Полутора десятилетиями ранее, когда Вася Ощепков учился в семинарии и в школе дзюдо, а Хатико еще не родился, юному семинаристу приходилось бегать из русской православной миссии в Кодокан пешком. Это довольно далеко: даже с использованием метро дорога занимает около тридцати минут, а пешком — не менее часа. Проложить этот маршрут каждый из вас может самостоятельно, зная исходные точки, но вот что интересно: в 1925 году, проходя по этому пути, Василий Сергеевич почти неизбежно должен был прийти в новое, только что возведенное, здание школы дзюдо, находившееся там же, где и сегодня располагается многофункциональный девятиэтажный комплекс института дзюдо Кодокан: у самого края развлекательного городка и стадиона «Токио Доум», по адресу 1–16–30, Касуга, Бункё-ку. Здание это находится вблизи станции Суйдобаси и стоит того, чтобы его посетить: на одном из его этажей, с отдельного входа — слева от главного, расположен музей дзюдо. В нем собраны реликвии, имеющие отношение к основоположникам этого единоборства, многие из которых были преподавателями и даже спарринг-партнерами Васи Ощепкова. В нише первого этажа, на улице стоит памятник основателю Кодокан и учителю будущего советского разведчика — Кано Дзигоро. В 1925-м наставник еще преподавал здесь, и нельзя исключать того, что встреча с лучшим русским учеником спустя семь лет после церемонии вручения 2-го дана тоже состоялась именно здесь. А то, что Ощепков находился в то время в Токио с тайной миссией, — что ж, для Кодокана это не было чем-то необычным.
Памятник у Мансэйбаси
В марте 1904 года во время попытки преградить путь русским военным кораблям из гавани Порт-Артура погиб капитан 2-го ранга Хиросэ Такэо. Погибший был личностью весьма неоднозначной, но остался в памяти японцев героем и даже был канонизирован в как «гунсин» — военное божество. В его честь построен храм на родине бога-героя в городке Такэта на острове Кюсю, а в Токио ему был поставлен памятник. Сегодня в России, в целях соблюдения политкорректности и по причине благостной исторической безграмотности подавляющей части населения, принято капитана Хиросэ представлять как большого друга нашей страны. Мол, жил в России, изучал русский язык, хорошо отзывался о Петербурге и якобы был влюблен в русскую девушку Ариадну — дочь адмирала Ковалевского. Чем не русофил? Знаменитым японским писателем об этой истории написана художественная книга, журналистами обеих стран подготовлена масса статей — красивых, героических и сентиментальных одновременно. Не так давно в Японии был даже снят сериал об этих событиях, в консультировании съемок которого принимали участие представители России. Слушая их рассказы о безмерной любви капитана Хиросэ к России, начинаешь особенно отчетливо понимать, что главное в жизни — не знать, а верить в то, что ты говоришь… К реальности японская ТВ-драма, равно как и роман, и большинство статей, имеет примерно такое же отношение, как советский сериал «Семнадцать мгновений весны»: красиво, похоже, вот только на самом деле было все по-другому…
Капитан Хиросэ Такэо являлся сотрудником военно-морской разведки, одно время даже возглавлял японский военный атташат в императорском Санкт-Петербурге, а его «возлюбленная» была дочерью русского капитана, офицера картографической службы, чьи работы представляли для японской разведки особый интерес (как тут не вспомнить Марию Ощепкову и ее дружбу с баронами-лейтенантами!). Никакого адмирала Ковалевского, равно как и его дочери (естественно), в природе не существовало вообще. Были интересы японской разведки и отсутствие контрразведки российской. И еще было дзюдо. В японском сериале есть эпизод, где Хиросэ обучает японской борьбе российского императора Николая II («большого поклонника спорта», как пояснила мне консультант фильма с российской стороны, пишущая «научные» работы по материалам ТВ-драмы). Конечно, и здесь нет ровным счетом ничего похожего на реальные события, кроме того, что японский разведчик действительно учился дзюдо, в том числе в Кодокане. В те времена это единоборство было самым новым, прогрессивным и боевым — вспомним школу дзюдо во Владивостоке. Владение им если и не выводило человека в статус супермена, то все равно считалось очень полезным не только для здоровья, но и для карьеры, особенно если это была карьера разведчика.
Капитан 2-го ранга Хиросэ при осаде Порт-Артура пытался своим брандером перегородить русским кораблям выход из бухты, но был убит. Снарядом ему оторвало голову. О том, как его смерть взволновала японское общество, вы уже знаете: обожествление, скорбь, памятники. Нечто необычное происходило и в Кодокане. Основатель дзюдо посмертно присвоил Хиросэ, имевшему при жизни предпоследний из возможных, 4-й дан, несуществующую, а потому особенно почетную — 6-ю степень. Потрет Хиросэ Такэо и сегодня висит в музее дзюдо, а изображенный на нем герой относится к числу наиболее почитаемых выпускников Ко-докана. Это еще раз заставляет нас задуматься о том, каким было отношение к русскому подростку со стороны японцев во время занятий в школе единоборств всего пару лет спустя после гибели ее «военного божества», и почему он потом так самозабвенно работал против Японии.
Памятник капитану Хиросэ был открыт в 1910 году перед вокзалом Мансэйбаси — одним из самых оживленных в ту пору в Токио. Место это — в нескольких сотнях метров от сегодняшней вечно шумной станции Акихабара и совсем рядом с православной миссией, собором Воскресения Христова (Николай-до), тем склоном, на котором когда-то стояла семинария. Сегодня нет уже ни вокзала, ни самого памятника. Чтящие историческую память японцы устроили на их месте мемориал в честь снесенных достопримечательностей, фактически — памятники памятникам. Такое отношение к истории не может не вызывать уважения, но для нас важно еще и то, что семинаристы, как и глава миссии — святитель Николай, наверняка пользовались в своих немногочисленных поездках ближайшей к ним станцией, а значит, не раз видели этот памятник, проходили мимо него. Что испытывал русский разведчик-дзюдоист, глядя на памятник японскому разведчику-дзюдоисту? Можно только догадываться… Зато мы сами можем испытать множество эмоций, придя на это место и оглядевшись вокруг. От вокзала Мансэйбаси, при жизни своей очень похожего на старый Токийский вокзал, сохранилась только часть красно-кирпичной эстакады под железной дорогой, идущей от станции Канда к Синдзюку. Сохранились и несколько домов, помнящие нашего героя. В этом районе когда-то жили представители искусства, творческого бомонда: писатели, художники, актеры театров Но и Кабуки. Возможно, благодаря этому Канда — один из немногих уголков Восточной столицы, где еще можно если не ощутить дух, то лицезреть факт старого Токио: дома эпохи Тайсё (1912–1926). Один из них стоял прямо напротив памятника Хиросэ, его хорошо видно на старых снимках. Когда я писал эту книгу, он смотрел на мемориальную площадку на месте памятника. Когда дописал — его снесли. Еще три пока существующих расположились метрах в двухстах от этого места по дороге к Николай-до. В них сейчас рестораны, а еще один, в котором тоже располагалось одно из старейших заведений токийского общепита — «Канда ябусоба», тоже исчез пока писалась эта книга, — сгорел на глазах у автора. Жаль — его тоже наверняка видел Василий Ощепков, видели его друзья и враги, направлявшиеся к русской православной миссии. Это очень важное место. Пора направиться туда и нам.
Собор Воскресения Христова, или Николай-до
Основатель православной церкви в Японии архимандрит Николай (Касаткин) прибыл в Токио 28 февраля 1872 года. В то время в стране было запрещено и христианство, и проживание иностранцев за пределами специально выделенных для них территорий. В Восточной столице таким местом стал район Цукидзи на берегу Токийского залива. Сейчас там можно найти следы первых западных мигрантов в Токио — это хорошо известный японцам госпиталь Святого Луки — Сэйрока. Само здание госпиталя сегодня представляет собой грандиозный небоскреб на берегу залива с характерной перемычкой между двумя составляющими его «карандашами» где-то под облаками, но во дворе этого здания сохранился домик основателя Рудольфа Тесслера, дающий возможность представить облик всей клиники. Именно там провел последние дни своей жизни святитель Николай Японский, только умирать вернувшийся в миссию, там же лежал после мотоциклетной аварии в 1938 году Рихард Зорге.
В 1873 году положение с проповедованием в Японии иностранных религий резко изменилось, запрет был отменен, и немедленно на самом высоком холме города, к северу от императорского дворца, русским правительством была выкуплена в бессрочную аренду площадка под строительство духовной миссии. Выбор места был странным с точки зрения китайской геомантии фэншуй, очень популярной в средневековой Японии. Считалось, что именно с севера приходят злые силы, и высокий Суругадай как бы защищал от них императорский дворец. Значение построенного на вершине холма православного храма в таком случае могло расцениваться как минимум двояко. Но, так или иначе, ставший более чем на полвека абсолютной высотной доминантой Токио собор Воскресения Христова был возведен японской строительной компанией «Симидзу» в 1891 году по проекту русского архитектора Щурупова и под руководством главного застройщика Восточной столицы той эпохи английского архитектора и инженера Джошуа Кондера. Золотой крест на 35-метровом куполе был виден отовсюду в радиусе двадцати километров. Этот купол и верхнюю часть колокольни покрыли медными листами, а крепость сооружения, конструктивно никак не приспособленного к сейсмоактивной местности, должны были обеспечивать почти крепостные стены, местами достигающие толщины в 260 сантиметров. В плане храм имеет форму креста размером 44,5 метра с востока на запад и 36 метров — с севера на юг, и с самого начала вызывал удивление и восхищение всех, кто его видел. Сам владыка Николай гордился своим детищем и писал о нем: «Собор будет памятен, будет изучаем, подражаем — многие, не десятки, а, смело говорю, сотни лет, ибо он, действительно, замечательнейшее здание в столице Японии, — здание, о котором слава разнеслась по Европе и Америке еще прежде его окончания и которое, ныне будучи окончено, по справедливости вызывает внимание и удивление всех, кто есть или кто бывает в Токио».
Очень скоро храм Воскресения Христова получил в японском народе прозвище, популярное и сегодня: «Дом Николая» — Николай-до или, с учетом местного произношения, Никорай-до. Сразу после его освящения 8 марта 1891 года японцы отправились на осмотр собора как достопримечательности. Храм был открыт круглые сутки, а специально назначенный «гид» давал приходящим пояснения. В журнале «Православный вестник» была опубликована статистика посещений: с 7 апреля по 31 мая 1891 года в Никорай-до побывали 3646 человек, из коих 226 немедленно возжелали принять православие.
Воскресенский собор стал центром всей русской православной духовной миссии, сконцентрировавшейся вокруг него. Рядом с собором и еще до его постройки были возведены два двухэтажных корпуса миссии, в которых в том числе находились домовая церковь и кабинет самого Николая Японского — с полукруглым выступом на втором этаже на южной стороне здания миссии. В соседнем строении разместилась женская семинария, в которой готовились к служению японские девочки-подростки, а чуть дальше, в северо-западном углу, была выстроена трехэтажная библиотека. Еще дальше, но уже к юго-западу, располагалось двухэтажное деревянное здание в традиционном японском стиле с деревянными и бумажными перегородками и покатыми склонами черепичной крыши — семинария мужская. Она была открыта задолго до постройки собора, еще в 1875 году, и предназначалась для подготовки священнослужителей-японцев. С историей попадания в нее русских учеников вы уже знакомы, а потому вернемся к храму. По меткому замечанию историка православия в Японии Э.Б. Саблиной, «с самого начала XX века на Воскресенский собор с каким-то роковым постоянством… стали обрушиваться несчастья». Русско-японская война, смерть архиепископа Николая 16 февраля 1912 года, революция в России — все это сильно подорвало и популярность Никорай-до, и его возможности. Из-за прекращения финансирования с родины пришлось закрыть в 1918 году духовные училища, и в здание мужской семинарии въехал японский госпиталь. Он и сейчас находится там же — на том месте на склоне холма, где когда-то фотографировались у входа в японскую школу русские и японские ученики, где располагался зал для занятий дзюдо, где готовились к жизни, как они думали, будущие переводчики, а на деле — разведчики. Пусть они не представляли себе свою судьбу, и никогда семинария не была «школой шпионов», но она накрепко оказалась связана с судьбами наших и японских сотрудников спецслужб. Тяжесть этой школы они не забудут никогда: в дошедших до нас уникальных свидетельствах этого выражена такая боль и такая мощь воспоминаний о семинарии, что лучше, чем это передали они, мне рассказать не под силу. В одном из официальных документов разведки сохранилась запись Василия Ощепкова (напомню: семинарию он по идеологическим мотивам всегда называл школой): «Я русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе. Но именно эта школа научила меня любить свою родину, свой народ…» То, что Ощепков сказал о японцах далее, до сих пор не подлежит публикации.
Исидор Яковлевич Незнайко, единственный из известных мне семинаристов, доживший до глубокой старости, на склоне лет записал аудиописьмо, обращенное к детям и внукам. Две минуты речи ветерана японоведения, «секретного связного советской разведки», наполнены энергией и даже пафосом, но в одном месте голос Незнайко срывается на рыдания: «Тут тоже было для меня нелегко… И даже скажу — очень и очень тяжело! Оторванному от родины и от родителей… Но я… крепился и пережил все трудности». В устах людей, привыкших ходить по лезвию самурайского меча и под прицелом чекистского нагана, такие признания дорогого стоят…
Сейчас, чтобы подойти к госпиталю, нужно перейти дорогу, а тогда вся миссия была обнесена единым забором.
Результаты подобного деления в прошлом значительной храмовой территории — обычное дело для Японии, а особенно для больших ее городов. Уже знакомый нам храм Эйсёдзи, например, будучи колыбелью дзюдо, располагал значительно большей территорией, чем нынешнее более чем скромное святилище. Но, когда Василий Сергеевич Ощепков поднялся к своей альма-матер в 1925 году, он мог бы посмотреть на здание, где прошли важнейшие шесть лет его жизни, где сформировался его характер, его взгляды на мир и на себя. Мог бы — если бы не одно важное обстоятельство: семинария сгорела, и на ее месте уже стояло заново построенное здание госпиталя.
Преемник святителя Николая на его посту, принимавший в 1913 году выпускные экзамены у Ощепкова, митрополит Сергий (Тихомиров) позже вспоминал: «Утро 1 сентября 1923 года не предвещало ничего особенного. Время до обеда… В эти часы приходил ко мне по делу молодой катехизатор Яков Ямагути и, вероятно желая сказать мне приятное, сказал по-японски: “Давно не было землетрясения, прекрасно”, — на что я ему шутя ответил: “Наоборот, худо; если теперь и тряхнет, то уже сильно, и, кто знает, не тряхнет ли и сегодня”. А нужно заметить, что в Токио небольшие толчки и неразрушительные землетрясения бывают часто. В 1923 же году их не было с ранней весны. И это обстоятельство многих беспокоило… 11 часов 58 минут 44 секунды… Я стою у стула в столовой и читаю газету. Затрясло… Продолжаю читать газету. Однако начало качать так, как я не испытывал ни разу с 1908 года. Стоять на ногах было трудно…»
Далее архиепископ Сергий описывает, как он спустился во двор миссии, где все было скрыто облаком пыли. Когда пыльное облако рассеялось, то его взору предстала картина разрушений: «С крыш всех миссийских домов спала вниз черепица, вместе с сухой глиной, на которую сорок семь лет назад она была наложена… Трубы или сломаны и лежат уже внизу на земле, или сломаны, но еще стоят на крышах, на своих местах… Начался второй удар. Земля колебалась, как волны в море. Дома тряслись как легкие ящики. Сломанные трубы на крышах прыгали на своих местах, но не валились вниз, напоминая движения “ваньки-встаньки”. Черепица продолжала лететь вниз. Чугунный забор миссии раскачивало в стороны на аршин. Шум бьющихся друг о друга телефонных, телеграфных и электрических проводов. Бледные лица собравшихся. Слезы на глазах. Жуткая картина». После первого толчка северная стена главного здании миссии отделилась от стен восточной и западной и задержалась от падения только стропилами. Ее пришлось разобрать позже вручную, чтобы она никого не придавила. Сегодня на ее месте выстроена новая, но со значительно сокращенным (на три окна) северным выступом. Сорокаметровая колокольня собора переломилась и упала вниз на купол — на ее месте поднята новая, несколько измененной формы, с закругленным куполом и пониже. Крест с купола упал. Но самое страшное было еще впереди: в деревянно-бумажном Токио во время землетрясения почти везде готовили обед на открытом огне. Начался грандиозный пожар, унесший жизни сотен тысяч человек. Сгорел Николай-до, сгорели все миссийские здания, семинарии и библиотека. Митрополит Сергий вспоминал: «Я вошел в него
Восстанавливать Никорай-до и здания миссии начали 1 сентября 1927 года, собрав с миру по нитке необходимые средства для этого. Значит, в 1925 году, поднявшись на Суругадай, Василий Ощепков увидел только пепелище и развалины миссии, стены погибшего в огне собора. Горькая картина. Фотографии тех лет передают это кошмарное зрелище, хотя, конечно, не могут передать ощущение ужаса и опустошения, которое должно было посетить душу человека, связанного с этим местом так глубоко и так сильно, как Василий Ощепков. Он наверняка встретил там своих знакомых. О чем они говорили? Это навсегда останется неизвестно для нас. Сегодня мы можем только попытаться себе это представить, глядя на стены собора, на заново выстроенную северную стену миссии, на полукруглый эркер южной ее стены, над которым когда-то был кабинет архиепископа Николая — второй этаж при восстановлении здания поднять не смогли. Представить все это очень нелегко, ибо сегодня собор не только не выглядит самым высоким зданием Токио, но даже и найти его из-за окружающих его высоток непросто. Здание так зажато, что выглядит совсем невыигрышно на фоне небоскребов. Один из немногих интересных ракурсов для фотографирования Никорай-до — восточный склон холма, где собор отражается на солнце в зеркальной стене огромного современного здания. Если подойти к зданию чуть ближе, то окажется, что в каких-то ста метрах от собора сохранилось удивительное сооружение — традиционный японский дом в стиле «минка», построенный то ли в начале эпохи Тайсё, то ли в конце эпохи Мэйдзи. Во втором случае это означает, что дом, в котором когда-то размещался магазин компании «Исэтан» — одной из самых дорогих и престижных сегодня торговых фирм, мог видеть сам святитель Николай Японский. Возможно, и сам юный Вася Ощепков пробегал мимо него не раз и не два по дороге к станции Мансэйбаси. Дом чудом не пострадал во время землетрясения 1923 года. Когда все вокруг рушилось и горело, мимо этого дома бежал глава миссии митрополит Сергий за помощью в посольство Российской империи. Кстати, а где оно тогда находилось и связано ли как-то с историей нашего героя?
Посольство России
Посольство Российской империи, а затем и полномочное представительство (полпредство) Союза ССР в Токио не могло остаться вне сферы интересов Василия Ощепкова и его коллег и друзей, но сначала стоит сказать несколько слов о самом здании посольства и месте, где оно было возведено изначально.
Соглашение о начале строительства официального дипломатического представительства Российской империи еще не в Токио, а в Эдо, как тогда назывался этот город, было подписано в 1858 году. Прошло еще 14 лет, прежде чем императором Мэйдзи, после встречи с великим князем Алексеем Александровичем, было утверждено разрешение о строительстве (уже в Токио) русских православной и дипломатической миссий. Об истории первой, под которую на холме Суругадай была выкуплена земля у частного владельца, я уже рассказал. История второй была не менее драматична.
5 сентября 1873 года российский посланник в Японии Е.К. Бюцов обратился к местным властям с просьбой о содействии в приобретении участка земли «для моего правительства под постройку домов для дипломатического представительства России и служащих при нем чиновников». Земля для размещения российского Генерального консульства (посольства еще не было) была выделена в квартале неподалеку от императорского дворца — дальше, чем располагалось посольство Британии (Хандзомон), но несколько ближе, чем находилось посольство американское, хотя с последним мы оказались в одном районе — Тораномон. Строительство началось в 1876 году при новом представителе России в Японии — К.В. Струве.
Сохранилось несколько эскизных проектов здания русской дипломатической миссии, над которыми работали архитекторы И.П. Ропетт и Ф.С. Харламов. Проекты эти были выполнены в «русском стиле» — с теремными башенками. Известный в ту пору художественный критик В.В. Стасов так отзывался о этой картине: «Каменное здание Ропетта — дом нашего посольства в Японии — мало назвать домом; это настоящий дворец, и ничто не могло быть более кстати для достойного представления нас в архитектурном отношении на Дальнем Востоке, как эта, талантливо созданная, московская красивая башенка с орлом вверху; это здание, стройно протягивающееся со своими аркадными двойными окнами… эта чудесная гармония масс и частот, это благородное, спокойное общее, вместе и как будто азиатское, и русское». Самое же удивительное в этом проекте было то, что он так и не был осуществлен…
Здание посольства было построено англо-австралийским архитектором Дж. Смэдли, принимавшим активное участие в застройке всего центра Токио и пользовавшимся поддержкой японского правительства. Он-то и возвел в квартале Ура-Касумигасэки двухэтажный светлый дворец с двумя боковыми эркерами и верхним полукруглым фризом, где красовался имперский двуглавый орел. По верхнему карнизу здания протянулась белая балюстрада, а фасад украшали белые сдвоенные колонны. Входные ворота были оформлены по моде тех лет изящной чугунной решеткой и уличными фонарями на воротных столбах, но при этом сохраняли общий для всего Токио стиль ворот японских усадеб — такая токийская эклектика хорошо заметна на сохранившихся фотографиях.
В 1870-е годы центр Токио и особенно районы Касумигасэки-Маруноути активно застраивались такими зданиями в европейском стиле, но, к сожалению, ничего из этого архитектурного наследия не сохранилось, хотя немного более поздние строения (Токийский вокзал, здания музея «Мицубиси» и Генеральной прокуратуры) до наших дней дошли. В этом смысле они могут быть утешением нам — ведь когда они строились, их соседом было здание русского дипломатического представительства. Другой профессиональный архитектурный критик — знаменитый художник В.В. Верещагин — отзывался о нем сдержанно: «…дом “Russia Legation” в Токио очень недурен, вероятно, немного уступает помещениям посольств других держав. Он… с честью несет знамя русского министерства».
В 1907 году, когда Вася Ощепков самостоятельно добрался до холма Суругадай, миссия получила статус посольства, и представителем Российской империи в Японии был назначен Николай Андреевич Малевский-Малевич. При нем здание посольства было расширено: к торцевой стене был пристроен роскошно декорированный двухэтажный зал приемов. Новый посол поддерживал теплые отношения с главой миссии православной — архиепископом Николаем, не раз бывал в семинарии, принимая экзамены у будущих наших разведчиков или присутствуя на их самодеятельных театральных вечерах. Неслучайно 1 сентября 1923 года, во время Великого землетрясения, жители миссии православной, в том числе епископ Японский Сергий и епископ Владивостокский Михаил бежали и искали спасения здесь — в миссии дипломатической. Направление ветра уберегло здание посольства от пожара (американское и французское выгорели дотла), а качество застройки оказалось столь высоким, что здание от землетрясения пострадало относительно мало: было нарушено центральное отопление, рухнули трубы. Продавив перекрытия, обрушилась внешняя стена миссии. Здания же, например, британского и итальянского посольств были разрушены значительно сильнее. На территории представительства России был размещен палаточный лагерь для российских беженцев и пострадавших, где соблюдался порядок, и даже место каждого из несчастных было определено ему в соответствии с протоколом…
В 1925 году, когда Ощепковы поселились в Токио, посольство переживало, пожалуй, самый драматичный момент своей истории. В январе, после многомесячных переговоров, Япония признала Советский Союз и вечером 15 февраля 1925 года последний посол уже несуществующей державы — Дмитрий Абрикосов — покинул здание миссии, переехав в заранее арендованный им особняк в квартале Акасака. В опустевший ненадолго дворец русской дипломатической миссии въехали, как вскоре оказалось, тоже ненадолго, сотрудники полномочного представительства СССР в Японии — начался советский период истории нашей дипломатии в этой стране, и над Касумигасэки взвился красный флаг с серпом и молотом.
Стоя сейчас перед площадкой, где располагалось то первое русское посольство, картину прошлого представить почти невозможно. Сегодня вместо особняка русского посольства здесь раскинулось другое важное здание в классическом стиле — Министерство финансов Японии, а весь квартал Касумигасэки распланирован между огромными прямоугольниками местных оплотов бюрократии. Трудно поверить, что когда-то по широким дорогам этого квартала пешком, в экипажах, на рикшах и на трамваях передвигались наши соотечественники, а следом за ними, не отставая ни на шаг, поспешали агенты особой политической полиции токко.
Тайники, закладки, явки
Материалы наблюдений токко за Василием Ощепковым скудны. Помимо домашнего адреса в Минами Аояма единственное известное нам донесение полицейского чиновника фиксирует еще только один адрес — рабочий: «Нихон-баси, Мотодайку-тё, 4, здание “Судзуки Билдинг”». Там находился офис принадлежавшей Василию Сергеевич маленькой кинопрокатной компании «Film» или, по другим данным, «Slivy Film». Сейчас это ничем не примечательный бизнес-квартальчик в минуте ходьбы от выхода Яэсу станции Токио. Пожалуй, единственное, чем он памятен лично для меня, так это книжный магазин, где я купил целый набор старых карт Токио, рассматривая которые, писал потом эту книгу — еще одно, но далеко не последнее, удивительное совпадение, которыми была богата история подготовки «путеводителя по шпионскому Токио». Но в целом можно только еще раз убедиться в том, что Василий Ощепков не просто жил в Восточной столице, собирая «слухи на военную тему», а планировал деятельность, которая помимо его воли могла бы составить ему такую же славу (как бы она ни была специфична), которая досталась его преемнику — доктору Рихарду Зорге. В отличие от последнего у Ощепкова не было нескольких лет на «раскачку», вхождение в образ и обзаведение связями: Зорге приступил к активной деятельности через три года после приезда в Японию; Ощепкова отозвали менее чем через полтора года после прибытия, мотивируя это, в том числе, «отсутствием видимых результатов». Сама по себе советская разведка того времени не была готова к присутствию в своих рядах разведчиков уровня Ощепкова, она была попросту недоразвита. Вынужденный после отзыва в СССР еще и из своего кармана оплатить расходы резидентуры, в том числе на оплату единственного завербованного за это время агента «Чепчина», служившего в военном училище, Василий Сергеевич еще пытался как-то оправдаться, пояснив, что из одного года и трех месяцев командировки (с 24 ноября 1924 года по 5 апреля 1926) семь месяцев он находился в Кобэ под полицейским надзором и месяц был в командировке в Харбине, где встречался со своим разведывательным начальством. Он прекрасно понимал, какого уровня сведения он добывал в Токио, и недоумевал: «Ведь должна быть груда ценных материалов, если они переведены на русский язык!» То же самое переживал ранее военный агент Самойлов, чьи донесения о нарастании военной мощи Японии так ни разу и не прочли до самого начала войны в 1904 году, и ровно это же ждало потом и Зорге, чьи телеграммы нередко попадали в папку «сомнительных и дезинформационных материалов». Ощепков объяснял безграмотному начальству во Владивостоке:«… прежде чем обвинять меня, нужно: 1) знать самому условия работы; 2) вспомнить, было ли правильное руководство в моей работе; 3) была ли налажена регулярная связь из Владивостока ко мне; 4) высылались ли мне аккуратно средства; 5) было ли принято во внимание содержание моих писем, в которых я неоднократно подчеркивал тот тупик, из которого не находил выхода; 6) был ли дан мне правильный план работы…»
Одним из примеров того, как осуществлялось руководство резидентом в Токио, можно считать инцидент с пароходом «Декабрист», когда прибывший курьер доставил Ощепкову флаконы с вытекшей жидкостью для тайнописи, а затем разведчика вызвали на связь… телеграммой. Этот фантастический сюжет или эта фантастическая глупость чуть не стоила разведчику жизни. «По поводу последней передачи я хотел бы высказаться отрицательно, так как, если бы не “Митрич”, случайно оказавшийся в Токио, я провалился бы с головой.
В дальнейшем ни под каким видом не телеграфируйте мне… Связь — лишь через “Митрича”. Он — хоккайдскому консулу, а тот — своей связью», — передавал в Центр Ощепков. «Митрич» — это Владимир Дмитриевич Плешаков, уже знакомый нам ровесник и соученик Василия, окончивший семинарию на год раньше. До революции Плешаков служил в Харбине, вероятно, в качестве переводчика либо разведывательного, либо контрразведывательного отдела штаба Заамурского отдельного корпуса пограничной стражи, и участвовал в Первой мировой войне. В войну Гражданскую служил в разведке Колчака, работал против японцев, а после гибели адмирала оказался переводчиком полковника Хондзё Сигэру, командовавшего одной из воинских частей в оккупационном корпусе в Сибири. С окончанием интервенции Владимир Плешаков появился на Хоккайдо в качестве переводчика местного представителя «Центросюза» — организации, занимавшейся координацией взаимодействия японских и советских рыбаков к северу от Японии. Его шефом был установленный резидент советской разведки на Хоккайдо Михаил Яхонтов (Бабичев).
И Яхонтов, и Плешаков неоднократно фиксировались токко в качестве «подозреваемых российских граждан» в японской столице. За ними велось постоянное наблюдение. Правда, оно так ничего и не дало японской контрразведке, но нам подарило еще один адрес ощепковской группы в Токио. Вот характерный отрывок из донесения токко: «Переводчик отдела “Центросоюза” в Хакодатэ Владимир Плешаков жил в гостинице “Маруноути” в районе Кодзимати. О приезде этого человека в столицу вместе с членом отделения “Центросоюза” в Хакодатэ Лышковым
Гостиница «Маруноути» была постоянным местом остановки советских агентов, прибывающих в Токио, насколько это можно проследить по сохранившимся донесениям токко. К сожалению, в этих документах не сохранился адрес гостиницы, поэтому сегодня мы можем только прийти в район станции метро Кодзимати линии Юракутё, что между воротами Хандзомон императорского дворца и большой станцией Ёцуя, а оттуда прогуляться к Касумигасэки, где стояло когда-то советское полпредство, куда обязательно наведывались гости с Хоккайдо. Идти придется мимо мест, которые часто посещались другим советским резидентом, приехавшим в Токио семь лет спустя после отъезда Василия Ощепкова, но это уже следующая история.
Конец биографии
По воле начальства Василий Ощепков покинул Токио настолько спешно, что страдавшая от чахотки жена была оставлена в Японии и добиралась на родину сама. Спустя всего полтора года новый, сменивший Заколодкина, начальник разведки округа докладывал в Москву: «Я хочу выразить глубокое возмущение по поводу снятия с работы Ощепкова, этот факт не лезет ни в какие ворота… Я глубоко убежден, что если бы в свое время было дано надлежащее руководство, он во сто крат окупил бы затраты на него… Это тип, которого нам едва ли придется иметь когда-либо… Я полагаю, что если бы вы дали нам Ощепкова сейчас, мы сделали бы из него работника такого, о котором может быть не позволяем себе и думать».
Ощепкова в разведку больше не «дали», да это было бы и бессмысленно — объяснить в Токио столь долгое присутствие в Советском Союзе и последовавшее за этим «чудесное возвращение» в Японии все равно не удалось бы. В 1927 году Василий Сергеевич переехал в Новосибирск, где тогда был расквартирован штаб округа, и продолжил службу переводчиком. Как всегда, он немедленно приступил к пропаганде своего любимого дзюдо, но не среди любителей-спортсменов, как делал это в дореволюционном Владивостоке, а среди военных. В этом решении видны и опыт жизни в столь же милитаризованной Японии, и профессиональная принадлежность. В окружной газете появляется большая статья «“Джиу-Джицу” в Новосибирске»: «На собрании ячейки ОСО при штабе СибВО состоялся интересный доклад тов. Ощепкова о японской самозащите — “Джиу-Джицу” и был показан ряд ее приемов…» О докладе Ощепкова пишут и другие газеты, его цитируют и ждут новых выступлений. Но в женскую группу не записывается его жена — чахотка доконала ее в сибирском климате, и, похоронив супругу, Ощепков в отчаянии обращается к своим московским друзьям помочь ему выбраться из Сибири.
В октябре 1929 года мечта Василия Сергеевича сбылась — он в Москве. Более того, он востребован Инспекцией физической подготовки РККА для участия в разработке нового наставления по рукопашному бою как обязательной части физической подготовки красноармейцев, и сразу назначается на должность инструктора дзюдо в Центральный дом Красной Армии (1ЩРА) и преподавателя дзюдо в Государственный центральный институт физической культуры имени Сталина (ГЦИФК). Наконец, вскоре после переезда в Москву он знакомится с молодой вдовой, вернувшейся после смерти мужа из Казани, — Анной Казем-бек, и через некоторое время Василий и Анна начинают жить вместе.
Ограниченный возможностями в изучении дзюдо, вынужденный вариться в собственном «советском» соку, лишенный возможности общения с иностранными инструкторами и спортсменами, Ощепков вносит в родное ему Кодокан дзюдо одно изменение за другим. В СССР нет татами, и Ощепков заменяет его борцовским ковром. От этого сразу же меняется стойка борцов, становится ниже, больше напоминая позицию цирковых борцов, и увеличивается количество приемов в партере. Об ковер ломаются пальцы ног, и Ощепков вводит специальную обувь — борцовки, тем более что многих студентов — недавних крестьян, правильнее было обуть, чем разуть, — из чисто эстетических соображений. Не прижилась и японская форма — кэйкоги. Белые штаны слишком напоминали кальсоны, и Ощепков начинает бороться в спортивных трусах и в белой куртке. Со временем куртка становится приталенной, а пояс вшивается в специальные проймы — складывается внешний вид того, что после войны назовут словом «самбо». Пока же новое единоборство называют в учебном плане на 1934/35 год «борьбой вольного стиля (дзюу-до)». Кстати, тогда же — в 1934 году — Ощепков открывает первую спортивную секцию по дзюдо в Москве — в обществе «Крылья Советов», и через несколько месяцев ее аналоги появляются в Ленинграде, Харькове, Владивостоке. В марте 1935-го прошел первый чемпионат СССР по борьбе вольного стиля (дзюдо), а в 193 7 году Василий Сергеевич еще успел создать и Всесоюзную федерацию этого вида единоборств, начал писать книгу, подготовил большую статью о необходимости преподавания дзюдо в армии, но упоминания о Японии в его статьях и выступлениях звучали все реже по мере того, как меняется общая тональность политического имиджа этой страны в СССР.
20 сентября того же 1937 года народным комиссаром внутренних дел СССР Н. Ежовым был подписан приказ № 00593 — так называемый «приказ о харбинцах»: «Органами НКВД учтено до 25 000 человек, так называемых “харбинцев” (бывшие служащие Китайско-Восточной железной дороги и реэмигранты из Маньчжоу-Го), осевших на железнодорожном транспорте и в промышленности Союза. Учетные агентурно-оперативные материалы показывают, что выехавшие в СССР харбинцы, в подавляющем большинстве, состоят из бывших белых офицеров, полицейских, жандармов, участников различных эмигрантских шпионско-фашистских организаций и т.п. В подавляющем большинстве они являются агентурой японской разведки, которая на протяжении ряда лет направляла их в Советский Союз для террористической, диверсионной и шпионской деятельности».
Ощепков был «харбинцем» — он прожил в этом городе около двух лет, не раз бывал там, и харбинский след в его биографии прослеживался вполне очевидно. Более того, Ощепков был сотрудников царской контрразведки, в терминологии того времени — «жандармом», он служил в японской армии, служил у Колчака и, наконец, долго жил в Японии. Ордер об аресте Ощепкова был подписан 29 сентября, а в ночь с 1 на 2 октября 1937 года Василий Сергеевич был доставлен в Бутырскую тюрьму. Одновременно с Василием Сергеевичем были схвачены такие корифеи отечественного японоведения, как профессора Д.М. Позднеев и Н. А. Невский, много других, менее известных японистов, но, судя по степени организованности «изъятий», давно находившихся в поле зрения НКВД как подлежащие аресту в соответствии с п. За приказа № 00593. Ощепков попал под молох, уничтоживший почти до основания отечественную школу японоведения, но в его следственном деле нет ни одного протокола допроса. Выдающийся спортсмен и тренер давно страдал от стенокардии и не расставался с нитроглицерином. В 46-й камере 7-го коридора Бутырской тюрьмы, куда его доставили после ареста, никаких таблеток, конечно, держать не разрешалось, и в 18 часов 50 минут 10 октября 1937 года Василий Сергеевич Ощепков скончался от приступа, как тогда говорили, «грудной жабы».
Несмотря на то что в 1957 году B.C. Ощепков был полностью реабилитирован, его фамилия не попала в списки репрессированных в годы сталинского террора. Ощепков не значится среди японистов — ни как один из первых практиков и преподавателей японского языка, окончивших Токийскую семинарию, ни как жертва «чисток среди японоведов» (трое его соучеников — Г.Н. Журавлев, В.Д. Плешаков, Т.С. Юркевич в эти списки попали). Японист и разведчик Василий Ощепков как будто исчез. Его помнят только спортсмены, хотя здесь речь может идти скорее о легендарном образе, чем о реальном человеке, — проводятся соревнования по дзюдо и самбо памяти Василия Ощепкова, в Подмосковье есть школа самбо его имени. Для остальных же он пока так и остается человеком из ниоткуда, шагнувшим в никуда. Наша короткая прогулка по «ощепковским местам в Токио» — скромная попытка почтить память этого незаурядного человека.
Глава 2.
ПО СЛЕДАМ ГРУППЫ «РАМЗАЯ»
Во время моей работы в Китае я посетил Японию, будучи в отпуске, и провел три дня в «Империал-отеле». Япония произвела на меня столь благоприятное впечатление, что, когда я вернулся в Москву из Китая, и мне предложили вновь заняться шпионажем, я шутливо предложил Токио в качестве возможного места назначения.
Когда я начал собирать материал к главе о токийской жизни знаменитого советского разведчика, меня поразило следующее обстоятельство. О Зорге у нас написана примерно дюжина книг — удивительно мало, и несколько десятков статей. Значительная часть последних так или иначе спускается своими изыскательскими корнями к двум материалам, подготовленным в начале 1960-х годов советскими журналистами Всеволодом Овчинниковым и Виктором Маевским. Прославить разведчика было велено к двадцатой годовщине его гибели 7 ноября 1944 года, что и было исполнено усилиями агитпропа. Вслед за этим и появились те несколько книг, о которых я говорил, а к ним позже добавились исследования, основанные на открытии части архивов в девяностых годах прошлого века. Тем временем за рубежами отечества Зорге о нем писали и пишут непрерывно, не дожидаясь каких-либо дат. Одна только его японская возлюбленная — Исии Ханако — написала о нем три книги, первая из которых вышла в 1949 году, когда в нашей стране даже не планировалось рассекречивать его имя. Следующая глава не содержит каких-либо глубоких изысканий по делу Зорге, и я не претендую на научную новизну изложенных далее материалов, но то, что я узнал и почувствовал, собирая материалы для нее, глубоко потрясло меня эмоционально. Моя личная история Зорге началась осенью 2002 года, но, прежде чем рассказать, как это было, стоит напомнить о том, кто такой Рихард Зорге, имея в виду, что, в отличие от Василия Ощепкова, он все-таки «прославлен», и основные эпизоды его биографии, хотя и покрыты сусальным золотом пропаганды, все же хорошо известны.
Биография
Рихард Зорге родился 4 октября 1895 года — на три года позже Василия Ощепкова, но тоже на окраине Российской империи — в поселке нефтедобытчиков Сабунчи недалеко от Баку, в месте, которое Горький назвал «гениально сделанной картиной мрачного ада». Матерью будущего героя стала русская женщина Нина Кобелева, а отцом был немецкий инженер Густав Вильгельм Рихард Зорге. В 1898 году семья Зорге переехала в Германию, и детство Рихарда прошло в пригороде Берлина.
Не доучившись в реальном училище (Ощепков такое же успел окончить), Зорге добровольцем ушел на фронт в Первую мировую войну, был трижды ранен, награжден Железным крестом и комиссован из армии по инвалидности. Для двадцатилетнего юноши это был страшный удар, навсегда перевернувший его судьбу. Экзамены на аттестат зрелости он сдавал в госпитале, постепенно, но неуклонно становясь убежденным противником войны и проникаясь все более и более левыми взглядами. «Мировая война… оказала глубочайшее влияние на всю мою жизнь, — писал он в японской тюрьме. — Думаю, что, какое бы влияние я ни испытал со стороны различных факторов, только из-за этой войны я стал коммунистом».
Демобилизовавшись, Рихард учился последовательно в Берлинском Королевском и Кильском университетах, а в университете Гамбурга получил сначала ученую степень доктора государства и права, а затем и экономики (Василий Ощепков после окончания семинарии вынужден был довольствоваться самообразованием).
С 1917 года Зорге стал социалистом, а с 1919-го — членом коммунистической партии Германии и активным пропагандистом, эмиссаром компартии в различных рабочих организациях. В 1924 году он приехал в СССР, где начал работу в Коминтерне, занимался вопросами теории и практики развития рабочего движения, совмещая эту деятельность с выполнением тайных миссий международной коммунистической организации. В 1925 году Зорге вступил в ВКП(б), а в ноябре 1929-го был рекомендован на службу в Четвертое управление Генерального штаба РККА, бывший Разведупр — военную разведку, тот же самый орган, который три года назад отозвал из Токио своего первого нелегального резидента Василия Ощепкова.
В январе 1930 года Рихард Зорге отправился в длительную командировку в Шанхай, где познакомился с некоторыми будущими членами своей группы, прежде всего, с японским журналистом Одзаки Хоцуми и радистом Максом Клаузеном. 12 ноября 1932 года Зорге вернулся из Шанхая в Москву, где, видимо, и произнес слова, вынесенные в эпиграф к этой главе. Уже 6 сентября 1933 года Рихард Зорге — нелегальный резидент советской военной разведки под псевдонимом «Рамзай» — сошел на японский берег в порту Иокогамы в качестве корреспондента германских газет и журналов «Берлинер бёрзен курир», «Франкфуртер цайтунг», «Теглихе рундшау», «Дойче фольксвирт», «Геополитик» и голландской газеты «Алхемеен ханделсблат».
Он проработал в Японии 8 лет и, хотя первые два года ушли на устройство группы, обрастание связями, совершенствование конспирации (напомню: Ощепкова отозвали через полтора года за «отсутствие результатов в работе»), срок, в течение которого Зорге выполнял тайную миссию в милитаристской стране с глубокими традициями шпионажа, вызывает изумление. Его успех связан во многом с его высокими аналитическими способностями — Зорге был великолепным востоковедом, хотя и плохо говорил по-японски, высочайшей работоспособностью — он превзошел всех прочих немецких журналистов на фронте их профессиональной деятельности, хотя они не были озадачены еще и разведывательными задачами, и обаянием.
На протяжении основного срока своей затянувшейся командировки «Рамзай» передавал важнейшую для Москвы информацию, а часть ее, по разрешению той же Москвы, сообщал в германское посольство, где сумел стать фактически советником-референтом посла Эйгена Отта. Зорге даже было предложено возглавить партийную ячейку гитлеровской Национал-социалистической партии Германии в посольстве. Он сумел создать исключительно эффективную разведывательную группу, в число которой входили несколько десятков человек, но костяк ее составляли: Одзаки Хоцуми — крупнейший специалист по Китаю, где Япония имела в тем годы основные интересы, включенный за это качество в число неформальных советников премьер-министра принца Коноэ Фумимаро, Макс Клаузен — гениальный радист, Бранко Вукелич — французский журналист югославского происхождения, обладавший полезными связами в кругах иностранных журналистов Токио, и Мияги Ётоку — японский художник коммунистических убеждений, талантливый вербовщик и получатель военной информации.
Апофеозом деятельности группе Зорге стал 1941 год, когда ей вначале удалось подтвердить примерную дату нападения Германии на Советский Союз, а затем и получить убедительную информацию о том, что осенью Япония не станет нападать на СССР, а развернет свою стратегию против США. Это способствовало принятию решения о переброске под Москву так называемых «сибирских» дивизий — соединений, дислоцированных ранее в Приморье, Забайкалье и Восточной Сибири, окончательно решивших исход битвы под Москвой.
Зорге был арестован 18 октября 1941 года. Примерно в эти же дни была схвачена вся его группа. К суду в итоге привлекли 35 человек, но основной удар пришелся на первую пятерку. Все члены группы дали признательные показания, а из ответов самого Зорге на вопросы следователей сложилась книга, изданная впоследствии на русском языке в переводе генерала ГРУ А. А. Прохожева и других японоведов под названием «Тюремные записки». Однако это не облегчило участь разведчиков в глазах японского суда. Рихард Зорге и Одзаки Хоцуми были приговорены к смертной казни, которая состоялась утром 7 ноября 1944 года. Остальные члены группы получили разные сроки заключения, но Бранко Вукелич и Мияги Ётоку погибли в тюрьме от невыносимых условий существования. Из «ядра» группы выжил только радист Макс Клаузен.
Основной интерес к делу Зорге сразу же проявили американцы, считавшие «Рамзая» и его группу отчасти ответственными за развязывание войны Японии против США. Что касается самих японцев, то после окончания этой войны их взгляды, по японской традиции, резко переменились, и сегодня о нем больше помнят и знают не как о разведчике вражеской страны, а как об обаятельном шпионе-мотоциклисте (Зорге любил скорость), любителе пива, вина и женщин — эдаком «агенте 007», но только «красном», умном и существовавшем в реальности. О мотоцикле, вине и женщинах еще пойдет речь впереди, а пока стоит напомнить, что, по данным опроса, проведенного в 2000 году крупнейшей японской газетой «Асахи», Рихард Зорге вошел в первую полусотню наиболее значимых фигур японской истории минувшего тысячелетия! Удивительный рейтинг для иностранного шпиона, не правда ли? Что касается нашей страны, то тут можно только ритуально напомнить, что в 1964 году, через 20 лет после смерти в японской тюрьме, Рихарду Зорге было присвоено звание Героя Советского Союза, а именем Зорге названы улицы в Москве, Липецке, Казани, Уфе, Ростове-на-Дону, Астане, Новосибирске, Санкт-Петербурге. В Баку, где он родился, существует Дом-музей Зорге, его именем названа одна из главных улиц города. Наконец, как минимум две российские школы, одна в Москве, а вторая в Токио, носят его имя — имя Рихарда Зорге.
Прошли десятилетия после его смерти, и всё, что делал Зорге, всё, чем он занимался, стало сегодня исключительно важным для профессиональных исследователей — зорговедов и зоргологов, историков спецслужб, японоведов, журналистов. Мы препарировали его жизнь, заботливо растянув ее за лапки писем и шифровок на своих письменных столах, и принялись изучать ее сквозь лупу.
В 1960-е годы, действуя строго в русле «установок сверху», супруги Колесниковы положили жизнь Зорге в мраморный саркофаг книжной серии «Жизнь замечательных людей». Фигурой он был крупной, и поэтому пришлось пристраивать ее в идеологическое прокрустово ложе — там усекли, тут кастрировали, зубы вставили, бутылку из ослабевшей руки вынули. Очень неплохую, в общем-то, книжку втиснули в канонические три буквы: ЖЗЛ. Сделали из него породистого разведчика — «Штирлица» Дальнего Востока. Но потом, когда грянула перестройка и бывшие партийные историки оказались во главе процесса демократизации отечественной науки, направление взгляда переменилось.
Зорге снова оказался фантастически удачной находкой. Открыли архивы КГБ? И от военных ждут, чем те могут ошарашить «демократическую общественность»: Зорге был двойным шпионом! А при ближайшем рассмотрении тройным и даже четверным! Прошла борьба с пьянством и даже президентам не возбраняется, укушавшись, падать в речку? Нет проблем: вы знаете, как Зорге пил? А потребовалась срочно на обложку свежего номера голую женщину, но с политическим подтекстом, так пожалуйста: Зорге — сексуальный маньяк, обесчестивший всех дам германского посольства и, возможно, пристававший к полицай-комиссару Майзингеру!
Но вот ведь что интересно: для каждого специалиста по Зорге действительно есть реальная основа для исследований. Уж очень он был многогранным, странным, неординарным человеком — этот Рихард Зорге. Мне кажется, такие люди только в то время и могли жить. Сейчас Зорге не влез бы, не поместился на наши улицы, так и стоял бы недалеко от здания ГРУ, возвышаясь над всеми и не глядя ни на кого, как стоит сейчас его памятник на этом месте. За пару десятков лет своей жизни он обеспечил работой кучу народа. Да, наверно, он был великим шпионом. Вполне возможно, что и двойным, — почему нет? Впрочем, говорят, что двойные агенты столько не живут. Он точно был великолепным журналистом, который, не зная досконально языка и не имея базового образования, глубоко понял страну и людей, в ней живущих, а поняв, делал прогнозы, которые удивительным образом сбывались, удивляя «спецов». Был он геополитиком, когда слово это не снилось даже отцам тех, кто сегодня вворачивает его куда попало, не понимая смысла. Был он и… Много кем был Зорге. Лично мне важно, что он просто был.
Я много раз видел его фотографии, сделанные в Токио, и не понимал, но чувствовал, что что-то не так, что-то важное ускользает от меня, уходит. Чтобы догадаться, что именно, пришлось в Японии пожить. Конечно, это была совсем другая жизнь — в Токио начала XXI века. Да и я, к счастью, не шпион. Мне было несопоставимо проще: общение с русскими почти каждый день, море иностранцев на улицах, да и японцы совсем не те, что 70 лет назад. Но там, в Токио, я впервые понял, что такое быть одному, что такое тоска, извините за банальность, по родине, усугубляющаяся к тому же внешней и внутренней «крайней азиатчиной» страны пребывания. Попробуйте каждый день ходить по улицам, возвышаясь на голову, а то и на две, над окружающими, выделяясь из толпы цветом кожи и волос, языком и разрезом глаз. Попробуйте каждый день приходить в комнату площадью в шесть татами и устраиваться на ночлег, зная, что в щель занавесок за вами внимательно наблюдает в бинокль 80-летняя старушка из дома напротив. Привыкнуть к незнакомому языку, к еде, к людям. Которых, кажется, невозможно понять. Ерунда это, если представить, каково было Зорге в его ситуации в ТОМ Токио.
В баре токийского отеля
6 сентября 1933 года в порту самого европейского города этой страны — Иокогамы — пришвартовался пришедший регулярным рейсом из Ванкувера трехтрубный черный гигант под названием «Императрица России» («Empress of Russia»). По иронии судьбы именно на корабле с русским названием прибыл со своей миссией к берегам Страны восходящего солнца советский разведчик. Оформив на месте пограничные и таможенные формальности, Зорге добрался до железнодорожной станции и поездом выехал в Токио. Там он, видимо, по чьей-то рекомендации, полученной еще в Европе, остановился в фешенебельном, построенном всего за год до описываемых событий, отеле «Санно». Входивший в тройку лучших гостиниц Японии (наряду с «Империалом» и «Дайити»), «Санно» располагался в районе Акасака, на улице Сотобори-дори, у синтоистского храма Хиэ. Сейчас на этом месте находится высотное здание «Санно Парк Тай-эр», а чуть дальше — столь же роскошный отель «Кэпитал Токю». В 1936 году «Санно» стал штабом мятежных военных, пытавшихся взять власть в свои руки, и, вообще, он всегда был особенно любим именно военными. В 1945 году отель сгорел при бомбардировке американской авиации, но уже через два года был отстроен заново на прежнем месте и сдан в лизинг американскому посольству. Сначала в «Санно» размещалось офицерское общежитие, а затем, после реконструкции, — квартиры старших офицеров и генералов оккупационной армии. На рубеже восьмидесятых годов прошлого века «Санно» прекратил свое существование, став в завершение сценой для одного из самых громких шпионских скандалов того времени. И снова — с участием советской разведки. Новый «Санно» отстроен в районе Ад-забу. Большинство из 149 его номеров традиционно заняты гражданами США.
От «Санно» до германского посольства пешком — минут десять. Несколько странной поэтому выглядит фраза Юлиуса Мадера в книге «Репортаж о докторе Зорге»: «По прошествии нескольких дней, которые он посвятил знакомству с городом, Зорге явился в германское посольство, расположенное поблизости от императорского дворца, с целью обычного в таких случаях представления». Зачем ему понадобились эти несколько дней, и как Зорге мог знакомиться с Токио, если у него не было ни провожатых, ни знания японского языка, непонятно. Ясно, однако, что он наверняка начал свое знакомство с японской столицей с подъема на холм, высившийся сбоку от отеля, и, вероятно, удивился своеобразию святилища Хиэ-дзиндзя.
Этот храм был особо почитаем во времена Зорге: официальная религия страны того периода — государственное синто — объявила Хиэ-дзиндзя государственной святыней 1-го класса (кампэй тайся). В нем поклоняются божеству горы Хиэ в префектуре Сига — Оямакуй-но ками, или Санно, что значит «Повелитель гор». Поэтому и отель, возведенный поблизости от храма в 1932 году, получил название «Санно». Популярность Хиэ-дзиндзя среди населения Токио и его высокий статус были вызваны тем, что еще в XVII веке военный диктатор страны сёгун Токугава Иэясу стал покровителем этого святилища и считал его небесным защитником города Эдо (Токио). Посланцем Оямакуй на земле и его олицетворением в Хиэ-дзиндзя считают обезьяну, поэтому вход в храм охраняют прекрасные деревянные изваяния четырехруких богов. Подъем же на холм Санно с юго-западной стороны очень красив и украшен многочисленными красными синтоистскими воротами — тории. Их количество свидетельствует о статусе святилища, так как они ставятся в знак уважения жертвователей — спонсоров святилища. Сам же храм построен в виде буквы «Н», где несколько павильонов соединены сложной системой переходов. В этих павильонах ныне хранятся 13 древних мечей и одна алебарда-нагината — все они причислены к национальным сокровищам, или, как говорят в Японии, Важным культурным ценностям этой страны. Во времена Зорге храм выглядел значительно более древним — на нем за четыре с половиной столетия существования (с 1478 года) отпечаталась патина времен. В 1945 году американская авиация сожгла храм, как и весь город, и то, что мы можем наблюдать сегодня, — лишь точная копия того, на что смотрел советский разведчик в 1933 году, лишенная, к сожалению, аромата времени, но дающая нам возможность представить то, с чего Рихард Зорге начал знакомство с Японией.
«Санно» был не только одним из лучших, но и, что естественно, одним из самых дорогих отелей страны. Это обстоятельство заставило Зорге искать жилье подешевле, но гостиницу «Санно» он запомнил и, видимо, рекомендовал во время пребывания в Москве два года спустя, как место первой остановки для своего нового радиста. 28 ноября 1935 года в Японию прибыл Макс Клаузен с женой Анной, и, приехав в Токио, они тоже немедленно остановились в «Санно».
Репортер информационного агентства «Дзидзи» (по другим данным — «Фудзи симпо») Мицукадо Аритоми, говоривший по-немецки, свел знакомство со «свежеприбывшим» коллегой и предложил ему переехать в гостиницу «Мэгуро». К сожалению, ее адрес установить пока не удалось, но очевидно, что она находилась в значительно более удаленном от центра районе Токио, именем которого и была названа. В «Мэгуро», хотя Зорге и прожил там недолго, успели произойти некоторые важные события. Например, служивший в ту пору дипломатом в германском посольстве в Токио, а позже написавший книгу «Кто вы, доктор Зорге?» Ганс Мейснер так рассказывает о знакомстве Зорге с одним из основных членов его группы Бранко Вукеличем: «…однажды вечером Вукелич официально встретился со своим начальником в баре гостиницы “Мэгуро”. Высокий худощавый человек заказал стакан вина, присел к столу и начал читать книгу. Вошел Вукелич и сел за тот же стол. “Вы Зорге из «Франкфуртер цайтунг», не правда ли? — любезно осведомился он. — Если помните, мы встречались на прошлой неделе на пресс-конференции в Министерстве иностранных дел”.
Зорге оторвался от книги и улыбнулся. “Конечно! Вас зовут Вукелич. Рад вас видеть!” Вукелич взглянул на книгу. “Увлекательная книга. Я читал ее, — заметил он. — Как помнится, в ней описывается необыкновенная женщина… Вы знаете, у меня привычка запоминать номера страниц с эпизодами, заинтересовавшими меня. Я время от времени их перечитываю. Вспомнил… страница сто двадцать восемь. Образ этой женщины поразил меня, потому что она удивительно похожа на мою двоюродную сестру. Я даже собирался написать ей и спросить, не думает ли она, что знакома с автором гораздо ближе, чем это подобает приличной девушке”.
“О, тогда я с удовольствием познакомился бы с вашей двоюродной сестрой. — Зорге широко улыбнулся и стал листать страницы. — Каждый мечтает встретить такую девушку, и, если вы имеете в виду тот же эпизод, что и я, память на этот раз подвела вас. Это страница сто семьдесят один”.
На лице Вукелича появилась усмешка. Придумают же такое! Он имел в виду пароли, которыми они только что обменялись. Страница 128 была паролем Вукелича, а страница 171 — отзывом Зорге…»
Очень скоро Зорге начал подозревать Мицукадо в связи с японскими спецслужбами и постарался прекратить связь с японским репортером. По ряду свидетельств, о подозрительных знакомых бойкого японца советскому разведчику намекнул то ли администратор, то ли владелец гостиницы «Мэгуро». Поэтому Зорге был готов к возможным провокациям и не среагировал на русский язык одного из знакомых японского журналиста, который таким образом пытался прощупать своего нового «друга». После того, как в дополнение к этому инциденту Зорге обнаружил, что и номер его в отеле был втайне обыскан, он предпочел прервать контакты с Мицукадо, хотя и воспользовался его помощью для переезда на постоянное место жительства, сняв квартиру в районе Адзабу — прямо напротив полицейского участка.
Но прежде чем мы последуем туда, стоит навестить еще один отель Токио — «Империал». Ведь, если верить шутке Рихарда Зорге, именно из-за него в Москве на беседе в Раз-ведупре он назвал местом своей следующей (и последней) командировки Японию. И хотя по своей воле он больше никогда не останавливался в «Империале», с этой гостиницей было связано очень многое в его жизни.
Даже сегодня, когда этот отель полностью перестроен, окружен со всех сторон высокими зданиями, почти полностью скрывающими его архитектурный облик, и стал почти незаметен в плену роскошных бетонных соседей, он все еще продолжает хранить атмосферу старого — модернового Токио, когда страна была другой, люди иными, и даже японский язык отличался от современного. Кстати, «Империал» относится к числу тех отелей, название которых на английском языке может ничего не сказать, например, токийскому таксисту. «Империал»? Извините, это ни о чем. «Тэйкоку» — так называется этот отель по-японски, и именно под этим названием он и сегодня известен большинству японцев. А уж тогда…
В том виде, в котором застал его Зорге, «Тэйкоку» был построен американским архитектором Френком Ллойдом Райтом в 1923 году — аккурат к Великому землетрясению Канто. В японской столице было разрушено около 380 тысяч домов, в том числе погибли многие кирпичные и бетонные строения новой эпохи. Но Райт строил «Империал» с учетом сейсмической нестабильности Японии, заложив в конструкцию элементы, позволяющие гасить колебания землетрясений. Отель выстоял (хотя и пострадал), влиятельный политик барон Окура по телеграфу поздравил американского архитектора с победой, Райт сделал телеграмму достоянием журналистов, а те создали ему имя как великому архитектору, а отелю — славу как не только одному из лучших в Японии, но еще и самому безопасному из всех строений Токио.
В «Империале», разумеется, останавливались самые богатые и важные гости. Среди них было немало иностранцев, а многочисленные рестораны и бары отеля способствовали проведению времени в совершенно европейской обстановке с легким налетом экзотики. При этом лучший западный отель страны соседствовал с императорским дворцом, окруженным широким рвом и крепостной стеной, да и сам внешне выглядел довольно странно. Вот как описывают его Ф. Дикин и Г. Стори в книге «Дело Рихарда Зорге»: «В вестибюле отеля с низкими потолками, устроенными на разных уровнях, и в подземных барах, напоминающих пещеры, и в магазинах-пассажах собирались пестрые компании туристов, правительственных гостей, журналистов и работников иностранных посольств и деловых контор. Японцы, казалось, были здесь явным меньшинством, а их хорошие манеры и вовсе делали их присутствие временами почти незаметным. Те из них, кто часто посещал отель, были, как правило, людьми, жившими когда-то за границей и приобретшими иностранные вкусы и друзей-иностранцев. В книжном магазине отеля в продаже были две ежедневные токийские газеты на английском языке. Обилие улыбок и вежливости словно окутывали приезжавших европейцев и американцев в кокон благорасположения, что весьма льстило их личному тщеславию. Но “Империал-отель”, подобно Токийскому клубу или международным клубам Иокогамы и Кобе, был крошечным анклавом, островком в этой чуждой иностранцу обстановке господства японских нравов, японского языка и японского народа».
Неудивительно, что Зорге любил экзотичный, но интернационалистский по своему духу «Тэйкоку» и часто посещал его «пещерные» питейные заведения. В то же время, будучи опытным разведчиком, а главное, очень умным человеком, он прекрасно понимал, что такое скопление иностранцев служит не только питательной средой для нуждающихся в постоянном обновлении информации бизнесменов журналистов и разведчиков, но и находится на особом учете в полиции. Отель кишел переодетыми сотрудниками тайной полиции токко и кэмпэйтай, а также их многочисленными агентами, в том числе из числа служащих отеля. По возможности и Зорге, и другие члены его группы старались исключить общение на важные темы, и особенно с интересующими их людьми, в подобных местах. «Я редко посещал европейские рестораны, и если бывал там, то только с Одзаки. Я избегал отеля “Империал”, опасаясь полицейской слежки», — вспоминал «Рамзай» в своих «Тюремных записках». Однако полностью исключить это было нельзя, особенно на первом этапе работы группы в Японии, когда Зорге и Клаузен еще плохо ориентировались в Токио и совсем не говорили по-японски. Поэтому «Империал» все-таки выполнил свою важную миссию точки встречи для агентов советской разведки. «Рамзай» вспоминал, что то ли в конце 1933-го, то ли в самом начале 1934 года в Японию прибыл первый связной из IV — Разведывательного — управления Генерального штаба РККА: «Он позвонил в посольство и передал письмо на мое имя. Он писал, что в назначенный день я должен прийти в отель “Империал”, где меня по его просьбе будет ждать швейцар и проводит к нему. Встреча состоялась в соответствии с этим планом». Американский журналист Роберт Ваймант уточняет:«…В первую неделю января 1935 года Зорге уведомили о прибытии в Токио советского агента “Ингрид”, после чего он встретился с ней в отеле “Империал”. Новоприбывшей была Айно Куусинен, жена финна Отто Куусинена, секретаря Исполнительного комитета Коминтерна…» Сама «Ингрид», чья миссия в Японии, по ее собственным воспоминаниям, более напоминала стажировку вольноопределяющейся студентки, чем выполнение разведывательного задания, вспоминала: «В начале января 1935 года, в точно назначенное время, я сидела в фойе “Империала”. В дверях появился мужчина и едва заметно мне кивнул. Я сразу узнала доктора Рихарда Зорге, с которым познакомилась еще десять лет назад, когда он работал в немецком секторе Коминтерна… Я еще немного посидела, потом вышла на улицу, где меня в такси ждал Зорге. Разговор наш был короток. Я сообщила, что собираюсь переехать, он знал, что я — “Ингрид”, но понятия не имел о моем задании. Он не имел полномочий ни приказывать мне, ни давать инструкций, но вся связь между мною и четвертым управлением должна была идти через него. Зорге предложил встретиться через неделю в одном из баров». Она же довольно точно охарактеризовала сам «Тэйкоку»: «Отель “Империал”, длинное низкое здание желтого и красного кирпича, находался неподалеку от императорского дворца….По стилю он совершенно отличался от окружающих его современных зданий, напоминая скорее древнее жилище индейцев в Центральной Америке. Чтобы избежать разрушений во время землетрясения, под здание не был подведен единый монолитный фундамент, и стояло оно, как ни странно, у самого моря, на илистом берегу
С «Тэйкоку», как свидетельствует Ганс Мейснер, связан еще один эпизод знакомства между собой членов группы Зорге: «Как-то в конце ноября [видимо, 1935 года. —
Там же, в «Империале», в начале октября 1933 года только что прибывший на японскую землю Зорге встретился и со своим первым радистом — «Бернгардом» (его настоящее имя неизвестно), остановившемся в Иокогаме. Так отель «Тэйкоку» какое-то время существовал в качестве главной коммуникативной точки группы «Рамзая», хотя, повторюсь, никто из членов группы не рисковал там останавливаться.
Один — совершенно кинематографический по своему трагизму — пассаж, связанный с Зорге, произошел в отеле «Империал» уже на закате работы разведгруппы. Ю.В. Георгиев сохранил для нас рассказ Эрвина Бикарда — германского дипломата, в июне 1941 года находившегося в Токио. В жаркое воскресенье 22 июня Бикард и военно-воздушный атташе посольства Германии Вольфганг фон Гронау возвращались в столицу из дачного местечка Каруидзава. «На станции Уэно мы купили только что вышедший экстренный выпуск газеты. В нем бросался в глаза крупный заголовок: “Германия напала на СССР”. Я жил тогда в отеле “Империал” и, зайдя в свой номер, сразу же спустился перекусить в бар. Там я увидел Рихарда Зорге. Он уже был пьян и пытался высказать посетителям бара, что он думает о Гитлере. В баре были американцы, англичане, французы. Всем своим видом они демонстрировали, что не хотят слушать Зорге. Тогда он начал громко кричать по-английски, что Гитлер — большой преступник, что он напал на СССР после того, как недавно заключил договор о ненападении со Сталиным.
Я сел рядом с Зорге. Никто не слушал его выкрики. Я тихо сказал ему: “Зорге, будь осмотрительней. Кругом американцы, англичане и французы, в баре могут быть сотрудники жандармерии”. — “А мне плевать на это!” — ответил он. Когда бармен отказался налить ему очередную порцию виски, Зорге выругался. Он был здорово пьян».
Действительно, в тот трагический день, несмотря на знание обстановки и обычную осторожность, Зорге сорвался. Но его можно понять: восемь лет работы на острие ножа в стране, чудовищно трудной для жизни иностранца вообще, а тем более для ведения тайной жизни, заканчивались таким, мягко говоря, неприятным, сюрпризом… Бикард же объяснил этот срыв Зорге воздействием виски и токийской жарой. Он снял для коллеги номер в том же «Империале» и отвел Зорге наверх. Исторический анекдот повествует о том, что, проснувшись, агент «Рамзай» звонил послу Отту и кричал, что Германия проиграет войну…
Старый отель «Империал» закончил свое существование в пятидесятых годах прошлого века. Одним из его последних знаменитых постояльцев стал Юрий Гагарин. В конце мая 1963 года первый космонавт планеты останавливался здесь во время своего турне по Японии. Кадры кинопленки сохранили для нас образ Юрия Алексеевича, входящего в «Империал». Кстати, по одной из версий, именно Гагарин привлек внимание Никиты Хрущева к истории Зорге. Владимирский журналист Николай Фролов показал эту известную историю в необычном ракурсе: «Как-то японские журналисты спросили у необычного гостя:
— Почему вы забыли о своем знаменитом разведчике Рихарде Зорге, казненном империалистами в тюрьме Сугамо во время Второй мировой войны?
— Какой Зорге? — удивился Гагарин. Сопровождавший его советник посольства СССР Михаил
Иванов, лично работавший с Зорге, кратко рассказал Юрию Алексеевичу о судьбе “разведчика № 1” и его гибели.
— Как же так? — еще больше удивился космонавт.
Со свойственной ему непосредственностью он попросил сотрудников посольства заказать венок с надписью “Первому разведчику Рихарду Зорге — от космонавта Ю.А. Гагарина”, передав из выданной ему валюты 50 долларов, и заявил, что собирается возложить этот венок лично. Дипломаты, включая нашего посла в Японии Николая Федоренко, стали уговаривать Гагарина не предпринимать поспешных действий. Космонавт вспылил и обозвал трусами сотрудников МИДа, включая самого посла, пообещав рассказать обо всем тогдашнему лидеру страны Никите Хрущеву». Поневоле рождается мысль, что и вопрос-то этот был задан на пресс-конференции в том самом «Империале»…
В 1968 году на месте творения Фрэнка Ллойда Райта был построен новый многоэтажный роскошный гостиничный комплекс, но часть главного входа и лобби старого отеля были аккуратно разобраны, перевезены в архитектурный музей под открытым небом «Мэйдзимура», неподалеку от города Нагоя, и заново собраны там. Японцы гордятся своим старым «Тэйкоку», но и нам, как мы теперь видим, есть что о нем вспомнить.
«Рамзай» у себя дома
Впервые задумавшись в 2002 году во время своей стажировки в Токийском университете о том, каково было Зорге жить в ТОЙ Японии и в ТО время, я очень скоро пришел к успокоительному выводу, что наверняка у него были «смягчающие обстоятельства», что жил он, допустим, где-то во дворе германского посольства, на улицу выходил редко, общался все больше с женой посла Отта, изредка выбегая в город для закладки тайника и встреч с агентами — я встречал таких дипломатов… Да бог еще знает, что могло быть такого в истории с Зорге, на что я надеялся. Хотелось верить, что ему не было так плохо, как я об этом начинал думать, постепенно понимая сложности жизни в Японии, но для уверенности не хватало того, что японские журналисты называют «гэмба» — места событий, того, с помощью чего можно наглядно представить картину произошедшего. За поисками «гэмбы» я отправился однажды к своему другу — русскому ученому Василию Молодякову, живущему в Токио давно, немало знающего о Зорге в силу научных пристрастий. Мы полистали книги и очень скоро нашли описание места, где жил Зорге, в работе Ю.В. Георгиева «Рихард Зорге».
Собственно говоря, эти описания мы встречали и в других произведениях, как правило, в сильно искаженном варианте: улица Нагасаки-маси, 30, но было очевидно, что по адресу с сильными ошибками в написании, да еще без всяких ориентиров, найти что-либо будет просто невозможно. Поэтому мы так обрадовались приведенным Ю.В. Георгиевым данным о распорядке дня Зорге и сведениям по топографии, тем более, что наш старший коллега был японоведом, и, работая с его материалами, можно было не опасаться ошибок. Итак: «Дом, который снимал Зорге, находился в квартале Адзабу района Минато. Он стоял на улице Нагадзака под номером 30. Это был японский деревянный двухэтажный дом. В протоколах допроса Зорге после его ареста содержатся некоторые данные о его доме. На первом этаже находилась гостиная (12 кв. м), столовая (около 7 кв. м), кухня, деревянная японская ванна (офуро) и туалет, тоже японский — без унитаза. На втором этаже располагались кабинет с телефоном (12 кв. м) и спальня (9 кв. м). Кровать Зорге заменяла стопка японских тюфяков — футонов.