году девушка стала объектом интереса уже специальной политической полиции — токко. В августе ей пришлось побывать в полицейском участке Ториидзака — прямо напротив дома, где они когда-то слушали Шаляпина и Бетховена, и в ответ на требования или следить за Зорге, или прекратить с ним всякие отношения девушка пригласила начальника участка на обед в дом Зорге.

«Летом 1941 года, — вспоминала Ханако, — над Зорге начали сгущаться тучи. В июле меня вызвали на допрос в полицию, чтобы заставить следить за Рихардом, уносить оставшуюся после его работы копировальную бумагу, докладывать о всех его выездах. Я, конечно, наотрез отказалась. Жандарм, который вел допрос, попытался запугать меня, заявив, что они сделают так, что Зорге сам откажется от встреч со мной. Но я ему не верила: не такой человек был Рихард, чтобы поддаться на провокацию. Когда меня наконец отпустили, потребовав ничего не говорить Зорге, я поспешила домой и, разумеется, все до мельчайших подробностей рассказала Рихарду… Однако визиты жандармов участились. Они приходили в отсутствие Рихарда (видимо, слежка за ним велась уже по всем правилам), подолгу расспрашивали о его делах: куда он ездит, кто к нему приходит, чем занят вечерами. Я, как умела, отводила подозрения шпиков, но тревога, поселившаяся в моем сердце, уже не покидала меня…»

Когда все кончилось и Зорге был арестован, он обратился к прокурору Ёсикава, который вел его дело и хотел включить в него Исии Ханако: «Я прошу ни в коем случае не преследовать Исии-сан. Она совершенно не имеет никакого отношения к моей деятельности разведчика. В конце концов она когда-нибудь выйдет замуж за школьного учителя».

Несмотря на то что по своим убеждениям Ханако была социалисткой-любительницей («Как и многие другие женщины, я имела обыкновение читать левые романы»), она действительно была далека от понимания подлинной деятельности Рамзая, хотя догадывалась, что он не только журналист. Ее первой любовью был студент, исключенный из учебного заведения за социалистическую пропаганду, и Ханако с сочувствием слушала высказывания Зорге о классовой борьбе, социализме и милитаризме, нацизме и других вопросах, которые не должны были бы волновать эту девушку, если бы не любовь к человеку, высказывавшему такие резкие суждения. Она воспринимала его таким, какой он есть, не слишком задумывалась над его работой, хотя видела грозящую ему смертельную опасность. Она не давала себе шанса показать ревность к другим женщинам и любила его как могла. А любить Ханако могла самозабвенно, с полным отречением. С невыразимой грустью она вспоминала о событиях июня 1941 года, когда две родины Рихарда столкнулись в смертельном бою: «Тогда я впервые увидела, как плачет Зорге. Я посадила его к себе на колени и стала гладить спину. Заглянув ему в лицо, я заметила, что он плакал без слез. Когда я удивленно спросила его, в чем дело, он ответил: “У меня нет друзей и близких. Тяжело”. Я подумала тогда, каким одиноким делает человека его работа».

Рихард Зорге не знал, не мог знать, что он не одинок. Ханако всего через четыре года доказала, что это была такая любовь, о которой пишут романы. Придя в «Рейнгольд» 4 октября 1935 года, Зорге нашел там свою судьбу — Исии Ханако была настоящим золотом Кетеля. И этим «Рейнгольд» навсегда вписал свою вывеску в историю, хотя помимо «Золота Рейна» доктор Зорге часто бывал и в других заведениях.

Из чрева «Летучей мыши» к вершинам «Фудзи» и в «Азию»

Сегодня в Токио насчитывается около двух миллионов всевозможных ресторанов, баров, кафе. Весьма значительная часть из них — «в западном стиле», но много и китайских, огромное количество корейских, есть непальские, тибетские и русские. Как-то раз побывав в «Кетеле» вместе с русскими туристами и отведав пиво под свиную рульку, мы отправились прямиком в ресторан русской кухни, где, правда, из бесконечного меню с медвежатиной, холодцами и котлетами по-киевски в наличии оказались только рыбные пельмени и йогурт. Возникли рестораны иностранной кухни в Токио еще в период Мэйдзи, когда страна только открывалась для чужеземного влияния, а на рубеже веков иноземный общепит стал плодиться на благодатной для гурманов почве Восточной столицы как грибы после дождя. Ко временам, когда сюда приехал Рихард Зорге, в Токио был уже почти такой же список иностранных ресторанов, как и сейчас, если брать не их количество, а перечень стран, чья кухня была представлена токийцам. Естественно, что «Рамзай» ни в коем случае не посещал русские рестораны, содержавшиеся в основном бежавшими от Советов сибиряками, но очень любил заведения родной немецкой кухни. Про «Рейнгольд» мы уже знаем. Помним и о шикарном местечке у Ломьера, но, по отзывам людей, знавших его, Зорге с особым пристрастием относился к простой кухне и любил незатейливую, «пролетарскую» обстановку. Анна Куусинен, которая всегда относила себя к бомонду — в какой бы стране она ни жила, вспоминала: «Как и было условлено, мы встретились с Зорге в баре. Это была низкопробная немецкая пивнушка, и я попеняла Зорге на то, что он заставил идти в такое отвратительное место женщину, до того жившую в отеле “Империал”. Зорге на мои слова не обратил внимания». По всей вероятности, речь идет о любимом баре Рамзая — «Фледермаусе» — «Летучей мыши» в переводе с немецкого языка на русский. Это место принадлежало немцу по фамилии Бирке и тоже, по сути, было хостес-клубом, но представляло собой полную противоположность «Рейнгольду». Здесь вмещалось всего четыре столика, которые обслуживала парочка официанток, знавшая в лицо и по пристрастиям каждого посетителя, — чужие туда не ходили. Зорге не был чужим. Князь Урах назвал «Фледермаус» «прокуренным, непривлекательным баром», где его друг мог не рискуя встретиться со знакомыми ему германскими дипломатами и вообще с приличными людьми, выпустить пар, «проходя все возможные стадии опьянения: поднятие духа, слезливую жалость, агрессивность, манию преследования, манию величия, горячку, полубессознательное состояние и, наконец, мрачное, унылое состояние одинокого похмелья, от которого можно было избавиться лишь с помощью еще большего количества алкоголя». Согласимся — нашему резиденту такое место в центре Восточной столицы было просто необходимо, тем более что наполовину он все-таки был русским.

Писатель Фридрих Зибург не раз был приглашен Зорге в «Летучую мышь», но, не зная ничего о второй стороне жизни знаменитого журналиста, не сумел проникуться любовью Рихарда к «Фледермаусу», хотя, по счастью, и не преминул оставить для нас точное описание этого выдающегося места: «Это была унылая, мрачная дыра с грязными, вытертыми сиденьями, покрытыми неким подобием гобелена. Здесь не было ничего японского, за исключением одной-двух низкого пошиба девиц-официанток, которые обычно приходили и садились рядом с посетителями, обнимая их руками за шею и неестественно хихикая. Японцы вряд ли посещали такие места, и для меня осталось загадкой, как человек с таким вкусом, как у Зорге, мог часто посещать подобную дыру».

«Фледермаус» стал первой явкой для прибывшего в 1935 году в Токио радиста Макса Клаузена. Он остановился в отеле «Санно», отправился в находившийся где-то совсем рядом немецкий «Кэйхин-клуб», где неожиданно встретил Зорге. Разговаривать в клубе они не могли, и командир разведгруппы назначил встречу своему радисту не в баре «Гейдельберг», как предполагалось ранее, а в «ресторанчике, который посещала только избранная публика, немецкий бомонд» — …во «Фледермаусе». Увы, в отличие от недоумевавшего Сибурга Клаузен ничего не рассказал о своих впечатлениях от «ресторанчика для бомонда», равно как и неизвестен пока адрес этого необычного места. Можно только предполагать, что он тоже находился неподалеку от отеля «Империал», в «ресторанном треугольнике» Восточной столицы, образованном вершинами Гиндза — Юракуте — Симбаси.

Нет сомнений, что в этом же треугольнике и, скорее всего, именно на Гиндзе располагался дорогой хостес-клуб «Фудзи», подробно описанный Мейснером в его книге «Кто вы, доктор Зорге?». В этом клубе работала девушка по имени Киоми, которая должна была составить конкуренцию Ханако, но не по собственной воле, а по приказу начальника контрразведки полковника Осаки. По версии Мейснера, Киоми всегда была под подозрением Зорге, но отчасти свою функцию все-таки выполнила, сообщая о передвижениях подозрительного немца и дав возможность полиции найти одну из улик — порванное в клочки и выброшенное донесение Рамзая. Сам Зорге вспомнил о клубе «Фудзи», давая показания в суде после своего ареста: «Войдя в зал клуба, я сразу увидел Мейзингера (полицай-офицера германского посольства. — А.К.), который за одним из столиков беседовал с японским офицером. Со слов Мейзингера я знал, что это полковник Осаки. Дело в том, что я давно пользовался среди японцев репутацией человека, умеющего много выпить, не хмелея, и понимающего толк в женской красоте. Мейзингер говорил мне, что Осаки давно хочет со мной познакомиться, и вот этот случай представился. Я быстро понял, что Осаки, как и все японцы, любит сакэ и увлекается женщинами. Ссылаясь на мою репутацию, японец поинтересовался, где я встречаю хорошеньких женщин, и сказал при этом, что в кабаре при клубе “Фудзи” можно увидеть одну из самых прекрасных танцовщиц. Свет в зале погас, и она появилась. Девушка была в маске, но стройность ее фигуры являлась достаточной компенсацией за то, что скрывала маска. Не желая портить свою репутацию волокиты, я проявил повышенное любопытство и засыпал Осаки вопросами об этой девушке. Он сказал, что ее зовут Киоми, что она дочь влиятельного и богатого японца, девушка порядочная. Я внимательно выслушал Осаки, но усомнился в справедливости его последнего замечания».

Из этого отрывка хорошо видно, что Зорге прекрасно анализировал свое собственное поведение, он видел себя со стороны и сознательно моделировал свой имидж бабника и пьяницы, выстраивая линию поведения, которая могла бы максимально ослабить интерес к нему со стороны японской полиции. Увы, клуб «Фудзи», где произошла решающая встреча полковника Осаки и резидента Рамзая, был местом начала конца. Если Мейснер прав, то донесение, которое удалось перехватить японским контрразведчикам благодаря танцовщице из «Фудзи», содержало информацию о готовящемся японском ударе по Пёрл-Харбору. Встреча с Киоми, во время которой Зорге неосмотрительно выкинул эту бумагу, произошла 14 октября. 18-го рано утром он был арестован.

Таких клубов, как «Фудзи», сегодня на Гиндзе немало. Наверняка есть даже и с точно таким же названием. Есть ли между ними связь? Вряд ли. Адрес «Фудзи» неизвестен, как и адрес большинства других ресторанов, где бывал Зорге и члены его группы, — «Гейдельберга», «Кавана», «Голубой ленты» близ Сукиябаси и прочих. Но в истории многое повторяется. Например, о баре «Летучая мышь» я вспоминаю каждый раз, когда бываю приглашен одним моим знакомым японцем в раменную — лапшичную неподалеку от станции Симбаси, что, в свою очередь, совсем рядом с парком Хибия. В малюсенькой раменной стоят несколько столиков, работает грязноватая официантка-индианка, которая, по счастью, никого не обнимает за шею. За стойкой стоит хозяин — пожилой и очень крупный японец с огромным ртом, в засаленной до изумления когда-то белой футболке и поварском колпаке, с разбитыми ушами борца и в очках с такими жирными стеклами, что глаз за ними не видно, но зато на них можно было бы жарить картошку. Официантке помогает жена хозяина — маленькая старушка с тремором, заставляющим переживать за ее жизнь всякий раз, когда она встает на стул, чтобы достать из стенного шкафа очередную бутыль сакэ. Теоретически в этой раменной есть меню — несколько засаленных листков бумаги стандартного формата, исписанных вручную и никогда не спрашиваемых посетителями, потому что снова — чужие здесь не ходят, а постоянные знают, что заказывать бесполезно и неправильно. «Фишка» этой раменной в том, что хозяин каждый вечер заново придумывает меню и кормит посетителей исходя из своего настроения, выставляя потом счет «на глаз». За один вечер я попробовал тут одновременно сырую рыбу — сасими, болгарские голубцы в йогурте, сырых осьминогов в остром соусе васаби и печенье. Все это было очень вкусно, но вызывало сложные чувства, сходные, вероятно, с ощущениями, испытанными Фридрихом Зибургом при посещении «Фледермауса». Единственное, чего я никогда не видел в этой раменной, так это самого рамена. Зато всякий раз убеждался, что попасть сюда с улицы очень непросто. Когда бы мы ни пришли, за нами сохранялись только наши заранее зарезервированные места — лапшичная всегда была полна народу, и посетители четко делились на две категории — японские хостес с соседней Гиндзы и (их большинство) корпулентные японские старички в синих костюмах с такими же сломанными ушами, как и у хозяина. Дело в том, что в этой раменной по традиции собираются ветераны дзюдо и рестлинга, в основном бывшие полицейские из специального управления по охране императорского дворца и контрразведки. Они доброжелательны, но всегда сидят особыми компашками, обсуждая только им интересные новости, хотя иногда в этих обсуждениях проскакивают слова «Емельяненко», «Россия», «русский чемпион». В Японии профессии часто передаются по наследству, и я ничуть не удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что отцы или деды этих людей присматривали за Рихардом Зорге, когда он входил в «Фледермаус», прогуливался с Ханако по парку Хибия, где в до сих пор существующей цветочной лавке покупал ей букеты и где надевали на него наручники утром 18 октября 1941 года. Они же наверняка видели его входящим и выходящим из еще одного ресторана, где Зорге бывал довольно часто. Этот ресторан назывался «Азия» и располагался на втором этаже здания токийского представительства Южно-Маньчжурской железнодорожной компании, и об этом стоит рассказать особо.

«Рейнгольд» занял важное место в биографии Рихарда Зорге потому, что изменил его личную жизнь и всю дальнейшую историю его памяти. Ресторан «Азия» сыграл важную роль в профессиональной — разведывательной жизни Рам-зая и всей его группы. Связано это было с деятельностью второго после Зорге члена этого сообщества — Одзаки Хоцуми.

Одзаки был серьезным журналистом, аналитиком и специалистом по Китаю, в котором Япония всегда видела сферу своих жизненно важных интересов. Вне зависимости от того, в каком направлении токийские стратеги планировали развитие наступления в войне — на север — в Сибирь, или в сторону Тихого океана, главным театром военных действий все равно оставался многомиллионный, богатый ресурсами и относительно близкий по культуре Китай. Одзаки стал экспертом по этой стране, когда работал в качестве корреспондента газеты «Асахи» в Шанхае в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Там он познакомился с Зорге, которого знал как «мистера Джонсона», и тот использовал искренние социалистические убеждения Одзаки для привлечения его к разведывательной работе в пользу Советского Союза.

Японские силы в Китае того времени концентрирвались вокруг двух монстров: военного — Квантунской армии, и экономического — Южно-Маньчжурской железной дороги, ЮМЖД или, по-японски, Мантэцу. Если с Квантунской армией все более-менее понятно, то значение ЮМЖД не только для политической деятельности Японии в Китае, но и вообще для японской политики и экономики описываемой эпохи известно только небольшому кругу специалистов. Мантэцу времен группы Рамзая была не просто железнодорожной компанией, возникшей в результате отсечения у России части Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). ЮМЖД представляла собой грандиозную государственную монополию, фактически управлявшую всей экономикой северо-восточного Китая и оказывавшую сильнейшее влияние на разработку планов развития Японии на континенте. Пусть это будет утрированно, но для сегодняшнего российского читателя, чтобы ему было легче представить себе, что такое ЮМЖД, ее можно сравнить с такими гигантами, как «Газпром» или «Роснефть». Примерно половина всех капиталовложений Японии в Китае принадлежала Мантэцу и ее дочерним компаниям, ею полностью контролировалась экономика марионеточного государства Маньчжоу-Го. Японские политики зависели от решений ЮМЖД в сильнейшей степени, а ставший одиозным после вывода Японии из Лиги Наций министр иностранных дел Японии Мацуока пересел в это кресло с поста президента ЮМЖД.

Правление Мантэцу заинтересовалось уровнем понимания Одзаки китайских проблем, и очень скоро он стал одним из ведущих консультантов компании по политическим вопросам. Переоценить роль этого разведчика в деле Зорге невозможно: пользуясь своим положением в ЮМЖД, он передавал Зорге исключительно важную и строго секретную информацию о перспективах действий Японии в Китае. Одзаки весьма успешно выступил как вербовщик, найдя единомышленников в штаб-квартире Мантэцу в Маньчжурии. Сумев привлечь их к работе на группу Рамзая, он обеспечил Москву неиссякаемым источником уникальных сведений о действиях Квантунской армии, которая была тесно связана с ЮМЖД. Наконец, используя свое положение в этой компании для дальнейшего углубленного изучения китайских проблем, Одзаки был замечен главной японского правительства принцем Коноэ и стал его неформальным советником по китайским делам, отныне не только черпая информацию из кабинета министров, но и прикладывая все усилия для тонкой игры — искусно замаскированного давления на Коноэ в целях склонения его к принятию решений, интересных и полезных более всего Советскому Союзу.

В токийском представительстве Мантэцу у Одзаки был собственный кабинет, что помимо всего прочего позволяло ему беспрепятственно работать тут с секретной документацией. Время от времени офис ЮМЖД посещал и сам принц Коноэ, когда хотел не только получить исчерпывающую информацию для анализа действий японского правительства в Китае, но и встретиться сразу с группой советников по этой теме. В свою очередь, Одзаки периодически назначал Зорге встречи в том самом ресторане «Азия», с которого начался этот рассказ, потому что этот ресторан находился на втором этаже здания Мантэцу. Таким образом, все пути сходились в «Азии», образуя интересный узел железнодорожно-шпионских отношений. Настало время побывать там и нам.

В некоторых книгах встречается упоминание о соседстве «Азии» со станцией Симбаси, что, как мы помним, недалеко от парка Хибия и Гиндзы. Но так или это? Японские сайты, рассказывающие об истории Южно-Маньчжурской железнодорожной компании, сообщают четкий адрес: Токио, Адзабу-ку, Адзабу-Мамиана-тё, 1. Это не так уж и далеко от Симабаси, но все-таки это совсем другое место. И адрес отнюдь не случайно кажется знакомым, ибо это — соседнее здание с посольством Союза Советских Социалистических Республик в Японии!

На холме Мамиана в конце 1930-х голов значились девять зданий. Четыре из них принадлежали советской дипломатической миссии, и на карте тех времен так и обозначены: «Советское посольство». Глава советской дипмиссии С.Л. Тихвинский, служивший здесь двумя десятилетиями позже, так описывал посольский комплекс: «Здание посольства СССР располагалось неподалеку от центра Токио на холме Мамиана. Само двухэтажное продолговатое белое бетонное сооружение с широкими окнами было похоже на утопающий в зелени белый пароход с высокой трубой, возвышающейся над зданием. К тыльной стороне здания примыкал небольшой сад, а в правой части от въезда на территорию представительства располагались два небольших деревянных двухэтажных дома, в которых жили сотрудники представительства. Здание посольства было построено в начале 30-х годов при Александре Антоновиче Трояновском и покоилось на массивной сейсмоустойчивой бетонной подушке, принимавшей на себя колебания почвы, часто сотрясавшие Токио». Южный забор посольства находился там же, где стоит и сейчас, и как раз он-то и отделял наших дипломатов от здания японского политического и экономического гиганта — токийского представительства Южно-Маньчжурской железной дороги. Мантэцу, в которой «ковались коварные планы японской военщины», располагалась прямо за забором советского посольства, и только отсутствие в те времена развитых средств технического слежения избавляло обе стороны от пристального наблюдения друг за другом. В послевоенные годы ЮМЖД, разумеется, была ликвидирована. Здание ее токийского офиса снесли, а освободившуюся землю японское правительство предложило арендовать посольству СССР. По неизвестным автору причинам наше Министерство иностранных дел от этого предложения отказалось, и потому теперь на месте бывшей конторы ЮМЖД возведен грандиозный комплекс Американского клуба, где отдыхают, развлекаются, учатся, занимаются спортом, а возможно и не только им, представители посольства Соединенных Штатов Америки, американских компаний, граждане этой страны. Получается, что там, где ныне высятся корпуса Американского клуба, и находился ресторан «Азия», где Коноэ встречался с Одзаки, принимая от него советы и делясь секретной информацией, а тот, в свою очередь, в этом же ресторане передавал эту информацию Рамзаю, который мог бы, если бы захотел, приходить на эти встречи в тапочках — его собственная квартира, как мы помним, находилась в нескольких минутах ходьбы отсюда. С 1940 года, когда началась война в Европе, и необходимость в более срочном обмене данными среди членов группы заметно возросла, встречи в «Азии» стали чаще. Рандеву между Одзаки и Зорге было назначено здесь и на вечер 14 октября 1941 года. Зорге пришел, но прождал он своего друга напрасно. Обстановка вокруг накалилась до предела, и он не рискнул. Утром следующего дня — 15 октября — Одзаки Хоцуми оказался в полицейском участке, а к вечеру было открыто дело и на Зорге. До ареста оставалось чуть больше двух суток.